Текст книги "Всадники"

Часть пятая
КРУГ СПРАВЕДЛИВОСТИ

I
СУД УРОЗА

Все было как обычно. Молодое солнце взошло в сиянии нового дня. На холодную землю легли первые длинные тени. Великолепные кони Осман-бая стояли у глинобитных стенок. Слуги, отвечающие за подстилку и за кормушки, конюхи, чопендозы, все низко кланялись Турсуну.

Он пришел в загоны, повинуясь привычному укладу, такому же привычному, как восход солнца, как появление теней, такому же привычному и, как казалось, такому же вечному. Как обычно, тяжелые его шаги свидетельствовали о его могучей силе, но палка, орудие власти, служила ему теперь уже и для опоры. Прямая фигура в просторном чапане, облегающем мощный торс с могучими плечами и руками, высоко поднятая голова под тюрбаном с крупными, словно изваянными скульптором складками, широкое лицо, покрытое шрамами, следами былых ранений в славных боях, а на щеках, вокруг рта и лба – белесая колючая пена, подобная той, что бывает на одиноких скалах, обработанных ветром и временем.

И ничто в этом величественном облике не говорило о предпринятых усилиях, о страданиях, снова, в который уже раз испытанных Турсуном, чтобы поднять, одеть и причесать этого старика, прикованного со сведенными суставами к постели, и сделать из него то, чем он должен быть: Главного Конюшего, Главного по Скакунам.

Один загон… другой. Один конь… следующий. Все тот же осмотр: несуетливый, молчаливый. Тот же темп, та же строгость и справедливость во взгляде. Движения Турсуна повторялись как при ритуале. Такие же скупые, точные и уверенные жесты.

Впрочем, один жест выбивался из строгой закономерности. Время от времени то левая рука, то правая прикасалась к поясу в том месте, где должна была находиться рукоятка плетки. Рука подымалась и тут же опускалась. «Как трудно, однако, отвыкать от инструмента, представлявшего собой лучшее украшение твоей жизни», – думал Турсун. Но тут же вспоминал о молодом жеребце, замученном им, и соглашался, что плетка должна навсегда исчезнуть с его пояса.

Турсун осмотрел последний загон, последнего коня. Тут Таганбай, старейший из чопендозов, отвел его в сторону и сообщил:

– Я получил из Кабула послание от нашего хозяина, Осман-бая, добрейшего из всех в подлунном мире.

– Воистину, такой он и есть, – подтвердил Турсун.

– По твоему рангу, письмо это должно было бы быть адресовано тебе, – продолжал Таганбай. – Но Осман-бей настолько тебя уважает, настолько считает другом, что хочет показать, что ничего от тебя не требует, никаких приказов не отдает и полагает, что если тебе захочется отказать, то для тебя удобнее будет сказать об этом мне, а не ему.

– Воистину, – согласился Турсун.

И он еще сильнее оперся о свою палку. Таганбай откашлялся, чтобы прочистить голос, и продолжал:

– В Кабуле заканчивается праздник в честь победителя большого бузкаши. Скоро Салех будет здесь, вместе с хозяином. В честь его должен состояться банкет.

Таганбай еще раз откашлялся. Он ждал, что Турсун задаст вопрос. Но тот молчал. Таганбай заговорил быстрее.

– Хозяин не знает, как ты отнесешься к предложению разделить почетное место с Салехом, несмотря… несмотря на твое несчастье.

– Ничто не должно и не может помешать мне, – произнес Турсун, – воздать должное чопендозу из моей конюшни, раз он выиграл первый Королевский бузкаши и везет в нашу провинцию вымпел победителя.

– К тому же выиграл на твоей лошади, – добавил Таганбай.

– Это верно, – согласился Турсун.

Ему стало еще тяжелее. Он забыл. Ведь это именно на Джехоле Уроз потерпел самое сильное свое поражение. Это Джехол принес Салеху победу… Что же тут удивительного? Когда Турсун дарил Урозу великолепного скакуна, стариковская зависть наложила дурную печать на круп Джехола.

Один загон… другой… Турсун пересекал их в обратном направлении… Солнце поднялось, тени укоротились… Каким образом дурной глаз столкнул Уроза с седла?

