Текст книги "Порфира и олива"

Глава VIII

Он пробудился разбитый, все тело, липкое от болезненного пота, ныло. Сбрасывая шершавое, влажное одеяло, он с омерзением ощутил, будто руки коснулось что-то липкое. Таракан, крыса? Ничто не удивило бы его сверх меры. Эта комнатенка на постоялом дворе наверняка служит местом сборищ всех паразитов земли.

Девушка, распростертая рядом, тяжело вздохнула и отодвинулась. Он вгляделся в ее черты, которые накануне едва рассмотрел. Очень молода. Светлые волосы неопределенного оттенка разметались по плечам.

Зачем он согласился прийти сюда с ней? Потребность дать волю похоти? Выходка, порожденная усталостью от самого себя? А ведь он всегда знал, что эти девицы с постоялых дворов его нисколько не впечатляют. Но эта со своей веснушчатой рожицей, с беспомощной неуклюжей повадкой так неудержимо напомнила ему ту, прежнюю Флавию, которую он несколько лет тому назад подобрал на той же улице.

И вот когда ему, задетому в своей гордости, захотелось бежать от той, что ранила его, забыться, он разделил ложе, чуть ли не с ее двойником. В голове мелькнула извращенная мысль, что, может быть, нынче ночью он ни больше, ни меньше как уступил соблазну инцеста. Как бы там ни было, теперь ему только и осталось, что привкус горечи, еще более едкий, чем накануне.

Он порывисто соскочил с ложа, отшвырнув липкое одеяло, распахнул ставни и начал торопливо одеваться, не обращая внимания на расспросы куртизанки. Ее занимало одно – удовольствие, которое он, как ей мнилось, испытал в ее объятиях.

Через мгновение он уже был в зале напротив входа и тотчас потребовал у хозяина счет.

– Хлеб – один асс. Похлебка – один асс. Сетье[17]17
  Старинная мера объема, варьировавшаяся в зависимости от региона и объекта измерения.


[Закрыть] вина – два асса. Девушка – восемь ассов.

Калликст нашел этот счет совершенно неслыханным, особенно цену девушки. Она уж никак не стоила восьми ассов. Но он не стал торговаться. Несчастной, безусловно, пришлось бы вытерпеть трепку, если бы клиент выразил недовольство. В то самое мгновение, когда он одну за другой выкладывал на стол бронзовые монетки, хозяин постоялого двора, воздев руки, возопил:

– О, Сервилий! Стало быть, ты вернулся?

При одном звуке этого имени сознание фракийца затопила волна болезненных воспоминаний. Он резко обернулся. Да, это был тот самый гнусный субъект, что несколько лет назад ухитрился, заморочив его и Флавию своими улыбочками и фальшивыми ужимками, завлечь их в самое сердце полной ужасов Субуры.

Сводник не слишком изменился. Возможно, он стал еще жирнее, больше облысел, его одежда стала еще более вульгарной, но тон остался прежний – и с хозяином постоялого двора он заговорил так же игриво, как некогда шутил с Галлом.

– Меркурий по-прежнему благосклонен к тебе? – тревожно поинтересовался хозяин постоялого двора.

– О, ты же знаешь этого бога... В два счета упорхнет, забыв вознаградить тебя за жертвы, что ты ему приносил.

– Что вы говорите, господин Сервилий? Значит, на улицах не осталось детишек, которых можно было бы украсть? – иронически осведомился Калликст.

Хотя в этот ранний час харчевня еще была пустовата, у стойки все же толпились игроки, делающие ставки на бегах, между двумя кувшинчиками белого вина азартно споря о сравнительных достоинствах возничих, носящих голубые или зеленые цвета. А в самом темном уголке двое юнцов решили поиграть в морру: один быстро выкидывал несколько пальцев на одной руке, другой в тот же миг выкрикивал цифру, если она совпадала с числом выкинутых пальцев, он выигрывал. Когда прозвучал вопрос Калликста, все лица разом обернулись к нему.

– Ты кто? – насторожился Сервилий.

– А, так ты меня не помнишь? Я тот парень, что защищал малышку, которая украла рыбу. Тот самый, что помешал твоему другу Галлу продать ее. Ну же, приятель, напрягись, вспомни.

