Текст книги "Плоть"

Неторопливо вчитывалась она в последние строки. Ей доставляли живейшее, несказанное наслаждение слова, где Барбоза признавался, что воображает ее возле себя и рад этому. Эти фразы она читала чуть ли не по складам, сосредоточившись и зажмурив левый глаз. Ей необычайно понравилась внезапность, с которой заканчивалось письмо.

Эротический полуобморок, приключившийся с нею в спальне Барбозы, рассеял все сомнения. Она поняла, что безумно и самозабвенно любит этого человека.

Перед неизбежностью факта, ощутив сладостное и терпкое томление плоти, она дала волю гордости и, в последнем порыве сопротивления, уклонилась от прощания с Барбозой перед отъездом.

Бессонные ночи, бесконечная пустота, образовавшаяся вокруг нее после отъезда Барбозы, внезапно наступившее понимание, что жить без него она уже не может, снедающее ее вожделение, глубокая нежность, превосходящая любовь к отцу, Лопесу Матозу,– все это убедило ее, что обратного хода нет и что противиться бесполезно.

Не раздумывая, она склонилась под ярмо, отдалась страсти и признала собственное поражение.

Последнее оказалось труднее всего

Ей было стыдно признать себя побежденной – то, что подумают о ней другие, ее ничуть не волновало.

Если бы она любила, но не ощущала себя до конца побежденной, то боролась бы, сопротивлялась бы до самой смерти тому, чего желала, страдала бы, запершись у себя в спальне, подальше от любопытных глаз. Но раз она признала свое окончательное поражение, то скандалы ей будут нипочем, общественное мнение – безразлично, и она будет готова отдаться во власть победителю принародно, хоть на площади, как проститутки из Гайд-парка.

В том, что она любила Барбозу, сомнений у нее не оставалось. Она готова была признаться ему в этом при всем честном народе.

И она возмущалась, считала его малодушным, хотела, чтобы он угадал ее любовь, чтобы ответил на ее чувство, чтобы и он признался, что пленен ею. Неужели Ленита не увидит мужчину, которого любит, униженным и порабощенным у своих ног? Да быть того не может!

Она перечитала письмо, на сей раз внимательно, вдумчиво. Оригинальные взгляды Барбозы, его необычные суждения, настойчивое желание делиться своими мыслями – все это оживало, сквозило сквозь строки письма, и Лените казалось, что он рядом, что она слышит его голос и чувствует его дыхание.

Теории образования равнины в Сантусе и разливов реки Тьете заставили ее задуматься и предаться воспоминаниям. Однажды ей довелось побывать в Сан-Висенте на морских купаниях. Сантус был ей знаком, и горный хребет тоже. Факты Барбоза излагал точно и объяснял убедительно.

Ленита все больше восхищалась гибкостью его ума, который все взвешивал, для всего находил критерий и всегда принимал верные решения.

Благоговение перед высочайшими умственными способностями Барбозы плавно и естественно перешло в восхищение и его внешностью, в жажду плотского обладания, которая сводила ее с ума, выводила из себя.

Ей теперь стало понятно библейское повествование о жене Потифара. Проницательность еврея-раба Иосифа, его административные способности, непреклонность, энергия, скромность привлекли внимание прекрасной египтянки. Глядя на его стройное, статное юношеское тело, она сдалась в плен и, воспылав необоримой страстью, пыталась совратить, соблазнить его.

Ленита пришла в восторг от этой женщины – столь порицаемой во все времена и вместе с тем такой привлекательно-чувственной, такой человечной, такой искренней. Она ее понимала, оправдывала, видела себя в ней.

Глава XII

Чернокожий управляющий сообщил Лените, что в близлежащем лесу, в зарослях жабутикабы развелось много птицы.

Девушка распорядилась проложить туда тропинку, почистить свое ружье, приготовила двести патронов и на другой день рано утром в сопровождении служанки отправилась на охоту.

Роса еще не сошла, стоял густой туман. Дорога, покрытая бархатистым слоем мелкого желтого песка, вся пропиталась влагой от этого тумана, который покрывал землю. Черная чаща становилась почти непроглядной. Отдельно стоящие в поле деревья виднелись в тумане, словно гигантские призраки. Чувствовался острый, бодрящий холодок.

Вдруг Ленита заметила что-то движущееся по влажному песку дороги метрах в двадцати от себя. Остановившись, она вскинула ружье и, почти не целясь, спустила курок.

– Кого подстрелили, дона Ленита? – спросила мулатка.

