Текст книги "Не исчезай"

Книги подобны еде, насыщают и наполняют. Подозревала: такое наполнение нужно только тому, у кого внутри, в душе, пустота. Ни у кого никогда не встречала она подобной жажды слова, книжной жажды. Или у нее болезнь? Никто столько не читает, только Люба. Муж смеялся: «Ты всеядная! Тебе можно подсунуть без разбору все – женские романы, какие-нибудь неудобоваримые трактаты. У тебя голод?» Это он придумал глупые слова «книжный голод». Но привык. В конце концов, когда читала, не приставала к нему, оставляла в покое.

Люба помнила еще со школы слова о том, что всему хорошему человек обязан книгам. Фрост сказал лучше – он обязан книгам абсолютно всем. Фермер-поэт, учитель, философ. А она? Женщина – живая, полная плоти. Он – ушедший, уснувший, утомленный жизнью, жизнь познавший; учитель, возлюбленный, любовник, возлюбивший слово.

Услышать, возлюбить, быть услышанной, быть любимой. Разве это много? Кому дано? Не ей – ей дано одиночество, но и это немало. Возлюби одиночество, оно вернет тебе сторицей; одиночество – это плодоносное древо.

Глава третья
Поэт-мыслитель или поэт-мститель?

Началось все с робкого интереса. Но чем дальше в лес – тем больше дров. Так говорят в России. Тихонько, оглядываясь лихорадочно, из-под локтя посматривая, не видит ли кто, не следят ли за ней, отворачивая монитор подальше от любопытных глаз случайных свидетелей, Люба набирает через Гугл: «Роберт Фрост», «биография Фроста», «Фрост и женщины»… Что стремится узнать?

Его мать, Изабел, Бэл, – нежный ангел, блаженная, с шотландским говором и неясной биографией. Дед матери, морской капитан, то ли сгинул в морях, то ли попросту сбежал от позора в Азию, где никто не знал историю дочери. Дочь подкинула ему внучку Бэл на воспитание. Вот и еще один миф. На протяжении всей жизни Фрост подозревал: его бабка по матери молодость свою провела в портовом борделе, где и прижила ребенка – восторженную девочку, помешанную на шотландских балладах. Подумать только, Бэл – дочь проститутки. Роберт любил мать, истово охранял ее честь, и свою биографию тоже. Позже ревниво стерег память о матери.

К жизни Бэл приспособлена была плохо, не умела готовить, ненавидела домашнюю работу; стремясь приукрасить существование, найти дорогую сердцу романтику, идеализировала семейную жизнь, драпируя неприглядную действительность рассказами. Эти истории со временем превращались в домашние мифы. Что возьмешь с восторженной дамы, напичканной шотландскими балладами? Впрочем, в трудный момент Изабел оказалась смелой, решительной. Она готова была работать, много работать, не страшилась перемен, сумела противостоять родителям мужа, особенно его прижимистому, властному отцу. Пытаясь возместить домашним воспитанием то, что не могла приобрести за деньги, читала детям вслух. Читала конечно же баллады! Макферсона, Бернса, Скотта. Прежде всего – Библию, затем – вновь баллады.

Решившись покинуть Калифорнию, где после преждевременной смерти мужа она не смогла обеспечить себя и детей, Бэл отправилась вместе со своим небольшим семейством к родителям мужа в Массачусетс. Местная школа нуждалась в учителях. Бэл стала преподавать. Роберт сидел у нее на уроках. Пришлось заучивать множество стихов, твердить на память отрывки из длинных классических трактатов, вновь слушать шотландские баллады, запоминать старинные песни. Викторианское традиционное образование привило мальчику любовь к латыни, греческому и античной культуре.