Сервилий малость порылся в памяти, потом вскричал недоверчиво:

– Раб сенатора Аполлония?

– Точно. Неужели я так переменился, что меня и узнать нельзя?

– Клянусь Плутоном, я тебя помню! Даже слишком! Ты продырявил череп моему другу Галлу. И если до тебя не дошло, так знай: он от этого умер. Ты убийца!

Калликст, хотя эта новость застала его врасплох, парировал с презрением:

– Узнаю тебя. Ты снова, как всегда, все переворачиваешь с ног на голову. Тебе отлично известно, что я в тот вечер только защищался и спасал ту несчастную девочку. Впрочем, если ты действительно считаешь меня преступником, за эти пять лет у тебя было предостаточно времени, чтобы обвинить меня перед судом префекта.

– Как я мог рассчитывать, что судья вынесет приговор сенаторской подстилке?

Калликст окаменел от оскорбления, а сводник разразился грубым хохотом.

Присутствующие собрались было разделить его веселье, но смех тотчас замер у них на губах. Фракиец тыльной стороной ладони изо всех сил ударил Сервилия в висок, тот отлетел назад и рухнул, в последний момент уцепившись за край стойки. Рыча, как дикий зверь, Калликст прыгнул на него, швырнул наземь и, пьянея от бешенства, наступил ногой на лицо обидчика, так надавив подошвой, что черты его смялись, он стал похож на подыхающую жабу. А фракиец еще усилил нажим. Сервилий пытался закричать, но из его горла вырвалось лишь ни с чем не сообразное бульканье. Владелец постоялого двора попробовал вмешаться. Калликст ударом в низ живота сбил его с ног, и он тоже свалился к подножию стойки.

Теперь пальцы Калликста сомкнулись на полной шее Сервилия, и он стал сжимать тиски – медленно, как будто зрелище страданий другого доставляло ему сладострастное упоение.

– Нет, господин! Остановись!

Тоненькие пальцы девушки, той самой, что разделяла с ним ложе, вцепились в его руку.

– Остановись, господин... – молила она. – Если ты его убьешь, всех в этом доме возьмут под стражу как соучастников. Я не хочу умереть на арене!

Калликст бросил на свою жертву взгляд, полный омерзения.

– Везуч ты, приятель... Она только что спасла тебе жизнь.

Выдержав паузу, он добавил:

– Ты не находишь, что такой поступок заслуживает награды?

Сервилий, смертельно напуганный, смог лишь отчаянно потрясти головой в знак согласия.

– Отлично. В таком случае уверен, что ты не откажешься преподнести ей один из твоих прекрасных перстней, чтобы она смогла купить себе свободу. Не так ли, Сервилий?

Подкрепляя речь убедительным жестом, он нажал коленом на грудь своей жертвы. Тот, брызгая красноватой слюной, так как нижняя губа у него была разбита, сумел невнятно промямлить что-то вроде: «Да-да, все, что скажешь...».

Калликст, не мешкая, сорвал с его толстого, как колбаса, пальца один из драгоценных перстней и протянул его девушке.

– Но от свободы мало толку, если она не сможет ею воспользоваться. Так что, с твоего позволения...

И он завладел еще одним перстнем, наставительно предложив девушке:

– Поблагодари господина Сервилия за его щедрость.

Она исполнила это, хоть и не без колебания. Фракиец поднялся. Сводник, обливаясь потом и гримасничая, в свою очередь попытался встать, но Калликст твердой рукой прижал его к полу.

– Погоди! Мне сдается... при том, скольким ты обязан девкам, я полагаю, что ты мог бы проявить себя еще более великодушным!

– Но что... чего ты еще требуешь?

– Всего лишь вот это.

Калликст указал пальцем на витую, тяжелую золотую цепь, висящую у Сервилия на шее.

– Мне представляется как нельзя более естественным, что ты подаришь сию великолепную штуку этой юной особе. Справедливое возмещение за то время, которое она потратила, обогащая вас – тебя и твоих друзей.

Вздох, которым Сервилий ответил на такое предложение, был сродни рыданию. Крупные капли пота сверкали у него на лбу, ползли по вискам. Сломленный, он стащил с себя цепь и протянул девушке, которая жадно ее схватила. Ропот неодобрения пробежал среди присутствующих, но вмешаться никто не осмелился.

– Спасибо, – пробормотала девушка с робкой улыбкой. – Можно мне узнать твое имя, чтобы навечно сохранить его в памяти?

– Калликст.

– А я Элисса.

– Хорошо, Элисса. Теперь тебе пора уносить ноги. Далеко, как можно дальше отсюда, и будь счастлива.

Подождав и уверившись, что она вне опасности, фракиец в свой черед направился к выходу, но прежде чем исчезнуть, бросил насмешливо:

– Доброе дело, Сервилий. То, что ты сделал, весьма похвально. Я уверен, что это лишь первый шаг на пути к примерной жизни, а в случае, если твое добродетельное рвение ослабнет, ты уж не стесняйся, сразу ко мне!

Дома его ожидал Карвилий, повар Аполлония.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал он сурово.

– А мне бы поесть. Я голоден.

– Отлично. Напитаем разом и брюхо, и ум. Идем со мной.

Повар повел его в кухонные помещения. Там до поры было безлюдно. Он раскрыл стенной шкаф, достал два круглых хлебца, до краев наполнил металлическую тарелку фасолью, набрав ее черпаком из гигантской кастрюли, и выставил все это на массивный дубовый стол.

– Стаканчик мульсума?

Калликст скорчил гримасу. Вино, подслащенное медом, его отнюдь не прельщало – после давешнего кутежа он только и мечтал, что о чистой воде, о спиртном даже думать было тошно.

– Скажи лучше, о чем ты хотел побеседовать.

– По правде говоря, я всего лишь посредник, – признался Карвилий, наливая себе чашу мульсума. – Это Флавия просила меня поговорить с тобой.

– Флавия? Чего ей надо? По-моему, все уже сказано.

– Прежде всего знай, что она глубоко сожалеет о вашей ссоре и просит извинить ее, если причинила тебе боль.

– И дальше что?

– Ну, она хотела, чтобы я выступил в защиту ее дела.

– Ох уж это ее дело... Но неужели оно и твое тоже? На что это нужно? Пусть девчонка позволяет усыпить ее разум нелепыми сказками, это еще куда ни шло, но ты-то? Ты, Карвилий?

Несмотря на его отказ, повар и ему нацедил чашу медового вина.

– Малыш, ты что-то, по-моему, слишком издерган. Выпей-ка. Может быть, это усмирит твое раздражение. Что до «девчонки», позволь тебя уверить, что она повзрослее кое-кого из нас. Да не о том речь. Если я правильно тебя понял, сам ты не желаешь отступать от учения Орфея, однако требуешь, чтобы мы с Флавией отреклись от своей веры?

– Если кто-нибудь пронюхает, что вы христиане, это обернется для вас обоих смертью в страшных мучениях. А к моей религии Рим относится терпимо.

– То, что Аполлоний христианин, общеизвестный факт, так что...

Калликст не дал ему договорить.

– Не рассчитывай на безопасность, которую вам обеспечивает наш хозяин. Она хрупка, словно хрустальный стерженек: Аполлоний не вечен. Да и сенаторам[18]18
  Веком ранее император Домициан приказал казнить за приверженность к христианству своих собственных родственников.


[Закрыть] уже не раз случалось лишаться жизни за нарушение Нероновых установлений.

– Но если бы нашему господину выпала подобная участь, было бы некое величие в том, чтобы умереть рядом с ним, разве ты этого не находишь? – усмехнулся Карвилий.

– Вот уж нет, ничего великого я здесь не вижу. Я согласился жить ради него, но считаю, что уже и этого многовато.

– Опять этот твой мятежный дух... Ты прав. Речь не о том, чтобы умереть ему в угоду, к тому же он бы и сам такого не одобрил. Но что касается Флавии и меня, мы разделяем его веру и ей не изменим, даже если такая верность в один злосчастный день приведет нас на арену.

– Чистое безумие!

– А не может быть так, что безумие говорит именно твоими устами? Откуда у тебя такая уверенность в своей правоте?

