Текст книги "Не исчезай"

Француженка сдержала свое обещание – в письме от 26 октября 1912 года (не прошло и двух месяцев с момента прибытия Фростов в Англию) она сухо, без похвал и восторгов, известила Роберта о том, что его рукопись принята к публикации. Согласно контракту он получит определенный процент от продаж (двенадцать с половиной процентов). Но – никаких авторских отчислений от продажи первых двухсот пятидесяти экземпляров. Роберт, в свою очередь, обязался опубликовать следующие четыре рукописи в издательстве Натта. Чувство, близкое к отвращению, возникнет намного позже: вдова не заплатит ему ни цента, на все вопросы станет отвечать истинно французским жестом – пожиманием плеч, осуждением «жадных американцев», что вечно жаждут денег, даже поэты.

Пока же Роберт горд собой, как никогда; и пусть у него нет связей, денег – он нашел себе издателя. Следом – череда событий. Позади прежняя жизнь – тихие воды, долгие годы, монотонное существование в кругу семьи, ферма, разведение кур, учительствование… Все совпало. Фросты отправились в дальний путь, в чужие края, сели на борт корабля, отплывавшего в Европу. Затем случайно бумаги выпали у него из рук, рукописи разлетелись по всей комнате, устлали пол бумажным веером, рукописным ковром (двадцать лет работы?). Открытие – словно взошел на следующую ступень, получив зримое свидетельство плодов своих невесомых (или незаметных?) поэтических усилий.

Осень 1912 года – счастливое время, проведенное с семьей в Биконсфилде. То, что было написано Фростом в промежутке двух лет – с октября 1912-го по декабрь 1914-го (именно на этих произведениях зиждется его поэтическая репутация), – результат необыкновенно длительного периода интенсивной работы. «Это была почти безупречно прекрасная жизнь» – так было сказано по прошествии многих лет. Как удалось этому уже не юному фермеру из Новой Англии (через два года ему исполнится сорок лет), слагающему поверхностные вирши, полные мрачных размышлений, изменить стиль, строй мыслей, создать бесконечно привлекательный образ поэта и мыслителя?

 
Земля – вот место для моей любви, —
Не знаю, где бы мне любилось лучше…
…Прекрасно уходить и возвращаться.[36]36
  «Березы» – перевод А. Сергеева.


[Закрыть]
 

Той осенью Роберт полностью отдался творчеству и не спешил знакомиться с литераторами Лондона. Наконец на душевном подъеме (назначен день выхода его сборника, написаны «Починка стены», «Березы», «Домашние похороны», «После сбора яблок») Роберт решается выйти на литературную сцену – на разведку, чтобы получить представление о литературной обстановке и персонажах литературного Лондона. Что двигало им – честолюбие и желание создать связи, приобрести имя? Фроста не раз обвиняли в стремлении извлечь выгоду из любой ситуации, в преследовании личных интересов.

«Выход в люди» состоялся 8-го января 1913-го года. Фрост отправляется на открытие нового магазина-салона Харольда Монро (который также издавал журнал «Поэзия и драма»). В тот день здесь собралось более трехсот человек – писателей, поэтов, критиков, издателей, художников и просто любителей поэзии. В магазине было настолько тесно, что единственное место, где Роберту удалось пристроиться, оказалось на ступеньках лестницы. Именно здесь он познакомился с англичанином по имени Флинт. Тот после предварительных любезностей пообещал, что представит нового знакомца его соотечественнику, живущему в Лондоне.

Поэту Фрэнку Флинту (сейчас его редко вспоминают, а в те годы он был необычайно популярен) отведена особая роль в истории становления Фроста – Флинт представит его Паунду.

– Американец? – Это был первый вопрос, заданный ему Флинтом еще до того, как они разговорились.

– Да. Как вы это поняли?

– По вашим американским башмакам с квадратными носами.

