Текст книги "Порфира и олива"

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава XLII

Рим ликовал. Толпа тысяч в триста, а то и больше, теснилась вдоль улиц, по которым должен был проследовать императорский кортеж. Пальмовых ветвей и веселящейся публики было столько, будто то и другое извергалось без счета из рога изобилия. Кроме квиритов, сюда стеклись поселяне – несколько тысяч латинян, ос-ков и этрусков, которые скопились в ожидании на Аппиевой дороге.

У Капенских ворот кипело веселье, как и на подходах к Большому цирку, на песке которого еще не высохла кровь вчерашних жертв. Когорты преторианцев братались с теми, кого преследовали всего несколько часов тому назад. С теми самыми, кто забрасывал их градом камней и кусками черепицы.

Солнце, плывя в зените, дотягивалось своими лучами до самых потаенных уголков узких переулочков.

Одним волнением, одним торжеством полнились сердца тех, кто носит хитоны и хламиды, широкополые петасы и колпаки. Все пришли сюда, чтобы приветствовать падение Клеандра, ненавистного временщика. И все готовились почтить того, кто избавил их от этой напасти. Клеандр, чья алчность не знала пределов, раз за разом скупал все зерно, прибывающее из Египта, несусветно вздувая цены. Естественно, что в создавшемся положении винили префекта анноны, и никто не сомневался, что император не преминет покарать Карпофора, без того уже сильно скомпрометированного крахом своего банка, повлекшим за собою разорение тысяч граждан. Однако когда дело уже пошло к голоду, сириец, старый лис, принялся распускать слухи повсюду – в театрах, на цирковых трибунах, в термополиях среди пьянчуг, во всех уголках столицы, – что житницы Клеандра просто ломятся от зерна. Последствия подобных сообщений не замедлили проявиться: недовольство росло, пока не вспыхнул настоящий мятеж.

Дело было в Большом цирке. Сразу после окончания седьмого заезда на беговую дорожку выскочила девочка, одетая в лохмотья, а за ней еще пять-шесть таких же оборванных ребятишек. Они кричали, что хотят хлеба, и умоляли Клеандра утолить их голод. Судьбе же было угодно, чтобы в тот день бегами не руководила какая-либо важная персона, которая, вероятно, сумела бы управиться с ситуацией. Так что вскоре к мольбам детей присоединились вопли сотни, тысячи, десятка тысяч голосов. Движение быстро получило размах, когда самые взбудораженные ринулись на беговую дорожку. Затем изрядная толпа, повалившая из цирка, беспорядочными потоками выплеснулась на Аппиеву дорогу. А как раз неподалеку, в шести милях от городской стены, в Квинтилиевой вилле была резиденция императора: он обосновался там после своего возвращения из восточных провинций.

По существу гнев толпы был направлен не на Коммода, ей требовался Клеандр, «управитель императорского кинжала».

Едва успели мятежники ворваться в парк, окружающий поместье, как навстречу им ринулись всадники караула с мечами в руках и стали крошить всех без разбора, не щадя ни женщин, ни детей. Тогда те из нападавших, кому посчастливилось оказаться в задних рядах, сломя голову бросились наутек и так бежали до Кайенских ворот. Там их преследователи натолкнулись уже на сопротивление целого города. Жители, забравшись на кровли домов, принялись осыпать преторианцев камнями, приведя их в замешательство, а римские когорты – случай беспрецедентный – перешли на сторону народа.

Вечер спустился на город, где уже бушевали уличные бои, заставляющие опасаться, как бы не вспыхнула новая гражданская война. В этот момент более чем неожиданным образом появился Карпофор в сопровождении Фуска Селиана Пуденса, префекта города. Скакавшие впереди них двадцать пять конников затрубили в трубы, чем добились тишины, необходимой вновь прибывшим, чтобы быть услышанными. После чего они твердым голосом объявили, что Клеандр, которого Коммод признал единственным виновником беспорядков, уже предан казни, а зерно из его житниц с завтрашнего дня будет раздаваться народу, этим займется сам император.

Новость была встречена оглушительными рукоплесканиями.

