Текст книги "Не исчезай"

Люба любопытна. Все, что удалось выловить в Сети, стремится поскорее обсудить, наивно, навязчиво выискивая «истину», заглядывая в прошлое поэта. Он уходит от ответа. Порой превращая загадочные ответы в очередную шутку. Лишь о семье своей готов был говорить бесконечно. Люба потихоньку записывает эти разговоры, чтобы не забыть. Она ведь писательница, эта Люба. Когда Роберт подолгу не является, она обращается к своим дневникам. В ее многочисленных блокнотах, на карточках сохранились целые диалоги, записанные по памяти. Пугалась: «А вдруг мне все это лишь приснилось?»

«Мой дед не верил, что я смогу чего-нибудь добиться. Даже ферму в Нью-Гемпшире оставил мне с условием, что в течение десяти лет за ней будет присматривать другой человек».

Ниже, отрывочные строчки, мысли или догадки:

«Кем он был? Жена, дети, хозяйство, ферма… Никто. Без профессии, без каких-либо перспектив… опереться не на что, лишь эта вера… или цеплялся за поэзию – за что еще?.. сын отца-алкоголика, истеричной матери, брат помешанной…»

– Роберт, я читала, что твоя сестра была необыкновенно хороша собой…

– Была. Ну и что? Мы оба с ней были… выродками. Джинни, с ее психозом, позировала голой. Невозможно было ни понять, ни объяснить. Жила с женщиной, «партнершей», «подругой»… Я с моими эдакими… интимными потребностями… Элинор всю жизнь думала, что я – скотина, настоящее животное. Эта часть жизни у нас с ней… не состоялась.

– С какими… потребностями?

– Обыкновенными, природными. Ей, возможно, было не дано – природа не расщедрилась. Или мне не удалось… разбудить в ней женщину… С каждой новой беременностью словно удалялась, уходила под воду, ускользала от меня… все дальше. После, когда мы уже похоронили Эллиота, ей казалось, что каждый новый ребенок – это возможность очередной потери. Словом об этом не обмолвились, просто не упоминали. Вернее, я пытался, но она… Да что там!

– Я тоже!.. Да! Я тоже, Роберт. Одна… Но нет, теперь уже не одна! Просишь, ждешь. Почему так? Люди по-разному переносят потери, мне так кажется. Страдают по-разному. Когда мой сын жаловался в детстве, приходил, плакал… Или обижался, что дети с ним не играют, я говорила: они просто ничего не понимают.

– Ах, психотреп, болтовня и детский лепет. Теории! Фрейд! Оставь, Люба.

– Почему? Ведь было же за что ей тебя не любить? Или ты не обижал ее? Ты меня извини, Роберт… Я читала… Вот почему Томпсон так ненавидел тебя?

– Может, потому, что у меня был роман с Кэй. К тому же я не совсем… хорошо с ним обращался. Он переврал мои лучшие стихи. А считал себя «специалистом по Фросту»…

– А у тебя и вправду был с ней роман?

– Хе-хе… Был, не был. Кто знает?

– А Томпсону ты не смог простить? У тебя такое самомнение, Роберт?

– Да, можно сказать, что у Роберта было такое самомнение, даже отчасти мания величия. Или просто плохой характер.

– Зачем так? Что значит «у Роберта было»? А ты? Кто ты и кто он?..

– О-хо-хо… Смешная девочка. Я Роберт. И он Роберт.

– Я запуталась… Ты – это он или не он?

– Я – это я, и я – это он. А он – это всего лишь он.

– Я не понимаю…

– «…Мужчина должен попросту забыть, что он мужчина, с женщиной толкуя…»[33]33
  «Домашние похороны». Перевод Елены Кожиной.


[Закрыть] Не надо понимать, ничего не надо пытаться понять, Любочка. Я не был бунтовщиком. Не хотел никого обижать, не было у меня жажды ниспровергать, доказывать. Я знал и умел одно – писать. И это у меня тоже хотели отнять. Знаешь ли ты, что это?.. Да, ты знаешь… Неверие, нежелание принять такого, такую, как есть. С тем, что есть. И с отсутствием того, что ищут в тебе.

– Я поняла. Ты – это он. Все то, что было им, сущность… квинтэссенция…

– Ничего ты не поняла… Ну да ладно. Поначалу я отовсюду уходил. Может, потому, что не видел разницы между собой тем, который находился в стенах учреждения, пусть даже интеллектуального учреждения, и тем, кем я был вне его стен.

– Я знаю! – Вскочила и подошла, дотронулась до руки. Большие, натруженные руки крестьянина. – Я тоже! Куда бы я ни пришла работать, мне кажется, что я уже не существую вне этого места. Не существую вне моей семьи, ребенка, желаний мужа…

– Глупости! Люба, ты неумна. Прости меня, девочка. Но при чем здесь ты? Я тебе рассказываю… Впрочем, пусть будет, как ты хочешь. Какая разница? Так слушай, я сам себе не доверял. Я стал ощущать, что лишь от меня самого зависит понять, есть ли во мне этот дар, могу ли я, смогу ли я. Если прежде мое мнение о себе зависело от моих учителей, включая мать…

– И твоего отца, твоего умершего отца, да?.. – опять прервала его Люба. – Ты боялся, хотел ему доказать…

– Чушь! Не прерывай меня. От меня одного зависело… Ну вот, сбила! Я говорил, что тогда для меня стал важен мир писательский и пишущий. Я стал зависим от тех, кто писал до меня.

Оглядывалась – здесь ли Роберт? С кем говорила? За кем записывала? Истинный Роберт или призрак поэта – его ли это голос? Слова, суждения? Смех? Чья это горечь?

Лоуренс Томпсон написал монографию в трех томах. Поэт и деспот. Жестокий муж и безответственный отец. Поклонницы. Всеобщее признание. Фрост, безумно жаждавший славы. Комплексы и стремление доказать всему миру, что талантлив. В ответ на все унижения (объяснял Томпсон), после долгих лет безвестности, когда не был способен зарабатывать на жизнь, чтобы обеспечить семью. На протяжении тридцати лет Лоуренс постоянно переписывался с Фростом, считался учеником, другом семьи. Не раз останавливался у него в доме, подолгу жил с Фростами – запросто, словно родственник, член семьи. В одном из писем он написал Роберту: «Это истинная правда – я вас люблю». Но от любви до… Ученик не остался в долгу. Припомнил своему великому учителю все унижения, обиды. Спроецировал на него свое неприятие… Получился позер, мелочный, злобный, готовый воспользоваться поэтической формой, чтобы «сбежать от замешательства в идеализированные позы». Томпсон создал биографию, в которую многие поверили. На потребу завистливого обывателя, жаждущего низвержения прежних кумиров, чьи строчки заставляли тебя заучивать в детстве. Чьими формулировками пользуешься и по сей день – строчки всплывают и там и сям. И вот уже, покопавшись в прошлом, мы извлекаем на свет, на общее поругание, нелицеприятные скелеты из пыльных шкафов поэта. Лишь некоторые ученые мужи продолжают писать, реабилитировать Фроста. Воссоздают, очищают образ поруганного поэта.

Между тем низвержение литературных кумиров становится модным. Фрост далеко не одинок, а компания Томпсона пополняется все новыми тружениками на сей ниве – где же еще зарабатывать себе литературное имя? Томпсон утверждал, что поэзия давала возможность Фросту «наносить ответный удар или наказывать». Кто наказывал и кого? Кто наносил «ответный удар»? Мститель, жаждавший триумфа над обстоятельствами, отмщения всем, кто не пожелал его признать, походя или намеренно обидел.

У Любы на душе тихое бабье лето. Золотистым светом пронизан день; ночь – бархатная, насыщенная обещаниями, пронзительной мечтой. Люба пишет вновь, чувствует вновь, живет, дышит; грудь вздымается, ресницы опускаются долу. Ах нет, не тихое бабье лето; это пекло. Под ресницами у нее – пламя. Бредет по улицам, словно дремлет. Машину ведет так, что ей гудят возмущенно и справа и слева. Любе все нипочем. Роберт Фрост поселился в ее мыслях, в сердце, в супружеской постели. О Роберте она пишет, о нем же мечтает, его ждет, книги о нем читает. Разыскивает в Сети все, что можно найти; засиживается в библиотеке. Жаждет отыскать неизвестные строки. Листает, читает, мечтает – и вновь читает. Кто он был? Каким был?

Добравшись до работы, прослушав в машине очередную главу из новой книги о Фросте, Любе не терпится поскорей оказаться у компьютера, чтобы проверить свои неожиданные идеи. Записать. Увековечить. Спускаясь по трем ступенькам старого здания на пути в свой крохотный офис, вытаскивает ключ из сумки, чтобы отпереть дверь подъезда, поднимает затуманенные глаза и видит: сквозь пыльное стекло из подвального окна, сверля жгучими дикими глазами, смотрит на нее мохнатый зверь. Оторопев, вглядывается, мелко подрагивая ресницами, – свет плывет, омывая глаза расплавленным желтком отраженного солнца. Запыленное, затуманенное разводами грязи стекло зернисто отражает кусты, железную ограду палисадника, рельсовые полоски скамейки на обочине, перечеркнутые сеткой забора. Но сквозь пыль и тени зеркальная глубина темнеет густым клубочком дымчатой шерсти.

Увиденное заставляет ее отшатнуться. Она вытягивает шею, вглядывается. В кресле у окна подвальной квартиры, распустив-расставив худые, жилистые ноги, дремлет Гленда. Подопечная, клиентка. Состарившаяся уже, но все еще стойкая, породистая, белая косточка старой Новой Англии. Люба встречает ее в коридорах здания. Кивает, проходит мимо – видит и не видит. Ключ остался в замочной скважине. Люба застыла у подвальных дверей. Здесь грязно и сыро. У самой скважины прилепился паук, замотав себя в кокон. На ступенях дождевые подтеки, растоптанная лепешка жеваной жевательной резинки; обертки, гравий, земля, отекший и застывший цемент. Голова ее, Любина, вровень с грунтом, на котором цветут омытые дождями, траченные садовой тлей кусты колючих стелющихся роз.

За стеклом, на котором танцуют солнечные блики, в каких-то двух-трех метрах от Любы, длинные старческие ноги Гленды. А между ног – тот пушистый зверь, что уставился на нее сквозь туманные тени и отблески. Но зверь – злобный, хмурый, знакомый всему дому голосистый кот по кличке Утюг (Айрон), которая как нельзя лучше соответствует его забористому характеру. Под взглядом Любы зверь спрыгивает с тощих колен Гленды. И вот уже на нее уставилось другое существо – уже не такое мохнатое, потрепанное, седое. А именно: выставленная на всеобщее обозрение – только спустись на три ступеньки, загляни в подвальное окошко, – взору откроется семядисятилетняя, тоже траченная сединой, увядшая плоть Гленды. Видно, подкурила травку, да так и прикорнула у телевизора, подставив себя утреннему солнышку, что не жалеет лучей и для нее, бывшей группи, любовницы Джима, завзятой хиппи, бывшей бунтовщицы, танцовщицы, а теперь вэлферистки Гленды Трэндс.

Бедная Люба, как легко ее смутить. Обидеть, возмутить, вырвать из мечтательного забытья. Всякий раз теперь, стоит спуститься на три ступеньки, достать ключ из сумки, глаза устремляются к заветному окошку. Куда легче иметь дело с любовью воображаемой, надуманной. А там, где плоть реальная, жизнь настоящая? Люба стыдлива, прячет свою плоть – от себя и от людей. Несовершенство жизни не удивляет. Не удивляет и несовершенство плоти. Где набраться силы, закалки, чтобы не скрывать от себя, от людей это несовершенство? Проклятая слабость души. Неизменно, заученно ищет она и находит свои и чужие промахи, замечает и заверяет себя в скудости, убогости окружающей жизни. Какие такие романтические представления заставляют Любу предъявлять требования к реальности? Но это всего лишь отголоски советского воспитания, боязнь материального, скудость жизни, заученный пессимизм, недоверие к людям и вещам. Болезненно замечает она, что, когда окружающие совершают ошибки, ей стыдно за них. Не желает постоянно разочаровываться в других, несмотря на врожденную боязнь людей и чужих суждений. Недоверие – защитный механизм, ограждающий от нескончаемых разочарований.

Вот Люба – в семье, в быту, на кухне, у телевизора. А вот она же – среди чужих, в спортивном клубе; среда обитания заставляет думать о бренном теле. Насколько легче любить душу. Как легко презирать стареющую плоть. В сауне – тусклый свет, женские тела, прикрытые махровыми полотенцами. Спасительная жара, закрытый мирок. Но ей-то кажется, что и здесь она одна, наедине с книгой о Фросте. Стремясь не замечать окружающих, отводит глаза от наготы жизни: не желает видеть ни себя голую, ни других. К чему ей неприглядная правда, страсть и пот плоти – словно мохнатый, дикий зверь, жаждущий жертвоприношений. Не желает тратить себя. В строчках – истинная правда, чужая, прожитая жизнь.

Глава четвертая
Под соломенной кровлей

Итак, Роберт – на четвертом десятке жизни. Он преподает психологию и литературу. Семья живет на доход, завещанный ему дедом, Уильямом Прескоттом-старшим: пятьсот долларов ежегодно, а по прошествии десяти лет – восемьсот. Все эти годы Фрост продолжает писать по ночам: стихи, статьи для журнала… ассоциации фермеров-птицеводов. Фермеры Новой Англии наслаждались птицеводческой прозой Фроста с 1903 по 1905 год. Ничего удивительного, что Роберт писал о разведении кур – днем он работал у себя на ферме и в курятнике, по вечерам, уложив детей спать, писал за кухонным столом. В 1906 году, несмотря на то что дела у него обстояли намного лучше, чем у соседей-фермеров, но имея жену и четверых детей, которых надо было одевать, кормить, а также дать им образование, в поисках заработка он обратился к знакомым – за помощью. При содействии приятеля-пастора и одного из членов правления школы (ценителя его поэзии) ему удалось получить пост в Академии Пинкертона.

Фрост всегда был плохим школьником и студентом, не умел подчиняться регламенту, восставал против правил. Удивительно, но в поэзии он оставался прост и консервативен, стремился сохранять рифму. Учитель из него тоже получился оригинальный. Уроки он превращал в беседы, ставил пьесы Милтона, Шеридана, Йетса. Давал семь уроков в день, помогал в преподавании физкультуры, организовывал спортивные мероприятия, занимался изданием школьной газеты и принимал участие в заседаниях дискуссионного клуба.

В 1911 году, по прошествии пяти лет, он оставляет пост в Академии. Но уже осенью того же года вновь начинает преподавать, на этот раз в Нью-Гемпшире. В декабре он напишет своему литературному редактору (журнал Independent – «Независимый журнал») Сьюзан Уорд: «Долгожданное, на столь длительное время отложенное движение вперед, в ожидании которого вы жили, начнется в следующем году». В июле 1912 года он начинает строить планы. Наступил тот самый поворотный момент.

– Англия – это то место, где можно быть бедным и писать стихи, – возвестил Фрост.

– Да! – воскликнула Элинор. – Давай отправимся туда и будем жить под соломенной кровлей.

Получив купчую – право на ферму (безраздельное владение было завещано внуку Роберту Уильямом Прескоттом-старшим лишь по прошествии десяти лет), – Фрост тут же продает свое хозяйство. Знал дед, что нет доверия поэту, а фермером внук его будет лишь по принуждению. На исходе лета, с деньгами от продажи фермы, а также с небольшой суммой, которую им удалось скопить, и с доходом в восемьсот долларов ежегодно, вся семья (муж, жена и четверо детей – дочь Лесли тринадцати лет, сын Кэрол десяти лет, дочь Ирма девяти лет и дочь Марджори семи лет) отправляется в путешествие через Атлантический океан, Путешествие через океан обошлось семье в пятьдесят долларов.

Небольшое судно, груженное яблоками и пшеницей, под названием «S. S. Parisian», приняло на борт семью Фростов. Пассажиров было немного. Судно должно было отплыть из Бостона 23 августа, но задержалось в порту до следующего утра. Впрочем, задержка не вызвала неудовольствия. С прежним было покончено – они отплывали в будущее. Подобно Эзре Паунду и Т. С. Элиоту, Роберт стремился обрести свою поэтическую судьбу в Европе. Ко времени отплытия из США (Роберту 38 лет) в Америке было опубликовано четыре стихотворения Фроста.

Всю дорогу Роберт страдал от морской болезни, чем вызвал неприязнь капитана: тот уверовал в то, что скромная семья Фростов – люди простого происхождения. По-видимому, эти двое, муж и жена (так думал капитан), находились в услужении в Америке, нарожали детей, а теперь возвращаются домой, в Старый Свет. Этот капитан оказался странным типом. Полдня он спал, а затем расхаживал по палубе, недовольный командой и пассажирами. В салоне он сидел во главе длинного стола и рассказывал заезженные анекдоты и сам над ними смеялся. Его боялись дети и взрослые. Возможно, он привык перевозить эмигрантов и не особенно стеснялся этих бедняков.

Элинор и Лесли тоже укачивало, зато Кэрол и Марджори, завороженные порывами ветра и начинающимся штормом, пытались соорудить игрушечные ветряные мельницы. Кэрол хотел воспользоваться шляпной булавкой Элинор, но разрешения не получил. Наконец детям удалось соорудить вертушки из бумаги, но ветер вырывал их из рук, волны казались все выше, пришлось вернуться в салон. Штормило весь день, вода поднималась к самым окнам. Кэрол боялся, что корабль не выдержит бури и пойдет ко дну. Перед прибытием в порт назначения судно обогнуло берега Ирландии. В письмах в Америку Элинор позже сообщала, что скалистые и туманные берега показались ей очень живописными.

Второго сентября 1912 года, рано утром, судно прибывает в Глазго. В Лондон они добрались уже к вечеру на поезде.

На первое время семья Фростов остановилась в гостинице. Здесь они пробудут неделю, чтобы затем переехать в Биконсфилд.

В те годы Лондон был одним из самых больших и роскошных городов мира. Выбравшись из провинциальной Америки, оставив позади жизнь на ферме, Фросты жаждали новых впечатлений. Оказавшись в Лондоне в семь часов вечера, прямо со станции Роберт позвонил в гостиницу Premier Hotel, куда они тут же отправились на лондонском кебе. Старый отель находился по соседству с более роскошным Imperial Hotel на Рассел-сквер. Оставив старшую дочь Лесли присматривать за младшими детьми, которых уложили спать, Элинор и Роберт решили отпраздновать первый день в Европе. «Первая пьеса Фанни» Бернарда Шоу шла в Kingsway на Грейт Квинс-стрит и пользовалась необыкновенным успехом.

В первые же дни пребывания в Лондоне Роберт пришел к выводу, что лондонские цены ему не по карману. Элинор радовалась новым впечатлениям и экскурсиям по городу с детьми. Роберт занялся поисками жилья. За советом он отправился в издательство газеты T.P’s Weekly, где еженедельно публиковалась колонка о прогулках в сельской местности и окрестностях Лондона. Автор, бывший лондонский полицейский – добродушный, курящий трубку человек, – проникся сочувствием к наивному американцу и посоветовал Биконсфилд. Уже через неделю семья переехала в «Бунгало».

Очарованная природой Англии, маленьким домиком, где они поселились (коттедж на окраине Биконсфилда), вдохнув сырой островной воздух, пронизанный запахом трав и цветов, Элионор с детьми занялась исследованием окрестностей. Тем временем Роберт был одержим единственной идеей – в Англии он надеялся обрести литературные связи. Его бумаги прибыли из Америки в небольшом сундуке, где он хранил накопившиеся за эти годы рукописные документы.

Эту историю о том, как, разложив на полу свои рукописи, он понял, что пора издавать книгу, Роберт превратил в очередной миф. Дочь Лесли перепечатала рукопись на машинке. Охваченный нетерпением, Роберт отправляется в Лондон, куда добирается на поезде (сорок минут); здесь он бродит по шумным улицам, перебирает книги в лавках, жадно разглядывает город и людей. Но самое главное – захватив рукопись, он отправляется к своему вновь приобретенному другу, бывшему полицейскому, а ныне журналисту.

– Где я могу опубликовать сборник поэзии?

В ответ он слышит громогласный хохот. Никому не известный американец приезжает в Лондон, славящийся своими литераторами, а особенно поэтами. Он хочет опубликоваться? Что ж, за это надо платить звонкой монетой. Такой сборник, даже очень небольшой, будет стоить по меньшей мере пятнадцать фунтов. Фрост задумался. Бывший полицейский посоветовал обратиться по соседству, в издательский дом Дэвида Натта. Имя издателя показалось знакомым. Да, он видел его на сборнике Уильяма Хенли.

Фросты не знали в Лондоне ни души, у них не было даже рекомендательных писем. Тогда, в Биконсфилде, разложив на полу рукописи, Роберт осознал, что написано достаточно, чтобы попытаться издать поэтический сборник. Вот она, возможность успеха. Издательство Дэвида Натта – первое и единственное место, где он решил попытаться обрести свое поэтическое счастье, вступить на тропу, которую не выбирают. Количество переходит в качество: зеркальные воды заводи обрываются в пропасть и становятся водопадом… С детства Роберт твердил строки Хенли. Тому тоже было тридцать девять, когда он опубликовал свою первую книгу. Сын алкоголика, ушедшего в мир иной, чтобы больше не мучить своих детей и жену. Брат несчастной девочки, которая медленно и верно покидает его, теряя разум. Сын вздорной, странной, мечтательной, не от мира сего женщины. Подросток без денег, без поддержки, чей дом был сегодня здесь, а завтра там… С детства он повторял эти строки (что искал в них, какую горячечную веру и подспорье – веру в себя, в свою судьбу?):

 
Неважно, что врата узки
Иль бедами полог расшит,
Я – властелин своей судьбы,
Я – капитан своей души.[34]34
  Перевод М. Шенгаут.


[Закрыть]
 

В оригинале речь идет о наказаниях, обещанных нам свитками, по-видимому – святыми скрижалями.[35]35
  How charged with punishments the scroll.


[Закрыть]

Вдова Натта, эксцентричная дама в черном, изъясняющаяся по-английски с сильным французским акцентом, станет первым издателем Фроста. Можно предположить, что Роберт обратился к ней таким образом:

– Смогу ли я поговорить с Дэвидом Наттом?

– Я могу говорить от имени Дэвида Натта, – был ответ.

Фрост был заинтригован. Меланхоличная, чувственная, грациозная, экзотичная и гибкая, как русалка, и при этом практичная и прижимистая – истинная француженка. Она оказалась вдовой Альфреда Натта, сына основателя фирмы. Ее имени он никогда не узнает. В истории она так и останется: Mrs. M. L. Nutt.

– Поэты обычно сами оплачивают публикацию своих стихов, – заявила госпожа Натт.

– Но я никогда не пойду на то, чтобы платить за издание своей книги! – воскликнул Роберт.

Вдова смягчилась:

– Хорошо, можете оставить свою рукопись, я почитаю и напишу вам. Если мне понравятся ваши стихи, мы сможем разделить затраты на публикацию.

Терзаемый сомнениями, Роберт все же решился вновь испытать судьбу.