– Поди да посмотри – вроде еще шевелится,– откликнулась девушка, перезаряжая ружье.

Действительно, какое-то животное билось в корчах, далеко разбрасывая песок.

Служанка с опаской приблизилась, вытягивая шею.

– Зайчик! – радостно вскрикнула она и, нагнувшись, подобрала великолепного зайца. Он был ранен в голову, но все еще жив.

Ленита взяла из рук служанки пушистого зверька, осмотрела его гордым взглядом заядлой и удачливой охотницы, погладила по шелковистой шерстке, потом положила в ягдташ и протянула мулатке.

Светало. Туман рассеивался. Неясная чернота леса преображалась в зелень. Виднелись бамбуковые заросли, пальмовые ветви, подобные пышным плюмажам, роскошные кроны пайны, убранные розовым ковром ранних цветов.

Пронзительный аромат душистых орхидей, освеженных утренним бризом, услаждал обоняние, не раздражая, но и не усыпляя нервы.

Слышались птичьи трели и жужжание насекомых, приветствующих праздничным гимном наступление дня.

Ленита со служанкой углубились в лес. Там царил непроглядный мрак. Обильная роса, выпавшая за ночь, скопилась на листьях и тихо, с глухим звуком капала на слежавшийся на земле слой сухих опавших листьев.

Ленита всей грудью вдыхала чистейший кислород, выделяемый буйной растительностью.

Две девушки шли по широкой дороге, пока не приблизились к зарослям высокой перобы, где начиналась тропинка, ведущая в лес налево. По ней-то они и пошли, пока не остановились у стройного коричного дерева.

Кругом царило безмолвие, изредка нарушаемое тихими звуками падающих росинок.

Ленита велела служанке отойти и посидеть под каким-нибудь другим деревом. Она посмотрела вверх.

Листва коричного дерева смутно вырисовывалась на темном небе. Вдруг ее очертания стали более резкими, местами она пожелтела, словно ее опрыскали потоками жидкого золота,– это ее поцеловал первый солнечный луч занимавшегося утра.

Сверху – уже свет и жизнь; внизу – еще темнота и тайна.

Черная тень быстро пересекала пространство – это была птица жаку. Она села, покачиваясь, на один из нижних сучьев. Усаживаясь, она неторопливо сложила крылья, закрыла великолепный веер длинного хвоста, вытянула шею и стала пугливо озираться по сторонам.

Оглядевшись, она вспорхнула с ветки, затерялась в листве, потом снова появилась на верхушке дерева, вся залитая солнцем. Она весело потряхивала пунцовой бородкой.

Ленита, бледная, с прерывающимся от волнения дыханием, с напряженными нервами, с подкашивающимися ногами, восторженно наблюдала за нарядной птицей.

Сделав над собой усилие, она взвела курок, медленно подняла ружье и прицелилась.

Выстрелить ей не хватило духу – она опустила ружье и снова принялась рассматривать птицу.

Вдруг глаза у нее блеснули, точно черная молния, черты лица исказились, белые зубы закусили алую губу – и, хладнокровная, решительная, она снова вскинула ружье, прицелилась и спустила курок.

Настигнутая пулей птица опрокинулась, сорвалась с ветки и с глухим стуком упала на землю.

Прыгнув, словно кошка, Ленита вцепилась в добычу, дрожа от жестокого наслаждения, поднесла ее к лицу, подула на рябые перья на птичьей грудке, стремясь увидеть след от пули. С несказанным сладострастием ощущала она, как ее пальцы увлажняются теплой кровью жертвы.

Ружье оставалось незаряженным, когда послышалось громкое хлопанье крыльев.

Ленита подняла глаза.

На том же суку, с которого только что свалилась птица жаку, восседал великолепный голубь. Перья на его изящной шее переливались на солнце всеми цветами радуги.

Ленита снова взяла ружье, зарядила, прицелилась, выстрелила – и новая жертва упала на землю, отчаянно забившись в предсмертных мучениях.

Служанка, с блеском в глазах и с широкой восторженной улыбкой, подбежала, чтобы сложить убитых птиц в ягдташ.

– Голубь и жаку, дона Ленита! – воскликнула она, сияя от радости.

– Тише ты!

На роковой сук только что уселся тукан, поводя во все стороны огромным губчатым клювом. Черные перья у него на спине чудесным образом контрастировали с оранжевым горлышком и ярко-красной грудкой. Под жарким тропическим солнцем его оперение переливалось всеми красками, и казалось, что это какое-то фантастическое существо, живой, наделенный душою цветок, появившийся на этом дереве из неведомых краев.