Доброжелательный англичанин, счастливое знакомство. Со ступеней лестницы магазина-салона – вверх по ступенькам к грядущему успеху и славе. Флинт напишет отзыв о первом сборнике Фроста, Boy’s Will («Воля мальчика», «Пожелание мальчика», а может, «Наследие мальчика» – цитата из «Утраченной юности» Лонгфелло, в русском переводе – «Прощание с детством»).

– Вы наверняка знаете этого вашего соотечественника… Эзру Паунда?.. – спросил Флинт.

– Я никогда о нем не слышал, – ответил Фрост.

Эти слова рассмешили Флинта.

– Хорошо, что Паунд не слышит вас, – улыбнулся он простодушному американцу. И тут же пообещал, что представит его.

В благодарность за это Роберт тут же купил сборник стихов Флинта.

Англичанин исполнит свое обещание. В тот же вечер он напишет Паунду, который, в свою очередь, отправит Фросту странную записку: «Иногда бываю дома». (Ну, типа, заходи в гости.) Фросту записка не понравилась. Он медлил и пошел знакомиться с Паундом лишь по прошествии двух месяцев.

– А! Еще один отличный поэт, отвергнутый американскими редакторами! – воскликнет новый знакомец. – Флинт говорил мне, что у вас вышла книга.

В ответ Фрост сообщил, что еще не видел своей новой книги.

– А что вы скажете, если мы сейчас пойдем и возьмем ваш сборник у издателя?

Фрост согласился, и они отправились в издательство, где Паунд тут же положил свежеизданный сборник себе в карман, даже не показав его Роберту. Вернувшись домой, он принялся читать, не обращая внимания на Фроста. Роберт попытался определить, что именно мэтр читает, что вызвало его смех, а потом он попытался обратить на себя внимание Паунда, на что тот заявил:

– Вы не будете против, если мне это понравится?

– Приступайте, пусть понравится, я не против, – ответил Роберт.

Вернувшись к чтению, Паунд стал декламировать одно из стихотворений вслух, делая при этом поправки.

– Не так уж плохо, совсем неплохо, – заключил он. – В этом стихотворении не так много лишнего.

Дословно Паунд сказал: «На нем не слишком много жира».

Роберт возмутился:

– Но вы нарушили весь ритм! Вы разрушили всю формальную структуру стихотворения.

Паунд засмеялся и продолжил чтение.

– Я догадываюсь, над чем вы смеетесь, – нахмурился Роберт.

– Знаете, идите лучше домой, – посоветовал ему Паунд. – Сначала я буду читать, а потом писать о вашем сборнике.

Роберт ушел. В тот день он так и не увидел своей книги, не подержал ее в руках. Через некоторое время Паунд пришлет ему этот экземпляр с короткой запиской.

Однако отношения у них скоро испортятся. Паунд настаивал на том, что Фросту необходимо писать верлибром (vers libre); в противном случае он грозился оставить его «погибать в одиночестве». Паунд, будучи на одиннадцать лет младше Роберта, предпочитал роль ведущего, то есть учителя. Покровителя, ментора. Роберт всегда был плохим студентом, поэтому та роль, которую ему отводил Паунд, вряд ли его устраивала. «Мой квазидруг» называл он его. Впрочем, эти отношения не исчерпали себя. По прошествии почти пятидесяти лет Роберта навестит дочь Паунда (Фрост был при смерти). Он скажет с чувством: «Ты мне дорога – так же, как и Эзра».

Благодаря Паунду в марте 1913 года сборник Фроста попадает в руки Йетса. Ирландский поэт настолько заинтересован, что он просит Паунда представить ему Роберта, и 31 марта, в понедельник, вечером Роберт посещает небольшую квартиру недалеко от Рассел-сквер, где Уильям Батлер Йетс (по мнению Паунда, лучший из современных поэтов Англии) живет на протяжении последних двадцати лет. Если день, когда Фрост узнал, что его рукопись будет опубликована, был одним из самых счастливых в его жизни, то встреча с ирландским поэтом, которым он восхищался на протяжении стольких лет, была не менее волнующей. Они сидели при зажженных свечах, Фрост цитировал стихи Йетса.