Прошлое семьи зыбко – было? не было? Пригрезилось ли в смутных намеках, подозрениях, историях в многочисленных пересказах?.. Биография матери и отношения родителей, как, впрочем, их совместная жизнь, в туманных воспоминаниях; прошлое подернуто флером романтизма – и лжи, лжи, лжи… Так думает юный Роберт. Зрелый Фрост принимает меры предосторожности. Искажает. Откровенно лжет, избегает, уклоняется. Придумывает, привирает. Например, из Дартмута – колледжа в Нью-Гемпшире, куда поступил, покинув Гарвард, – он ушел сам. На самом же деле столкновение с реальностью обернулось настоящей «дедовщиной», издевательствами, тупой зубрежкой. Говорят, из Дартмута его исключили за «художественную» стрижку – развлекаясь, Роберт подстриг одного из студентов.

Втайне страдая, считая себя незаконорожденным, уменьшал возраст на год – спасал честь матери. Создавал художественную автобиографию – из фактов (или измышлений), которыми пожелал поделиться с окружающими. К моменту, когда пресса и читающая публика заинтересовалась его биографией, основным источником «фактов» стало издание, опубликованное «официальным» биографом Фроста, Лоуренсом Томпсоном. Фрост сам доверил Томпсону эту почетную роль – своего рода насмешка над судьбой. Вернее, следование судьбе. Лоуренс Томпсон, коего он терпеть не мог, биограф. Томпсон, который ненавидел Фроста!

«Спасите меня от Лэрри!» – с этими словами Фрост обращался к своим друзьям. «Защитите» и «спасите». По прошествии двадцати семи лет Стэнли Берншоу, редактор Фроста, выполнит просьбу поэта. В свое время, когда Фрост обратился к нему, Берншоу был потрясен этим заявлением: «Но ведь вы сами назначили его своим официальным биографом… Почему бы вам не запретить ему писать… о вас? У каждого есть такое право». – «Теперь уже слишком поздно. Я дал ему слово». – «Но ведь это было двадцать лет назад. Вы доверяли этому человеку. Как вы могли знать, что он изменится? Вы думали, что можете ему доверять. Наверняка он изменился, если вы ищите от него защиты». – «Мне нужна правда. Мне нужна защита от лжи, всяческого рода лжи». Фросту было восемьдесят пять лет.

В 1926 году Фрост выступал с лекциями перед начинающими поэтами в Уэслианском университете. Лэрри Томпсон, чье стихотворение он поначалу раскритиковал, а затем неожиданно похвалил (чем расположил его к себе на многие годы), по всей видимости, испытывал к нему чувства самого возвышенного рода – идеализировал Фроста. Впрочем, Томпсон писал о своей искренней любви к Роберту. Почти обожании. На протяжении нескольких последующих лет они переписывались, а в 1939 году Фрост «назначил» Томпсона своим «официальным биографом», при условии, что биография эта будет опубликована уже после его смерти. «Монстром эгоизма» называли Фроста с легкой руки его официального биографа, получившего за свои труды Пулицеровскую премию, который писал о Фросте: «невозможно себе представить более отвратительного человека», «подлец, страдающий манией величия», «наихудший пример общественного злоупотребления в американской литературной жизни».

Что ж, это не первый и не последний пример литературного соперничества, утраченной дружбы, зависти, ревности. Молодой поэт идеализирует наставника, восхищается им, желает приблизиться и – разочаровывается. Сам Фрост с годами стал испытывать к Томпсону неприязнь, переходящую в презрение, и всячески выказывал ему свое пренебрежение, испытывая при этом определенные опасения (больной, слабеющий, он знал – Ларри его переживет). Ему казалось, что Томпсон следит за ним, подхалимничает и – ненавидит. К тому же он ревновал его к своей обожаемой Кей. Впрочем, пример Фроста и Томпсона – это еще пример поэта и профессора. Один, упиваясь восторгом и ужасом жизни, творит, пытаясь то ли понять, то ли воссоздать творение. Другой же расчленяет цветок творчества.