Он был жив, Турсун был уверен в этом. Иначе Мокки приехал бы сообщить о смерти. Да, саис поехал с хозяином… Туда, откуда восходит солнце?

Или где оно садится? В Индию? В Иран? Какая разница! И в той, и в другой стране Уроз был чужаком. Ни там, ни там не было свидетелей его падения. Не было Салеха-победителя… «Правильно сделал, он правильно сделал», – подумал Турсун с беспощадным отчаянием.

Он вернулся в первый загон. Справа – дверь, ведущая в конюшни. Слева дверь наружу. Перед ней Турсун увидел Рахима, своего слугу, как бы загораживающего выход.

– Ты здесь? Без моего приказа? – спросил Турсун.

Рахим не отвел глаз. На его худом личике, дрожащем от страха, еще видны были шрамы, оставшиеся от той первой несправедливости Турсуна. И Турсун подумал: «Будь при мне плетка, я бы тебе добавил еще других». И поднял палку.

– Бей, хозяин… Бей… Но сначала дай сказать… – закричал Рахим.

Он не опустил голову. Во взгляде его, помутневшем от страха, читалась такая недетская решимость пойти на любые жертвы, чтобы исполнить свой главный долг, что Турсун резко опустил палку.

– Слушай, – взмолился бача. – Надо…

Однако усилие, потраченное на то, чтобы отвести удар в сторону, истощило терпение Турсуна. Он схватил слугу за шиворот, отшвырнул как щенка и открыл дверь.

Снаружи тенистая дорога, ведущая к жилому поселку, была перегорожена необычной толпой. Казалось, все работники большого, богатого имения – садовники, подметальщики, землепашцы, каменщики, плотники, повара и поварята, подавальщики, слуги прачечной, – стояли молча, столпившись полукругом, обращенным в сторону Турсуна. А посередине, на некотором расстоянии от них, подобный какой-то нелепой, отвратительной статуе, возвышался всадник на лошади.

От чалмы и до копыт коня он был, казалось вылеплен из какого-то не имеющего названия вещества, похожего одновременно и на грязь, и на тину, и на кухонные отбросы, и на скользкий клей. Волосы человека и шерсть лошади нельзя было назвать волосами, бородой, гривой и хвостом, это была сплошная липкая пена, покрывающая то, что служило им одеждой и кожей.

Единственные чувства, которые испытал Турсун при виде этого всадника, были гнев и отвращение. И вызвано оно не грязью, покрывшей человека и животное. Лучше, чем кто-либо другой Турсун знал, каким изнуренным и запачканным может быть путник после трудной дороги, опасных испытаний, стремительных бросков и жалких ночлежек. Но он знал также, что всадник, достойный этого названия, не доспит, каким бы кратким ни был отдых, но почистит коня. И уж во всяком случае, даже самый ленивый, самый недостойный человек постарается наверстать упущенное, когда он наконец доберется до какого-нибудь приличного места.

Какое презрение к людским законам, какая испорченность толкнула этого приезжего явиться в богатое и гостеприимное имение, пренебречь правилами, чтобы выставить здесь наконец свое бесчестие? Да еще так горделиво держаться, будто победитель, на лошади, которая по его вине выглядит столь недостойно?

Дверь за Турсуном открылась, и вышли, один за другим, конюхи, саисы, чопендозы, и встали в ряд вдоль стенок загонов. Не слышно было ни звука, ни шепота. Как и другие слуги, они, казалось, затаили дыхание. «Почему все эти люди, обычно так бурно выражающие удивление, такие говорливые спорщики, на этот раз молчат? – подумал Турсун. – Быть может, они знают об этом незнакомце нечто, внушающее столь странное молчание?» Ни один мускул не шевельнулся на лице Турсуна. И, несмотря на это, сквозь шрамы и следы прошлых битв проглянуло такое выражение, которое обычно пугало даже самых смелых. Он сделал шаг в сторону этого наглого и недостойного всадника. И вдруг остановился. Странное тоскливое чувство возникло у него. Палка, на которую он опирался, задрожала. Под отвратительным панцирем из грязи, налипшей на коне, он узнал могучую грудь и гордый изгиб шеи. И вот уже, хотя всадник до крови натянул поводья, чтобы удержать его, конь этот с тихим ржанием двинулся к Турсуну.