Те, кто всего мгновение назад бешено рвались перебить друг друга, радостно хлопали недавних противников по плечу. Группы ликующих бегали по улицам, распевая песни и размахивая цветочными гирляндами. На площадях устраивались впечатляющие фейерверки. При взгляде с высоты любого из семи холмов казалось, будто весь Рим охвачен пламенем.

И вот после ночи, проведенной в праздничных увеселениях в компании богатых сенаторов, которые после столь опасных осложнений старались перещеголять друг друга в щедрости, народ ожидал прибытия своего императора. Пошел уже третий час, когда между Целиевым холмом и Авентином раздались звуки флейт и барабанов. Вначале почти неразличимые, они мало-помалу нарастали, и вот показалось подразделение преторианцев, несущих над собой, словно знамя, насаженную на пику голову Клеандра. Толпа зааплодировала, взревела во всю мочь, приветствуя это мрачное шествие – символ своей победы.

Едва прошел этот кортеж, как послышался мерный шаг марширующих ликторов с увитыми лавровыми ветвями топорами и фасциями. Их было двадцать четыре, они окружали повозку, запряженную восьмеркой белых жеребцов, в которой восседал Коммод.

По такому случаю он нарядился в сенаторскую тогу, набросив поверх нее длинный алый плащ. Его лицо было так бледно, черты настолько безжизненны, что можно было подумать, что эта голова изваяна из белого мрамора.

Некоторые прохожие преклоняли колени, когда он проезжал, другие выкрикивали благодарственные хвалы богам и сыну их Коммоду. Последний словно бы и не слышал ничего. Он двигался вперед с застывшим взглядом, как во сне. При виде этой окаменевшей, почти не человеческой фигуры в толпе на краткий миг возникло какое-то беспокойство, но все тревоги тотчас рассеялись, когда вперед рядами выступили рабы и принялись без устали отмерять пшеницу для раздачи – предмет стольких надежд...

Пир тянулся уже очень долго. Танцовщицы вихрем кружились среди расставленных покоем столов. В углу триклиния музыканты нежно ласкали струны своих лир, в то время как флейтисты, нагие согласно греческой традиции, напрягали всю силу легких, дуя в свои инструменты. Однако Коммод не повеселел, не смягчился.

Издерганный, все еще бледный, он уже в третий раз вскочил, направился к террасе, бросая тревожные взоры в глубь сада. Ибо, как велит обычай, в честь дня ликования перед народом открылись двери императорского дворца. Толпа кишела всюду: люди рассыпались среди клумб, разлеглись на бесчисленных скамьях, установленных для этой цели, слиплись в громадные комья вокруг столов, гнущихся под тяжестью съестных припасов. Рабы властителя без устали сновали взад-вперед, раздавая сыры и вина, пироги с изюмом и ломти жареного мяса. Все другие парки, которыми император владел в пределах столицы, то есть сады Агриппы и божественного Юлия (как теперь нередко именовали Юлия Цезаря), были в этот вечер так же наводнены народом.

– На. Выпей за их здоровье.

Марсия, которая вышла сюда за ним, скромно протянула Коммоду кубок. И тотчас, словно по волшебству, навыки поведения, подобающего властителю, вступили в свои права. Коммод взял этот тяжелый золотой предмет, поднял и с улыбкой пробормотал в адрес толпы какую-то столь же банальную, сколь льстивую фразу. Потом, понизив голос так, чтобы слышала одна Марсия, прибавил:

– Это он, хаос... Первозданный хаос... Смотри! Вон тени мертвецов мечутся среди адского пламени...

Марсия с тревогой всмотрелась в его черты. Угол императорского рта подергивался от тика, на лице проступило выражение одержимости, голос звучал глухо, как из ямы, хотя, кажется, никогда прежде у него не было подобного голоса:

– Взгляни туда... Это мой отец. Узнаю его бороду. А с ним рядом моя сестра Луцилла. Видишь, как она на меня посмотрела? А вон тот, это Перенний. А того я убил на арене. О благодатная Изида, а вот и Демострата с детьми!

