Текст книги "Порфира и олива"

– Калликст? Да как же... Это невозможно!

– Скорее! Мне нужна твоя помощь. Спрячь меня!

– Но... но... Что ты натворил? Что случилось?

– После, Карвилий, после. Заклинаю тебя, они же сейчас прибегут!

Старый повар, совсем потеряв голову, в панике забормотал:

– Укрытие... Надежное место, здесь? Разве что моя каморка.

– С ума сошел! Ее-то они, прежде всего и перероют.

Вопли быстро приближались.

Калликст протянул руку к одному из лежавших на столе ножей.

– Нет! Погоди! Кажется, придумал. Следуй за мной!

Глава XXXII

Рассвет не пришлось ждать слишком долго. Между тем охота на человека продлилась до поздней ночи. При свете факелов и масляных ламп обшарили каждую пядь земли, все самомалейшие уголки, каждый слуга был допрошен, парк прочесали, воду в бассейне спустили, речное дно взбаламутили шестами. Тщетно. И вот все снова стихло. Поместье, казалось, застыло, кутаясь в лохмотья ночи. Лишь две какие-то тени, крадучись, пробирались к оссуарию.

– Карвилий...

– Что?

– А если нас застигнут?

– Эмилия, ты перестанешь дрожать как осиновый лист? Уже одно то, что никто до сих пор не догадался заглянуть в эту дыру, великое счастье. И все равно, будь что будет! Однажды он спас мне жизнь, я у него в долгу.

Они приблизились к плите, закрывающей вход в оссуарий. Карвилий обеими руками вцепился в кольцо, за которое ее можно было приподнять.

– Уж больно тяжела! Думаешь, у тебя хватит сил?

Старику при шлось долго надрываться, прежде чем, наконец, удалось сдвинуть с места эту массивную каменную глыбу. А Эмилия засунула в образовавшуюся таким образом щель два металлических бруса, с помощью которых они смогли постепенно расширить вход. Скрежет плиты, трущейся о землю, казался оглушительным среди царящего окрест глухого безмолвия, и Карвилий при каждом ее движении говорил себе, что это, должно быть, слышно даже в далекой Субуре.

Наконец вход полностью открылся. Калликст лежал в беспамятстве на дне грязного рва, среди разрозненных костей рабов и скелетов, еще закованных в цепи, на которых можно было различить выгравированное имя их владельца – Карпофора. Повар несколько раз окликнул беглеца, но тот, скорчившись на боку, словно зародыш в материнской утробе, с ладонями, зажатыми между колен, не откликнулся на его зов.

– Он... Может быть, он мертв? – прошелестела Эмилия.

– Нет. Чтобы умереть, недостаточно провести несколько часов в оссуарии. Особенно когда ты такой здоровяк. Помоги-ка мне, я спущусь.

– Не надо! Погоди, есть средство получше.

Служанка торопливо раскрыла бурдюк с вином, который она предусмотрительно захватила с собой, и выплеснула его содержимое в лицо фракийцу. Результат не заставил себя ждать. Калликст вздрогнул, захлопал глазами и, увидев своих друзей, склонившихся над краем рва, с трудом приподнялся:

– Вы... Наконец!

– Дай мне руку, – приказал Карвилий.

Калликст повиновался, и через мгновение, опираясь на края щели, выбрался па вольный воздух.

– Говорил же я тебе, – пробурчал старик, – этот парень крепче дуба.

Потом, обернувшись к Калликсту, добавил:

– Это правда, что ты пытался убить Елеазара?

– Я должен был это сделать, – сказал тот, стискивая рукой тяжелый кошель, болтающийся у него на поясе. Затем, помолчав, спросил с некоторым беспокойством: – Он... мертв?

– Не совсем так, – отозвался Карвилий, – но вроде того.

Да ладно! – бросила Эмилия. – Этот пес получил куда меньше, чем заслуживал. Скольких несчастных он погубил своей нечестивой жестокостью!

– Меня не печалит возможная смерть Елеазара, я беспокоюсь о том, кто ответственен за это. Ибо сказано: «Не убий». Всякое нарушение заповедей клеймом ложится на душу.

