Текст книги "Порфира и олива"

Глава XXIV

Когда последние верующие покидали виллу Вектилиана, заря уже окрасила небосвод над холмами в нежно розовый цвет. Люди расходились торопливо, маленькими группками, факелами и греческими лампами освещая себе путь по темным ухабистым улочкам града, признанного властителем мира.

Ворота богатого жилища оставались широко распахнутыми, так что можно было заглянуть во внутренность атриума, где задержалась одна пара. У мужчины на плечи была накинута темная хламида, под которой скрывался белый далматик. Женщина, спрятав под шалью свои пышные волосы цвета воронова крыла, склонилась над бассейном имплювия, омочила пальцы и потерла ими глаза.

– Что-то не так? – удивленно спросил се спутник.

С извиняющейся улыбкой Марсия обернулась к нему:

– Ничего, Иакинф. Но эта свежесть, царящая здесь, так не похожа на обстановку императорского дворца, что мне, порой, как сейчас, хочется никогда больше туда не возвращаться.

Священник понимающе кивнул и жестом, полным приязни, взял молодую женщину за руку. С тех пор как благодаря ее влиянию он был принят в дом Цезаря для исполнения скромной должности, священник стал куда лучше понимать, каково приходится его подруге. Наперекор всему тамошнему блеску и усладам на Палатинском холме царила такая обстановка, где интрига торжествует, нравственность извращается, а жизнь кажется не более чем преддверием смерти, будто река мертвых Стикс протекает совсем рядом.

– Мужайся, – пробормотал Иакинф.

– Мое мужество при мне, я никогда его не теряю. Чего мне не хватает, так это хотя бы немного безмятежности и чистоты.

Они в свой черед покинули виллу, не дав себе труда прихватить с собой светильник. Дорогу, ведущую на Палатин, оба знали наизусть, вплоть до мельчайших подробностей. К тому же первые смутные проблески зари уже разгоняли окружающую тьму.

– Марсия, а нет ли...

Предвосхищая вопрос, молодая женщина вздохнула:

– Нет, Иакинф, император по-прежнему не проявляет никакой склонности к обращению.

– Не следует отступать. Пробуй, пытайся снова и снова. Это было бы так важно для нас!

– А главное, для него самого. Но, сказать по правде, такая надежда кажется недостижимой.

Наш епископ мне поручил передать тебе, что если он получит возможность представить Коммоду некоторые разъяснения и познакомить его с обетованиями нашей религии, он без колебаний готов это сделать.

Марсия покачала головой:

– Бесполезно. Это могло бы помочь, если бы для него камнем преткновения являлось неведение наших идей.

– Но что же тогда?

Фаворитка властителя огляделась вокруг.

Насколько хватало глаз, единственным признаком жизни казалась повозка, запряженная парой быков, которая выезжала за пределы города по Аппиевой дороге. Марсия подождала, пока затихнет грохот деревянных колес, и лишь потом, понизив голос, отозвалась:

– Коммод живет в страхе. Я убеждена, что оргии и бесчинства для него лишь способ забыться, заглушить тревогу, которая постоянно держит его в тисках.

– Не спорю. Но как ты это объясняешь?

– Он чувствует себя одиноким и окруженным врагами. Знает, что все сравнивают его с покойным отцом и никто не находит в нем достоинств, какие имел Марк Аврелий. Ведь этого последнего теперь открыто упрекают за то, что он завещал порфиру Коммоду.

Иакинф пожал плечами, вздохнул:

– Признаться, я и сам никогда не мог понять этого поступка Марка Аврелия. До сих пор цезари, вооружась мудростью и отрешившись от своих родительских чувств, старались выбрать себе достойного преемника. Таким образом, они оберегали судьбу Империи от капризов случая. Чего ради тот, кого мы считаем, причем вполне заслуженно, одним из самых блистательных наших императоров, рискнул сбросить оковы благоразумия и передоверить право выбора слепой природе?

– Этого нам, вероятно, никогда не узнать. Так или иначе, все это вместе взятое, как назло, усиливает неуравновешенность Ком-мода. Она всегда была ему свойственна, но до поры дремала, а с некоторых пор ведь прибавился еще и страх, что его могут убить так же, как стольких его предшественников.

– Ну вот еще! Как ни парадоксально, чернь его обожает. И с чего бы человеку, с такой охотой рискующему жизнью на арене, так бояться смерти?

– В самом деле, здесь явное несоответствие. Но это противоречие даже можно назвать символом всей его жизни. Он – правитель, ненавидимый сенатом и любимый народом. Он чувствует, хоть и не желает открыто признаться в этом, что, унаследовав громадную власть, не способен должным образом ею распорядиться. Этим объясняется, почему он предоставляет все решать своим советникам, вмешиваясь в дела правления лишь иногда, из прихоти или в гневе. В глубине души юный Цезарь опасается, как бы порфира, в которой он рожден, в один злосчастный день не задушила его.

Между тем внушительный фронтон императорского дворца уже проступил перед ними на фоне сероватого неба. Тогда Иакинф решился упомянуть еще об одной, последней своей заботе:

– Боюсь, Марсия, что тебе придется вступиться также и за наших братьев-карфагенян.

Молча, взглядом она попросила его продолжать.

– Да, дела там хуже некуда. Под нажимом общественного мнения новый проконсул Африки заковал в кандалы группу должностных лиц, примкнувших к истинной вере. В том числе их молодого адвоката, некоего Тертуллиана.

– Я поняла. Это, стало быть, в довершение той драмы, которую переживают колоны Сальта Бурунатина. Они мне тоже сообщили, что прокуратор их преследует, совершенно не считаясь с законом.

Помолчав, она сказала:

– Попробую выступить защитницей в обоих этих делах одновременно. Может быть, тогда это будет выглядеть менее подозрительно.

Они уже достигли нижней ступени дворцовой лестницы. Марсия заключила сурово:

– Ты без труда можешь вообразить, к каким уступкам и уловкам приходится прибегать, чтобы добиться этих послаблений.

Иакинф не ответил. Он знал, Марсия, безусловно, являла собой одну из тех редких христианок, чье поведение никак не согласовывалось с «евангельским идеалом».

– Я никогда не отступала, но все же порой спрашиваю себя, какую участь готовит мне Божий суд. Что до людей, они мне давно вынесли приговор.

Произнося последнюю фразу, она вдруг вспомнила того человека, раба, встреченного у Карпофора. Странно, но рядом с ним она, пусть на краткий миг, совершенно позабыла всю повседневную абсурдность своего существования.

«Ты то, что ты есть...».

Конечно, она могла бы на это ответить:

– Прежде всего я христианка...

Он не осудил женщину, но если бы узнал это, может статься, осудил бы адепта веры Христовой?

Лежа на спине нагишом, Коммод сладострастно предавался массажу, который делал ему его юный раб и наставник в атлетических упражнениях Наркис. Этот последний со своей черной густой бородой, закрывающей большую часть лица, и расплющенным носом – последствием слишком далеко зашедшего сеанса тренировки – выглядел старше своих двадцати лет.

Открытая дверь выходила на анфиладу портиков палестры, где утреннее солнце, отражаясь от обширного прямоугольника сверкающего песка, создавало иллюзию озера, слепящего белизной световых бликов. Но вот юношеское тело императора вздрогнуло – порыв ветра принес внезапный холодок.

– Марсия, это ты?

– Да, Цезарь.

Молодая женщина не спеша приблизилась к Коммоду, испытывая тайное облегчение оттого, что он выглядит спокойным, хотя она явилась с опозданием. Ибо властитель Империи был, без сомнения, самым нетерпеливым из ее обитателей. Малейшее промедление в исполнении его воли будило в нем ярость столь же ужасную, сколь внушающую ужас.

Но, может быть, в это утро Цезарь и сам подзадержался на ложе с кем-нибудь другим? Марсия надеялась, что так и было. Со дня убийства Перенния она с тайным облегчением воспринимала все, что могло охладить страсть ее любовника к ней.

Коммод перевернулся на живот, подставив Наркисовым притираньям свою мускулистую спину.

– Ну как, моя Амазонка? Ты чувствуешь себя готовой к сегодняшним упражнениям?

– Конечно, Цезарь. А ты сам в это утро не слишком утомлен?

Хотя ирония, сквозившая в этом вопросе, была едва заметна, от императора она не укрылась. Он поднял голову и внимательно посмотрел на свою наложницу. Она только что сбросила свой греческий плащ.

– Чего ты ждешь, почему не раздеваешься полностью? – спросил Коммод.

Если бы атлетические упражнения – прямое наследие греческого гимнасия – в Риме не было принято выполнять совершенно обнаженными, такое предложение могло бы навести на мысль, что император имеет совсем другие виды.

– Я жду, пока Наркис не закончит, – улыбнулась молодая женщина.

– Дело как раз сделано, – отозвался растиравший тренера юноша. – Наш Цезарь готов.

Тогда Коммод поднялся. Его тело, густо смазанное жиром, лоснилось. Он предложил Марсии в свой черед лечь на освободившееся место, что она и исполнила, между тем как он бросился на песок палестры и стал разминаться, чтобы скорее согреться.

Это было одно из тех чарующих летних утр, что способна подарить миру одна лишь Италия. Небо резко синело, на нем не было ни облачка. Разве что изредка какая-нибудь птица, стремительно пролетая, бросала мимолетную тень на светлый квадрат палестры.

Марсия предала свое тело, теперь совсем нагое, массажу Наркиса. Его нежные горячие пальцы пробегали вдоль ее спины, расслабляя мышцы, скользили по бедрам, пробуждая в молодой женщине ощущение, близкое к блаженству.

А Коммод все упражнялся там, на солнцепеке. Его движения, легкие и точные, как и это гармонически сложенное тело, до известной степени подтверждали в глазах народа его «приобщение к божественности». В то время как обычай, сложившийся начиная еще с царей Эллады, предписывал, чтобы скульпторы, создавая изображения владык, приделывали их головы к телам, изваянным с какого-нибудь неизвестного атлета, Коммод в отличие от своих предшественников сам позировал для традиционной статуи обнаженного властителя, что также прибавляло ему обаяния как императору, близкому к простонародью. Толпа ценила и то, что он спускается с олимпийских высот, где нравилось пребывать его предкам, чтобы предаваться битвам на арене, будто самый что ни на есть простой гладиатор.

Цезарь неожиданно прервал свои упражнения и повернулся к Марсии:

– Ты как-то странно разглядываешь меня. О чем ты думаешь?

– Думаю, что ты красив, – пробормотала она, всецело поглощенная беспокойством о том, как выбрать удобный момент, чтобы затронуть вопрос о христианах, приговоренных а Карфагене. Нет, не сейчас. Необходима крайняя осторожность. Император не выносит, когда с ним во время тренировок заговаривают о серьезных делах.

Коммод хихикнул не без фатовства.

– В самом деле, Цезарь, после Александра, ты бесспорно самый красивый из императоров.

На сей раз комплимент исходил от высокопоставленного дворцового распорядителя Эклектуса.

Он так бесшумно проник в палестру, что никто не заметил его появления.

Если не считать Иакинфа, Эклектус был единственным христианином, официально принятым в приближенных к императору кругах. И он же был единственным истинным другом Марсии среди высокопоставленных сановников Рима. Ценой немалого терпения ей удалось пристроить его на место, подобающее особо доверенному лицу, которое он теперь и занимал.

Коммод раздраженно напомнил:

– Разве я не говорил, чтобы меня не беспокоили?

– Цезарь, когда ты узнаешь, что за причина подвигла меня нарушить твою волю, ты не сможешь не одобрить мой поступок.

Эклектус, хоть и будучи по рождению египтянином, по складу характера походил на римлянина больше, чем столичные квириты. Всегда, даже в самые невыносимо знойные дни, облаченный в белоснежную тогу, он в любых обстоятельствах сохранял достоинство и суровость. Коммод находил в его повадке какие-то черты сходства с Марком Аврелием, это поневоле завораживало его.

– Слушаю тебя.

– Матерн.

Император насилу сдержался, чтобы не вздрогнуть. Имя главаря банды, воина-дезертира, за несколько месяцев стало таким же знаменитым, как имя Спартака.

– Матерн, снова, вечно этот Матерн! Какой еще подлый удар он нанес? Ибо я предвижу, что ты сюда явился не затем, чтобы сообщить о его поимке.

– Увы, Цезарь. Зато шпионы только что известили нас, что этот человек со вчерашнего дня в столице. С ним группа сообщников. Он собирается, переодевшись в кирасу преторианца, смешаться с твоим эскортом и во время празднества в честь Кибелы и Аттиса похитить тебя.

Коммод, Наркис и Марсия почти одновременно вскрикнули, пораженные немыслимой дерзостью такого плана.

– Следовательно, Цезарь, – продолжал сановник, – мудрость предписывает тебе отказаться от намерения участвовать в этих торжествах.

У властителя Рима глаза полезли на лоб:

– Как? Императору, верховному жрецу, не принять участия в церемонии? Невозможно! Кибела никогда мне этого не простит.

– Но опасность...

– Опасность? Разве потомок Геркулеса отступает перед опасностью? Умолкни, христианин! Ты ведешь нечестивые речи.

Эклектус бросил быстрый взгляд на Марсию, и та кивком головы дала ему знак успокоиться.

– Твоя воля будет почтительно исполнена, – вздохнул Эклектус. – В любом случае знай, что я не собираюсь сложа руки ждать, когда эти несчастные примутся задело. Я дал приказ разыскать их и схватить. Будем надеяться, что это произойдет вовремя.

– Изида не может покинуть нас, – заявил Коммод, и взгляд его затуманился.

Затем он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Эклектус поклонился, отступил назад, но не ушел, а скромно приблизился к Марсии. Молодая женщина поднялась и машинально набросила на плечи хламиду. Благородство, сквозящее в каждом слове и движении сановника, всегда необъяснимым образом пробуждало в ней стыдливость.

– Приветствую тебя, – сказал он с несколько принужденной улыбкой, – и счастлив убедиться, что ты чувствуешь себя хорошо. Ты еще прекраснее и блистательней, чем всегда.

Теперь он окончательно повернулся спиной к Наркису и Коммоду. Не прерывая любезной речи, он извлек из складок своей тоги маленький свиток папируса и быстро передал его молодой женщине.

– Благодарю тебя, Эклектус, – обронила фаворитка, мгновенно пряча послание. – Твои комплименты для меня драгоценны, ибо знаю: ты искренен наперекор обычному кривлянию, в котором не устают изощряться придворные.

Засим сановник тотчас ретировался.

– Клянусь Марсом! – в ярости вскричал Коммод. – Этот пес Матерн и впрямь переходит все границы.

– Зато подумай, господин, – заметил Наркис, – ведь на этот раз у нас будут все возможности его задержать. Решившись пробраться в город, этот разбойник сам лезет в ловушку.

Марсия отошла в сторонку. Встав за колонну так, чтобы скрыться с глаз обоих мужчин, она торопливо развернула папирус, только что доставленный египтянином. Послание было кратким:

Мне необходимо увидеть тебя. Назови место и время. Речь идет о человеческой жизни.

Там была и подпись: Калликст.

Тяжкий полуденный зной спадал, но для выхода из купальни время еще не пришло.

Сады Агриппы были почти безлюдны, все отяжелело от теплой, влажной духоты предвечернего часа.

Еще немного, и сюда валом повалят гуляющие семейства, влюбленные пары, группы беспардонных болтунов, мнящих себя философами, и просто легион кишащих в Риме бездельников – вся эта публика разом превратит мирный уголок в место невыносимой беспорядочной толчеи.

Но сейчас среди клумб и сосен лишь кое-где изредка мелькают тоги мудрецов, пожелавших в одиночестве насладиться очарованием этого великолепного парка, который Август завещал в пользование своим согражданам.

По берегу одного из прудов, у самой воды, чья кристальная поверхность подернута легчайшей рябью, медленным шагом проходит пара. Женщина закутана в столу шафранного цвета, ниспадающую до щиколоток, ее плечи и голову прикрывает пурпурная шаль. Что до мужчины, он в простой коричневой одежде из льна, похожей на ту, что носят вольноотпущенники и люди скромного достатка.

– Боюсь, что понимаю тебя. Значит, нет никакого шанса спасти Флавию?

Марсия не опускает глаз, но это стоит ей немалого усилия:

– Я этого не говорила. Просто я не так влиятельна, как утверждает молва.

Увидев, каким разочарованием омрачилось лицо Калликста, она поспешила добавить:

– Да знаю, знаю. После смерти Бруттии Криспины все непрестанно твердят, что я новая Августа. Однако знай, что я, прежде всего, остаюсь дочерью вольноотпущенника, бывшего раба Марка Аврелия. И что если я позволю себе ненароком забыть об этом, наш Цезарь очень быстро мне это напомнит.

Такое неожиданное признание в устах первой женщины Империи удивило и вместе с тем тронуло Калликста. Ее темное происхождение казалось чем-то вроде мостика, внезапно переброшенного через пропасть, разделявшую их. Может быть, именно это прошлое и было причиной, отчего она в непосредственном порыве согласилась у видеться с ним, простым рабом. Ее красота в этот раз волновала его еще сильнее, чем при первой встрече. Она была гораздо изящнее большинства римлянок, которые однако же упорно взгромождались на высокие котурны, тщась посредством обуви восполнить свою приземистость. А она и своей стройностью, и худобой почти впалых щек так не походила на всех этих обросших жиром патрицианок!

Отличал ее и этот постоянный загар, не сходящий оттого, что она снова и снова возобновляла его в битвах на жестком солнцепеке арены.

– Я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы добиться для этой девушки помилования.

– Я верю тебе, – горячо вырвалось у Калликста.

Но все-таки неясное предчувствие шептало ему, что в уверениях Марсии сквозит нечто похожее на сомнение.

Словно угадав его мысли, она сочла нужным уточнить:

– Нынче же ночью я попробую разузнать, где ее держат. Скорее всего, она в Латумии, туда нередко отправляют христиан, или в темнице при форуме.

– Один человек, да что там, скажем прямо – Фуск, говорил, что ее отвезут во Флавиев амфитеатр.

Марсия покачала головой:

– Не думаю. Император по случаю празднеств Кибелы хочет продемонстрировать народу свои способности прорицателя. Стало быть, церемонии будут разворачиваться в Большом цирке. Вероятно, Флавию отвезут именно туда.

Она умолкла, почти тотчас подумав о других приговоренных, за которых она только что заступалась. Как объяснить Калликсту, что только вчера она в промежутке между объятиями склонила Коммода, взбудораженного историей с Матерном, в придачу к искупительной жертве Кибеле даровать помилование христианам Карфагена, высланным в Сардинию на каторгу. Император, хоть и явно дал понять, что эта идея его не слишком впечатляет, все-таки уступил. Однако дело еще далеко не улажено. Марсия знала, что ей еще не раз придется возвращаться к нему, прежде чем удастся вырвать согласие, надлежащим образом оформленное и подписанное. Как признаться фракийцу, что в подобных обстоятельствах приступить к Коммоду с новой просьбой, притом ради спасения всего одной жизни, значило бы рисковать успехом своего предыдущего ходатайства? Она знала пределы, которых нельзя нарушать. Знала обидчивость своего любовника, бешеные вспышки его гнева.

– Почему ты это делаешь?

Она печально усмехнулась:

– Может быть, чтобы обеспечить себе чистую совесть.

– Нет. Тут что-то еще.

– Я не понимаю.

– Хоть я тебя едва знаю, я угадываю в тебе... – казалось, ему трудно подобрать слова, – угадываю черты, каких до сей поры, не встречал ни в ком, кроме одного единственного человека.

– Флавии?

Он кивнул.

– Ты оказываешь мне честь, сравнивая с той, что так тебе дорога.

– Флавия христианка, а о тебе поговаривают, будто ты неравнодушна к этой секте.

Она долго, не отвечая, вглядывалась в него, словно пыталась понять, в какой мере позволительно ему довериться. Он спросил настойчивее, напрямик:

– Ты христианка?

На сей раз, она ответила без промедления:

– Да. По крайней мере, стараюсь быть ею. Но... – она замялась в нерешительности, однако тут же отбросила колебания, – ты, пожалуй, удивишься, а все-таки скажу: это не единственная причина, толкнувшая меня прийти к тебе на помощь.

Калликст смотрел на нее во все глаза, крайне заинтригованный.

– Нет, – продолжала она, – ты прав: есть что-то еще. Только слова здесь совсем ни к чему. Если бы мне пришлось объяснить свои побуждения, все сразу стало бы бесплодным и тщетным.

Последние слова прозвучали с оттенком вызова.

Он посмотрел на нее в упор. Она выдержала этот взгляд даже глазом не моргнув. И тут он то ли с немыслимой дерзостью, то ли забывшись, медленно положил руки на плечи Марсии и притянул ее к себе. Она напряглась, словно в последнем усилии самозащиты, однако и сама прекрасно знала, что сопротивляться не будет. Какое-то время они так и стояли, обнявшись. Неподвижно. Растворившись в пейзаже. Но вот она отстранилась, задыхаясь, высвободилась из его объятий:

– Мне пора вернуться во дворец.

Он ничего не ответил.

Да вправду ли все это? Не грезит ли он? Откуда это ощущение боли и вместе с тем блаженства, затопившее все его существо? Эта никогда прежде не испытанная обостренность чувств? Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам:

– Нет. Не говори ничего. Все так хрупко...

Развернувшись на каблуках, она удалилась быстрым шагом в направлении Фламиниевой дороги, где ее ожидали носилки.

Он направился к берегу Тибра, тут-то ему навстречу и стали попадаться прохожие, идущие из терм Агриппы – они о чем-то, по меньшей мере, оживленно толковали. Сначала Калликст, чей ум еще пребывал в смятении, пропускал мимо ушей долетавшие до него реплики. Но, поравнявшись с очередной группой, все-таки уловил несколько слов и насторожился:

– Его схватили на Скотном рынке.

– Когда это случилось?

– Около трех часов.

Эти прошли мимо, но вскоре ему встретились другие, у них речь шла о том же:

– Так что же, стало быть, это правда? Матерн арестован?

– Причем в самом сердце столицы!

– Невероятно! Какое безрассудство – появиться в стенах Рима!

– Причем в форме преторианца.

– Это хорошо. Значит, начало празднества в честь Кибелы отмечено наилучшими предзнаменованиями. Наш император не сможет остаться равнодушным к такому дару богов.