Джехол.

Значит… значит… Этот всадник… всадник…

Тяжелые губы Турсуна с трудом раскрылись над его желтыми зубами.

– Уроз… сын мой…

И все, услышавшие в тишине этот голос, не сразу поверили, что это говорил великий Турсун, – так нежно и жалобно прозвучали его слова.

Всадник отпустил поводья, позволив коню положить морду на плечо старого чопендоза, и все услышали голос всадника:

– Мир тебе, уважаемый отец мой! Ты не сразу меня узнал. И я ожидал этого, видит Пророк!

И все, кто в напряженной тишине услышали Уроза, рассказывали потом, что, несмотря на то отвратительное состояние, в котором он пребывал, никогда в его голосе не звучало столько радости и гордости.

Но какое значение имели для Турсуна тон его слов и их смысл? Уроз был здесь. Причем, какой Уроз! Теперь, когда он был рядом, и можно было дотронуться до его седла, Турсун узнавал под слоем отвратительной грязи и неухоженной бородой исхудалое лицо и истощенное тело. И сердце Турсуна наполнилось горячим чувством участия и нежности. А могучие руки его сами тянулись снять с седла и унести это легкое и хрупкое тело, как они делали, когда тот был ребенком и умел уже держаться в седле, но еще не умел слезать с коня. Но вокруг стояла, по крайней мере, сотня людей, следивших за каждым жестом Турсуна. Он не шелохнулся, храня свое достоинство и достоинство Уроза, и только палка его глубже ушла в землю под тяжестью его могучего тела. Он просто спросил обычным голосом.

– Сын мой, что же случилось?

Уроз заставил Джехола податься назад. И тут Турсун увидел Мокки, а за ним молодую женщину. У обоих руки были стянуты веревками, прикрепленными к седлу.

Уроз воскликнул:

– Уважаемый отец, я привез тебе предателя-саиса, хотевшего убить меня. Ему помогала эта женщина из племени кочевников. Как и полагается, я отдаю их на твой суд, на решение главы нашего рода.

Поднявшийся шум оглушил Турсуна. Кричали все: и земледельцы, и ремесленники, и слуги, и те, кто ухаживал за лошадьми. Теперь, когда причина драмы стала известна, они могли, наконец, дать волю своим эмоциям.

Молчание Мокки и незнакомки выдавало их тяжкую вину. А законом для всех был древний неумолимый обычай. Денежный штраф, тюрьма или смерть, решать и проследить за исполнением надлежало Турсуну, старейшему в своем клане.

Постепенно шум смолк. Слово взял тот, в чьих руках были эти две жизни.

Палка Турсуна в его руках больше не дрожала. В нем не осталось и следа от огромной радости, от сочувствия и нежности. Он был спокоен, беспредельно спокоен, безнадежно спокоен. Теперь и он тоже уловил в речах Уроза знакомую ему нотку спеси и вызывающей гордыни. И ничего больше. Ничего, что бы шло из глубины души, от сына к отцу. И Турсун сказал:

– Никто не должен представать перед судьей в таком виде, в каком ты сейчас находишься, о Уроз. Искупайся, вызови брадобрея и переоденься. После этого я выслушаю тебя в моем доме.

Потом он подозвал Таганбая и приказал:

– А этих двоих надо запереть и поставить надежную охрану.

Тут Турсун непроизвольно взглянул на Уроза. И только тогда увидел ампутированную ногу. Хотел крикнуть, подозвать, спросить, но было уже поздно. Освободившись от своих пленников, Уроз направлялся к паровой бане.

* * *

Старший саис и один из его подчиненных, из самых сильных, втолкнули Мокки и Зирех в подвал, где хранилась всякая запасная конская амуниция. Низкая, тяжелая дверь с шумом захлопнулась за ними. Проскрежетал ключ в огромном ржавом замке. Подвал с уздечками, седлами и вожжами освещался только слабым светом из подвального окна. Сильно пахло кожей.

Зирех схватила Мокки за плечи и воскликнула:

– Это в такой яме, в такой дыре они собираются нас держать?

– Недолго, – ответил Мокки вполголоса. – У Турсуна суд короткий.

По всему телу Зирех пробежала дрожь, зубы ее отбивали дробь. Она простонала:

– Он убьет нас, этот ужасный старик.

– Он справедлив, – заметил Мокки.

– Сюда идут, кто-то идет сюда, – прошептала Зирех. – Уже!

Вошел старший саис, поставил на землю кувшин с водой, положил несколько холодных лепешек. Прислонившись к двери, он сказал Мокки:

– Никто не велел мне этого делать. Я принес это в память о Байте, твоем отце. Мы с ним дружили в молодости.

– О, добрый Аккуль, да воздаст тебе Аллах! – поблагодарил Мокки.

И интонация этих слов, и опущенные плечи выражали несчастье и унижение.

Старший саис после паузы спросил:

– То, в чем Уроз… тебя обвиняет… это правда? Возможно ли такое?

Подбородок Мокки опустился на грудь. Он прошептал:

– Демон, наверное, вселился в меня…

Аккуль вздохнул и хотел выйти. Зирех удержала его. Она кинулась к его ногам, стала хватать его за руки, целовать их, забилась с криком в истерике:

– Умоляю, скажи нашему благородному судье, что виноват во всем Мокки. Я всего лишь бедная и слабая служанка. И скажи еще…

Аккуль оттолкнул Зирех. Дверь снова захлопнулась. Ключ снова проскрипел в замке.

– Не бойся, я возьму всю вину на себя, – пообещал ей Мокки.

– И правильно сделаешь, – крикнула она. – В чем меня могут обвинить? Яд? Его давно выпила земля. Собаки? Они сами напали из-за запаха крови и гноя.

Мокки тяжело опустился на землю, сел по-турецки. Подбородок опять уперся ему в грудь. А Зирех над ним все продолжала говорить, злобно, по-змеиному свистящим голосом:

– Во всем ты виноват. Ты все колебался… выжидал… постоянно. Мне все время приходилось подталкивать тебя. Если бы я была такой сильной, как ты, я была бы далеко отсюда, была бы свободная, богатая, красивая… А вместо этого…

Зирех резко провела рукой по липкому от грязи лицу, по грязным лохмотьям и изо всех сил плюнула под ноги Мокки. Тот словно и не заметил. Зирех схватила кувшин и лепешки, уселась как можно дальше от саиса и стала жадно пить и есть.

* * *

Перед домом Турсуна протекал один из бесчисленных арыков, которые орошают, делают плодородной землю в полях. Веселый ручей, берущий исток в усадьбе, пел свою обычную утреннюю песенку. Осенние цветы легко пританцовывали на ветру.

Сидя, согнувшись, на своем чарпае, который он придвинул как можно ближе к открытому окну, Турсун ощущал неясную признательность и за эту песенку, и за этот танец. Они помогали ему сохранять терпение. Когда он чересчур торопливо, и принимая случившееся слишком близко к сердцу, мысленно спрашивал себя: «Зачем он предпринял это путешествие, так его измучившее и доведшее до такого состояния? Как случилось, что добрый и преданный Мокки превратился в убийцу?» И в поисках ответа готов был вскочить с топчана и ходить взад-вперед по комнате, как загнанный зверь, то заставлял себя лишь внимательнее вглядываться в движения цветов и лучше вслушиваться в журчание воды в арыке. Время текло, как ручей, и колыхалось, как лепестки цветов.

В аллее послышался топот копыт. Турсун встал у стены так, чтобы можно было видеть, оставаясь незамеченным.

Уроз верхом на Джехоле, в сопровождении двух юных чопендозов, тоже на конях, остановился перед домом. Борода его была коротко с заострением подстрижена, щеки тщательно вымыты, и на нем были новые чапан и тюрбан. Кожа жеребца, тщательно вычищенная скребницей и протертая жгутом соломы, сверкала на солнце. Хвост и грива, вымытые, расчесанные и заплетенные в косички, радостно трепетали на ветру.