– Да просто потому, что глупо рисковать жизнью ради отвлеченных умствований.

Карвилий медленно выпрямился на своем табурете:

– Послушай меня хорошенько, малыш. Я старый человек. Мне скоро шестьдесят. Я провел свою жизнь в почитании Марса, Юпитера, Венеры и прочих. Боги немы, черствы и самовлюбленны, они с головы до пят словно бы созданы ради оправдания людских безрассудств. Марс на своей колеснице всегда был в моих глазах всего лишь олицетворением ужаса и пленения. Я не видел, что можно посвятить Плутону, кроме сумрака у алтарных подножий. Юпитер, которого некоторым угодно признавать абсолютным властителем всего сущего, являет собой прискорбное зрелище, не более чем хамелеон, переживающий в угоду своим страстям любые превращения: то сатиром обернется, то золотым дождем, чтобы в Данаю протечь, одним словом – бык. Ну же, Калликст, если всерьез подумать – как почитать бога-быка? И вот некто, человек, подобный мне и тебе, из плоти и крови, заговорил о любви, о братстве.

Он не затевал войн с Сатурном или Титанами, он восстал против несправедливости. Его воспитали не корибанты[19]19
  Так называли жрецов богини Кибелы, известных жестокостью своих обрядов.


[Закрыть], а женщина – Мария. Такая же женщина, как прочие. В противоположность сыну Сатурна он не воздвигал стен Трои, но сеял семена всечеловеческой веры, стократ более благородной и великой. Ну так позволь же нам верить в этого человека. Эта вера помогает нам переносить наше положение. Всю жизнь я принадлежал жирным патрициям, пресыщенным и премерзким. Весь свой век влачил рабское ярмо. Так что, Калликст, когда я наконец услышал слова «любовь», «свобода», «справедливость», не требуй, чтобы я заткнул уши.

Поневоле взволнованный, Калликст не знал, что ответить. В речи старика было столько горячей искренности, что фракиец почувствовал себя обезоруженным. Он устало покачал головой и пошел прочь. Плечи его слегка сутулились, будто он нес что-то очень тяжелое.

Глава IX

Расположенный между Велией, Целиевым холмом и Эсквилином, возле гигантской статуи бога Солнца, в засыпанной котловине озера Золотого Дома, амфитеатр Флавия вздымал свои овальные стены на высоту четырех этажей. Это было грандиозное сооружение – круг, венчаемый ротондой, около тридцати туазов высотой, – сложенное из блоков, вытесанных из слоя плотных осадочных пород, специально для этой цели извлеченных из карьеров Альбулы. Издали это сооружение напоминало жерло гигантского вулкана, разверстое, чтобы поглотить небеса.

В тот первый день после августовских нон там царила лихорадочная суета, приводящая на память времена великих триумфов Калигулы, Домициана и Траяна. Рыканье львов, вой пантер, ворчание тигров и перекрывающий все это циклопический, апокалиптический рев толпы квиритов[20]20
  Так называли римских горожан.


[Закрыть].

На желтом песке корчился от боли леопард, конвульсивными движениями мощных когтистых лап пытаясь вырвать из своего тела стрелу, пронзившую его насквозь. Большие пятна крови темнели на поверхности арены, где уже валялось несколько десятков хищников с коченеющими лапами, со шкурой, еще подрагивающей в последних спазмах агонии. Другие звери, растерянные, обезумевшие, метались туда-сюда, то забиваясь в тень под тентом, то снова выскакивая на озаренную жестким беспощадным светом середину арены.

Львы прыгали, пытаясь перескочить высокие стены, кольцом обступающие их, чтобы тотчас сорваться обратно с полным отчаяния рыком. Пантеры норовили протиснуться сквозь решетки калиток, через которые их выгнали сюда, но снова и снова терпя неудачу, разъярялись тем сильнее. Большинство же, очумев, сгрудилось в центре открытого пространства, продолжая метаться. И так вплоть до мгновения, когда зверь, сраженный стрелой, вдруг резко останавливался и грузно оседал на песок.

Шум накатывал волнами. Крики «Цезарь! Цезарь!» рвали в клочья небо над амфитеатром.

Всякий раз, когда еще один хищник скатывался на песок, взгляды всех обращались к Коммоду – юный властелин, хозяин и вдохновитель этих неистовств, словно бы околдовал равно мужчин и женщин.

Император был наподобие Геркулеса облачен в львиную шкуру, которая оставляла открытыми его грудь и правую руку. Звериная челюсть, заменяя шлем, покрывала его голову, а львиная грива, обрамляя лицо, спадала на плечи, придавая его чертам что-то варварское.

Он приладил стрелу к тетиве своего лука и натянул ее. Острие следовало за беспорядочными прыжками льва. Коммод, затаив дыхание, напряг пальцы. С тайным сладострастием ощутил дрожь тетивы, упиваясь следующим затем легким посвистом рассекаемого воздуха. Приветственные вопли разразились с удвоенной силой. Стрела мощным ударом пронзила зверя, в желтую шкуру впечатался кровавый след – а ее оперение еще трепетало...

– Невероятно! Восемьдесят три хищника сражены восемьюдесятью тремя стрелами! – воскликнул Квинтиан.

– Ты не утомился, Август? – озабоченно и, по обыкновению, в нос проворковала Бруттия Криспина.

Новая супруга Коммода с животиком, чуть округлившимся на первых месяцах беременности, была здесь единственной, кто сидел.

– Ничего не бойся, Августа, – вмешалась Луцилла, и в голосе прозвенела насмешка, – мой брат в своих воинских забавах так же неутомим, как в любовных состязаниях!

Коммод украдкой покосился на молодую женщину с нахмуренным челом, застывшую в величавой невозмутимости. Старшая сестра всегда наводила на него некоторую робость. У императора в душе шевелилось неприятное подозрение, что она считает его недоразвитым юнцом.

– Не хочешь попытать счастья, кузен Квадратус? – спросил он, лишь бы переменить тему.

Но Умниус Квадратус, казалось, был погружен в мечты. Тут появилась юная брюнетка, она протянула императору кубок в форме булавы.

– Нет, господин, – произнесла она хорошо поставленным голосом, – это уже не венацио, ты не просто охотишься на диких зверей, ты всем показываешь, сколь ты непобедим. Тебе надобно завершить самому свое дело так, чтобы доказать народу Рима, что ты – воистину избранник богов. Не делись своей славой ни с кем.

– Ты правильно сказала, Марсия, – одобрил юный властитель, и в его глазах сверкнула молния тщеславия.

Повернувшись к собравшейся публике, он поднял кубок и совершил жертвенное возлияние вина на песок арены, провозгласив:

– Слава непобедимому богу Солнца, Митре и всем богам!

В ответ раздались неистовые крики, тотчас слившиеся в единый громоподобный рев одобрения, прокатившийся по ступеням трибун:

– Слава новому Геркулесу!

Коммод поднес кубок к устам, отпил пару глотков вина и сразу же отодвинул напиток. Снова схватил лук, пересчитал свои стрелы – их осталось семнадцать. Для семнадцати зверей.

Удастся ли ему совершить невозможное? В наступившей абсолютной тишине он натянул тетиву. Вновь засвистели, неумолимой чередой срываясь с нее, стрелы императорского лука. Вот уже осталось всего три хищника. Потом два. И, наконец, последний – великолепная пантера, золотистая в черную крапинку. Когда и она покатилась на песок, это был апофеоз. Широким триумфальным жестом Коммод вознес к небесам обе руки, держащие лук. Он совершил невиданный подвиг: имея ровно сто стрел, сразил сто зверей.

Первым его побуждением было спуститься на арену, чтобы полнее ощутить свое торжество, но зрелище этого нагромождения трупов отвратило его от первоначального намерения.

Он решил скромно удалиться, не без того, чтобы в последний раз вызвать у этой разнузданной толпы взрыв восторга.

– Сегодня, Цезарь, ты стал равен героям, приблизился к богам! – пылко вскричала Марсия.

Коммод взял молодую женщину за руку и повлек ее прочь из императорской ложи.

– Если ты хочешь этого, можешь как-нибудь отправиться на охоту вместе со мной, я открою тебе кое-какие секреты моей силы.

Сестра и супруга императора обменялись встревоженным взглядом. Эта Марсия, прозванная в народе Амазонкой, стала на их глазах приобретать слишком большое значение. В молчании все направились вслед за этой парой к вомиторию – одному из выходов, через которые публика «изрыгалась» из амфитеатра. Император разглагольствовал. Марсия, слегка смущенная этим преувеличенным вниманием, обернулась к маленькой группе, идущей следом за ними, и почти тотчас издала вопль ужаса:

– Нет, Квадратус! Нет!

– Именем Сената!

Только интенсивные физические упражнения, которым Коммод непрестанно предавался под руководством самых уважаемых ланист, в это мгновение спасли ему жизнь.

Мелькнувшее видение – занесенная рука, блеск кинжала, стремительный поворот, чтобы подставить нападающему не спину, а только бок. Клинок вместо того, чтобы поразить насмерть, только порезал ему плечо. Марсия с неожиданной силой вцепилась в руку Квадратуса повыше локтя. Тотчас же Коммод, классическим боевым приемом выбросив вперед колено, ударил убийцу в низ живота, и тот, пронзенный болью, скорчился, прикрывая пах рукой. Но тут уже как из-под земли выросло несколько человек из отборного отряда конной стражи и сразу его скрутили. Ни Квинтиан, ни сестра, ни тем паче жена императора даже глазом моргнуть не успели.

Марсия расстегнула свою столу, сбросила и стянула ею плечо Коммода, чтобы остановить кровь, которая текла из раны ручьем. Властитель Рима, бледный, словно мертвец, безропотно предоставил ей действовать. Он впервые увидел смерть так близко и вместе с тем в первый раз столь наглядно убедился в реальности заговоров, для которых он был мишенью. С трудом уняв легкую дрожь губ, он, наконец, решился ответить центуриону на вопрос: «Что прикажешь, Август?».

– Пусть его доставят в Мамертинскую тюрьму. Этим займется префект преторских когорт.

Выдержав паузу, он указал пальцем на маленькую группу, все еще никак не реагирующую на происшедшее:

– Что до этих, пусть их подвергнут допросу.

– Допросу? – вскричала Луцилла в ужасе. – Меня, твою сестру?!

– Моя дорогая, с некоторых пор по городу распространяются странные слухи. Я хочу внести в это дело ясность!

– Но истина и так очевидна! Квадратус всегда был твоим товарищем по кутежам. По какой-то причине, касающейся только вас двоих, он на тебя обиделся, вот и...

– Ну уж нет! – против всех ожиданий вмешался Квадратус. – Тебе не выкрутиться ценой двойного предательства!

И, обращаясь к Коммоду, произнес с силой:

– Это все она, Август! Она желала твоей смерти, хотела захватить власть. В награду за это деяние она мне поклялась стать моей женой...

– Что?! Ты обещала выйти за него? – возопил Квинтиан.

– Помолчи! – зарычала Криспина, испепеляя его взглядом.

– А, так она и тебе ту же награду посулила? – догадался Коммод.

Квадратус откликнулся с горькой усмешкой:

– Наш милейший Квинтиан тоже должен был тебя пырнуть. Если ты все еще жив, то лишь потому, что этот трус спасовал. Только мы оба не знали, что ввязались в это дело ради одного и того же приза: думали завладеть порфирой, женившись на этой дряни.

Квинтиан хотел было возмутиться, но стражники-гвардейцы окружили его и обыскали. Через мгновение в одной из складок его тоги был обнаружен кинжал.

Коммод с застывшим лицом щелкнул пальцами, процедил сквозь зубы приказ увести их. Указав на свою супругу, уточнил:

– Ее тоже!

Взял за руку Марсию и прибавил:

– А теперь пусть все нас оставят!

Стража, не медля более, отсалютовала ударом сжатого кулака по кирасе. И удалилась со своими узниками, все скрылись из глаз, но топот подбитых гвоздями воинских подошв еще долго отдавался в коридорах амфитеатра. Коммод повернулся к Марсии, обнял ее, прижал к груди:

– Все хорошо... Ты спасла мне жизнь. Ты одна достойна своего императора.