Текст книги "Порфира и олива"

Глава XXXIV

Открыв глаза, Климент сквозь щели в ставнях увидел, что мигающий свет Фаросского маяка сменился ровным белым сиянием.

Уже рассвело.

Рядом жена, свернувшись клубочком, легонько вздохнула и прижалась к нему. Климент улыбнулся. У Марии множество достоинств, но жаворонком ее не назовешь. По правде сказать, это естественно, если женщине, едва достигшей двадцати двух лет, спится куда слаще, чем ему, недавно разменявшему пятый десяток.

Он приподнялся, опершись на локоть, и с бесконечной нежностью посмотрел на нее. Ее нагое тело, чуть прикрытое тонкой простыней, мирно дышало в полумраке опочивальни.

Летом Климент предоставил бы ей выспаться досыта, но зимой дни короче, а у них обоих столько дел! Он разбудил ее нежным поцелуем в глаза, встал и принялся одеваться. Закрепив ремешки сандалий и надев набедренную повязку, он просунул голову в вырез длинного белого далматика, завязал пояс, привычным движением пригладил свои короткие волосы.

Потом распахнул окно. Воздух этого зимнего утра показался ему упоительно свежим. Его взгляд поверх скопления белых стен и террас устремился вдаль, где на горизонте сквозь завесу тумана и пыли только что проглянуло солнце. Тут и жена присоединилась к нему. Она тоже надела белую льняную тунику и скрутила волосы узлом на затылке, заколов их длинной шпилькой.

Созерцая свою супругу, Климент подумал, какое ему выпало счастье – делить свою жизнь с такой женщиной. Он высоко ценил то, что Мария родилась и росла при свете веры Христовой. И в самом деле, с младенческих лет воспитанная в убеждении, что украшать себя надлежит не снаружи, а изнутри, она не стала прокалывать себе уши и с брезгливостью отвергла все эти ожерелья, кольца и побрякушки, которые кажутся столь необходимыми любой мало-мальски состоятельной язычнице. Да и ее одежды своей незапятнанной белизной совершенно не походили на пурпурные наряды, изысканную пышность китайских шелков, что были в таком почете у жительниц Александрии.

Но, разумеется, больше всего Климента радовало, что она не убивает свое время, проводя целые часы напролет за накручиванием локонов и укладкой, а то еще, чего доброго, и разведением красок или прилаживанием париков, которые – он часто посмеивался над этим – мешают женщинам спать по ночам, ведь страшно же во время сна помять эти замысловатые сооружения, на возведение которых потрачен весь день.

Стоя рядом, муж и жена воздели руки к небесам, прося благословения Господня.

Закончив молитву, Мария спросила:

– По-моему, тебя со вчерашнего дня что-то заботит?

Климент обернулся к ней, удивленный и вместе с тем тронутый, что супруга так прекрасно научилась читать в его душе.

– Действительно, у меня из головы не выходит один человек.

– Кто-нибудь из твоих учеников?

– Нет, речь не о них. Я встретил его позавчера у Лисия. Некто Калликст.

– Тот мужчина, которого ты привел к нам?

– Он самый. Скажи, какое впечатление он на тебя произвел.

Молодая женщина заколебалась:

– Ну, я же едва успела его рассмотреть. Говоря попросту, я нашла, что он красив. Красивый, но странный. Когда встречаешься с ним глазами, возникает неприятное ощущение, будто его взгляд пронизывает тебя насквозь. К тому же, если память мне не изменяет, он и ушел как-то беспокойно, будто спасался бегством из нашего дома. А ты сам, что о нем знаешь?

– Да почти что ничего. Лисий мне шепнул, что этот Калликст в нашем городе появился недавно. Он здесь, надо полагать, месяца два или три. Что живет один в маленьком доме неподалеку от озера, в работе, видимо, не нуждается.

– И это все? Но откуда же тогда твое беспокойство? Почему этот субъект вдруг так тебя заинтересовал?

– Когда мы с ним разговаривали, он, похоже, догадался, что я христианин. И впечатление такое, будто это его раздражает.

Мария испуганно уставилась па мужа:

– Думаешь, он может оказаться доносчиком?

Климент почувствовал, какая тревога пронзила его юную супругу. И тотчас постарался ее успокоить:

– Нет, я совершенно ничего такого не предполагал. Тебе не о чем волноваться, – он потрепал Марию по щеке и деловито заключил: – А теперь мне надо поспешить. Работа не ждет.

Удобно расположившись в мирной тиши библиотеки, Климент отточил свою тростниковую палочку, служившую ему пером, и принялся редактировать очередное толкование священного текста, которое готовил для своих учеников.

Затруднение представлял эпизод с богатым юношей, рассказанный евангелистом Марком. Эта сцена завершается словами: «Истинно говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие».

Такое утверждение вызовет особенный протест в Александрии, где зажиточных людей больше, чем в других местах. Не откажутся ли они внять благой вести Христовой под предлогом, что к ним она отношения не имеет?

После продолжительного раздумья Климент приступил к доказательству мысли, которая, по сто мнению, эту проблему разрешала.

Согласно своей педантичной, основательной манере, он сперва набросал план, по которому рассчитывал затем развить эту тему. Слова Иисуса относятся в первую очередь к области духа. Богатый юноша, вероятно, имел много добра, но, несомненно, само богатство возымело над ним власть. Человек зажиточный кончает тем, что чувствует себя бедняком, столкнувшись с кем-либо, кто благополучнее его. А значит, достойно осуждения не богатство само по себе, но любовь к деньгам. Страсти, неизбежно связанные с нею, жадность, зависть, себялюбие, овладевающие душой богатого, – вот что, в конечном счете, мешает ему обрести спасение. Но если обладатель богатства воспринимает свое добро как дар, доверенный ему свыше не столько ради его собственного ублажения, сколько для блага его братьев, если он не становится рабом своей собственности, а разумно распоряжается ею, его дух может пребывать в гармонии.

Но тут Климент почувствовал, что его одолевает сомнение. Вправду ли подобное толкование – лучшее из всех возможных? Настигнутый внезапной неуверенностью, он отложил свою отточенную тростинку и, молитвенно сложив ладони, воззвал к Отцу, прося не дать ему впасть в заблуждение, просветить его душу. Но не ради личного тщеславия, а чтобы его труд не посеял смятения в сердца тех, к кому обращен.

– Возможно ли примирить эллинизм с христианским учением? Должны ли христиане видеть в его философии нечто вредоносное или скорее подспорье? Могу вас уверить, что признавать за греческой философией ее роль предшественницы ни в коей мере не означает пытаться, как бы то ни было приуменьшить значение христианства и, главное, его независимость. Легко согласиться с тем, что греки смогли различить некоторые отблески сияния божественного Слова и выразить кое-какие догадки, в которых содержатся частицы истины. Таким образом, труды их свидетельствуют, что могущество Истины Господней явлено, а не сокрыто. С другой же стороны, те же труды изобличают слабость сих мыслителей, ибо в своих прозрениях они не дошли до конца.

Климент перевел дух и уже с улыбкой заключил:

– Я и впрямь полагаю, что теперь для вас всех совершенно очевидно, что любой, кто делает или утверждает что-либо, не располагая Словом Истины, тем самым уподобляется калеке, который вздумал бы ходить без помощи ног.

Со своими учениками он говорил, как с давними единомышленниками. Вокруг не было ни одного чужого, непривычного лица. Ни одной физиономии, выражение которой он бы не сумел в два счета растолковать.

Дионисий, юноша с невероятной памятью, уже теперь проявляющий качества, с которыми можно вести людей за собой. Леонид, держащий на руках Оригена, своего малютку-сына. Лисий, книгопродавец. Василид, пылкий молодой человек, обуреваемый рвением неофита. Да еще эта робкая, неприметная девушка по имени Потамиана. С ними эллинизированный еврей Симон, путешественник Марк, допущенный сюда по рекомендации его братьев из Италии, ну и прочие. Все слушают учителя со вниманием, стоя, время от времени спрашивая о значении какого-либо слова или прося уточнить смысл притчи.

Внезапно Климент, как раз собиравшийся ответить на заданный вопрос, так и замер: Он здесь!