Повар вздохнул и с неподдельным волнением закончил:

– Если вилликус умрет, я могу лишь пожелать, чтобы Господь смог простить тебя. И в этом мире, и в том...

– Думаю, если твой Бог вправду таков, как ты его все время описываешь, он меня уже простил, – со слабой улыбкой заметил фракиец. – А сейчас мне пора уносить отсюда ноги. Светает. Если нас здесь обнаружат...

– Возьми, я тебе собрала поесть, – Эмилия протянула ему небольшой кожаный мешок.

– Не хлопочи. Мне это не понадобится. Спасибо вам обоим. И пусть ваш Бог хранит вас...

– Ступай, друг. Не знаю, какие у тебя планы, но куда бы ты ни направился, да будет с тобой удача. А теперь поторопись.

Калликст смотрел на них обоих, горло перехватило, но в то же мгновение в памяти всплыли слова Марка: «Я и не подумаю ждать до бесконечности. В третьем часу я подниму паруса...».

Солнце вот-вот воспламенит вершины Альбанских гор. Ему ни за что не успеть в порт до отплытия «Изиды».

Давеча он привязал своего скакуна к армейскому милиарию, каменному столбу, какими были усеяны все главные дороги Империи (на них красовалось указание, сколько морских миль до храма Сатурна на римском форуме). Милиарий все так же торчит на обочине дороги, но животного нет, как нет. Он осмотрел длинный развязанный повод, валяющийся на земле, и хотя особых иллюзий не строил, все же обследовал окружающую местность, подстегиваемый слабой надеждой, что лошадь, может быть, не успела уйти далеко. Но нет: нигде ни следа.

Раздавленный, с мучительной, как никогда, ломотой во всем теле, он устремил взгляд вверх, словно прося у неба какой-то помощи, но не увидел ничего, кроме черной громады надвигающихся туч, и ему почудилось, будто он смутно различает силуэт «Изиды», рассекающей морскую гладь.

Из плотной тучевой завесы стали выдергиваться первые капли дождя. Калликст, по-прежнему не двигаясь, запрокинул голову, зажмурился, будто готовый раствориться в грозе. Решение принято. Он не отступится. Что ж теперь, упасть на дорогу и ждать, пока не подохнешь? Нет, он пешком одолеет десяток миль, отделяющий его от порта. «Изида» в это самое мгновение, должно быть, отдает швартовы. Это уже не имеет значения. Он все-таки направляется туда, на набережную.

Его пальцы сжали кожаный кошель. Став владельцем двадцати талантом, он отнюдь не обольщался относительно того, сможет ли найти способ использовать это богатство. Рано или поздно его выследят. Все погибло. И все же он, объятый каким-то самоубийственным упорством, зашагал в сторону Остии.

Двигался он невероятно медленно.

Ливень насквозь промочил его тунику, к ногам, казалось, подвесили свинцовые ядра. К тому же поднялся, завывая, ледяной пронизывающий ветер. Наперекор его отчаянным усилиям ускорить шаг, ноги словно бы не желали отрываться от земли. Он не мог унять дрожь, сотрясающую все его члены.

Вдали ему померещилось строение, похожее на термополию, стоящую на отшибе. Последняя надежда наполнила его сердце. Ему бы только добраться туда, там бы он смог перекусить, выпить кувшинчик вина, хоть малость взбодриться. Но очень скоро его постигло разочарование: то, что он издали принял за таверну, на самом деле было всего лишь развалинами брошенного дома.

А милиарии попадались на пути то и дело, преследуя его, словно в кошмарном сне. Десять миль осталось... Девять... Восемь...

Но вот за пеленой дождя показались первые дома Остии.

Дождь и ветер затушили факелы, освещающие улицы. Несколько раз он сбивался с дороги в путанице переулков, которые между тем начинали оживать. Редкие утренние прохожие изумленно и недоверчиво косились на этот всклокоченный призрак, бредущий по городу спотыкаясь. Он хотел подойти к кому-нибудь из них, осведомиться о кораблях, уходящих на восток, но у него не нашлось сил сделать это.