Меткий выстрел Лениты сразил и эту птицу, потом другую, третью... Это было настоящее кровопролитие, настоящее побоище.

Было почти десять часов. Солнце поднималось к зениту, изливая потоки света, покрывая огненными поцелуями широкую листву каэте и сердцевидные листья перипаробы. По ярко-синему небу разбросаны были белоснежные облака, и среди празднества разнообразных красок одинокой точкой чернел затерявшийся в беспредельности ворон.

Наступала жара.

– Давно пора бы позавтракать,– сказала Ленита.– Пойдем-ка отсюда. Завтра снова придем.

– Славно вы поохотились, дона Ленита! Девятнадцать крупных птиц и один заяц. Ни разу не промахнулись!

– Я всегда стреляю метко,– самодовольно ответила девушка.

– Я тоже всегда стреляю метко,– раздался голос у них за спиной.

Это был Барбоза.

Ружье выпало из рук у Лениты. Она побледнела, сердце у нее замерло, кровь застыла в жилах, все поплыло перед глазами. Чтобы удержаться на ногах, ей пришлось опереться о гладкий ствол коричного дерева.

– Что такое, сеньора? Что случилось, Ленита? – встревожился Барбоза, торопясь подхватить ее.

– Я так испугалась...– пробормотала девушка, приходя в себя.

– Простите, я поступил неблагоразумно. Мне так хотелось видеть вас и устроить вам сюрприз... Ведь вы простите меня, да?

Она взял ее похолодевшие руки и крепко сжал в своих.

– Прощу ли? Да я вам бесконечно благодарна, что вижу вас раньше, чем думала. Как вам удалось приехать так рано?

– Я ехал на лошади, чтобы выиграть несколько часов. Всю ночь скакал. Вчера приехал в Жундаи и не успел на поезд. Ждать пришлось бы целые сутки, а у меня терпения не хватило бы.

– Вы не написали, не сообщили, когда приедете...

– Я не ожидал, что к позавчеравшему дню закончу свои дела. Народ там упрямый, они все время настаивают на своем. А вчера нежданно-негаданно пошли на попятный, приняли мои условия – и дело с концом.

– И вы довольны?

– Я такого даже не ожидал.

– От души вас поздравляю.

– Благодарю вас. Но сколько вы настреляли, Господи помилуй! У вас тут птиц целый косяк. Черт возьми! Арасари, туканы, голуби, сабиа, жаку и серелепе... Нет, это не серелепе, это заяц, да какой жирный! Да, сеньора, вы настоящая Диана!

С видом знатока и ценителя он разглядывал трофеи.

– Скажите,– произнесла девушка,– как называются эти зеленые птицы с закругленным клювом?

– Сабиа.

– Отряд попугаев представлен в Бразилии только арами и собственно попугаями?

– В Сан-Паулу, по крайней мере, да.

– Сколько у нас видов попугаев?

– Насколько я знаю, шесть: туины, волнистые попугайчики, кую, сабиа – вот один из них, байтаки и попугаи обыкновенные.

– А сколько видов ар?

– Четыре: тиривы, арагуари, мараканьяны и арара.

– Всего, значит, десять?

– Это те, которых я знаю. В сертане[18]18
  Сертан – засушливые внутренние районы Бразилии.


[Закрыть], должно быть, их больше.

– Ну вот, я снова села на своего конька! Хватит на этом орнитологии. Вы, небось, устали ужасно и помираете с голоду.

– Не скажу, что устал, а вот аппетит разыгрался.

– Тогда пойдемте, позавтракаем.

– Признаюсь, что позавтракал бы с нескрываемым удовольствием.

И они отправились домой.

Ленита была необычайно рада и очень благодарна Барбозе за его неожиданное появление в лесу, за то, что он не стал дожидаться ее дома. Это польстило ее женскому самолюбию. Более того – Барбоза забыл или сделал вид, что забыл о произошедшей неоправданной размолвке накануне его отъезда. Она любила и убедилась, что ей отвечают взаимностью.

Какое бесчисленное множество сладостных мгновений ожидало ее, пока они шли по тропинке! Здесь нужно было перелезть через сгнившее поваленное дерево; там – не поцарапаться о колючую ветку; а тут – подняться по крутому, скользкому склону. Когда возникали подобные препятствия, Барбоза помогал Лените, брал у нее ружье, подавал руку. Она не противилась, принимала его помощь – не потому, что ощущала себя слабой и без помощи ей было не обойтись, а для того, чтобы он почувствовал себя ее защитником. Ей доставляло несказанное удовольствие казаться женственной перед лицом мужественного Барбозы. Его тихий, но твердый голос ласкал ей слух, обжигал мозг, окутывал атмосферой гармонии и любви.