Скромненько так пристроился поодаль, в уголке.

Оправившись от изумления, Климент широко улыбнулся и спросил:

– А ты, мой друг, тоже думаешь, что греков можно считать нашими предшественниками на путях поиска Истины?

Захваченный врасплох, Калликст промямлил:

– Я... Мне трудно на это ответить, разве что насчет Платона... и я ведь только об одном его произведении могу судить...

– Конечно, Платон великолепный проводник. Разве он сам не отправился на поиски Бога? Впрочем, можно утверждать, не опасаясь преувеличить, что некое божественное дыхание веет над каждым смертным без исключения и особенно над теми, кто погружен в умственные либо духовные искания.

Свои доводы Климент подкрепил цитатами из авторов, по-видимому, хорошо известных всем присутствующим. Калликст, хоть и был чужаком в мире литературы и философии, вспомнил некоторые из названных здесь имен. Само собой, Платона – тот говорил о Боге, как о владыке всего сущего и даже как о мериле всех вещей. Но он и о Клеанфе слышал, Аполлоний часто ссылался на этого философа-стоика, проповедовавшего святость образа жизни, справедливость и любовь к Верховному Существу. Припомнил он и пифагорейцев, о них порой подолгу распространялись Фуск и его друзья. Те тоже верили, что Бог един. Но другие прозвучавшие имена были ему абсолютно неизвестны.

Так, он понятия не имел об Антисфене, философе-кинике, которого Климент похвалил, хотя тот был противником Платона, ибо он воздал почести единому истинному Богу. И о Ксенофонте впервые слышал – военачальнике, который отстаивал мысль, что Бога невозможно представлять в человеческом обличье, как олимпийских божеств.

– Только но внушению свыше в трудах этих авторов могли быть высказаны утверждения подобного рода, – заключил, наконец, Климент. – Они показывают, что всякий способен, пусть в слабой степени, прозревать Истину.

Вначале Калликст подумал, что попал на обычный урок риторики. Но очень быстро смекнул, что Климент использует риторику с целью передать ученикам те же идеи, которые пытались ему внушить такие люди, как Карвилий, Флавия или тот же Ипполит. Он поневоле был вынужден признать, что этот ритор намного превосходит всех тех, с кем ему доводилось сталкиваться. Его речи ясны, убедительны, следить за его мыслью приятно. Особенно же прельстило фракийца то, что доводы, к которым он прибегает, тронули его душу, не задев убеждений – подобное с ним случилось впервые. Этот Климент не претендовал, подобно Карвилию и его друзьям, на то, чтобы навязать ему свою веру, основываясь исключительно на авторитете плотника из Назарета. Нет, на сей раз речь шла о другом взгляде на вещи.

Ученики стали расходиться. Он подождал, пока все не ушли, и лишь потом обратился к Клименту:

– Надеюсь, что ты не рассердился на меня за это вторжение. Все-таки я если и виноват, то лишь наполовину. Я пришел, чтобы возвратить тебе книгу, и твой раб привел меня сюда, видимо, приняв за одного из твоих учеников.

– Он хорошо сделал. Мне только хотелось бы надеяться, что мои рассуждения не нагнали на тебя слишком уж большую скуку.

– Ты талантливый педагог. И философ тоже даровитый.

Он протянул собеседнику свиток:

– Возвращаю тебе твоего Платона.

На лице Климента изобразилось некоторое изумление:

– Ты уже прочел его?

– Да.

– Любопытно бы узнать, что ты отсюда почерпнул.

Калликст, по-видимому, смутился:

– Видишь ли, это моя первая книга.

– В таком случае тебе повезло: Платон замечательный наставник.

– Я здесь много чего не понял, но в целом это, по-моему, потрясающе.

– Платона можно читать и перечитывать раз сто, и все равно у него всегда останется что-то, что от тебя ускользнет. Тут важно не столько все понять, сколько открыть свою душу волнению, которое он вызывает. Но как бы ты определил содержание этой книги?

– Пожалуй, я бы сказал, что это обмен мыслями о любви. Впрочем, сам-то я полностью на стороне Павсания, когда он говорит, что есть два рода любви – обычная и небесная.