– Зачастую я могу определить, когда то или иное стихотворение создается с легкостью, – говорил Роберт. – Подобно «тающей льдинке, что сама собой скользит по раскаленной печи».

– Нет, – возразил Йетс, – то было трудное время… Когда я в Лондоне, по понедельникам, к вечеру, у меня обычно собираются… я принимаю. Всегда буду рад видеть вас у себя.

Роберт тут же написал об этом в Америку. Успех ему был обеспечен.

Это здесь, в Англии, Роберт познакомился с американской поэтессой Хильдой Дулитл, Фордом Германом Хьюффером, писавшим под псевдонимом Форд Мэдокс Форд, Ричардом Олдингтоном, Рупертом Бруком, Ласкеллесом Аберкромби.

Сеть наполнена информацией о Фросте. В библиотеках целые полки отведены воспоминаниям, мемуарам, биографиям, исследованиям, поэтическим сборникам. Полвека уже спорят, негодуют, отстаивают свои позиции, приводят исторические факты, пишут исследования – поэты, студенты, литераторы, историки. Кем был? Каким был? Поэт, любовник, муж, отец, учитель; добрый, преданный, заботливый, друг, ментор. Или – деспот, жестокий эгоист, эгоцентрист, маниакально стремившийся к славе, расчетливый позер?

Поэт создал себя. Стал ли счастлив? Успешен, да. Любим? Спланировал, прочувствовал – да; там начало, судьба, моя тропа. Посмеивался, когда его хотели на чем-нибудь подловить, получал удовольствие от конфронтаций. Не желал разоблачений. Жаждал славы, оттачивал строку: поэзия должна быть простой, разговорной, прозрачной. Стихи – разговорный жанр. Поэзия стремится звучать.

Глава пятая
Дерри

Джейк и Джейн беззаботны – как птицы небесные. Рука об руку, душа в душу. Наслаждение быть вместе, не стремиться ко многому, путешествовать, делать что душа пожелает, если душа чего-нибудь еще желает. Джейку за восемьдесят, а Джейн совсем девочка, почти на три года младше мужа. Но Джейн больна. Это болезнь памяти – ум отказывается впитывать новое, сохранять недавно пережитое.

Люба очарована этой парой. Они не представляются ей старыми, лишь слабыми, трогательными. Познакомилась с ними, когда работала ведущей в агентстве по уходу за пожилыми. Пришла посетить клиентов, а в перерыве между визитами оказалась на лекции. Джейк – профессор, доктор наук, преподавал в Йельском университете, в Гарварде, еще где-то. Отовсюду его увольняли. Это было давно. Преподавать уже не надо, работать не надо, но Джейк гордится нонконформистским прошлым. «А почему увольняли?» – спросит наивная Люба. «Да потому, что хорошо преподавал. Академическая среда – это ого-го! Там ошиваются те еще ребята!»

Профессор Джейк написал книгу о Роберте Фросте. А пенсионер Джейк читает лекции о любимом американцами поэте. Он-то и пригласил Любу поехать с ним на ферму Фроста.

Едут в автобусе, Люба с мужем, конечно, а иначе-то как? Роберт исчез. Не появляется с тех самых пор, как познакомилась с профессорской парой; с тех пор, как стала жадно о нем читать, исследовать, собирать информацию, бороздить Интернет, расспрашивать…

– Ха-ха! – громогласит Джейк. – Они-то думают, что заполучили эдакое буколическое чудо, фермера-поэта, доморощенного философа… Природы он боялся, ненавидел, можно сказать, природу; в его поэзии природа угрожает, разрушает и, наконец, убивает. Ты почитай, почитай его повнимательней, Луба (так он произносит ее имя).

Чем-то пришлась эта иммигрантка американскому профессору – то ли интересом к Фросту, а может, настойчивыми вопросами. Спрашивает и робеет. В день знакомства Джейк отметил ее присутствие – Люба оживляла лекцию своими наивными вопросами (в аудитории дремали немногочисленные старички). Согрела искренним интересом своим – к Фросту и самому профессору. Все, что ценит он: подругу свою хрупкую Джейн да знания, профессорскую привычку (не шутка, более пятидесяти лет) учить. Впрочем, что нужно пожилому человеку? Внимание, забота, интерес. Слушатели. А она слушала, слушала.

– Элинор, жена его, что с ней происходило? Почему все сложилось… так?

– Элинор ненавидела Фроста. Ненавидела настолько, что, умирая, не пустила к себе. Хотя в этом наверняка отчасти вина Лесли, единственной их выжившей дочери… Уверяла, что своим эгоизмом отец убил мать. Он ведь прощения хотел просить…

– Почему?

– Почему-почему?.. У Фроста был завидный сексуальный аппетит, хе-хе, кхм… Она же не очень это любила, не хотела… И детей больше не хотела. Если внимательно читать его стихи, можно поверить, что Фрост бил свою жену. Тем не менее дети всегда это отрицали. Не было синяков, следов от побоев, полицейских протоколов. Впрочем, в те времена дела обстояли совсем не так, как сегодня. Семейные проблемы решались потихоньку, под сурдинку.

– Он женился на ней насильно?

– Нет, зачем? Уговорил, уломал. Возможно, любила она его… Хотел покончить с собой, когда она ему в первый раз отказала. Элинор готовила себя к тихой, размеренной жизни со священником, каким был ее отец. Вместо этого заполучила Роберта. – Профессор делится своими знаниями отрывисто, бросает слова – разоблачает Фроста надменно, возвышаясь на фоне истории. Словно о приятеле говорит, пренебрежительно, с высоты внушительного своего профессорского роста, облаченный в потертый твидовый пиджак. – Ненавидел религию, даже Библию не позволял держать в доме. Все, что у нее было, это обои в розовых букетиках в спальне да куча детей.

– Она ведь служила ему всю жизнь, была самым лучшим слушателем, редактором…

– Ну да, можно сказать, что у нее к Роберту существовал платонический интерес. В юности она сама писала стихи, да получше, чем он. Потом забросила, как только вышла замуж. Потому что поэтом стал Роберт, а не она, Элинор. Мисс Уайт стала женой поэта. Превратилась в миссис Фрост.

Люба сомневается. Профессор – желчный, резкий. Привык судить великих мира сего: сегодня Фрост, завтра Шекспир. Люба верит в своего Роберта, явившегося к ней спасителем, другом.

Побывала Люба и в уютном гнездышке профессорской пары на покое – квартирка с белым ковролином на полу, подлинники Пикассо на стенах. Ходят они тоже вместе, взявшись за руки. Вернее, Джейк водит жену повсюду, крепко зажав костлявую лапку-ладошку в своей большой, старчески пятнистой, медвежьей лапе – чтобы не потерялась…

Профессор пригласил Любу на экскурсию – посетить фростовские места. Микроавтобус потряхивает на нью-гемпширских дорогах. Джейн и Джейк сидят впереди, Люба с мужем – чуть сзади. Джейн у окна, Джейк рядом с ней. Он говорит горячо, с запалом – о Фросте, о ферме в Дерри, о семье.

– Раньше это был маленький городишко. Поверьте, сейчас Фрост не узнал бы своего Дерри.

«Таргет», одна плаза, другая, «дайнер», сверкающий алюминием, «Файв Гайс»… И все это на фоне близких гор – цивилизация, вытесняющая природу. Автобусик потрясывает, но дороги здесь не такие уж плохие. Долго едут. Люба чувствует – ее укачивает, как в детстве. Оставили позади «Пилгрим Пайнс» – нечто вроде турбазы на озере. Едут мимо редких, убогих на вид ферм, столпотворения лесных зеленых массивов, озер, заброшенных трейлеров, срубленных деревьев. Люба сонная – встать пришлось рано; в какой-то момент она ненадолго задремала под шорох дождя и шум мотора.

Рядом с Джейком и Джейн сидит Мэри – веснушчатая, круглощекая, тугая. Кажется, принюхайся к ней – пахнет парным молоком, ментоловой резинкой; воплощение американской девчонки, живущей по соседству.

– Раньше я тоже жила в городе, – говорит она. – Но мне больше нравится жизнь на ферме.

– Откуда ты знаешь, что тебе нравится жизнь на ферме? Почему именно на ферме? Тебе не нравится жить в городе, ты не любишь всю эту суету и безумие? – Любознательный Джейк ввинчивается в простоватую Мэри настойчивыми вопросами.

– Да-да, я не люблю, когда вокруг все крейзи, я хочу простой жизни. Может, у меня когда-нибудь будет своя ферма. У моей сестры уже есть ферма. Она сидит дома с детьми и счастлива, а ее муж работает на земле.

– А что должно быть на ферме: коровы, курицы, лошади?

– Да, но только все равно фермерам сейчас не выжить за счет одного лишь фермерского труда. Надо еще что-нибудь производить или продавать.

– То есть?

– Ну, вот в одном месте, я знаю, делают варенье и ореховое масло. И продают. А там, где я работаю сейчас, там хозяева, муж и жена, оба должны работать. То есть помимо работы на ферме. К вечеру они возвращаются домой и трудятся у себя в хозяйстве.

Мэри – совсем молоденькая, почти девочка, рыженькая, с мелкими красными прыщиками на лбу, на висках. Волосы толстыми прядями свисают на воротник. Это настоящий рыжий цвет, почти красное дерево, и не из бутылки с краской для волос. Может, она шотландского происхождения, может, ирландка. У нее белые щеки, покатые плечи, короткая полная шея. Любе виден ее затылок, пряди на воротнике подпрыгивают прямо перед самым ее носом. Мэри рассказывает о себе, иногда поворачивая к ней голову, смотрит на Любу небольшими, широко распахнутыми глазами, объясняет и говорит, говорит…

– А ты хотела бы пойти учиться?

– Да, я думала об этом.

– И на кого?

– Я хотела бы на помощника ветеринара. Или вот еще медицинского ассистента. Но у меня нет денег на колледж. Я должна работать.

Мэри двадцать один год. Она трудится на кухне в «Пилгрим Пайнс» и поехала на экскурсию в Дерри, дабы сервировать туристам кофе с печеньем и ланч, когда время подойдет, а может, чтобы просто развлечься, послушать про интересное вместе с профессорами, учителями, врачами, социальными работниками, церковными волонтерами, разведенными или овдовевшими пожилыми людьми, ищущими развлечений, отвлечения, смены обстановки, компании себе подобных. Надо сказать, что компания вышла весьма однородная: средний возраст в группе – семьдесят пять. Все белые, ни одного темнокожего. Азиатов тоже нет – сплошная старая, добрая, ветхая Новая Англия.

Наконец доехали. За стеклом моросит мелкий дождик, дождишко – не настоящий проливной дождь, не ливень, а так, неуверенный в себе, робкий, серенький дождичек. Скучно, серо, сыро, промозгло. Путешественники осторожно выглядывают из автобуса, выбираются на волю, потягиваются, переминаются с ноги на ногу – засиделись. Мэри бежит поскорее выгружать термосы, коробки с печеньем. Джейк шествует впереди, тащит за собой любознательную Джейн. Внутри, как в амбаре, затхло, влажно, душно. На ферме их встречает Билл, а может, Боб, а может, Джон – конечно же поэт, конечно же большой парень, с красным носом в прожилках, пивным пузом, обязательными неряшливыми, редкими прядями волос, что висят вокруг одутловатой тыквы – головы. Билл или Боб, а может, Джон рассказывает о жизни Фроста на ферме. «Я здесь директор!» – с апломбом заявляет Боб.

Все вокруг построено, или перестроено, или обставлено и восстановлено под руководством Лесли Фрост Баллантайн – дочери, что бунтовала против отца. Работа эта оказалась самой высокооплачиваемой из всех ее работ. За исключением, возможно, лишь службы в Госдепартаменте. Был такой момент в ее жизни, когда преподавала в Мадриде. Можно сказать, на жизни отца Лесли сделала карьеру. Никто не знает, на самом ли деле Роберт размахивал пистолетом (или целился в Элинор?), требуя от маленькой Лесли решить, кому из двоих родителей стоит остаться в живых. Лесли до самого конца утверждала, что это был сон, ей это привиделось. Сколько ей было? Девять, десять?

Джейн и Джейк следуют за Любой и за ее скучающим мужем; впереди, как гордый, пузатый, но сильно потрепанный петух со своим куриным хозяйством, шествие возглавляет Боб или Билл. Джейк восторженно восклицает:

– Удивительные сведения! Наш гид так начитан, столько знает! Теперь мы все будем экспертами по Фросту!

– В Дерри семья перебралась после смерти первого ребенка – маленького Эллиота. Фросту было двадцать шесть лет, когда он с женой и двумя детьми приехал сюда, вернее, сбежал. На этой кровати были рождены – и, возможно, зачаты! – двое из детей Фроста.

– Не такая уж большая кровать…

– А вот и те самые обои в розовых букетиках, которые Элинор пожелала видеть в своей спальне. Лесли говорила, что это не совсем то, но очень похоже на оригинал. Здесь играли дети – на чердаке. Там же спали гости. А вот детская, где по вечерам они садились вкруг – отец с детьми. И он читал им сказки перед сном.

– Какие? – спрашивает Люба.

– «Макбета»! Роберт пытался понять Шекспира, читая его детям на ночь эдаким монотонным голосом. А потом им снились кошмары.

– Он что, хотел стать американским Шекспиром?

– Ха-ха, хорошенький вопрос, леди, хорошенький вопрос! Вполне в тему. Но с этим следует обратиться к Фросту, а его уже, увы, нет. Остались лишь споры, литературные баталии – сплошные вопросы.

– А писал он как? Ямбом?

– Весь англоязычный мир говорит в ямбическом размере, леди, так утверждал сам Фрост. Но вообще-то он для нас – что ваш Пушкин. Создал современный поэтический язык.

– Почему?

– Почему, почему?.. Потому.

Ручей на ферме в Дерри. Без имени, ручей и ручей – так сказал бронзовокожий, высушенный солнцем янки, прежний владелец фермы.

У ручья по весне кричат зазывную песню квакушки с крестообразной пометиной – квакши. Hyla crucifer – латинское имя этим квакшам с зазывными голосами.

Фрост знал латынь, обучил себя греческому – хотел прочесть «Иллиаду» в оригинале. Закончив школу, посвятил себя изучению поэзии, а со стороны казалось – бездельник, мотает его с одной работы на другую. Неудачник. Люба прониклась – наверное, сама такая. Только суждено ли дождаться награды? Успеха. Если суждено, то какой ценой? Что было у него в жизни, кроме этой поэзии, что радовало? Странная мать, еще более странная сестра, дед, который не верил в него. В прошлом – отрывочные воспоминания о трудных годах с отцом.

Hyla, Hyla… Hyla, Гилас – имя сына царя дриопов, Тейодаманта. Его матерью была нимфа Менодика. В детстве Люба любила читать греческие мифы.

Геракл, победив, а затем убив царя-отца, взял юного Гиласа в услужение оруженосцем; он стал его любимцем, спутником в походе аргонавтов.

Она представляет себе Роберта в кресле-качалке, в доме, что стоит недалеко от ручья. Слушающего зов леса, прозрачный лепет, журчание воды. Тщетно искал Геракл своего любимца. Hyla, Hyla… Гилас утонул в ручье на острове Кос. Юноша был так прекрасен – может, завлекла его в воды того ручья влюбленная нимфа? Hyla, Hyla…

Hyla Brook. Ручей Гиласа. Hyla, Hyla… Роберт дал имя безымянному ручью.

Семья поселилась в Дерри. Людей, друзей было мало, но зато рядом с ними жили нимфы. Нимфы ручья.