«На конюшне поработали славно», – машинально подумал Турсун. Голова его слегка выглянула из окна. Именно сейчас важно было не потерять сына. Уроз соскочил с седла, как сделал бы всякий здоровый человек, легко приземлившись на правую ногу. Два молодых человека соскочили с коней и с двух сторон взяли Уроза под мышки. Они служили ему костылями, и с их помощью он в несколько шагов достиг входа в дом.

Турсун подумал о тех неловких, некрасивых движениях, какие понадобились Урозу, чтобы пройти на галерею для почетных гостей, о тех движениях, которые ему приходилось делать, чтобы сесть, и грустно покачал головой. Слава Пророку, он правильно сделал, предоставив Урозу возможность осваивать не у него на глазах первые, неловкие движения инвалида.

Небольшая галерея для гостей выходила во внутренний дворик. Там был фонтан и росло несколько небольших деревьев. Вдоль трех стен были уложены матрасы, покрытые коврами, с множеством подушек.

Когда Турсун появился в галерее, Уроз сидел там один, в углу, прислонившись к стене, сидел, скрестив ноги так, что отсутствия конечности, не зная, можно было не заметить. Турсун тяжело уселся напротив него, опершись о другую стену. Едва окончил он этот маневр, как Рахим принес и поставил между ними большой поднос, на котором, кроме чайного сервиза, стояли еще тарелки с творогом, сладостями, ореховой нугой и вареньем на бараньем жире. Он налил чай в чашки и удалился. Отец и сын пили и ели, не поднимая головы. Временами Турсун бросал сквозь свои густые брови взгляд на сына и тут же его отводил в сторону. Теперь, когда лицо Уроза было чисто, своим цветом, утонченностью, заостренностью костей оно ему напоминало уменьшенную восковую маску того лица, к которому он привык. Эти новые черты вызывали у него тем более мучительное чувство, что он не мог подобрать ему название. Сопереживание? Жалость? Нежность? Как ему было знать? За всю его длинную жизнь ему не доводилось испытывать эти чувства. Он знал только одно, но знал с пронзительной силой: Уроз – его сын… Его сын, воистину его сын.

О, как ему хотелось встать, подойти и положить свои могучие руки на плечи, на похудевшую шею, с ее острым, приходящем в движение при каждом глотке кадыком!

Солнце стояло высоко, освещая и согревая дворик. Над землей пронеслась тень хищной степной птицы, ястреба, орла или коршуна. Внезапно Уроз произнес:

– Они летают совсем близко… там… на плоскогорье… где могилы кочевников.

Мороз пробежал по спине Турсуна. Этот голос не был голосом человека с нормальным рассудком. За то время, которое они были вместе без посторонних, Турсун впервые прямо посмотрел в глаза Урозу. Глубоко посаженные в орбитах, они казались выцветшими, словно увидели то, что находится за гранью жизни, и ослепли от безмерного горя.

– Там меня поджидал Пращур, со своими богами, – продолжал Уроз. Он говорил очень тихо, и Турсуну, чтобы услышать, приходилось наклоняться к нему. – Он видел, как я убил двух демонов с обрезанными ушами… хотя мне пришлось для этого тащить за собой сломанную ногу…

В потухших глазах зажегся огонь, словно черные угли сверкнули внутри глубоких орбит, уставившись на Турсуна так, как будто до этого они его не видели.

– Я убежал из больницы, – воскликнул Уроз, – потому что там меня поручили заботам женщины-иностранки, неверной, с раскрытым лицом, которой дозволялось разглядывать мою наготу и дотрагиваться до меня.

– Ты можешь поклясться именем Пророка? – спросил Турсун. Густые брови его вскинулись вверх.

– Клянусь Пророком, – исполнил пожелание отца Уроз.

Лицо Турсуна вновь приняло обычное выражение безразличия. Он сказал:

– Хорошо, сын мой… Продолжай…

Но Уроз молчал. Турсуну показалось, что щеки его еще больше ввалились, стали еще бледнее.

– Ты не слышал меня? – спросил он.

Уроз утвердительно кивнул головой. О, да, он слышал Турсуна. Он услышал голос отца, чтобы никогда, никогда не забыть интонацию удовлетворения и гордости, с какой были произнесены эти простые слова. Вот так же говорил и Мезрор, когда Кадыр, младший из его сыновей, делал честь ему своими поступками. И эта интонация, – точно такая же, точно такая! – принесла Урозу такое умиротворение, до краев наполнила его душу таким блаженством, что ему уже даже не захотелось продолжать свой рассказ. Зачем? Он достиг цели своего путешествия. Путешествия, которое вовсе не сводилось к переходу в муках через гигантские горы, которое длилось, которое заняло все пространство и все время его жизненного пути.

«Турсун со мной… Он гордится мной, он – мой друг… Мне больше нечего сказать», – думал Уроз, обретший покой и ощущение небывалого счастья. Потом он испугался тишины. Он просто не мог допустить, чтобы одобрение его поведения отцом и столь долгожданное восхищение им ослабли, покинули сознание Турсуна. Он хотел их усилить, обогатить, наполнить живой материей, навсегда вселить их в грудь этого великолепного старика.

«Больница, это пустяк… вот когда он узнает все остальное… тогда… вот тогда… воистину…» – думал Уроз.

На щеках его заиграл румянец. Он воскликнул:

– Слушай, о великий Турсун, слушай, что пережил, что преодолел твой сын.

Голос Уроза был хриплым и прерывистым, силой и яростью своей похожим на поток, несущийся в глубине каменных ущелий. И так же как поток, голос его то затихал, превращался в сиплый шепот, то усиливался, громыхал, пока он пересказывал все, что пришлось ему преодолеть одному, покалеченному, не раз оказывавшемуся на грани жизни и смерти.

Урозу хотелось, дабы обнажился их истинный смысл, собрать все испытания, через которые он прошел, в один образ, хотелось, чтобы Турсун понял, что такое враждебная обстановка, суровый климат, мучительная боль, постоянная борьба со сном, прямые нападения и коварные подвохи. И вот, чтобы удовлетворить эту потребность в себе, он стал рассказывать не по порядку, не осмысливая сказанное, а просто как подсказывала память. В своем рассказе он не принимал во внимание ни расстояние, ни время. Он пропускал события, возвращался назад, опять кидался вперед, повторял уже рассказанное. Ни слова, чтобы объяснить или как-то связать между собой события. Гной в крови, яд в ведре, глухие расщелины, пепельное плоскогорье, тиски скал, караван пуштунов, исцеляющее прокаженных озеро, безухие псы, хитрости убийц и их нападения, льющееся на обрубленную ногу кипящее сало, – никакой связи между ужасными эпизодами, кроме перемежающихся, бурных и почти невероятных перемещений из пропастей к вершинам, от прострации к бурной активности, через ловушки и засады, из которых неизменно выходило победителем это вот тело, столько раз бывшее почти трупом.

Уроз рассказывал, не делая никаких жестов, и закрыв глаза. И открывал их с большими интервалами, только для того, чтобы взглянуть на Турсуна. И в эти секунды испытывал святое волнение.

Ибо ему было дано увидеть то, что никто до этого, в том числе и он сам, не мог видеть: лицо отца без выражения неподвижного величия, которое никогда не могли нарушить ни боль, ни гнев, как бы они ни были сильны. А вот теперь у него было такое ощущение, что под воздействием каких-то неодолимых внутренних сил, твердое дерево, из которого была сделана маска Турсуна, как бы давала трещины и отваливалась от его лица. И тяжелые веки его начали моргать. Раскрывались массивные губы. Шевелились морщины на щеках. Вздрагивала кожа на скулах. Дрожали кустистые брови. А на виске, рядом со шрамом, вздулась и билась, билась фиолетовая жилка.

Никто на свете не мог, как Уроз, оценить все эти отклонения от нормы. Его испытания, муки, унижения, ужасы, само падение и поражение на скачках – все это было оплачено сверх всяких ожиданий.

«Даже если бы я привез из Кабула королевский вымпел, так бы мне это лицо не раскрылось», – думал Уроз. И он с удовольствием согласился бы на еще большие муки, чтобы не дать вернуться чертам Турсуна в их привычное состояние величия и непреклонного достоинства, которое только и видели окружающие, в том числе и он.

Но настал момент, когда все было сказано. Уроз почувствовал усталость, изнеможение, опустошенность, известные ему после тяжелых скачек. Тело его откинулось на подушки. Голова кружилась. В ушах возник какой-то ритмичный стук. Что это было: начался жар? Или это звенели барабаны победы? Он не знал. Сквозь этот неясный шум до него донесся голос Турсуна:

– Пей, – приказывал он. – Пей же…

Уроз оторвался от подушек, посмотрел на отца и не поверил своим глазам. Турсун, великий Турсун, старейшина рода, протягивал налитую им чашку сладкого чая, протягивал ему, Урозу, сыну, слуге… Уроз едва не вырвал чашку у Турсуна и, не смея, взглянуть на него, стал пить…

Турсун медленно расправил плечи, выпрямился. Уроз показывал ему, насколько он нарушил обычай. И это нарушение обычая в свою очередь позволило ему самому понять, как велико было у него желание, когда он слушал рассказ сына о его страданиях, помочь ему хотя бы вот таким, идущим вразрез с традициями жестом. Он посмотрел на смиренно склоненный перед ним тюрбан и твердым голосом сказал неожиданно:

– Никакая победа ни в каком бузкаши не может сравниться с твоим возвращением.

Эта похвала была, слово в слово, тем, чего фанатически добивался, что больше всего хотел услышать Уроз на протяжении всего пути к дому. Он мечтал об этом, говорил об этом в бреду. Ради этих слов терпел он мучения и бросался в бой. И вот они прозвучали и смыли его поражение. Больше того: такая похвала означала победу над чемпионом королевских скачек. Но услышав ее, он не испытал никаких чувств.

Ни радости, ни гордости, ни даже успокоения, – ничего. Как будто тело его стало совсем пустым, а мысль умерла. Хотя это состояние длилось всего одно мгновение, Урозу оно показалось вечностью. Его вернул к жизни гнев. Гнев на самого себя и только на себя. Что же такое сидело в нем, в его спинном мозгу, что лишило его вознаграждения, похитило у него самое ценное и самое необходимое? Похитило подарок, преподнесенный отцом, великим Турсуном. Отцом, который его понимал и одобрял, воздавал ему почести и страдал за него. Отцом, его единственным другом.

Инстинктивное движение – какая-то тоска, какой-то зов – толкнуло торс Уроза вперед, приблизило его к Турсуну настолько, что между их головами расстояние стало не больше ширины ладони. Все поле зрения Уроза заняло лицо Турсуна и заслонило собой весь мир. И тут он понял, что не было ничего удивительного в его пагубном безразличии. На лице Турсуна опять застыла маска, сделавшая снова его недоступным. А где же был тот человек, который только что следил за его рассказом с таким страстным состраданием? Кто протянул ему чашку чая, как простой бача?

«Вот когда все порвалось, – подумал Уроз, уверенный, что интуиция его не подводит. – Он почувствовал, что я застеснялся, что мне стало стыдно и за него, и за себя. Он никогда не простит этого ни себе, ни мне».

Не спуская с него взгляда, Турсун сказал:

– Теперь я знаю о твоем подвиге, о Уроз, и воздал тебе честь. Теперь пришло время узнать мне так же подробно о Мокки. Он ждет моего решения.

– Тебе о нем известно все, – ответил Уроз.

– Мне известно, что он пытался убить тебя, – посмотрел на него Турсун. – Но по какой причине?

Тут Уроз вспомнил, что он действительно не назвал причину, объясняющую поведение саиса. По небрежности? Или умышленно? И сказал:

– Мокки хотел забрать коня, вот и все.

Поглаживая складки тюрбана, Турсун подумал:

«Совсем бедный саис… Такой случай… Да… Но все-таки Мокки… Самый добродушный, самый покорный и самый преданный, с раннего детства!»

Турсун спросил Уроза:

– Зачем ему было тебя убивать? Ему же ничего не стоило ускакать на Джехоле.

– Боялся, что придется жить как вору, – ответил Уроз. – А если бы я умер, конь перешел бы ему по закону. Я продиктовал одному писарю завещание.