Охваченная ужасом, Марсия не смела прервать своего любовника, а тот все тыкал пальцем в пустоту, где ему виделись те, ни для кого больше не зримые...

Что с ним? С ума сошел? А может, Господь посылает ему видение, уповая, что он раскается в своих злодеяниях?

Внезапно император с хриплым воплем отшвырнул свой кубок и ринулся в пиршественную залу. К великому счастью, сенаторы и судьи были слишком заняты своим празднеством по поводу падения Клеандра, а женщины слишком увлеклись представлением шутов и мимов: никто не заметил его безумного вида. Он рухнул на почетное ложе, и Марсия, по-прежнему в молчании, заняла место с ним рядом.

– Налей мне выпить, – выдохнул он.

Она повиновалась, и он осушил кубок одним глотком. По-видимому, он овладел собой, только губы все еще дрожали, с этим он ничего не мог поделать. Его пальцы судорожно стискивали расписной золотой кубок. Вдруг он спросил свою подругу:

– Если бы и ты умерла... Оказалась бы на месте Демостраты... Ты бы тоже приходила сюда, чтобы неотступно меня преследовать?

Марсия содрогнулась. Она хорошо знала Демострату, это была одна из ее подруг. Коммод долго был ее любовником. Но, в конце концов, император уступил ее Клеандру. Демострата легко утешилась, став наложницей императорского любимца-временщика, ведь, по сути, она возвысилась до положения второй дамы Империи. У нее хватило благоразумия не оспаривать первенство Марсии, она даже отправила своих детей на воспитание в императорский дворец.

– Я очень надеюсь, Цезарь, что ты никогда не дашь мне повода преследовать тебя.

Она пыталась защитить подругу, но тщетно. Согласно римским обычаям, человек в своем падении увлекал за собою весь свой клан. Его детей ждала смерть, дабы впоследствии они не искали возмездия. Та же участь по той же причине ждала его друзей и клиентов.

Вскоре после казни Клеандра Демострату удавили, а головы ее детей размозжили об стену. Марсии никогда не забыть этого жуткого зрелища: обнаженное, изувеченное женское тело, выставленное для всеобщего обозрения на ступенях Гемонии[58]58
  Высеченная в скалистом склоне Капитолийского холма лестница, по которой стаскивали в Тибр тела казненных.


[Закрыть]. И все члены ее клана лежали здесь же, рядом, тоже умерщвленные. Как далеко в прошлое ушла былая терпимость Марка Аврелия, простившего семейство и друзей того самого Авидия Кассия, который пытался его низложить и захватить власть в Риме.

– Иди сюда, Карпофор, приблизься!

Голос Коммода, внезапно прозвучав над ухом, отвлек Амазонку от ее размышлений, и она бросила ледяной взгляд на префекта, который поспешал к ним, переваливаясь на своих коротеньких ножках. Его голый череп при свете факелов лоснился еще больше обычного. С того дня, когда она вырвала у него Калликста, отношения между ними стали натянутыми. А то, что он стал косвенной причиной гибели Демостраты, усилило антипатию, которую она питала к нему.

– Ты и впрямь верен мне, префект? – спросил император потухшим голосом, не поднимая глаз.

Пораженные его тоном, Карпофор и Марсия с изумлением уставились на него. Такая манера держаться, этот тихий, смиренный голос были столь не свойственны Цезарю, что им на мгновение почудилось, будто вернулись времена правления его отца, когда катастрофы следовали одна за другой, – так мог бы говорить удрученный Марк Аврелий.

– Возможно ли, что ты во мне сомневаешься? – запротестовал префект анионы. – Разве не я разоблачил перед тобой бесчестные козни этого предателя Клеандра? Его интриги, которые могли стать роковыми для твоей династии?

– Прискорбно, – продолжал Коммод все тем же странным топом, – что ты не ограничился разоблачением его деяний перед твоим Цезарем, а раззвонил об этом на весь свет.

Протестов собеседника он не слушал. Покусывая свой большой палец, он, казалось, забылся, весь во власти напряженных раздумий. Марсия, хорошо его зная, сообразила, что он ломает голову, кого бы назначить на место Клеандра. Задача оказывалась тем труднее, что вследствие чисток, проводящихся одна за другой, количество стоящих людей среди дворцовых вольноотпущенников чрезвычайно сократилось. А довериться выбору сената Коммод опасался...

– Я больше не потерплю, чтобы народ Рима страдал от таких перебоев в снабжении съестными припасами! – внезапно бросил он, вскидывая голову.

– Сделаю все, что в моих силах, – отвечал Карпофор с поклоном.

– Нет уж, сириец, изволь сделать больше! Тебе поручается избегать волнений вроде вчерашних. Если произойдет еще что-нибудь такое, ты на этом лишишься головы.

Карпофор побледнел, вспотел – на лице выступили крупные капли. Он понял, что Коммод не шутит. И слишком хорошо знал, сколько случайностей таит в себе навигация, чтобы чувствовать уверенность в завтрашнем дне. Следовало действовать дипломатично.

– Позволю себе заметить, Цезарь, – начал он, – что я не могу нести ответственность за почву в долине Нила.

– Это что еще значит? – император нахмурил брови.

– Теперь Марсия опять узнавала его нетерпеливый нрав, так хорошо ей знакомый. И спрашивала себя, не закончится ли этот праздник какой-нибудь ужасной вспышкой.

– Я имею в виду, что объем зерна, которое привозит Ситопомпойа, зависит от египетского урожая, а он в свой черед зависит от непредвиденных капризов реки.

– Понятно... – в раздумье пробормотал император. – Коли так, я поручаю тебе всю зерновую торговлю запада.

Под этим подразумевалось, что сирийца назначат надзирающим за всем ввозом зерна с Сицилии и из Африки.

– Сочту за честь, Цезарь, но боюсь, этого недостаточно, чтобы исключить все непредвиденные случайности.

– Чего же тебе еще нужно?

– Префект анноны почитай что бессилен перед кражей судов и прочими пиратскими нападениями. Скажем, «Изиду» нашли выброшенной на берег в Малой Азии, команды на ней не было.

– Эмилий!

Призыв, брошенный в полный голос, заглушил праздничный гомон, прервал разговоры, заставил смешки утихнуть, а танцоров застыть на месте. Эмилий Летий, надушенный благовониями, в венке из цветов, соскочил с лежака и с решительным видом устремился к своему господину.

– Эмилий, отныне ты будешь заменять этого проходимца Клеандра.

Летий мгновенно согнулся в поклоне:

– О Цезарь, какая честь... Никогда ни один префект преторских когорт не мог бы быть более предан тебе, о божественный...

Коммод махнул рукой, как бы говоря: «Оставим это кривлянье!», и нетерпеливо продолжил:

– Для начала я требую, чтобы грабители судов, на которых жалуется наш друг Карпофор, были схвачены. Пошли курьеров с их описанием во все порты, пусть все посты береговой охраны получат от тебя оптические сигналы! Я отдаю под твою юрисдикцию все наше морское побережье, чтобы все те, кто чинит препоны зерновой торговле, были задержаны и понесли наказание. Относительно подробностей тебя просветит твой коллега, префект анноны.

Оба отвесили друг другу по церемонному поклону, а все присутствующие зааплодировали.

Странная усмешка озарила лицо Карпофора: благодаря императорским распоряжениям он, наконец, сможет добраться до этого змея Калликста и его сообщника Марка!

Властитель между тем несколько взбодрился – всеобщее одобрение, которое он вызвал у окружающих, вселило в него уверенность. Потребовав себе еще один кубок с вином, он призадумался, не будет ли кстати совершить еще что-нибудь эффектное. Обозревая толпу приглашенных, он вскоре остановил свой взгляд на мужчине и женщине, которые оживленно болтали, возлежа бок о бок:

– Скажи-ка, Марсия, ты не знаешь, что это за пара? Они мне как будто знакомы.

– Вон те? Да ну, вспомни же, это Фуск Селиан Пуденс, твой городской префект, а та, что с ним, Маллия, жена Дидия Юлиана, племянница Карпофора.

Коммод знаком подозвал первого же из снующих мимо рабов и поручил ему передать Фуску, что он желает с ним потолковать. Заинтересовавший императора гость тотчас с поклоном приблизился.

– Ты префект города?

– Благодаря твоему великодушию, Цезарь.

– Значит, ты отвечаешь за общественный порядок. Так как же вышло, что ты не помешал Клеандру наложить руку на запасы зерна?

Имея дело с императором, ищущим ссоры, лучше сохранять спокойствие. Фуск отвечал добродушно:

– К тебе, Цезарь, очень трудно получить доступ. А как иначе я мог проверить, правду ли говорит Клеандр, утверждая, что он действует по твоему приказу? Впрочем, позволю себе заметить, что префект города не должен надзирать за продовольственным снабжением.

Коммод почувствовал, как в нем разгорается пламя гнева, и сухо возразил:

– Если бы ты выполнял свой долг, как подобает, вчерашнего мятежа не было бы.

– Возможно ли, что ты сожалеешь о случившемся, Цезарь?

– Нет-нет, разумеется, – буркнул Коммод, сообразив, что слишком далеко зашел: – Конечно, гнусность Клеандра заслуживала кары.

Тяжкое молчание повисло между двумя собеседниками. Все вокруг старательно притворялись, будто как ни в чем не бывало продолжают пировать и беседовать.

Марсия отважно пришла Фуску на помощь:

– Не угодно ли отведать это бедро африканского перепела, префект? Очень вкусно, истинное чудо!

– Благодарю тебя, Амазонка, – улыбнулся Фуск, – но не могу. Я последователь Орфея.

– Орфея? – вырвалось у молодой женщины. – Так ты, стало быть, поклоняешься Вакху? – с живостью продолжала она.

– Разумеется.

– Мне много рассказывали о поклонниках Вакха, – внезапно заинтересовался Коммод. – Это правда, что вы кружитесь вихрем, в чем мать родила, в венках из плюща, размахивая тирсами?

– Гм... на самом деле это, собственно, не в обычае почитателей Орфея.

– Ты хочешь сказать, что и в вакханалиях никогда не участвовал? – изумился император.

– Да нет, почему же. Но это было до того, как я приобщился к орфическим мистериям.

– Не угодно ли тебе это нам продемонстрировать?

Теперь уже все разговоры в зале прервались, взгляды присутствующих были прикованы к этим двоим. Фуска не обманул учтивый тон императора. То, что он сейчас услышал, было приказом. Неповиновение – прямая дорожка к самоубийству... И все же он попробовал уклониться.

– Итак? – обронил Коммод, хмуря брови.

– Но я... У меня же нет венка из плюща.

– Его заменит твой венок из роз. А что до тирса... Надзирающий за слугами одолжит тебе свою ферулу.

Теперь у Фуска уже не оставалось выбора. Он неуклюже выпутался из своей тупики, сбросил сандалии. Марсия отвела взгляд. Смешки, пробежавшие там и сям, глубоко уязвили ее. Она чувствовала себя настолько же униженной, как бедный префект.

– Погоди! – закричал Коммод. – Этот танец нужно показать народу. Кроме всего прочего, наш долг – забавлять плебс. Выйдем в парк!

Рабы тотчас бросились к сотрапезникам, чтобы снова обуть их. Окружив префекта города, все вышли в сад, чтобы смешаться с простонародьем. Квириты разом прервали свою болтовню при появлении столь невиданной когорты. Но Коммод в нескольких игривых фразах объяснил, что их префект сейчас намерен исполнить вакхическую пляску в честь народа. Что один из высших чиновников Империи может разыграть подобный спектакль, да еще нагишом, поначалу ошеломило этих смиренных плебеев. Но в Риме, как, впрочем, и везде, любая необычная, а тем паче непристойная выходка непременно имеет успех у простонародья. Так что толпа, в конце концов, разразилась восторженными рукоплесканиями и все, по примеру императора, принялись стучать кулаками в серебряные столовые приборы. Под этот нестройный грохот Фуск исполнил первые танцевальные движения на пятачке между столами, в нескольких шагах от садка, переполненного разноцветными рыбами. Лишь обстановка религиозной созерцательности могла бы избавить такую сцену от убийственного комизма. Вскоре неудержимый хохот уже сотрясал все собрание. Марсия стиснула зубы.

Унизительная сарабанда продолжалась, пока Коммод не решил ее прекратить.

– Ах! – прыснул он. – Какое счастье, что танцы – не твое ремесло! А то бы тебя не всучить ни одному работорговцу!

И жестом, полным презрения, он толкнул Фуска так, что тот упал в живорыбный садок.

Глава XLIII

Остия, октябрь 190 года.

Онерария, грузовое транспортное судно, причалила в Остии на раннем рассвете под проливным дождем. Пристани выглядели пустынными, город будто вымер.

Прежде чем ступить на сходни, Калликст машинально надвинул поглубже капюшон своего плаща и вместе с компанией моряков завалился в одну из таверн на площади Всех Сословий. Там он не в пример прочим изголодавшимся за время плавания ограничился тем, что заказал блюдо бобов и кувшинчик воды. Покончив со скромной трапезой, он встал, раскланялся, взял свой узел с пожитками и вышел.

Что-то было странное в этом покое, что царил здесь. Для этого порта, который он привык видеть всегда кипучим, полным жизни, как-то слишком уж тихо, слишком спокойно. Может быть, все объясняет этот тяжелый ливень, что обрушился на город?

Покинув площадь Всех Сословий, он, миновав здание театра, вышел на Декуманскую дорогу, большую транспортную артерию, идущую вдоль реки. Не считая двух прохожих, торопливо семенящих под ливнем, таща под мышкой корзины с провизией, дорога также казалась абсолютно безжизненной. Калликст полагал, что ему надлежит вести себя как можно скромнее, но, тем не менее, было похоже, что, напротив, перед ним расступаются, старательно избегая встречи. Слева от него были термы и палестра. Прямо перед собой он видел конюшню старого Клодия. Он вошел туда.

К его величайшему изумлению, навстречу ему вышел не этот согбенный саркастический старец, а молодой человек с небрежными манерами и горько сжатым ртом. Фракиец заметил, что парень, говоря с ним, остановился в пяти шагах, ближе не подошел, и что ноздри у него заткнуты лавровыми листьями. При виде золотого он сразу согласился сдать пришельцу в наем лошадь и двуколку – цизиум.

– Можешь взять вон тот. Ну, бросай свою монету!

Удивленный такой, по меньшей мере, необычной манерой, Калликст вывел лошадь из стойла и принялся запрягать, спросив, между прочим:

– А что, старины Клодия здесь больше нет?

– Умер, – буркнул конюх, по-прежнему держась поодаль.

– Умер? От чего?

– Да ты что, в конце концов, с лупы свалился? Понятное дело, от чумы.

Фракиец с трудом унял пробравшую его дрожь. Так вот оно что... Когда он уже готовился залезть в двуколку, парень окликнул его:

– Ты в Рим направляешься?

– Да.

– В таком случае от души тебе советую: поберегись! Там бродят банды, они пыряют прохожих отравленными копьями.

– Что еще за банды? Почему?

Конюх скорчил мину, долженствующую показать, как его удручает глупость собеседника:

– Сразу видать, что ты давненько здесь не бывал...

И не прибавив больше ни слова, исчез за деревянной дверью. Положительно, странные дела творятся в Империи... Не медля более, Калликст тронул с места и покатил в направлении града на семи холмах.

Когда он добрался до Тригеминских ворот, солнце уже клонилось к закату. Дождь хоть и прекратился, но небо все еще хмурилось довольно неприветливо. Выехав на Остийскую дорогу, он попал в сутолоку повозок, телег и прочего гужевого транспорта, ожидавшего пропуска в город.

Ворота открылись лишь после захода солнца. В наступивших сумерках Калликст смог проникнуть в столицу без риска нарваться на неприятности. Он сказал себе, что надо спешить, пока ночь не стала непроглядной, превратив переплетение улиц в безнадежный лабиринт. Но дорогу ему на каждом шагу преграждали бесчисленные похоронные процессии. К счастью, теперь до Субуры было уже недалеко.

Там обитал папа Виктор.

Прежде его бы вовсе не удивило, если бы он узнал, что глава христиан живет в этом квартале, пользующемся самой дурной славой. Он бы из этого заключил, что предводителю секты, которая преследуется законом, там скрываться надежнее, чем где-либо еще. На самом же деле это было бы заблуждением. Если папа Виктор, который одновременно являлся епископом города Рима, поселился здесь, он поступил так затем, чтобы быть ближе к страждущим мира сего.

Он подозвал одного из тех мальчишек, что, едва стемнеет, принимаются шнырять поблизости от больших площадей и богатых жилищ. Подросток тотчас подбежал и поспешил зажечь свой факел из пакли и смолы.

– Ты хорошо знаешь улицы Субуры?

– Я там родился, господин, – сообщил солидный малыш, горделиво вздернув подбородок.

– А знаешь, где находится дом, в котором живет главный христианин?

– Само собой. Тебя проводить?

– Да. Освещай мне дорогу.

И тут они пустились блуждать среди адски перепутанных вонючих переулочков. Вскоре Калликсту пришлось сойти со своей повозки и продолжать путь, таща лошадь за узду. Балки, торчавшие из стен, в любое мгновение угрожали свалиться им на голову. От этих слепых фасадов доносился шум жизни, в нем угадывались отзвуки то трапезы, то ссоры, слышались причитания плакальщиц, стоны больного. Ему вспомнилась Флавия, сводник тоже пришел на память. Сколько воды утекло, сколько событий и перемен произошло с той поры...

– Вот, господин, это здесь.

Калликст поднял голову. Этот дом походил на тысячи других. Обшарпан не больше прочих, но и не меньше. Однако не было никакой причины предполагать, что мальчик лжет. Он дал ему асс, привязал лошадь к каменной тумбе, затем постучался в дверь.

Тут посетителя ждал новый повод для удивления: человек, открывший ему, смахивал на раба, самого обычного, такого же, как все рабы.

– Я прибыл из Александрии. Меня прислал епископ Деметрий.

Человек при этих словах не нахмурился, не насторожился, ответил просто:

– Следуй за мной.

Он повел гостя к шаткой лестнице. Проходя по лестничной площадке, Калликст услышал влажный кашель, перемежаемый хриплым дыханием. Перехватив его вопросительный взгляд, спутник смиренным тоном обронил:

– Чума.

Но вот они подошли к двери, на которой было выгравировано изображение рыбы. Дверь оказалась не запертой. Привратник испарился, а Калликст внезапно предстал перед сидящим человеком. Тот медленно поднял голову, и тусклый свет масляной лампы упал на его лицо.

Ошеломленный Калликст узнал Ипполита.

Молодой пастырь, похоже, изумился не меньше пришельца.

Оба долго смотрели друг на друга в молчании, словно каждый старался уверить себя, что это не сон. Фракиец опомнился первым:

– Ты, здесь? Но как?..

– Я там, где должен быть. На службе Господней. Однако я точно так же мог бы задать этот вопрос тебе. Я считал, что ты скрываешься в безопасном месте, где-нибудь на Александрийском побережье или в Пергаме, и транжиришь там миллионы, которые украл у евреев, клиентов банка твоего прежнего хозяина.

Калликст задышал глубже, пытаясь успокоиться. Поистине годы нисколько не смягчили глумливого тона, свойственного Ипполиту.

– Я прибыл сюда из Александрии. С важными известиями. Меня прислал епископ Деметрий.

– Деметрий? Да что это с ним, с какой стати он доверился субъекту твоего сорта?

– Могу я видеть папу? – только и спросил Калликст, оставляя предыдущую фразу без комментариев.

– Ты видишь его! – раздался голос за спиной гостя.

Фракиец вздрогнул. Он не слышал, как позади него снова открылась дверь. Теперь ему навстречу шел тощий, довольно малорослый человек, в серых глазах которого, однако, светилась воля, а нервическая порывистость движений говорила о достаточно твердом характере. Вспомнилось описание, которое дал ему Климент: «Это уроженец Африки, но по складу совершеннейший римлянин, более склонный рушить препятствия на своем пути, чем пытаться обогнуть их».

– Святой отец, – встрял Ипполит, – этого человека зовут Калликстом. В прошлом раб блаженного Аполлония, затем одно время управитель делами префекта анноны, а ныне вор, голова которого оценена в двадцать тысяч денариев.

Калликст бросил на него свирепый взгляд. Эх! Если бы можно было обойтись с этим типом, как Господь – с торговцами во храме!

– Что тебе нужно? – сухо осведомился Римский епископ.

Фракиец вытащил из своего пояса кожаный футляр:

– Послание епископа Деметрия.

Папа схватил футляр и, вытащив оттуда свиток папируса, протянул его Ипполиту. Насупив брови, сказал:

– Прочти. У тебя пока еще глаза хорошие.

Ипполит начал:

«Виктора, наместника святого Петра, Деметрий, епископ Александрийский, S.D.[59]59
  Salutein dat – приветствует (лат.).


[Закрыть]

До меня дошли сведения, будто ты намереваешься предать анафеме наших братьев из азиатских церквей, которые отказываются разделить позицию Всемирной Церкви относительно даты празднования Пасхи.

Тебе ведомо, что когда ты созвал провинциальные синоды, чтобы положить конец этой распре, разделившей Церковь на восточную и западную, я одним из первых присоединился к твоему мнению. А стало быть, ныне мне более чем кому-либо пристало посоветовать тебе отказаться от этого замысла.

Мне и впрямь представляется, что празднование Пасхи в день смерти Господа, а не в день его воскресения не дает достаточных оснований для того, чтобы взять на себя такую ответственность как отлучение целых церковных общин. То, что я тебе сейчас говорю, я говорю со всем почтением, более чем ясно сознавая собственные малость и несовершенство перед лицом наместника Петра. Но, тем не менее, должен уведомить тебя, что здесь, в Александрии, мое мнение разделяет большинство просвещенных людей.

Они принимают во внимание, что невозможно винить наших братьев в Азии за то, что они всего лишь продолжают следовать старинным почтенным традициям. До сей поры греческая и латинская церкви жили бок о бок, единые в своем поклонении Господу, Спасителю нашему. Твои предшественники проявляли большую терпимость по отношению к азиатским епископам; особенно Аникит, когда у него возникли разногласия с епископом Поликарпом.

Мы побуждаем тебя не отказаться от своих настояний, а лишь действовать осторожно, следуя их примеру. Нам же больше ничего не остается, как только ждать, когда наши молитвы воплотятся в жизнь. Я уверен, что милость Всемогущего Бога, в конце концов, просветит наших азиатских братьев. Итак, да соизволит он внушить тебе доброе решение.

Vale[60]60
  Будь здоров (лат.).


[Закрыть]».

Папа сидел на низенькой скамеечке и с задумчивым видом теребил свою бороду.

– Как вышло, что Деметрий доверил тебе это послание?

Тон понтифика был недвусмыслен, но Калликст испытал к нему благодарность хоть за то, что он не прибавил: «Ведь не похоже, чтобы ты заслуживал особенно надежных рекомендаций».

– Ему предлагали нескольких человек на выбор. Епископ остановился на мне.

– Это не ответ на вопрос. Почему язычнику отдали предпочтение перед христианами? – вмешался Ипполит.

– Язычнику? – удивился Виктор.

Калликст покачал головой:

– Ипполит не мог этого знать, но я теперь христианин.

– Как?! Что ты сказал? – Сын Эфесия уставился на него растерянно и вместе с тем скептически. – Ты? Христианин? Ты, который яростнее всех нападал на нашу веру? Ты, кто...

Калликст резким жестом прервал его:

– Да, я христианин. Обстоятельствам и, бесспорно, милости того Бога, которого я так долго отвергал, удалось взять верх там, где ты потерпел поражение.

Во взгляде Ипполита впервые промелькнуло живое чувство. Искреннее волнение, в котором память прошлого смешивалась с переживанием настоящего. Он прокашлялся, потом заговорил снова, на сей раз почти тихо: