Текст книги "Порфира и олива"

Глава XVII

Апрель 186 года.

Карпофор поерзал на скамье, наклонился вперед, тем самым, прервав работу своего брадобрея.

– Вы все, здесь присутствующие, послушайте меня внимательно. Под нашим кровом скоро произойдет важное событие. Событие, имеющее величайшее значение.

Всадник выдержал паузу, словно хотел принудить слушателей хорошенько затаить дыхание.

– Нынче вечером нас посетит император!

– Император? – вскричала Корнелия в замешательстве.

– Император, – подтвердил Карпофор, распираемый восторгом.

– Ты хочешь сказать, что Коммод... Сам Коммод?

– Ну разумеется, женщина, кем же еще он, по-твоему, может быть?

Засим он обернулся к Елеазару, Калликсту и прочим рабам, на сей раз уже их вопрошая:

– Ну, что вы скажете о подобной чести?

Император, префект или любые другие персоны, – подумалось Калликсту, – что это может изменить в его жизни? Тем не менее он сделал над собой усилие, чтобы казаться восхищенным:

– Это хорошо, господин, столь блистательный визит непременно повысит ваш престиж.

– Не будем забывать и о пользе дела, мой дорогой Калликст. Это будет нам благоприятствовать в делах! Как тебе известно, у меня есть кое-какие виды в отношении торговли зерном. Заручившись поддержкой Коммода, я наконец смогу осуществить свою мечту: получить исключительное право на зерно, привозимое из Египта. К тому же разве я не владелец самого большого из кораблей флота? Это было бы признание!

– Признание Вашего значения! – с преувеличенным пафосом подхватил Елеазар. – Вы станете самым важным лицом в Империи! – тут он осекся, потом прошелестел: – После императора, конечно.

Карпофор аж расцвел от удовольствия, зато фракиец метнул на управителя взгляд, весьма красноречиво говорящий, как он оценивает эту льстивую болтовню.

– Но нам же ни за что не успеть все подготовить! – простонала Корнелия.

– Однако придется! Я не потерплю ни малейшего упущения! Повара уже осведомлены о предстоящем. Они трудятся не покладая рук до самого обеда. Тем паче, что император явится не один. С ним будут его доверенный сановник Клеандр, префект преторских когорт, да еще Амазонка, Марсия.

– Марсия? – шумно вознегодовала матрона.

– Да, Корнелия. И я требую, чтобы ты обходилась с ней, как с Августой.

– С ней? С вольноотпущенницей? Распутницей, перешедшей к Коммоду от Помпеануса? Интриганкой, вытеснившей императрицу Бруттию Криспину с ее законного места?

Калликст усмехнулся. Как все выскочки, его хозяин и в особенности хозяйка были помешаны на респектабельности. Их суд зачастую оказывался строже, чем понятия аристократов, отпрысков древних родов.

– Корнелия! Я запрещаю тебе вести подобные речи!

Женщина, гневно всплеснув руками, обернулась к Маллии, рассчитывая на поддержку.

– Тетя права. Если бы эта Марсия ограничивалась тем, что меняла любовников, ее поведение не касалось бы никого, кроме ее самой. Но женщина, выставляющая себя напоказ в голом виде среди гладиаторов? Которая не стесняется затевать на арене схватки с другими разнузданными бесстыдницами? Если женщина до такой степени роняет себя, она тем самым унижает и тех, кто откроет ей своп двери как гостье.

Тут Калликсту вспомнились слова Фуска: «Марсия и впрямь великолепное создание». В том-то, без сомнения, и крылась истинная причина враждебности двух этих женщин.

– Ладно, поговорим об этом! – рассердился ростовщик. – Я знавал женщин, которым, чтобы низко пасть, не требовалось таких вопиющих способов. С виду они действовали поскромнее, но результат выходил столь же впечатляющий. Не так ли, моя любезная Маллия?

Маллии показалось, что она сейчас лишится чувств. Что до Калликста, он, захваченный врасплох намеком своего господина, в смущении отвел глаза. Скоро три года, как он стал любовником молодой госпожи. Весь дом наверняка знал об этом, исключая – по крайней мере, так он полагал до этого мгновения – самого Карпофора. Теперь же его замечание доказало, что он был не столько слепцом, сколько потатчиком. Во взгляде, брошенном на него Маллией, он прочел, что она думает так же. Но всего примечательней было выражение лица Елеазара – он внутренне ликовал. А Карпофор между тем заключил:

– Я запрещаю тебе, Маллия, и тебе тоже, Корнелия, тем или иным образом показывать, что вам не импонирует наложница нашего императора! Властитель Рима – священная особа. И все его близкие тоже, притом не меньше! А теперь прервите на время ваши обычные занятия, и пусть сегодня вечером все здесь будет безупречным.

Уходя, Калликст и вилликус столкнулись, но ни слова не сказали. Со времен оссуария эти двое, живя так близко, относились друг к другу с полнейшим презрением, и их разговоры никогда не выходили за пределы самой строгой необходимости.

Карпофор, желая сделать Калликста своим ближайшим помощником, по существу вывел его из-под власти сирийца. На его стороне также было скрытое, но не менее действенное покровительство Маллии, оно мешало управителю набраться решимости, чтобы попытаться навредить ему. Тем не менее, между двумя этими людьми не угасала стойкая враждебность. Калликст ничего не забыл. Что до Елеазара, вынужденного быть свидетелем возвышения этого раба, который чем дальше, тем больше походил на соперника и возможного преемника, вилликус питал к нему самую бешеную неприязнь.

* * *

Начертав последнюю строку в своих счетах за истекший день, Калликст покинул комнатушку, где он обычно занимался делами. В имении все так метались, будто их поджаривали на раскаленных углях. Рабы-поселяне доставляли в дом съестное целыми переполненными повозками. В триклинии не утихала беспрерывная суета, рабы сновали взад-вперед, внося ложа из слоновой кости, бронзовые столы и сосуды с благовониями.

Пересекая перистиль, он заметил Флавию, со всех ног бегущую в сторону покоев своей госпожи. Она едва успела махнуть ему рукой.

– Ох, эта Крапивная Лихорадка! – задыхаясь, бросила она. – Не знаю, что происходит, но она с самого утра словно взбесилась.

– Это все из-за сегодняшнего вечера, – хотел объяснить Калликст. – Император...

Но девушка уже юркнула в дом.

Раздосадованный, он пожал плечами. Со дня своего крещения «сестренка» явно старалась его избегать. Держалась с ним куда отчужденнее, пользуясь тем, что у нее возникли свои собственные отношения с Маллией: та теперь проявляла к юной мастерице причесок заметно больше уважения. В жизни Калликста эта ее отстраненность обернулась пустотой, заполнить которую он не мог. И с горечью вспоминал времена, когда она хваталась за любой, какой ни на есть предлог, лишь бы увидеться с ним.

Ныне от всего этого и следа не осталось, и он в глубине сердца злился на тех, кого считал ответственными за надлом их отношений: на Ипполита, Карвилия и прочих. Внезапно он решил отправиться на кухню. Ему требовалось прояснить это дело.

Помещение выглядело опустошенным, будто здесь пронесся ураган. Люди толклись здесь так беспорядочно, что и самих богов могли бы с толку сбить. В сторонке, в углу, он приметил Карвилия, который занимался тем, что потрошил выращенного в их собственном саду поросенка, вытаскивая его потроха через глотку.

– У меня к тебе разговор.

– Не время. Позже.

Снедаемый нетерпением, Калликст схватил его за руку:

– Нет, сейчас!

Карвилий на мгновение прервал свое занятие.

– Изволь оставить меня в покое! Что на тебя нашло?

– Я хочу знать... Что творится с Флавией? Она от меня бегает, как от чумы. В чем дело?

– Не кажется ли тебе, что спросить об этом надо скорее у нее самой?

– А я тебя спрашиваю, и вот почему... Я бы не удивился, если бы ты сказал, что это вы отныне запретили ей общаться с язычником, каковым я теперь стал в ее глазах.

– Чепуха! – возмутился Карвилий. – Мы запрещаем нашим братьям посещать ипподром, Колизей и театральные зрелища, потому что от них может произойти порча нравов. Но что мешает христианину общаться с язычниками? К тому же как это было бы возможно? Ведь мы живем бок о бок с вами.

Физиономия у повара была самая чистосердечная.

– Тем не менее, она избегает меня. И ты, без сомнения, должен знать почему. Она проводит с вами больше времени, чем со мной. А надобно тебе заметить, что так было не всегда.

Карвилий резко дернул плечом:

– Ладно. Ты хочешь знать? Так открыл бы глаза пошире: несчастная девочка влюблена в тебя до безумия. Она сохнет, угасает день ото дня из-за того, что ты делишь ложе с этой распутницей Маллией!

– Флавия? Влюбилась в меня? Но это же...

Он хотел продолжить, но вовремя заметил, что поварята и служанки навострили уши и пялятся на них с игривым видом. Карвилий невозмутимо вернулся к работе. Понизив голос, Калликст сказал:

– Не хочу выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. Мы еще потолкуем об этом позже.

И стал в молчании наблюдать за действиями повара. Карвилий, ни слова не ответив, взял пригоршню фиников, очищенных от косточек, и отправил их поросенку в брюхо.

– Неужели все, что я вижу здесь на столе, так же закончит свой век в пузе этой бедной скотины?

Продолжая хранить молчание, старик запихал туда же остальную начинку: колбаски, дроздов, печеные луковицы, устриц, мухоловок и увенчал все это колбасным фаршем и пучком трав всевозможных сортов.

– С ума можно сойти... И чем же ты завершишь этот волшебный ритуал?

С видимым ожесточением Карвилий пробурчал:

– Зашью разрез, обжарю, сделаю на шкуре надрезы, пропитаю мясо острым соусом – гарумом, подмешав к нему немного белого вина, масла и меда. Надеюсь, этот поросенок причинит вам с Маллией такое несварение желудка, какого вы в жизни не видали...

– Но это же полная бессмыслица! Что мы сделали, чтобы пробудить подобную ярость?

– Строго говоря, я бы не осуждал эту грымзу, она – раба своих вожделений. Но ты-то! Удовольствие, которое ты получаешь, теряя себя промеж ног этой бабы, и мучения, которые по твоей вине терпит бедняжка Флавия, – все это не заслуживает ни малейшего снисхождения.

– Ты в самом деле считаешь, что у меня был выбор?

– О, я знаю, – пробурчал старик, скроив преувеличенно сочувственную мину. – Знаю. Ты, конечно, не более чем невинная жертва кошмарного насилия. И мне остается лишь восхищаться твоей самоотверженностью и небывалой стойкостью твоего духа. Будь тверд, Калликст, претерпевай...

Глава XVIII

Коммод, избавленный от своих сандалий, в небрежной позе растянулся на ложе, левым локтем опершись на подушку, а подбородком – на сжатый кулак.

Со своими полуопущенными веками, с бородой, посыпанной золотой пудрой, и сочными губами он являл собой воплощение декаданса, который можно было бы назвать утонченным. Простертый на почетном месте между хозяином дома и своей наложницей, он с растущим интересом наблюдал за движениями танцовщиц. Дочери так называемой Каменистой Аравии, страны сабеев, легендарного набатейского края, они были прекрасны со своей коричневой кожей и черными, как смоль, волосами, в маммалиях, едва прикрывающих груди, с бедрами, которые охватывали длинные хлопковые юбки до лодыжек с разрезом.

Четыре музыканта, усевшись по-турецки на циновке в дальнем конце залы, где лежаки пирующих были расставлены покоем, дули в свои инструменты, щипали и колотили их, извлекая упоительные и вместе с тем варварские мелодии. Шесть танцовщиц кружились, двигаясь в свободном пространстве между возлежащими сотрапезниками, звеня браслетами на запястьях и щиколотках, а рубины, укрепленные во впадинках их пупков, то и дело посверкивали, ловя своими гранями свет александрийских ламп.

Гибкие в бедрах, они выделывали в воздухе замысловатые арабески. Порой, когда музыка нарастала, их нагие животы начинали вращаться с такой быстротой, что разрез на юбке приоткрывался, становились видны трепещущие ноги. Когда же ритм, наконец, прервался, танцовщицы опустились на пол, словно огромные срезанные цветы, а присутствующие в искреннем порыве разразились рукоплесканиями.

– Клянусь Изидой! – воскликнул Коммод. – Впервые вижу, чтобы танцовщицы творили такие чудеса посредством своего пуза. Мои поздравления, дорогой Карпофор!

– Цезарь, ты слишком великодушен ко мне, – порозовев от удовольствия, отвечал всадник.

Молодая женщина, возлежавшая рядом с собеседниками, издала короткий смешок:

– Похвала вполне заслужена, господин Карпофор. Чтобы удивить нашего Цезаря, требуется проявить поистине недюжинную фантазию.

– И главное, показать ему что-нибудь такое, чего не умеет моя дорогая Марсия, – с лукавой усмешкой вставил император.

Свойственным ей порывистым движением Марсия откинула назад соскользнувшую ей на плечо волну черных волос:

– В самом деле, Цезарь, это было нечто такое, чего я еще не умею... Господин Карпофор, – она обернулась хозяину дома, – ты соблаговолишь позволить твоим танцовщицам обучить меня их искусству?

Оба сотрапезника одновременно просияли. Коммод закричал:

– Видишь теперь, Карпофор, за что я так ее люблю? Как говаривал мой отец, что такое красота без очарования? Самая совершенная статуя, если скульптор не вложил в нее частицу своей души, стоит не больше, чем кусок холодного мрамора.

Молодой император порывисто склонился к своей спутнице и прильнул губами к ее надушенному амброй плечу у основания тонко вылепленной шеи.

– Ты моя статуя, – пробормотал он вполголоса, но страстно. – Моя живая статуя, моя прекрасная амазонка...

Грациозным движением Марсия запустила пальцы в курчавые волосы своего любовника, пригладила его позолоченную бороду и только потом нежным голосом заявила:

– Цезарь, я есть хочу.

– Виноват, моя царевна, моя Омфала, – воскликнул Коммод, словно пробуждаясь ото сна. – Я веду себя непростительно.

Затем, обращаясь к хозяину, сказал:

– Друг, твои танцовщицы нас очаровали. Какой же сюрприз ты приготовил нам в качестве главного угощения?

Карпофор, изобразив блаженную улыбку, хлопнул в ладоши:

– Второе блюдо!

Тотчас послышался звук рога. Все обернулись к двери, из-за которой уже доносился приближающийся топот множества ног.

Служитель с рогом вошел первым, сопровождаемый двумя рабами, ведущими на сворках охотничьих псов и великолепных сторожевых собак в золотых ошейниках. За ними молодцы в охотничьих костюмах внесли гигантский поднос с ручками, на котором громоздился молодой тур, зажаренный целиком, с ногами, подогнутыми под брюхо, весь испещренный апельсинами, лимонами, смоквами и оливками.

Зверь был окружен множеством золотых и серебряных блюд, полных самых невиданных яств: тут и холодец из кабаньей головы, и зайцы, пересыпанные маком, и сони, сваренные в меду, и ежи под соусом гарум, и цесарки, и паштет из соловьиных языков, колбаски из оленины, а в довершение всех излишеств – жареный орел.

Крики восторга раздались со всех сторон, а рабы тем временем подвели к каждому из гостей по две собаки каждой из пород – щедрый подарок. Император, тот, конечно, имел право получить не по две, а по четыре. Карпофор, прочтя во взглядах гостей величайшее удовлетворение, церемонно провозгласил, что видит смысл дара в том, чтобы эти животные обеспечили своим новым хозяевам такие же богатые охотничьи трофеи, как те, которые они сейчас готовятся вкусить. Но резчики мяса уже приступили к делу, виночерпии разносили кубки с вином, охлажденным в снегу, сопровождая свои манипуляции мелодическими песнопениями.

Внезапно в воздух взмыл холодный голос флейты, возвещая прибытие нового действующего лица. И вот он появился, с голым торсом, босой, в моряцком колпаке, с рыболовной леской, намотанной на руку, а за ним вошла группа рабов, одетых подобным же манером, с серебряными острогами на плечах – они внесли блюдо столь же впечатляющее, как то, на котором сервировали тура, только на сей раз его обременяло бесчисленное разнообразие даров моря. В центре красовался громадный осетр, обрамленный угрями, муренами, миногами, моллюсками турбо и барабулями, сопровождаемыми в таком же изобилии гарнирами – салатами из раков, икрой, устрицами и маленькими осьминогами, отваренными в вине. Коммод буквально пожирал глазами это зрелище.

– Ты превзошел сам себя, Карпофор!

– Я знаю твое пристрастие к дарам моря, – скромно отвечал всадник.

Подобно своим предшественникам, рабы запели, расставляя кушанья. А за неимением псов для подводной охоты приглашенным вручили серебряные гарпуны.

– И пусть ваш ближайший лов принесет вам столько же, сколько мы нынче вечером видим на этом столе!

Новый взрыв рукоплесканий, хозяин блаженно содрогается под градом похвал и благодарностей.

Маллия, к которой возвратилось спокойствие, возлежа между доверенным сановником императора Клеандром и его наложницей Демостратой – прежней любовницей Коммода, пустилась в один из тех глубокомысленных споров, что составляли особую усладу римских пиршеств. На сей раз подвернулась тема: «Если бы Александр был жив, смог ли бы он завоевать Рим?».

Императору, коль скоро он председательствовал на этой трапезе, полагалось быть арбитром дискуссии. Перенний, префект преторских когорт, возлежавший на втором почетном месте подле супруги Карпофора, высказался первым. Как и следовало ожидать, он ратовал за оптимистическое мнение, что победа досталась бы римлянам.

Клеандр, по рангу будучи третьим, незамедлительно занял противоположную позицию: он считал торжество великого Македонца неизбежным.

Не в меру наслаждаясь возможностью противостоять всесильному префекту хотя бы в такой малости, прочие сотрапезники присоединились к его мнению.

После бесконечного пустословия обе партии воззвали к Коммоду с просьбой разрешить их спор. Юный властитель, будучи отнюдь не силен в интеллектуальных единоборствах, впал в раздумье, поглаживая свой кубок с вином. В качестве императора ему никоим образом не подобало допустить, что Рим может быть повержен каким бы там ни было могучим противником. Как председательствующий на пиру, он проявил бы известную бестактность, объявив неправыми большинство своих сотрапезников. Тут-то Марсия, уловив щекотливость момента, пришла ему на выручку:

– Можно подумать, – обронила она с плохо скрытой насмешкой, – что наши друзья отдали свои голоса не столько против Рима, сколько против Перенния.

Отталкиваясь от этого импровизированного комментария, Коммод тотчас пустился в рассуждения, из коих явствовало, что мнение большинства, дескать, представляется ему недостаточно беспристрастным, оно во многом продиктовано личными предубеждениями, что лишает возможности рассматривать его всерьез. И поспешил со смехом прибавить, что весьма этому рад, ибо тем самым он освобожден от обязанности произнести приговор Риму.

Такое заключение было встречено безмолвием, по-видимому, не слишком одобрительным. Карпофор, встревожившись, оглянулся на Клеандра. Его беспокойство возросло, когда он обнаружил, что главный оппонент префекта преторских когорт куда-то исчез. Было ли это реакцией на обиду, которую он только что претерпел? Нет. Такое было бы немыслимо. Приближенный императора, к тому же самый доверенный сановник, не взбунтуется из-за такого пустяка... Тем паче, что в последнее время расположение властителя все больше склонялось в его сторону. Из задумчивости всадника вывел голос Марсии:

– Да ты прямо мыслитель, Карпофор. Я уж подумала, не от тебя ли твоя дочь унаследовала свое умение поддерживать столь утонченные диспуты?

– Нет... то есть... гм... возможно, – страдая, выдавил из себя Карпофор, в то же время чувствуя, что молодая женщина сейчас подстроит ему какую-то каверзу.

– Так, может быть, ты хотел бы теперь поставить новый вопрос по твоему выбору? – проронила она, деликатно выпрастывая устрицу из раковины.

Несчастный ростовщик стал безнадежно рыться в памяти, проклиная себя за то, что так никогда и не полюбопытствовал прочесть книгу Плутарха из Херонеи: его «Застольные беседы» были написаны именно для того, чтобы избавить читателя от затруднений подобного рода. Но Карпофор всегда презирал все эти так называемые «руководства», считая, что они годятся только для забавы бездельников и развратных мотов. Его спасло появление Клеандра.

Обойдя лежаки, сановник склонился к уху императора и одновременно вложил ему что-то в ладонь. Тотчас Марсия принялась болтать с всадником так оживленно, что он не сумел разобрать ни слова из диалога, происходившего между теми двумя. Через мгновение сановник удалился вновь, и Карпофору удалось разглядеть, что у Коммода в руке какая-то монета и он внимательно ее изучает.

Глубокое замешательство овладело присутствующими. Оставив кушанья, сотрапезники в тревоге пялились на императора. А когда раздались характерные – ни с чем этот звук не спутаешь – шаги солдат, ни у кого уже не оставалось сомнения, что беда не за горами.

Клеандр появился вновь, сопровождаемый двумя легионерами без знаков отличия. Само по себе их присутствие здесь уже было чем-то необычным. Преторианцы в Италии примелькались, но от настоящих воинов все отвыкли. Особенно таких – лица и одежда в пыли, похоже, они проделали долгий путь. По главное, со стороны Коммода это был совершенно беспримерный поступок – прервать пиршество ради обсуждения каких-либо общественных дел.

Для такой перемены в привычках требовались причины чрезвычайной важности.

Каждый непроизвольно старался навострить уши, как только мог. Оказалось, напрасно. Коммод заговорил с воинами в полный голос:

– Вы прибыли из Паннонии?

– Да, Цезарь.

– Эти монеты у вас оттуда?

– Цезарь, что происходит? – забеспокоился Перенний.

А легионеры между тем отвечали утвердительно. Коммод же не отставал:

– И кто же передал их вам?

– Казначеи наших легионов. Мы получили двойное жалованье.

– Однако вы знаете, что эти монеты ничего не стоят.

– Потому-то мы и бросились в Рим, – объяснил один из легионеров, Клеандр же прибавил:

– Они не имеют хождения сегодня, Цезарь... Но завтра могли бы.

Перенний вскочил с места:

– Не знаю, что за интриги здесь плетутся, но прошу тебя, Цезарь, не слушай клеветников!

– А почему ты думаешь, что кто-то клевещет на тебя, Перенний? – медовым голосом поинтересовался Клеандр.

Префект преторских когорт на миг заколебался. И тотчас прогремел голос Коммода:

– Гнусный предатель! – закричал он, вскакивая и указывая на него пальцем. – Ты собирался подослать ко мне убийц! На мое место метил!

– Я, Цезарь? Но как я мог... Во всей Империи у тебя не найдется более преданных слуг, чем я и мои сыновья!

– Вот именно. Поговорим о твоих сыновьях! Они командуют армией на Истре.

– И с честью!

– Возможно. Тем не менее, они совершили неслыханное преступление: отчеканили эти монеты с целью распространить их в легионах!

Подкрепляя слова жестом, Коммод протянул ему серебряный денарий, на котором Перенний узрел свое собственное имя и изображение.

– Цезарь... Это самая... самая низкая клевета, какую когда-либо измышляли против меня... Ты должен мне верить, я...

– Может быть, я бы тебе и поверил, если бы это был первый подозрительный случай, связанный с тобой. Но на твое несчастье, это не так. Помнишь того человека в одежде философа, что окликнул меня тогда, на Капитолии, во время игр?

Префект преторских когорт ничего не ответил, но все и без того помнили человека, который, встав в первом ряду, повернулся к императорской ложе и крикнул: «Коммод! Тебе самое время забавляться празднествами, когда Перенний и его сынки замышляют завладеть твоей порфирой!».

– Я тогда приказал привести его ко мне для допроса, но ты, Перенний, меня опередил – поспешил предать его казни!

– И теперь из-за подобного смехотворного происшествия ты заключаешь, что я виновен?

– Это не все. Была еще история с перебежчиками из Бретани!

Вот об этом никто слыхом не слыхал. Однако именно на сей раз все заметили, как префект вдруг смертельно побледнел. Коммод же с недоброй улыбкой продолжал:

– Целое войско в полторы тысячи человек, они, покинув свой остров, прошли всю Галлию, чтобы добраться до меня. Они взывали о справедливости к их военачальникам, которых ты сместил по собственному произволу, чтобы заменить легатами, всецело преданными лично тебе. Ты, несомненно, скажешь мне сейчас, что и это клевета?

Юный властитель зажал в своих мощных руках складки тоги своего префекта и рванул к себе. Он забыл о неукротимом темпераменте сирийца, а лучше бы принять его в расчет. Свирепо рванувшись, Перенний освободился от императорской хватки и неслыханно дерзко выкрикнул:

– С префектом преторских когорт не обращаются, как с простым гладиатором!

Все произошло очень быстро. Коммод, умевший действовать стремительно, выхватил меч из ножен ближайшего легионера, благо оба воина совершенно остолбенели, и клинок мгновенно пронзил грудь Перенния. Глаза префекта от изумления и страха вылезли из орбит, и он с глухим стуком рухнул на пол.

Всех так потрясла эта сцена, что вряд ли кто-либо из оглушенных ею присутствующих заметил крик ужаса, вырвавшийся из уст Марсии.