Он тащился наудачу, сам толком не понимая куда. Его блуждающий взгляд бессознательно потянулся к центру порта. Вдруг ему на краткий миг почудилось, что его мозг окончательно и бесповоротно охватило безумие. Но тем не менее... Она была там! Всего в нескольких шагах мягко, равномерно покачивалась на своей якорной стоянке – «Изида!» Никакой ошибки, это она! Он бы узнал ее из тысячи.

Враз оживленный этим немыслимым зрелищем, он со всех ног ринулся к кораблю.

Теперь с другого края земли к небу потянулся холодный карминный свет. Он медленно поднимался от горизонта и вдруг разом затопил все море. Заалел и лебедь, изваянный на носу «Изиды», готовый взлететь на Юг и растаять в морских просторах. В недрах трюма разъяренный Марк уже в третий раз пересчитывал свои монеты.

– Подумать только, что у тебя хватило наглости заявить мне, что эти двадцать талантов составляют в точности двести пятьдесят тысяч сестерциев! При том, что мы договаривались о четырех сотнях тысяч!

Калликст, на котором после всего пережитого лица не было, да и лихорадка вдобавок замучила, устало покачал головой:

– Ты, стало быть, считаешь меня настолько безумным, чтобы выложить тебе здесь и сейчас все денежки целиком? Да ты бы меня тут же и не замедлил выкинуть за борт. Пет, Марк, дружище, если хочешь получить остальное, придется благополучно доставить меня в порт. Сто пятьдесят тысяч сестерциев ждут тебя в Александрийской заемной конторе.

Капитан, насупив брови, посозерцал фракийца да и разразился своим знаменитым хохотом:

– Клянусь Полибием, второго такого хитрющего лиса, как ты, вправду не найдешь, обшарь хоть всю Галлию с Италией вместе! Ладно, так и быть. Но учти: если ты, когда придем в Александрию, попробуешь меня надуть – тут Марк для пущей наглядности обнажил остро заточенный кинжал, – я уж послужу тебе вместо брадобрея, а все знают, как я неловок в этом ремесле!

– Ну ясно, от тебя всего можно ожидать. Однако скажи... Калликст поерзал, устраиваясь поудобнее между двух небольших тюков с товаром, и лишь потом продолжил:

– Скажи, как вышло, что ты меня дождался? Ведь назначенный срок отплытия прошел. Когда я увидел «Изиду» на якорной стоянке, по правде сказать, думал, что у меня разум помутился. Неужели у такого разбойника, как ты, еще сохранился какой-то остаток человеческого сочувствия? Или уж так хотелось поживиться?

– Не обольщайся: я бы отплыл.

– Тогда почему?..

– Да ну, хватит трепаться! Ты лучше моего знаешь, что меня заставило подождать.

– Рискуя тебя разочаровать, должен признаться: понятия не имею.

– Вчера около полудня ко мне заявился бородатый малый, довольно молодой, с виду силач. Всучил мне тысячу денариев с тем, чтобы я отсрочил отправление, помедлил до вечера ид.

– Говоришь, он похож на атлета?

– Ага. Мне еще особо запомнился его поломанный нос.

– Наркис...

– Постой, он же мне еще письмо для тебя передал.

Калликст вытащил пергамент из его кожаного чехла, с лихорадочной торопливостью развернул. Почерк он узнал с первого взгляда.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава XXXIII

Александрия, январь 187 года.

Солнце склонялось над Ракотисом – кварталом, где ютился местный люд, – и уже почти касалось холма Черепков.

Это самые тихие часы дня. В остальное время Александрия гудит, словно Вергилиев улей. Не в пример римским квиритам, чью склонность к безделью поощряли один за другим многие императоры, жителей Александрии обуревает лихорадочная страсть к наживе.

Их город являет собою средоточие морской торговли Востока, ее главный узел. Каждый год, чуть задуют муссоны, более сотни кораблей направляются сюда из Индии, одни предпочитают идти по проливу, другие по Красному морю до самого Нила, чтобы в самом сердце этого гигантского скопления хранилищ, прозванного «Сокровищницей», выгрузить свои пряности, шелка, слоновую кость и благовония.

Здесь-то и был порт приписки знаменитого зернового флота, так называемой Ситопомпойи: отсюда его корабли отправлялись в Остию и Путеолы, увозя на борту треть египетского зерна. Одновременно промышленная метрополия, имея с одной стороны Мареотийское озеро, а с другой море, пересекаемая протоками, связывающими ее с Нилом, не ограничивала свою всепожирающую активность одной только коммерцией. Повсюду открывались мастерские стеклодувов и лавки ремесленников. Это здесь изготовлялись папирусы и ладан, здесь ткали и выделывали шкуры, создавали произведения искусства, предназначая все это как для римских граждан, так и для нужд ханьского двора.

На закате дня александрийские улицы заполняла пестрая разноязыкая толпа: евреи – владельцы мануфактур и моряки со всего света, парфяне, которых всегда отличишь по их высоким колпакам, и полуголые египетские поселяне, ученые из музея, тащившие за собой целую когорту учеников, и неизбежные мытари-италийцы, зачастую взяточники, навязанные властью Цезаря и всегда ненавидимые. И среди всего этого, но тавернам, дворцам и захудалым портовым забегаловкам обильно рассеяны куртизанки, что обеспечили городу его репутацию гнездилища распутства и падения нравов.

Однако в этот вечер – случай исключительный – город почти вымер, так что на всем пути от храма Сераписа до улиц Кожевенной и Посудной лишь изредка встретишь прохожего. Для коренного александрийца тут, впрочем, не было ничего удивительного. На ипподроме сегодня бега, а неумеренная страсть к игре обуревала жителей египетского города с тон же силой, что и обитателей имперской столицы.

Некоторые лица более делового склада или менее фривольного нрава использовали эту передышку, чтобы осуществить планы, которые их заботили. Климент был из таких. Он как раз выбрался на рыночную площадь старого порта и с притворной небрежностью якобы праздношатающегося зеваки направился к книжной лавке своего старинного друга Лисия.

Перед тем как войти он приостановился, чтобы проглядеть объявления, приколотые к трухлявой створке двери, и с удовлетворением отметил, что «Moralis philosophiae libri»[40]40
  «Книги о нравственной философии». Сочинение Сенеки, ныне утраченное.


[Закрыть] наконец имеются в наличии. Не медля более, он вошел. Помещение состояло из двух небольших комнат, все степы которых были сплошь заставлены этажерками, доходящими до потолка. Вот место, куда он заходил с неизменным удовольствием. Какие-то покупатели изучали пергаменты, другие с жаром спорили о литературе. Над их головами в лучах яркого света мирно витала золотистая пыль.

– Господин! Как я рад тебя видеть!

– Лисий, ах, Лисий, друг мой! Сколько раз тебе повторять, что не надо звать меня господином? Это смешно. Я тебе больше не господин, и ты мне не раб.

– Я знаю, знаю, господин... Да что ж поделаешь? Даже на миг не могу представить, как мне называть тебя иначе. И потом, «господь», «господин»... Разве апостолы не так обращались к Учителю?

– Лисий, ты не апостол, а я не Учитель! Давай лучше поговорим о «Moralis philosophiae libri». Как я понял, они, наконец, появились в продаже?

– Это верно. Сейчас сбегаю, принесу книгу – я отложил одну для тебя.

Мигом обернувшись, Лисий вручил Клименту ларчик, содержащий несколько великолепных свитков папируса, обвязанных алой лентой.

– Скажи, как это возможно, что тебя, христианского мыслителя, до такой степени занимают писания этого язычника?

– Причина проста. Когда узнаешь мысли людей, живших до тебя, это всегда обогащает, а из всех философов-язычников Сенека, на мой взгляд, несомненно, ближе прочих к Истинной Вере. К тому же поговаривают, что один из наших братьев просветил его.

– Теперь я понимаю... А еще чего-нибудь тебе не нужно?

– Свиток папируса.

Лисий скроил удрученную мину:

– На беду, государственные власти вечно запаздывают с поставками. Все свитки, что остались у меня, уже заказаны.

Раздосадованный, Климент машинально погладил свою бороду:

– А когда ожидается новое поступление?

– Увы, господин, тебе не хуже моего известно, что за репутация у служб монополии. Дня через два, три, а там кто их знает?

– А если бы я предложил тебе двойную плату?

Книготорговец так отшатнулся, будто его шершень укусил:

– Да как ты можешь хоть на мгновение допустить, будто я способен вести себя с тобой, словно один из этих вульгарных, ничтожных торгашей? Нет, я искренен. Все заказано, ничего нельзя сделать.

– Ладно, – пробурчал Климент, не на шутку разочарованный. – Сколько я тебе должен за Сенеку?

– Нет, ты положительно решил меня разозлить! Однако... погоди, мне пришло на ум...

– Что же?

– Я узнаю вон того покупателя. Это он заказывал у меня мои последние свитки папируса. Как знать, может, он согласится уступить тебе один?

Климент оглянулся на человека, только что зашедшего в лавку – рослого, по-видимому, молодого, несмотря на резкую определенность черт лица, седеющие волосы и окладистую бороду.

Лисий поспешил к нему навстречу:

– Твой заказ готов, господин. Но дело в том – заранее прошу прощения за свою бесцеремонность, – что у моего друга, здесь присутствующего, есть одна маленькая забота, вот я и подумал, не соблаговолишь ли ты прийти ему на помощь.

– Да о чем речь? – с заметным недоверием перебил неизвестный.

Заметив, как разом омрачилось его лицо, Климент решил вмешаться:

– Не беспокойся. У Лисия особый талант все драматизировать. Мне просто нужен свиток папируса, а наш друг говорит, что ты скупил у него последние. Может быть, ты окажешь любезность и перепродашь мне один?

И снова Климент подивился, как резко меняется у этого человека выражение лица – теперь на нем выразилось облегчение:

– Ну, если дело только в этом... Весьма охотно. Выбирай. У меня свитков больше, чем нужно. В сущности, я просто опасался медлительности служб монополии, вот и решил принять меры предосторожности.

Климент поблагодарил и, разложив на столе несколько свитков, принялся их разглядывать.

Он знал, что признаком качества, наряду с прочими подробностями, является длина горизонтальных полосок: чем длиннее, тем лучше. Провел ладонью по поверхности листа, чтобы проверить, хорошо ли он отполирован. Всецело занятый своим выбором, он, тем не менее, поневоле, напрягая слух, вникал в разговор, завязавшийся между Лисием и покупателем.

– Да. Я хотел бы еще приобрести книгу.

– Разумеется! Какую же книгу тебе угодно? Роман? Поэму? Или что-нибудь о ремеслах?

– Найдется ли у тебя книга некоего... – казалось, он не сразу смог припомнить имя, – Платона. Да, это точно. Платон.

– Конечно. Какую же ты пожелаешь? Вот «Апология Сократа», «Федр», «Тимей», «Критий» а вон...

– Нет, из этого мне ничего не нужно. Мне бы «Пир». Это ведь тоже Платон?

– «Пир»? Да, конечно. К сожалению, у меня в запасе его не осталось. Придется тебе набраться терпения. И, как ты справедливо заметил по поводу папируса, все будет зависеть от регулярности поставок.

Тут Климент не выдержал и снова вмешался:

– У меня такое впечатление, будто сама судьба вмешалась в игру на нашей стороне. На сей раз я смогу прийти к тебе на помощь. У меня дома есть экземпляр «Пира». Я буду просто счастлив, если ты мне позволишь уступить его тебе.

Незнакомец воззрился на Климента в колебании:

– Я... Мне бы не хотелось лишать тебя книги, которая тебе, паче чаяния, может еще понадобиться.

– На этот счет тебе опасаться нечего, – вмешался Лисий. – Это творение божественного Платона господин мог бы прочесть тебе наизусть от начала до конца. И его познания отнюдь этим не ограничиваются.

– Лисий, как всегда, преувеличивает, – запротестовал Климент. – Ну, ты согласен?

– С одним условием: если мне будет позволено подарить тебе эти свитки, что ты выбрал.

Климент от души рассмеялся:

– Подумать только: выходит, если я откажусь, ты лишишься «Пира». Ладно, договорились. Я живу неподалеку от Брухеона. Если угодно, мы могли бы отправиться туда прямо сейчас.

Неизвестный кивнул, и они, более не медля, покинули книжную лавку.

– Итак, ты любитель мудрости?

– Мудрости, я? Нет, не сказал бы. Почему ты об этом спросил?

– Такое предположение само собой приходит в голову, когда человек интересуется Платоном.

– А, так он, стало быть, философ...

Сначала Климент подумал, что собеседник шутит, но, увидев его серьезную мину, тотчас понял: здесь не тот случай. И продолжал:

– Да, он мыслитель. Грек, так же, как я.

– Сказать по правде, я попросил эту книгу, потому что мне советовали ее прочесть.

– Понятно.

Они вышли на площадь Зернового рынка. Это здесь устанавливались цены на пшеницу, которая будет продана в государственные житницы, откуда ее затем раздадут, но большей части даром, римскому плебсу.

– Эта площадь обычно черна от толпы, – заметил Климент, – но сегодня народ на ипподроме: там скачки, всю Александрию трясет как в лихорадке. Сдается мне, что ты не из тех, кто без ума от развлечений этого сорта.

– Так и есть. А с некоторых пор – есть причина – даже стал испытывать величайшее отвращение ко всему, что касается арены и происходящих там игрищ.

Этот туманный ответ только еще сильнее озадачил Климента, и когда они, удаляясь от рынка, свернули на Кожевенную улицу, он вдруг спросил:

– Прости за любопытство, но мне кажется, ты не из Ахеи[41]41
  Под властью Римской Империи Греция именовалась Ахейской провинцией.


[Закрыть]. Твой выговор...

– Значит, это так заметно? Я с севера, откуда дует Борей. Точнее, из Фракии, – он осекся, будто смущенный этим своим признанием, и поспешно перевел разговор на другое: – А ты что же, живешь в музее?

– Нет, но поблизости от него. У меня домик на Посудной улице.

– Если верить Лисию, ты то ли знаменитый ученый, то ли врач.

Климент хмыкнул:

– Ни в коей мере. Всего лишь управляю школой, существующей на средства великодушных благотворителей. А зовут меня Тит Флавий Климент.

– Грамматикус, как говорят римляне?

– Я предпочитаю слово «педагог».

Теперь они шагали в тени колоннады, оставили позади усыпальницу Александра, потом свернули к Брухеону, еврейскому кварталу, и вот перед ними, наконец, возник дом Климента.

– Великолепно, – пробормотал гость, озирая множество произведений, заботливо упрятанных в кожаные чехлы и разложенных рядами на этажерках из древесины кедра. На свитках папируса, обвитых алыми лентами с тщательно выписанными названиями, торчали застежки из слоновой кости.

– Не стоит слишком увлекаться. Этой библиотеке многого не хватает. Собрание греческой и римской литературы далеко не полно. О творениях варварских пародов и говорить нечего. И если сам я много читаю для удовольствия, то большинство этих сочинений все же – не более чем орудия, помогающие в работе. Не считая нескольких лирических поэм Пиндара, к которым я испытываю истинное пристрастие, да эпопей Гомера, которые я с неизменным восторгом перечитываю вновь и вновь с тех еще пор, как учился в Афинах, все остальное, подобно этой громадной энциклопедии Фаворинуса, надобно признать, довольно заумно. Нет, если хочешь увидеть что-то воистину необыкновенное, тебе стоит посетить большую Александрийскую библиотеку. Там хранится более семисот тысяч книг.

– Боги! Семьсот тысяч!

– По правде сказать, и это не много, если вспомнить, что большая часть здания со всем содержимым была разрушена во времена Цезаря и Клеопатры.

Собеседник, пораженный, замотал головой, а Климент между тем достал с полки кожаный футляр, на котором значилось имя Платона:

– Возьми. Вот он, «Пир».

– Благодарю.

– Можешь держать его у себя, сколько захочешь. Платон – это музыка, нужно время, чтобы вслушаться в него. – Климент выдержал паузу, потом спросил: – Ну, а теперь не думаешь ли ты, что пора назвать мне свое имя?

После краткого, едва заметного колебания гость выговорил:

– Калликст.

– Калликст, – задумчиво повторил Климент.