– Именно так. И любовь к плотской красоте в иных случаях может вести за собой любовь к прекрасным деяниям, к возвышенным познаниям, чтобы затем в свой черед возлюбить абсолютную красоту.

– А какова она, по-твоему, эта абсолютная красота?

Климент медленно провел ладонью по своей курчавой бороде, будто стараясь распрямить ее колечки.

– Вне всякого сомнения, это Благая Весть, которую принес нам Иисус Христос.

Ага, стало быть, догадка попала в точку. Климент христианин.

Взгляд Калликста затуманился. Он вспомнил мученический конец Флавии. Особенно эту улыбку, которая так и не угасла, даже тогда, когда все ее тело стало сплошной ужасной раной. Может быть, и она тоже искала этой абсолютной красоты? Или она ее нашла, распространив свою первоначальную любовь к нему, Калликсту, на других, всех тех, кто ее окружал, а потом полюбила Бога? В таком случае ее жертва не была, как он думал, следствием слепого, глупого наваждения, а стала дивным проявлением любви.

Он заговорил снова:

– Кто знает, может, и мне бы тоже нужно было сто раз перечитать «Пир».

– Так позволь мне подарить тебе его, – мгновенно отозвался Климент, протягивая собеседнику только что возвращенный свиток.

– Подарить? Мне? Но тебе же он гораздо нужнее.

– Как сказал наш славный болтун Лисий, я знаю «Пир» наизусть. И не бойся, при надобности мне легко раздобыть другой.

Калликст растерянно потеребил свиток в руках, потом кивнул и сам почувствовал, что это получилось как-то неуклюже.

– С другой стороны, – продолжал хозяин дома, – если это тебя интересует, знай, что все книги моей библиотеки в твоем распоряжении. Так что не сомневайся.

– Я ценю твой дар. Но как уже говорил, чтение для меня темный лес, я в этом ровным счетом ничего не смыслю. Просто не сумею выбрать то, что нужно.

– Ну, тут я, если пожелаешь, охотно помогу тебе советом. Ты долго рассчитываешь пробыть в Александрии?

– Вряд ли. Я намерен уплыть на первом же корабле, как только закончится пора штормов.

– Значит, у нас будет достаточно времени, чтобы укрепить наше знакомство и, может быть, расширить твои познания. Мой дом для тебя открыт, и мои занятия к твоим услугам. Ты придешь снова?

Прежде чем ответить, Калликст обменялся с собеседником долгим пристальным взглядом. И лишь потом произнес с решимостью, удивившей его самого:

– Да, я приду.

Глава XXXV

Октябрь 187 года.

У себя дома, расположившись на террасе, Калликст оторвался от чтения, свернул лист папируса и засунул его в тот же кожаный футляр, где хранилась оставшаяся часть манускрипта.

Он любил этот зыбкий час, когда вечер неуловимо клонится к ночи. Берега озера уже одел сумрак, и окрестный воздух наполнился томным ароматом жасмина.

С удовольствием вдыхая его, он обвел взглядом этот мирный пригород Канопа, где он обосновался после своего прибытия в Египет. Уже полгода прошло... Этот окраинный квартал со своими плодородными неглубокими долинками, погруженными в пышные вороха распускающейся листвы, окруженный парками, весь дышал безмятежным благополучием.

От маленькой искусственной бухточки, прорытой у берега, где прятались прогулочные суденышки, до беседок в форме колыбелей, увитых виноградными лозами, откуда долетало пение свирелей и арф, все здесь проникнуто довольством и гармонией. Свобода. Богатство. У него есть все, чтобы быть счастливым. Но счастья нет.

Когда девять месяцев тому назад он сошел с борта «Изиды», его поначалу охватила полнейшая растерянность. Свой вклад он получил, как можно скорее, с Марком расплатился, купил этот дом. А дальше – огромная пустота. Что ему делать со своей жизнью? День за нем расточать свой капитал? Для этого он слишком дорого ему обошелся. Пустить по примеру Карпофора деньги в рост?

Но зачем, ради кого?

Были две женщины, во имя которых стоило бороться. Одна теперь мертва. Что до второй, воспоминание о ней обжигало его, как потаенная рана, которая не хочет заживать. Марсия... Ему столько всего хотелось ей сказать! Ночи напролет протекали во власти ее образа. Никогда бы не поверил, что эти узы окажутся такими крепкими, абсолютно неразрывными... Безумие! Полнейший бред! Все равно, что вздыхать по Артемиде или Гере. Одной лишь Флавии, быть может, удалось бы изгнать этот призрак. Кто знает, возможно даже, что, в конце концов, он бы на ней женился. Вместе они бы создали семью, домашний очаг.

Не без смутных угрызений он приобрел парочку рабов, но, впрочем, сразу же отпустил их на волю.

Затем попытался прощупать, не наладится ли связь с кем-либо из видных куртизанок города, но очень быстро порвал с ними всякие сношения. Слишком уж живое любопытство они проявляли насчет того, откуда у него берутся деньги, да и по сути ничего, кроме горечи и сожалений, эти утехи ему не принесли.

Тогда он стал проводить свой вынужденный досуг, блуждая по этому городу, прелести которого Марк так ему расписывал. Прошел от Лунных врат до Солнечных, забрался на одиннадцатый этаж Фаросской башни, видел, как загораются сушеные стебли алоэ, питая тот знаменитый огонь, что ведет корабли к гавани. Полюбовался собраниями Музея и редкими растениями его ботанического сада, предался размышлению над могилой Александра, снова и снова прогуливался по Канопской дороге вдоль сооружений для подъема воды, торчащих по ее обочинам. Но только в библиотеке случилась, наконец, эта встреча, которой предстояло открыть перед ним новые дали.

Когда он уже собрался покинуть одну из ее обширных зал со стенами, обвешанными географическими картами, па него наскочила стайка юных школяров, затеявших бурный спор. Они хотели, чтобы он его разрешил, и задали вопрос о каком-то Каллимахе. В ответ фракиец только невнятно что-то пробурчал, про себя недоумевая, о чем речь – человек это или неведомый край. Он почувствовал себя униженным, когда юнцы отвернулись от него с пренебрежительными гримасками, возвращаясь к своей дискуссии.

Он поспешил уйти, его ум был в смятении, потупленный взгляд не отрывался от уличной мостовой, куда он хотел бы провалиться. Весь день его изводило воспоминание об этом случае. Успокоился он лишь тогда, когда про себя поклялся обзавестись библиотекой, достойной самых великих ученых. На следующий день он отправился к Лисию. А если попросил именно «Пир», то лишь потому, что несколько раз видел эту книгу в руках своего первого хозяина. Аполлония.

И вот все это, в конечном счете, привело его к Клименту...

Покидая жилище педагога, он заклинал Мойр, богинь судьбы, поведать ему, по какой непостижимой, роковой причине упрямый случай вновь и вновь сталкивает его с этими христианами.

И вот прошли шесть месяцев...

В первые недели он слушал лекции грека с известным недоверием. Затем сам не заметил, как, но они его пленили. А в последнее время между ним и педагогом даже завязалась дружба. Благодаря Клименту в нем пробудилась страсть к чтению. Тот незаметно, тактично подбадривал его, давал советы. И он мало-помалу к собственному удивлению стал чувствовать, как тают скрытность и досада, которые прежде всегда пробуждались в нем при встречах с христианами.

Тем не менее, вопреки искренней приязни к своему ментору, Калликст пришел к парадоксальному заключению: пора уносить ноги. Больше не откладывать отъезд в Антиохию, куда он намеревался отправиться еще несколько недель тому назад. Надо бежать, поскольку личность Климента оказалась слишком сильной, его ум слишком острым, авторитет его учености слишком ослепительным, чтобы он, Калликст, и далее смог противиться его доводам.

Отречься от учения Орфея, чтобы приобщиться к христианству? Превратиться в христианина?! Нет. Никогда. В нем всколыхнулся греховный протест, отметающий подобную возможность. К тому же забыть веру своего детства было бы не только отступничеством – это значило предать Зенона. Отринуть своего отца. Да, ему необходимо уехать. Вот уже несколько дней, как решение принято. Он уедет завтра.

Как бы то ни было, растущее влияние Климента – отнюдь не единственная причина этого нового путешествия. Калликст был уверен, что Карпофор, разумеется, не смирился с тем, что его надули и обобрали, он жаждет мести. Душа прежнего хозяина не будет знать ни сна, ни отдыха, пока он не наложит лапу на беглеца и особенно на его добычу. Опасность еще не близка. Александрия отделена от Рима просторами Великого Моря, и в зимние месяцы навигация прекращается. Но задержаться в Египте после весеннего равноденствия весьма рискованно. В качестве префекта анноны Карпофор кормит слишком много народу, чтобы у него здесь не нашлось пособников.

Сначала он задумал из Александрии податься во Фракию. Желание снова увидеть родные места все еще было живо в его сердце. Но ему, хоть и не без труда, пришлось удержаться от такого искушения. Сардика, Адрианаполь – в этих городах его станут разыскивать прежде всего. Византии, куда, по словам Марка, собирался направиться ушлый капитан? Нет, и это слишком близко к его краям. Он выбрал Антиохию[42]42
  Столица Сирии, селевкийской и римской, основанная на реке Оронт за 300 лет до РХ. Ныне Антакья, город в Турции.


[Закрыть]. Древняя столица селевкидов даст ему все, чего можно пожелать: население там достаточно многочисленно, чтобы самым надежным образом затеряться, город оживленный, богатый, а главное, расположен вблизи от Парфянского царства, где в случае необходимости можно укрыться от римского правосудия.

Калликст неторопливо встал. Сегодня вечером он в последний раз смотрит на этот пейзаж, который успел полюбить, на этот город, где он мог бы счастливо жить. Последний свой день здесь он потратил на то, чтобы проститься с немногими друзьями, которые у него здесь завелись: несколько владельцев таверн, одна-две куртизанки, Лисий и, разумеется, Климент.

Было заметно, что руководитель вероучительной школы сожалеет о его отъезде. В памяти Калликста снова повторилась недавняя сцена их расставания. Пренебрежительно фыркнув в ответ на его протесты, педагог взбежал по лестнице, ведущей из атриума в его рабочий кабинет, но через мгновение уже вернулся, потрясая увесистым свитком.

– Я знаю, как автору мне с Платоном не сравниться, так что тебе придется явить пример снисходительности.

На широкой пурпурной ленте, обвивающей свиток, фракиец прочел название: «Протрептик»[43]43
  «Протрептик» (Увещевательное слово к эллинам) – одна из трех главных книг Климента Александрийского – две другие части так называемой Великой трилогии «Педагог» и «Строматы», что значит «узорчатые ковры». Сохранился также греческий оригинал трактата «Какой богач спасется» и фрагменты книги «Краткие объяснения» в латинском переводе (комментарии к Библии). Другие его произведения, известные по упоминаниям святого Иеронима, до нас не дошли.


[Закрыть].

* * *

Сидя за столом в «Аттике», одной из наиболее посещаемых портовых таверн, Калликст наслаждался тем, чему предстояло стать его последней настоящей трапезой перед двенадцатидневным голоданием. Опыт, приобретенный на борту «Изиды», свидетельствовал о том, что его желудку не слишком по вкусу морские путешествия.

Перед его глазами раскинулась великолепная гавань «Эвностос»[44]44
  «Счастливое возвращение».


[Закрыть], заполненная судами. Оживление, царящее здесь, резко контрастировало с невозмутимой тишиной Большого порта, находящегося несколько правее и отделенного от первого залива длинной, так называемой Семистадийной отмелью.

Конечно, римская эскадра, стоявшая на якоре перед островком Антиродос, недвижима в эту пору затишья, и Ситопомпойа примет свой груз зерна не раньше, чем через несколько педель. Вот уж тогда картина изменится. Сейчас корабли, которым предстоит отправиться на Родос, в Пергам, Византий, Афины, мирно покачиваются на волнах. Путь, ждущий их, слишком долог, а штормы в Тирренском море и на Адриатике слишком часты, чтобы кто-либо решился сейчас послать судно на запад.

Бессознательно Калликст снова и снова переводил взгляд на огненную башню – символ Александрии. Над ее квадратным основанием высился второй этаж, четырехугольный, с окнами на все четыре стороны. По углам его плоской крыши четыре громадных тритона трубили в свои раковины. Над ним имелся третий этаж, более узкий, восьмиугольный и с виду не столь внушительный.

Четвертый, еще более тесный, в плане был круглым. Его венчали девять высоких колонн, поддерживающих конусообразную кровлю, под ней-то и приютился знаменитый очаг, где денно и нощно горели стебли алоэ. И, наконец, над всем этим сооружением высилась гигантская мраморная статуя Посейдона, морской бог надзирал за всем проливом Быка и стерег порт.

Поднося к губам кубок с цекубским вином, Калликст спросил себя, суждено ли ему еще когда-нибудь увидеть этот маяк. Он по-прежнему хранил верность обычаям почитателей Орфея, а потому отодвинул блюдо с миногами, которое ему принесли, и потребовал абидосских устриц, несмотря на их крайне завышенную цену.

– Клянусь Вакхом! Я ж тебе сказал: как только доберемся до Антиохии, тебе заплатят, да еще с лихвой!

Калликст вздрогнул, пораженный, что одно из самых священных имен Диониса Загрея произнесено по такому низменному поводу. Ведь имя божества само по себе обладает достоинством, использовать его вот так, чуть ли не вместо ругательства, – профанация, оскорбление храма. Он оглянулся, шокированный. Говоривший сидел за столом позади него, он видел только его спину. А его собеседником, сидевшим напротив, был не кто иной, как Асклепий, капитан судна, на борту которого Калликсту предстояло отплыть.

Нечестивец между тем продолжал, и все так же оживленно:

– Ты что, похоже, не понимаешь? Через десять дней было бы уже слишком поздно! И я бы тогда потерял из-за твоей недоверчивости целое состояние.

Капитан, уроженец Крита, субъект, имеющий крайне изнуренный вид, воздел руки к небесам:

– Состояние! Подумать только, состояние! Ты говоришь так, будто победа уже одержана.

– Да так оно и есть! Никто от Берита[45]45
  Порт в Финикии, ныне Бейрут.


[Закрыть] до Пергама не в силах противостоять им. Ты должен мне верить!

Асклепий покачал головой:

– Нет, друг. Я слишком хорошо знаю, как часто исход боя решает случай. Потому и не могу согласиться. По крайности если ты не дашь мне гарантии.

– Какого рода? – с надеждой мгновенно встрепенулся другой.

– Твою дочь. Оставь ее в залог у Ономакрита, работорговца. Это малый честный. Он наверняка согласится подержать ее три месяца у себя. Если ты говоришь правду, сможешь получить ее обратно после окончания Игр.

– Речи быть не может! Дочь – это все, что у меня осталось. Я не покину ее.

Критянин пожал плечами и залпом высосал до дна свой последний кубок:

– Ну, тем хуже. Поищи другой корабль, – и он, не прибавив больше ни слова, вышел из таверны.

Наступило недолгое молчание, потом раздался слабый голосок:

– Что с нами будет, отец?

До этого мгновения Калликст не обращал внимания на девочку, сидевшую рядом с тем человеком. Ей было, пожалуй, лет двенадцать. И хотя прямого сходства не было, чистотой своих черт она немного напоминала Флавию. Ту, давнюю, которую он когда-то нашел в темном переулке ночного Рима.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – внезапно спросил он.

Человек, сидевший на скамье к нему спиной, повернулся. Это был дородный бородатый финикиец с матовой кожей и заплывшими жиром чертами.

– Благодарю за участие, – вздохнул он, – но, увы, не думаю, чтобы ты мог сколько-нибудь заметно изменить наше положение.

– А ты откуда знаешь? Объясни все-таки, какая у тебя забота.

Толстяк снова вздохнул:

– Тебе известна репутация бактрийских борцов?

– Я тебя разочарую. Впервые слышу о них.

– Ты меня и вправду разочаровал. Как можно ничего не знать о победах борцов из Бактрии? Эхо их славы уже давно гремит по всему Востоку. Знай же, что эти борцы – самые сильные, самые отважные, самые стойкие на свете. Понял, чужестранец?

Калликст кивнул.

– Через десять дней на стадионе в Антиохии в присутствии императора состоятся Игры, на которых будут соревноваться борцы из разных племен: греки там будут, сирийцы, сарды, уроженцы Эпира, кулачные бойцы из...

– Постой. Ты сказал: в присутствии императора?

– Да, Коммода. Цезарь сейчас объезжает восточные провинции, а в Антиохии хочет устроить празднество в честь богов... ну, по крайности почитаемых богами Адониса и Венеры. Победитель состязаний получит десять тысяч золотых монет. Ты меня слушаешь?

Калликст, слишком ошеломленный подобным совпадением, едва смог пробормотать что-то в ответ.

– А я, Пафиос, говорю тебе, что владею двумя бактрийскими борцами, великолепнейшими из всех атлетов. Это два бойцовых быка. Громадные, мощные, словно колонны храма Сераписа, так и рвутся в бой. Я, видишь ли, всю свою жизнь напролет пробесновался на стадионах Востока и Запада, я их ни одного не пропустил, и могу тебя уверить, что эти мои два раба разом слопают своих противников. Другие атлеты им на один зуб, как Дафнидовы дрозды, нет, они их просто заглотают, не жуя, словно каких-нибудь мидий! А коль скоро император тонкий ценитель, их триумф на этом не кончится. Они потом еще будут сражаться в Олимпии на Играх и в Риме, они получат освобождение. Возможно, что их даже сделают сенаторами!

Калликст не без усилия попытался сосредоточиться:

– Но если все так, в чем твоя проблема?

– Обобран.

– Что ты хочешь сказать?

– Да очень просто, меня обворовали. Вчера вечером у меня стащили кошелек и все, что в нем было. У меня нет больше ни единого сестерция, ни одного жалкого асса. И, стало быть, я лишен возможности отплыть в Антиохию.

– И капитан отказывается поверить тебе в долг.

– Да. Он ставит условие, чтобы я ему оставил в залог мою маленькую Иеракину, мою единственную дочь. Клянусь Вакхом! Он, в самом деле, принимает меня за римлянина!

Последнее замечание вызвало у Калликста улыбку. Но голова его была слишком занята другой мыслью:

– Скажи-ка мне, ты ведь, похоже, так хорошо осведомлен, не знаешь ли, император собирается привезти туда с собой свою наложницу Марсию?

– Марсию? Я два раза видел, как она борется. Женщина отменная, но, – тут он брезгливо скривился, – бои-то были жалкие. Женский бой, он для зевак, это не более чем зрелище, легкомысленная забава.

– Ты мне не ответил.

– Да ладно, не знаю я. Надо думать, что без нее не обойдется. Объявляли, что женщины-гладиаторы выступят, так что она должна будет сыграть свою роль. И...

Внезапное возвращение капитана-критянина прервало его разглагольствования. Асклепий почтительно склонился перед Калликстом:

– Господин, попутный ветер задул. Мы отплываем тотчас.

– Хорошо. Имей в виду: у тебя будут еще два пассажира – этот человек и его дочь. Сколько ты хочешь за это?

– Всего лишь двое? – ухмыльнулся Асклепий. – Однако же мне сдается, что речь шла еще и о борцах.

– Ты прав. Во сколько обойдутся четверо?

– Двести денариев, господин.

Калликст без колебаний достал кошель и под изумленным взглядом Пафиоса отсчитал названную сумму.

– Однако... – пролепетал тот, – чего ты потребуешь взамен?

– Ничего. Если твои два борца такое чудо, как ты рассказываешь, ты расплатишься со мной.

– А если их побьют? – насмешливо обронил Асклепий.

– В этом случае он ничего мне не вернет.

– О, никаких случаев! Я расплачусь, критянин несчастный! Он получит в десять, нет, в сто раз больше того, что сейчас ссудил мне. Господин – я ведь даже имени твоего не знаю, – ты увидишь, я тебя озолочу в награду за прекрасный поступок. Хотя бы только затем, чтобы заставить этого критского осла пожалеть о богатстве, которое он упустил, когда оно само плыло ему в руки. Но не будем больше медлить, попутный ветер ждет...