Роберт так и не сумел от него избавиться. Странная последовательность противоречий. Фрост – тот самый поэт, стремившийся остаться для потомков лишь поэтом, скрыться за строками, стихами, рифмами. Молодой Лэрри – ученый, куратор редких книг (раритетов!) в Принстонском университете. Кто лучше сможет написать биографию поэта? Фрост, жаждавший приобщиться к американской и европейской классической поэзии, упивавшийся Лонгфелло, не мог не отдать должного талантам Томпсона, который изучал биографию и этого американского поэта. Но нет! Не поэта – Фроста-человека! – изобразил Лэрри в своих воспоминаниях, разоблачил. Сорвал маску.

Другое дело – срывание маски в данном случае напоминало диффамацию – злонамеренную клевету. Взаимные чувства двух литераторов возобладали над литературой. Что ж, Роберт Фрост никогда не был ни правильным, ни приличным. Казалось, он насмехался над приличиями. Не желая учиться, как все, работать, как все. Преподавая в Миддлбери-колледже, с презрением высмеивал педантизм академического образования, уверяя – студентам необходима нерегламентированная система обучения. Подшучивал над профессорами, которым зачастую нечего заявить ученикам.[29]29
  Игра слов. «Profess» означает – преподавать, заявлять во всеуслышание, признаваться, преподавать, исповедовать, притворяться, заниматься какой-либо деятельностью и т. д.


[Закрыть] Не потому ли Иосиф Бродский выделял Фроста? Сам будучи самоучкой, он отождествлял себя с подобным ему американским «самозванцем»?

 
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи ее сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.[30]30
  Королева Элинор – перевод С. Я. Маршака.


[Закрыть]
 

Из вереска напиток забыт давным-давно. А был он слаще меда, пьянее, чем вино… Люба и сама читала шотландские баллады – в далеком детстве.

Представлялось ей: имя Элинор Роберту довелось услышать еще в детстве. Имя королевы Элинор.

 
Я неверной женою была королю…
– Кайся, кайся! – печально ответил монах.
– Кайся, кайся! – ответил другой.
 

Гонимый миром странник или суетный фермер? Тщеславный пророк или угрюмый отшельник? Создавая образ «своего» поэта, Люба вглядывалась в прошлое через экран монитора, отчего глаза ее слезились и болели после часов, проведенных у компьютера. Сведения, отысканные в Сети, перемешивались с полузабытыми строчками – не званные, они выплывали из памяти. Юный Роберт ненавидел жизнь в группе, страдал в классе, в колледже. Социопатия, упрямство, страхи, ненависть к правилам, подчинению, автократии? Желание жить по собственным законам? Сестра его Джинни закончила дни в приюте для помешанных. Роберту самому пришлось поместить сестру в лечебницу, всю жизнь он не мог искупить этой вины – простить себе.

Вот и ответ – наследственность! Расшатанная психика, алкоголизм отца. Тихое помешательство матери. Может ли человек ввести в заблуждение всех (за исключением Томпсона), скрываясь за стихами?

У его отца были нежные, веселые глаза. В отличие от Роберта, он все же закончил Гарвардский университет. Милый, очаровательный алкоголик с голубыми глазами и волей к победе. Другой вопрос: становится человек алкоголиком из-за плохой психики или в результате неудачной жизни? Его отец, дед Роберта, мастер и управляющий на текстильной фабрике – суровый житель Новой Англии, он верил в упорство и физический труд. Несмотря на гарвардское образование сына, он считал Роберта неудачником. Люба запомнила, что Уильям сбежал от Фроста-старшего в Калифорнию – на Западное побережье. Это она тоже могла понять.

Глаза Роберта – слегка увеличенные голубые зрачки под тяжелыми веками – излучали ярость, перемежающуюся с покаянием, за которым стояло вечное чувство вины. Вероятно, безумие… Но нет! Вполне возможно, он нормальней нас всех (так думала Люба): презирая цивилизацию группы, стадное желание сбиться в общую массу, чтобы жить по установленным правилам, он избегал этих правил с детства.

Томпсон подарил читателю нового Фроста – не мыслителя, поэта-фермера, нет! Жестокого самодура. Впрочем, кто хочет лезть в личную жизнь поэта? Оказалось, многие. Столько охотников подсмотреть, выловить запрятанное между строк. И вот уже в постели поэта собралась веселая компания.

Кэй Флоренс Джонстон – дочь Роберта Джонстона, священника епископальной церкви, шотландца по происхождению. Позвольте представить: Кэй Моррисон – жена утонченного интеллектуала Тэда Моррисона, «бостонского брамина», директора «Буханки хлеба». Случайность ли: любовник-поэт – тезка отца Кэйтлин? Он называл ее «Кэй» (созвучно английской букве «К»). Госпожа К словно сошла со страниц «Процесса» Кафки. Так же постоянна, неизменна – в изменчивости своей. Нуждалась ли в нем, как нуждалась она, Люба? Ревностью к прошлому наполняли ее эти старые фотографии, книги, сетевые находки. Кто ты, Кэй? Поймала ли в свои сети набычившегося, упрямого, с гривой седых, редеющих волос поэта, спеленала путами любви? Это он думал, что любви, страсти. Страсти или нужды? Или – заботы, зависимости, побега от отчаяния. Было или не было? Кэй уверяет – ничего не было, абсолютно все – измышления одинокого старика. Но сожгла все письма, бумаги.

Томпсон упрямо твердит – было. Твердит в статьях, воспоминаниях. Обделенный женой, Роберт познал тайну истинной страсти в объятиях любовницы. С Элинор – не вкусил! Вот и в этом предательство. Память ее предал. Меня он тоже предаст? (Люба жадно выискивает информацию, не смеет спросить, тоскует ли поэт по своей Эгерии, милейшей, дражайшей своей Августе, Венусте – ценитель латыни, греческого, он дарил ей, драгоценной, мудрейшей Кэй, изысканные, классические имена.) Сомнения терзают Любу. Не хочет предательства, даже если не будет ее уже среди живых, посмертно. Хочет владеть этим «после». Понимает, по меркам того времени стариком был – можно ему простить, можно. Люба вновь думает о себе, о чаяниях своих. Не смогла бы жить, быть в подобных обстоятельствах. Но… Как же Гриша, муж верный? Сын?

Джеффри Майерс, автор книги о Фросте, сумел добыть сведения, за которыми охотились многие: дочь Кэй, Энн, не простила, не забыла. Продала ли, отдала секреты матери, вспомнила обиды, нанесенные отцу? Детские обиды – навсегда. Тэд Моррисон ревновал жену. Но Фрост – не единственная жертва, были другие. Возможно, именно поэтому Кэй не пожелала оставить мужа, уйти к Роберту. Дети страдали. (Бобби, старший брат Энн, помнит все «безумие», ложь, предательство еще более отчетливо, ведь он был старше.) Но не простим ли мы, потомки, читатели? Кэй спасла Роберта, выпустила на волю из темницы хаоса, исступленного самобичевания, алкогольного саморазрушения. Помогла, внушила чувства, подарившие вдохновение, возможность писать. И разве не стала богаче жизнь ее детей рядом с великим Фростом?

Биографы Фроста состязаются в изобретательности, изыскивая новые факты, доказательства: психопат, романтик, страдалец, гений, дитя эпохи, монстр, жестокий деспот, нежный отец, любящий муж? «Трудно будет собирать биографические данные в моих стихотворениях, – писал Фрост, – за исключением того, что все они были написаны одним человеком, проживающим к северу от Бостона». Его бурная жизнь не нуждается в преувеличениях. Столько драмы, боли в этой судьбе – невосполнимость потерь, неистовство исканий. Он не был послушным, не желал проторенной стези. Не умел ладить с другими людьми. Но по ночам на кухне, при свете настольной лампы, писал стихи; мы же продолжаем их читать. Остальное – история.

Кэй спасла его. Любовь спасла. До встречи с ней, погрузившись в отчаяние, Роберт проклинал свою жизнь. Нескончаемый спор с Элинор закончился ничем. Верней, она победила: ушла, не простив, не поняв, не отпустив многочисленные грехи. Он остался один. Навсегда непрощенный, отравленный одиночеством.

Прошла жизнь. Один в холодной постели. Умирая, Элинор не впустила его к себе. Он стоял на лестнице, под дверью.

Люба представляла: потерянный, ищущий прощения, утешения, он стоит опустив лицо в ладони; подрагивают согбенные плечи. Или доктор не допустил Роберта к больной, побоявшись, что его отчаяние, слезы усугубят ее страдания? Так и умерла – не обняв, не взглянув на него, не простив. Дочь Лесли набросилась на отца.

– Это ты убил маму! – выкрикнула она, уперев в него указательный палец.

Сын Кэрол ничего не говорил – обвинял молчанием.

Все еще упираясь ногой в педаль тормоза, вцепившись в привычную рукам ребристую поверхность руля, Люба сидела, склонившись к ветровому стеклу. Оцепенев, таращилась на мирные кусты разросшейся сирени – уже пробороздив чужой газон и сбив почтовый ящик, мгновение назад украшавший деревянный столб.

Погрузившись в мир Фроста, возжелала и вожделела знать, страшась последствий. В чужую жизнь вторгшись, чем заплачу? Как отвечу, кому и чем? Чужую судьбу притяну, а свою потеряю? Верно ли, благородно ли настолько жаждать чужой жизни? Вот и столб сбила, внутренним взором пытаясь узреть невидимое, ушедшее. Пытаясь заглянуть в прошлое. Очнувшись, выкарабкалась из машины, чтобы взглянуть на причиненный ущерб. Длинный приземистый одноэтажный дом-ранчо без видимого фундамента – их здесь понаставили многочисленными рядами в пятидесятых для демобилизованных ветеранов, чтобы, вернувшись с войны, они могли обзаводиться семьями. Каждому по американской мечте, чтобы ковать скромное семейное счастье. Здесь не было цветов, лишь сорняки вперемежку с клочками пожелтевшей травы. На газоне осталась глубокая борозда, обезглавленный почтовый столб криво ощерился. Почтовый ящик валялся в стороне – скворечник без птенцов, поверженный и распластанный в пыли.

Люба постучала в металлическую раму входной двери. Поискала кнопку, но звонка не нашла. Было тихо, на ее робкий стук никто не откликнулся. Смотрят ли за ней из соседских окон? Следят ли, скрывшись за занавеской? Переступая, попыталась заглянуть в окна, но не решилась. Опоздание на работу страшило ее. Спасибо тебе, Роберт, за очередное приключение. Если сейчас я трусливо уеду, меня поймают? Накажут, оштрафуют? Вот она, моя карма, судьба неудачницы: очередная ошибка, еще один камень на душу. Поспешив убраться с места преступления, попетляла по улочкам, утыканным маленькими домиками с одинаково заросшими газонами. Люба вздохнула с облегчением, лишь выехав на просторный бульвар. Машина набирала скорость, она вновь думала о своем.

Зловредный Томпсон опубликовал биографию, заклеймив «учителя и друга». Американский поэт, певец природы – жестокий деспот, раздираемый внутренними противоречиями. Не просто заклеймил – базу подвел, отыскав монографию Хорни под названием «Невроз и человеческое развитие», подобрал необходимые концепции для развития темы. Записал в блокноте: «Как нельзя лучше создает психологическое обоснование тому, что я пытаюсь сказать».

Лоуренс Томпсон принял предложение Фроста стать его официальным биографом в 1939 году. Роберту было шестьдесят пять лет, но по договоренности с поэтом этот труд смог быть опубликован лишь после смерти Фроста, в 1963 году. Все эти годы (почти четверть века) Томпсон готовился к своему биографическому триумфу. На самом деле Лоуренс понимал: Роберт терпеть его не может. По мере приближения к прежде обожаемому идолу он испытывал к Фросту нарастающую неприязнь. Так нуждаться в другом человеке – и так его ненавидеть… Где правда, истина где? Кто из них Роберт? Какой он, Роберт Фрост? Стремящийся к славе эгоцентрик, мучитель своих детей, жены? Одинокий, напуганный мальчик? Или восьмидесятишестилетний, больной человек, вышедший на подиум под рукоплескание тридцать пятого американского президента, чтобы прочесть стихи, написанные к инаугурации. Кеннеди при этом улыбался, вытирая пот со лба – несмотря на холод, ему было жарко; он громче всех хлопал главному поэту страны.

Солнечный, морозный день. Яркий небесный шар не жалеет холодных лучей, свет отражается от пластов снега, солнце слепит старого человека. Он стоит согбенный, с непокрытой головой, редкие волосы спадают на лоб, их треплет ветер. Глаза слезятся. Голос прерывается, звуки разлетаются в выстуженном пространстве – их тоже треплют порывы ветра. Ветер уносит слова, память. Он забывает слова.

Любе представлялось: Роберта охватило невероятное волнение. Вот он, момент славы, не потерять бы лицо, достойно встретить, вкусить. Нервы, внезапный ли приступ неуверенности, но желание читать написанное он утратил. После скажет – потерял листок со стихами для президента. Или опять блефовал? Придумал, что забыл, листки, мол, разлетелись из слабых старческих рук. На самом деле передумал. На старом снимке, черно-белом, поблекшем (в Сети краски резче, Любе представляется серо-желтая ломкая фотография), Фрост заслоняет шляпой стопку листков, которые шевелит январский ветер – Дед Мороз, признавший Роберта Мороза, посылает ему жгучий ледяной привет. Вот еще одна шляпа – это ему пытаются помочь, заслонить от ветра, от света. Вот щегольский цилиндр, покрытый шелком; может, это цилиндр самого Кеннеди. Солнце светит Роберту прямо в глаза, он пытается, но не может разобрать слова, срифмованные им самим в строки.

К тому времени, когда Фрост вышел поздравлять вступающего в должность молодого президента, его слава уже облетела весь континент и перебралась в Европу (не забудем, что именно из Европы началось его победное шествие). Этот старик стал народным достоянием, превратившись в миф. Идет ли жизнь параллельным курсом, меняется ли? Для добропорядочного американца в его имени – отзвуки самой Новой Англии: белый фермерский домик, красный амбар, каменные ограды по краям дорог. Вот он стоит перед ними, его аудитория – 70 миллионов (включая телезрителей). Написав посвящение новому президенту, он не смог его прочесть – было слишком холодно. Вместо этого он декламировал «Дар навсегда», написанный в 1941 году (свои старые стихи он помнил наизусть, читал их постоянно для публики, а новые забывал). После раскаяние преследовало его: был уверен – разочаровал, обидел нового президента.

 
Владели мы страной, ей неподвластны…
Пока не поняли того, что сами
В стране своей не обрели отчизны,
И мы, отдавшись ей, нашли спасенье,
Ей отдали себя раз навсегда
(Наш дар скреплен был жертвой многих жизней),
Стране огромной, звавшей нас на запад,
Еще не вспаханной, не заселенной.
Такой, какой была, какою будет.[31]31
  Перевод В. Иванова.


[Закрыть]
 

Нация забыла, что Роберт Фрост написал Джеку Кеннеди совсем другое посвящение. Но те листки, что шелестели на январском морозном ветру (солнце, отражаясь от сияющего, искрящегося снега, от белой бумаги – теперь уже пожелтевшей, – слепило глаза растерянному старому человеку с белыми волосами), оправленные в рамку, – те листки (по прошествии полувека превратившиеся в выцветшую, рассохшуюся бумагу) висят в Овальном кабинете Белого дома. На них – карандашом, от руки, – почерком Жаклин выведено: «For Jack, First thing I had framed to put in your office – first thing to be hung there».[32]32
  Для Джека, то первое, что я вставила в рамку, чтобы повесить в твоем кабинете – самая первая вещь, которую надо повесить там (на стене).


[Закрыть]