– Вот как? – удивился Турсун. – И Мокки знал об этом?

– Да, – признал Уроз.

– И он попытался тебя убить и забрать бумагу сразу после этого?

– Нет, – ответил Уроз.

Он решил, что больше не скажет ничего. Однако тут же добавил:

– Его подтолкнула на это кочевница.

– Кочевница? – продолжал расспрашивать Турсун. – Ты ее подобрал по дороге, так ведь? Чтобы она тебя обслуживала?

– Нет, – пояснил Уроз. – Она понравилась саису, он ее хотел…

– Довольно, – остановил его Турсун. – Теперь я знаю все, что мне надо знать.

Он уперся локтями в скрещенные колени и положил подбородок между огромными мозолистыми ладонями. Не позу для мирного раздумья искал он таким образом. Он просто хотел скрыть жесткое подергивание мускулов и шрамов у себя на лице и на шее. Размышлять, взвешивать, прикидывать и судить он сейчас не мог. Все, что он хотел, все, что он сейчас требовал от своего рассудка, так это чтобы он помог ему совладать с диким, животным гневом, обжигающим ему кровь, кожу, внутренности. А вместо этого мысли лишь питали и раздували этот огонь.

«В больнице… да… там приличия и честь были на его стороне, – размышлял Турсун. – Но после этого он только играл со своей жизнью, со своей душой, с судьбой, причем играл нечестно. Выбрал безумный маршрут… провоцировал и извращал самое наивное сердце… а в качестве соучастницы… взял шлюху… он просто отказался от своей ноги…»

Ладони Турсуна еще как-то могли скрывать подергивание его челюсти, но вот дыханием он уже не владел, и оно стало коротким и прерывистым, от чего чапан у него на груди поднимался и опускался все чаще и чаще.

«А я, – подумал он, – я… в это время… оплакивал его и мучился угрызениями совести… и сердце мое изнывало по сыну, погибшему из-за меня… А он, тщеславный, глупый и коварный, всего лишь старался поскорее забыть о своем поражении».

Ладони Турсуна сжались в кулаки, давившие снизу ему на лицо. Он уже не размышлял. Он просто кричал внутренним криком: «Как ребенок, как дурной мальчишка, напичканный мелким тщеславием… Которого надо наказать, выпороть». Турсун сжал свой пояс, пальцем показал на плетку Уроза и приказал, почти не разжимая губ:

– Дай!

Уроз передал ему плеть. Он знал, что не мог не подчиниться. И знал также, что отец будет бить нещадно.

С жадностью схватил Турсун рукоятку плети. С радостью. Наконец-то!

Какую уверенность, какую власть он сразу ощутил, благодаря этой деревянной ручке, зажатой в кулаке, и этой плетеной коже, колыхающейся на конце!

Он подождал, когда плетка кончит качаться. Злость и тоска улетучились. Хлестать по лицу сына должен был не человек, находящийся во власти гнева, а сильный, мудрый, справедливый мужчина…

Неожиданно, вместо того, чтобы отвернуться, наклониться, увильнуть от ударов, лицо это вытянулось вперед, навстречу ударам плети. Турсун увидел на нем страстное, беспощадное нетерпение. «Бей, – говорили глубоко посаженные в орбиты глаза на изможденной, похожей на череп, маске, – бей скорее! Чтобы я знал после этого, что я сделаю сам!»

Плетка висела в руке у Турсуна, слегка покачиваясь. Он подумал: «Он или попытается убить меня, или сделает усилие и стерпит… В любом случае, если я ударю, между ним и мной все будет кончено. Я полагал, что он погиб, а он вернулся… Но вот если ударю, возврата не будет».

Турсун взял плеть обеими руками и внимательно осмотрел, что было у нее на конце.

– На ремне навсегда сохранится след от камня, убившего безухого пса, – объяснил Уроз.

Он закрыл лицо руками. Чтобы укрыться? Чтобы спрятать следы страха? Он и сам не знал.

Воцарилось молчание, долгое молчание. Турсун медленно встал, приблизился к Урозу, положил ему на плечо свою тяжелую руку и, бросив плеть сыну на колени, произнес: