Текст книги "Не исчезай"

У них была одна-единственная корова. Ферму в Нью-Гемпшире дед Роберта купил за 1700 долларов с условием, что вместе с его семьей здесь поселится его школьный друг, Карл Бурелл, который будет присматривать за хозяйством и ухаживать за животными. Но Фрост не мог долго выдерживать присутствие постороннего человека. Вскоре после смерти деда он попросит его уехать. Тут-то ему и пришлось на деле узнать, каково это – вести хозяйство, доить корову, ухаживать за животными. Когда они поселились в Дерри, у Фростов было триста кур-несушек. К тому моменту, когда семья покинула ферму, не осталось ни одной. Мор напал?

– Он был очень плохой фермер! – восклицает Джейк.

– Тогда зачем он все время жил на фермах?

– А! Так ведь больше он ничего не умел. Только писать стихи. Не смог закончить Гарвард – начались какие-то странные проблемы со здоровьем, «нервное расстройство». Когда он там оказался во второй раз, за академические успехи ему платили стипендию – почти двести долларов в год. По тем временам это были неплохие деньги. Скорее всего, у него началась депрессия. Домашний доктор посоветовал ему жить на ферме. Роберту понравилась жизнь на природе. К тому времени было опубликовано его первое стихотворение, и он решил, что стал настоящим поэтом.

– Так что, это была не первая его ферма?

– Не первая. Сначала они поселились в Метуене, штат Массачусетс, взяв ферму в аренду. Но там умер их первенец. Надо сказать, им было нелегко, Роберту и Элинор. Представьте себе, с одной стороны, Изабел, которая слышит «голоса». Сегодня ей наверняка поставили бы диагноз – «шизофрения». С другой стороны, теща, мать Элинор, увлекавшаяся доктринами Христианской науки. Она-то, когда заболел маленький Эллиот, и посоветовала не обращаться к врачу.

– Так почему же он ее послушал?!

– Э-э-э… не все так просто. Молодые люди, не имеющие знаний, опыта, напуганные, без средств. Джинни психически больна, у Изабел диагноз – рак.

– И что? У Роберта была пожизненная депрессия?

– Хе-хе, Луба, странные вопросы задаете!.. Лучше давайте поговорим о фермах. Собственность, я говорю о Дерри, была куплена на деньги деда, который поставил лишь одно, но существенное условие: Фрост может здесь жить, но ферма будет принадлежать Роберту только через десять лет. А пока что за ним будет присматривать его человек.

Их было двое. Они бежали, спрятались от мира, повязанные общей тайной – смертью сына. Виной! Вина эта и горькая тайна стоит между ними. Если переделать прошлое, вернуться в тот день, принять меры, опомниться… Не слушать советов, вовремя найти, привезти на ферму настоящего врача, а не этих лекарей, на которых настаивала Бэл. А если бы в колодец с питьевой водой не было пролито молоко? Если бы ребенок не стал пить колодезную воду? Если бы Роберт не страшился простуд, сумел вычистить колодец, не брал бы из него питьевую воду?.. Если бы он не боялся наследственного туберкулеза, от которого умер отец; если бы не страдал сенной лихорадкой, что лишала его сил? Если бы…

Можно ли утешить мать, потерявшую ребенка? В чем она нашла поддержку, во что верила? Да и верила ли Элинор?.. Дочь священника, не любившего разговаривать с прихожанами, в конце концов оставившего приход. Ее мать ушла от отца, не простив ему этого предательства – того, что отвернулся от веры. Сама же вслед тоже отвернулась от церкви, став фанатичной приверженкой Христианской науки.

– За пять лет до переезда в Дерри, 19 декабря 1895 года, состоялась свадьба Роберта и Элинор, – рассказывает экскурсовод. – Отец Элинор был против. Он отказался оплатить церемонию их венчания в церкви, считая, что Роберт страдает одним из самых опасных грехов – ленью, что на него нельзя полагаться.

– Вполне справедливое опасение! – восклицает Джейк. – Не забывайте: для жителей старой Новой Англии леность или праздность – один из семи смертных грехов. Англичане – современники Шекспира – знали, что тот, кого мы сделали литературным героем (человек, одетый в черное платье, Гамлет, с его нерешительностью, склонностью рассуждать и ничего не предпринимать), грешник. Он не желал действовать.

– Джейк! Мне бы это и в голову не пришло… – удивляется Люба. – Но при чем здесь Фрост?

– Я думаю, что Фрост также не был лишен этого знания, но был слишком упрям, чтобы соблюдать условности, которые диктует общественная мораль.

– Да-да, вы правы! – перехватывает инициативу Билл, или Боб, или Джон. – А его будущий тесть к тому же подозревал, что у зятя отвратительный характер, что тот страдает от перепадов настроения, вспыльчив, неорганизован; отец невесты полагал, что Роберт совсем неподходящий жених для его дочери. Но мать Роберта, Изабел, поддерживала молодых; свадьба состоялась в ее частной школе. В этой же школе преподавал и сам Роберт.

– Вам будет интересно узнать, как именно Роберт помогал в обучении юных питомцев матери, – вставляет Джейк. – Изабел не справлялась с этими сорванцами. Сегодня мы называем их тинейджерами. Тогда их называли отроками. Роберт приобрел трость и попросту бил подростков, которые не умели вести себя в классе подобающим образом. Позднее ему пришлось за это поплатиться. Побитые им ученики как-то подкараулили Фроста и избили его за милую душу… – Джейк хмыкнул и стал искать Джейн. Она стояла рядом, на полшага сзади. Он протянул руку, ухватил ее за остренький локоть и потянул за собой. Группа экскурсантов перешла в следующее помещение.

– Спасибо, дорогой профессор! Я и не знал таких подробностей. Что ж это вы такие хитрые все, путешественники?

Боб, или Билл, или Джон хмыкал, размахивал руками, подмигивал Джейку. Он всем корпусом разворачивался к экскурсантам, показывая себя и с фронта, и с тыла, демонстрируя клетчатую, пеструю, полосатую, многослойную одежду, грозил пальцем и кивал в такт словам, что выкатывались из его рта.

– Приезжаете, и все молчком-молчком… Откуда я знаю, может, вы учителя или бухгалтеры, а может, профессора из Гарварда… Хоть бы предупреждали заранее. – И в завершение Билл, или Боб, или Джон потряс спутанной гривой.

«Еще немного, и его волосы превратятся в дред-локс», – подумала Люба.

– А вот здесь находился семейный туалет; видите – две табуретки с крышками и дырками посредине. Хорошее устройство, не правда ли? Обещаю вам, что это оригинал. Может, книги, которые вы найдете в гостиной, Фрост и не читал, но вот здесь он точно бывал, пользовался этим устройством, и не раз!.. Хе-хе… По утрам Кэрол должен был выносить вот эти ведра из-под сидений и опустошать их. Это была его обязанность. Раз в неделю Фрост выдавал ему керосин, чтобы подпалить кучу, которая копилась за забором. А теперь посмотрите: сюда сносили собранные из-под несушек свежие яйца. – И Билл, или Боб, или Джон указал на чайную ложку с куриным яйцом, приделанную к весам. – А вот и столовая. Все годы, пока Роберт еще не сделал себе имя, семья была крайне ограничена в средствах. Несмотря на нехватку денег, супруги ели на английском фарфоре, а детей вывозили на праздники в Нью-Йорк, снимали номера в гостинице, чтобы устроить «настоящее Рождество». А вы знаете историю о том, как Роберту удалось получить заем под ферму, которая ему не принадлежала? Правда, потом он все же выплатил этот заем.

Люба уставилась на кресло. Показалось или на самом деле увидела зыбкий силуэт? Колебалась занавеска, кресло покачивалось – то ли от движения воздуха из радиатора, то ли неосторожные экскурсанты задевали его… Застыв на мгновение, ощущая его присутствие, она все же оглянулась, поискав глазами окружающих, стараясь избавиться от зовущего наваждения, потрясла головой, затем вновь стала слушать Билла, или Боба, или Джона, продолжавшего рассказывать о Фросте.

– В этом кресле он работал. Смастерил небольшую столешницу, чтобы класть на широкие деревянные подлокотники. Сидя в нем, он писал, а потом всегда возил его с собой, даже в Англию. Обратите внимание, так называемое «кресло Морриса» изготавливалось очень известной мебельной фирмой. Самое смешное, такие кресла изготавливаются именно в Англии; Роберт запросто мог купить его, не нужно было тащить через океан… Для гостиной была приобретена мебель – думали, что будут принимать гостей. Но к Фростам почти никто не приходил. Здесь, в Нью-Гемпшире, Роберт остался тем же отшельником, аутсайдером. Так его и называли – странный человек, что живет по ту сторону дороги, на ферме. Повсюду лежат книги – Лесли позаботилась о том, чтобы восстановить библиотеку. Многие книги – это дубликаты, но некоторые из них все же подписаны Фростом или принадлежали ему. Обратите внимание, Библии вы здесь не найдете, а ведь Элинор была дочерью священника.

– Да-да, я знаю, – вставляет Люба. – И готовилась стать женой священника, а стала женой поэта. В юности она сама писала стихи, и писала лучше, чем Роберт. Уничтожила их, выйдя за него замуж.

– Совершенно верно… А вот кувшин с тазиком для умывания. Это было обязанностью детей – опустошать его каждое утро. Речь идет о кувшине в спальне Фростов. За годы, прожитые в этом доме, поэт-фермер так и не позаботился, чтобы провести канализацию, подвести воду. Если в кувшине чистая вода, то в тазике вода уже грязная, которой умылись. И что с ней делать? Роберт разрешал детям выливать эту воду из окна родительской спальни на втором этаже. Однажды под окнами проходил какой-то местный житель. Когда сверху полилась вода, он решил, что маленькие проказники выливают ему на голову содержимое ночного горшка. Возмущенный, он стал звонить в дверь. На шум вышел сам Фрост. Целых пять минут отчитывал этот прохожий Роберта, обвиняя его в том, что он не умеет воспитывать своих детей. Тот вежливо его выслушал, дал ему выговориться, а затем пригласил в дом, усадил и предложил чашку кофе. Лишь когда возмущенный господин успокоился, Роберт попытался объяснить, что детям разрешено выливать воду из окна, что это мыльная вода, а не содержимое ночного горшка.

– В этом весь Фрост! – восклицает Джейк, который и сам променял Калифорнию (а точнее, буйный, пыльный и хвастливый Лос-Анджелес) на сдержанный, холодный, любезный Бостон. – Роберт остался сыном Калифорнии, вежливым и любезным. Подумайте, стал бы уроженец Новой Англии выслушивать какого-то прохожего? Может, послушал бы пару минут, чтобы узнать, что натворили его дети, чтобы затем разобраться с ними по-своему, за закрытыми дверьми. Вполне возможно, что через пару минут он бы закрыл дверь прямо перед носом обиженного прохожего. Или посоветовал ему заняться делом и не ходить под чужими окнами. Но это не был бы Фрост! Он так и остался чужаком в Нью-Гемпшире. Теперь же его считают самым нью-гемпширским поэтом, певцом Новой Англии. Он жил здесь как бы вне окружающего, всего лишь заглядывая внутрь или подглядывая со стороны. Если у его матери был заметный шотландский акцент, то Фросту удалось-таки освоить произношение жителей Нью-Гемпшира. Он уверял, что научился местному говору, подслушивая телефонные разговоры соседей. В их доме был общий телефон – один на всю деревню, может, на десять семей. Если раздавался телефонный звонок, Роберт поднимал трубку и слушал.

Люба задумалась. Вот он какой. Но тот, другой, поэт вовсе не похож на Роберта, которого знает она. Верно ли, что ее призрак не есть истинный Роберт Фрост? А может ли быть так, что от общения с ней он изменился? Поэзия – меняется ли поэзия от прочтения и восприятия? Времени? Может, Фрост там где-то витал, пока не встретил ее, Любу? Жаждущую душу – незавершенную, нуждающуюся в нем. Изменился ли под ее воздействием? Ну да, вечная женская мечта… Не разгадать… Тайну, загадку? Потому что слабая, не способна впустить в сердце пламя, пожирающее все, милые сердцу мелочи жизни. Пламя, что сжигает. Сжигая, очищает, освещает путь, разрешает загадки, толкает вперед… Порой дает ответы. Нет в ней тех сил, а есть лишь удивление. Страха нет. Есть приятие… Согласие на незавершенность, неразгаданность жизни.

На тайну, которую Любе не дано постичь.

Фрост – человек-актер. Говорил: «Вся моя поэзия – игра». Знакомые понятия: игра, игрок. Представление. По-русски – балаганчик. Ну что ж, нам это тоже знакомо. Недаром Роберт стал первым и единственным поэтом в Америке, сумевшим жить исключительно на деньги, заработанные публикациями и выступлениями.

Люба тоже воспринимала поэзию двояко – как действо и как нечто, воплощенное в уже неизменную форму. Правда ли, что поэзия делает жизнь богаче и вносит хоть какое-то понимание в реальность? Сегодняшний – ее – Фрост, он тот же самый, которым был до нее, всегда играя, подшучивая над целым светом? Кто из них настоящий, где его найти? В стихах? Слова – момент истины или очередная маска? Был ли, наконец, он самим собой, оставаясь наедине с Элинор? Или же просто мог забываться, затерявшись в страсти, утратив себя в телесном освобождении плоти, в самом желании, стремлении к наслаждению? И если все именно так или совсем иначе, имею ли я право, имеем ли мы право лезть в его, их жизнь?

Down Derry, down… Роберт словно спускался в подземный мир. Элинор шла вслед за ним. Подобно Эвридике. Только все наоборот – не Орфей пошел за ней, а она за ним. Впитывала, вдыхала, приглядывалась. Любе довелось это увидеть – спасибо Джейку. Вот он, Роберт, в каждом дереве, тропинке. Здесь был центр его вселенной. Люба думала, что ей дано было понять. Остаться наедине с миром, уйти от людей. Я тоже так хочу, мечтает она. Дом, поля, деревья, роща, яблоневый сад, вишневые деревья, ручей. Один ручей, один дом, один поэт, один дятел, который стучит, трудится: долбит, долбит, долбит…

В шесть лет как бы само собой написалось стихотворение. Все ее хвалили.

 
В красной шапке набекрень
Ловит он жуков весь день.
 

– Джейк, как вы думаете, – спросила Люба, – что ощущает сейчас Фрост, если он где-нибудь еще есть, если его душа еще присутствует в этом мире? Понимает ли, что мы вторгаемся в его жизнь? Имеем ли мы на это право?

– О! Роберту вполне понравился бы такой вопрос! Он бы сказал – давайте, давайте вторгайтесь к черту, вторгайтесь вовсю!

– Джейк, а где он сейчас – в раю или в аду?

– В каком раю и в каком аду – в Дантовом? Он ни во что не верил; во всяком случае, не верил в организованную религию.

– Но если человек что-то создает, пишет, что происходит с его душой? Что означает для него… значит ли, что душа его остается в мире… и он не может окончательно уйти, перевоплотиться в нечто… нечто совсем другое?

 
Это дятел наш таков,
Это он ловил жуков.
 

– Луба, вы задаете интересные вопросы. Но что именно вы имеете в виду?

– Ну, может же быть так, что у каждого из нас своя задача. А потом уход со сцены, выход в другой мир… В этот момент возможно перевоплощение. А вдруг… Я не умею подбирать правильные слова, не знаю, как это выразить… Мне легче писать. Говорить сложнее… Ну вот, если человек создает что-нибудь конкретное, вкладывая душу, может, это как якорь держит его в физическом мире, задерживает, и не может он уйти, потерять вот эту конкретную форму, перевоплотиться в нечто новое…

 
Это дятел наш таков…
 

– Но тогда и детей нельзя рожать, воспитывать – опасно… табуретку нельзя сколотить, дом построить тоже нельзя… Если следовать вашей теории, Луба.

 
В красной шапке набекрень…
 

«Почему набекрень?» – удивленно спохватывается Люба. Стихотворение из детства приносит с собой голоса взрослых, вспоминаются шум дождя, дача на берегу Финского залива. Строчки повторяются настойчиво, как застрявшая в голове, привязавшаяся песенка.

– Нет, я не согласна. – Пытаясь заглушить навязчивые образы, Люба произносит это громче, чем следовало бы, и оглядывается: не побеспокоила ли окружающих? – Я не согласна потому, что даже салфетку вяжут с неким умением и, возможно, чувством красоты, как нечто декоративное… А в стихи – совершенно сознательно и бессознательно тоже – человек вкладывает и душу свою, и философию, и веру, и страх… саму квинтэссенцию себя…

– А в детей – нет? В детей и сознательно, и бессознательно вкладывают все: и любовь, и мусор, и ненависть – все.

– Но тогда, может быть, никто окончательно не уходит… Но нет! Джейк, ему, Роберту, просто не дают уйти. Потому что его постоянно поминают, как будто он уже и не принадлежит себе, и правда не принадлежит, если его больше нет… Как будто он этой культуре принадлежит больше, чем когда-либо принадлежал себе. Стремился ли он к этому? Подсознательно. Или сознательно. Но что с ним стало после? Какова цена?

Какова цена поэзии? Какова цена ухода от суеты? А какова цена погружения в эту суету? Сколько у нее таких знакомых, может, даже друзей, она не знает. Что означает это определение – «друг»? Друг, знакомый – какая разница! Вокруг люди, так много людей. Собираются парами, группами, отмечают даты, празднуют свою жизнь. Или делают вид? Стараются, пытаются показать, выказывают приязнь, надевают нарядные, модные одежды, натягивают вежливые маски. Или это правильно, хорошо, для здоровья полезно? Но сидят, жалуются на жизнь, на мужей, жен, на здоровье…

Может, все – побег? И тогда – какая разница! Есть ли тот, кто все засчитывает – и стихи, и слова, и мысли?

Хотелось, чтобы так и было, чтобы что-то было. Но сколько ответственности! Если кто-то засчитывает все, то вся тяжесть мира ложится тебе на плечи. На мои слабые, покатые плечи – на них и ремень сумки-то не держится. Все норовит соскользнуть.

Отправившись в Россию на встречу с Хрущевым (Люба смутно помнила, знала, что во время своего визита Фрост встречался с Ахматовой и Евтушенко, но только теперь выяснила, что на самом-то деле в Россию он поехал, чтобы встретиться с новым «чудом», порожденным «красной Россией», – толстячком, который обещал показать Западу «кузькину мать» и стучал башмаком по столу), отправившись на Восток эдаким очередным «голубем мира», по стопам Бернарда Шоу и Герберта Уэллса, на что надеялся? Сколько лет ему было? Фрост дожил почти до восьмидесяти девяти – а хотел дожить до девяноста.

…Роберт не появлялся месяца два, с тех самых пор, как она стала собирать о нем сведения. Вопросы задавать было некому – вернее, она могла расспрашивать словоохотливого Джейка, могла читать многочисленные монографии, благо в местной библиотеке и в Сети информации было достаточно. Похоже, каждый мало-мальски литературно подкованный американец посчитал своим долгом написать о Роберте Фросте.

Итак, в России он побывал уже на исходе жизни, за год до смерти, в 1962 году; ему было восемьдесят восемь лет. Собирался спасти весь цивилизованный мир, Запад, и Россию заодно. Ахматова – это так, остановка в пути. Ну понятно! – мания величия. Словно груз всего мира лежал у него на плечах. Ответственность виноватого, восходящего на гильотину; страх смерти, желание оставить по себе память. Тьфу, что за сравнения у тебя! Вот уж действительно – литературная дама! Не забывай, Люба, писательство – это репрессия, подавление. Как бы то ни было, не стоит задаваться глупыми вопросами – что я там в себе подавляю? Вот и Роберт сказал бы: «Любочка, не ломайте себе голову, не стоит углубляться. Это вредно».

Ах да! Они уже были на «ты». Не просто на «ты» – стали любовниками. Люба помнит. Или уже окончательно спятила? Лучше не думать, не анализировать: анализ – это разрушение. Надо создавать, Люба, синтезировать. Со слов Джейка, из его рассказов вырисовывается совсем другой образ Фроста – он бы не стал ломать голову, он бы срифмовал, выискал нужные, простые слова, придумал контекст, завуалировал – и написал бы стихотворение. И обманул бы всех, как всегда делал: писал об одном, глубинном, личном, о том, что болело, ныло, а публике лукаво сообщал, что это совсем о другом. И придумывал нечто «совсем другое». Но зачем же он ездил в Россию? Прежде образ Фроста казался «символом Запада» – американский писатель, навестивший Ахматову в ее изгнании. Величественная королева Анна и дряхлый, больной Фрост, но и царственный тоже. Этого Фроста она представляла как короля Лира – обманутого, обиженного, всеми покинутого.

– Джейк, у Фроста были мгновения истинного полета, разве нет? Мне, конечно, труднее воспринимать его поэзию по-английски… А на русском это всего лишь перевод…

– Вам надо попытаться войти в его поэтику, Луба.

Они сидят в одном из пригородных ресторанчиков, недалеко от того места, где живут Джейк и Джейн. Воскресенье, полдень – Люба сбежала из дома. Джейк искренне радуется этому свиданию. Любит поговорить, ценит слушателей.

– Я стараюсь… Хочется, чтобы мелодия стихотворения укачивала… чтобы мелодия, по крайней мере, была. Я все время думаю: Россия… Зачем он поехал?

– Некая закономерность того времени? Все великие фантазеры страдали подобным недугом: медитация на Россию, судьбы мира и Россия. Я оставляю сей мир и на пороге небытия, махнув рукой, отправляю весточку-ласточку диким скифам, восседающим на краю Европы, вцепившись желтыми имперскими клыками в Азию…