Они и не заметили, как пришли домой.

Полковник поджидал их в дверях.

– Ну что, нашел-таки Лениту? – воскликнул он. И, увидев туго набитый ягдташ, добавил: – Покажи-ка, девочка! Вот это да! В лесу, поди, и птиц-то не осталось! Ай да умница! Мужчиной бы тебе родиться... А может, ты мужчина и есть?

Ленита покраснела до ушей. Полковник и не заметил, что сморозил глупость.

– Пошли завтракать! У Мандуки, небось, кишка кишке бьет по башке. Надо же, всю ночь на коне скакал, как сумасшедший! Пойдем, пойдем!

Завтрак прошел хорошо, но закончился неприятностью. Когда подали кофе с молоком – непременное завершение сельского завтрака в провинции Сан-Паулу,– в комнату вошла старая негритянка с перепуганным лицом.

– Помогите, хозяин! – сказала она.– Мария Богра помирает!

– Где она? Что с ней? – изумленно спросил полковник.

– Что с ней, не знаю. Она в передней, я велела принести ее туда.

Полковник встал и, прихрамывая, пошел посмотреть. Вид у него был встревоженный. Барбоза и Ленита последовали за ним.

В передней на обитой кожей кушетке, откинувшись головой на выгоревшую красную сафьяновую подушку, лежала молодая еще негритянка.

Дыхание у нее было хриплое, лицо опухшее, шея напряжена. Глаза вылезали из орбит, а зрачки настолько расширились, что не видно было радужной оболочки. Из уголков перекошенного рта текли мутные, липкие струйки слюны.

Полковник приблизился к больной, пощупал ей пульс.

– Глянь-ка, Мандука! Что это, по-твоему?

Барбоза в свою очередь подошел к страдалице и приложил ей ко лбу тыльную сторону ладони. Лоб был холодный. Он пощупал ей пульс, который оказался слабым, редким, едва ощутимым. Он ущипнул ее, но та, похоже, ничего не почувствовала.

– Как это началось? – спросил Барбоза негритянку, которая сообщила новость.

– Ох, хозяин! Мария была на току, молотила, все было в порядке. Вдруг пожаловалась на слабость, встала, пошла, насилу передвигая ноги, начала выкрикивать какую-то чушь. Стала биться головой, изо рта пена пошла, чуть меня не покусала – совсем обезумела. Потом упала, лишилась чувств – вот как теперь. Я велела принести ее сюда да вас позвать.

– Да... Давно?

– Только что.

– Она что-нибудь ела или пила?

– Поела часа два назад.

– А что пила?

– Полчашки кофе выпила.

– А кофе откуда?

– Из хижины папаши Жоакина.

– Жоакина Камбинды, что ли?

– Да, хозяин.

Барбоза пошел к себе в комнату и вскоре вернулся с флакончиком, до половины наполненным бесцветной, как вода, жидкостью. Попросил ложку – ему принесли. Он крикнул больной в самое ухо:

– Мария!

Негритянка не отозвалась.

– Мария! – крикнул он еще громче.

Негритянка попыталась выйти из полуобморочного состояния, в котором пребывала, и поднять голову, но не смогла. Голова у нее снова откинулась на подушку, и несчастная произнесла какие-то бессвязные, нечленораздельные звуки. Из-под ее платья исходил отвратительный запах нечистот.

Барбоза, поняв, что так ему ничего не добиться, протянул флакончик полковнику.

– Я разожму ей рот ложкой, а вы влейте туда содержимое.

– Всё?

– Всё. Это сильная доза рвотного. Сейчас ее вырвет.

Не без труда он просунул ей черенок ложки между зубами и, орудуя им, как рычагом, разжал челюсти.

– Давайте, отец!

Полковник вылил ей в рот содержимое пузырька.

– Глотай! – крикнул Барбоза.

Негритянка с силой оттолкнула ложку, которая далеко отлетела, а жидкость разлилась по кушетке и потекла на пол. Проглотить ее она так и не смогла.

– Не послать ли за доктором Гимараэнсом?

– Ни к чему, отец. Теперь уже ничего не поделать.

– Ну, все-таки...

– Доктор Гимараэнс может приехать только к вечеру, а через час негритянка наверняка умрет.

– Слушай, Мандука...

– Я знаю, что говорю, отец. Тут действительно ничего не поделаешь.

Опечаленный, полковник вернулся в столовую. За ним побрели Ленита и Барбоза.

В расстроенных чувствах сели они у окна. Болезнь негритянки повергла их в глубокое отчаяние, лишний раз подтверждая, как много вокруг неведомых напастей.

Они переглядывались, не решаясь произнести ни слова.

Но и молчание, эта гробовая тишина, казалась им невыносимой.

Ее нарушил Барбоза.

– Отец, Мария Бугра умирает, а знаете, отчего?

– Боюсь даже предположить.

– Вижу, вы меня поняли. Она умирает от того же, от чего умерли несколько рабов на фазенде. Ее отравили.

– Наверно.

– Не наверно, а точно. Помните, как умирали Карлус, Шику Каррейру, мулат Антониу, Мария Байана?

– Отлично помню!

– Не те же ли были у них симптомы, как теперь у Марии Бугры?

– Ну конечно! Те же самые.

– Резкое, но скоропреходящее возбуждение, бред, потом почти полный паралич, опухшее лицо, вытаращенные, налитые кровью глаза, расширенные зрачки, невозможность глотать, слабый пульс, озноб, недержание мочи и кала?

– Точно.

– Ну так я и не сомневаюсь, что все это – действие сильного и очень распространенного здесь яда – атропина.

– Очень распространенного здесь яда – атропина?

– Да. Именно.

– Атропин добывают из белладонны?

– И из белладонны тоже.

– Где же тут взять белладонну? В Бразилии она растет разве что в ботаническом саду.

– А там знаете что растет? – И Барбоза показал пальцем на обширную равнину, покрытую темным низкорослым кустарником с мелкими листьями и белыми воронкообразными цветами.

– Знаю,– ответил полковник.– Это адская смоковница, или дикая клещевина,– страшный яд, говорят. Но ты-то говорил об атропине.

– Научное название адской смоковницы – datura stramonium. Из нее добывают крайне ядовитый алкалоид под названием doturina. Так вот, недавно Ладенбург и Шмидт доказали, что датурин – это тот же самый атропин, который добывают из белладонны.

– Так ты считаешь, что...

– Что Марию Бугру отравили крепчайшим отваром семян датуры, то есть тем же атропином.

– Ты не догадываешься, кто бы мог ее отравить?

– Не догадываюсь, а знаю.

– И кто же это, по-твоему?

– Жоакин Камбинда.

Услышав столь точное и категоричное обвинение, полковник потупился. Он решил, что Барбоза прав. На фазенде несколько рабов умерли от неведомой хвори, сопровождающейся одними и теми же симптомами. И началось это, когда появился Жоакин Камбинда. Этого негра, в числе других, полковник получил в наследство от тетки. Жоакин Камбинда был уже стар и не способен ни к какому труду. Полковник не заставлял его работать и отдал ему под жилье заброшенный амбар в глубине двора. Когда-то на фазенде умер белый управляющий. Вдова, заходясь в душераздирающих рыданиях, утверждала, что мужа отравили и что виноват не кто иной, как Жоакин Камбинда. Полковник не принял всерьез обвинения, ныне прозвучавшего вновь из уст его сына – человека умного, образованного и очень рассудительного.

– На каком основании обвиняешь ты старого негра? – поразмыслив несколько минут, спросил полковник.

– Оснований хватает. Во-первых, факты отравления налицо, и начались они лет десять назад – с тех пор как на фазенде появился Жоакин Камбинда. Меня тогда здесь не было, но мне обо всем подробно рассказали. Во-вторых, по всей округе он слывет колдуном – об этом поведали мне люди, заслуживающие всяческого доверия. Потом, на днях я сам видел, как он высушивает змеиные головы, корни цикуты, семена датуры. А еще... с Марией Бугрой у него были свои счеты...

Барбоза подчеркнул последние слова, глядя на Лениту.

– Это верно. Нужно было мне принять предосторожности. Но ведь это только подозрения...

– ...Которые в совокупности порождают уверенность.

– Все это надо еще выяснить.

– Я так считаю: все слишком серьезно, нельзя это пускать на самотек.

Предсказания Барбозы оправдались – полуобморочное состояние Марии Бугры перешло в кому, после чего наступила смерть.

К вечеру, когда стало смеркаться, полковник, почитав журнал, велел позвать Жоакина Камбинду.

Страхолюдный негр приплелся, с трудом переставляя ноги, опираясь на посох и волоча по земле неизменную бурую накидку.

Войдя в переднюю, он поставил посох в угол.

Посреди передней стояла кушетка, на которой лежал закоченевший труп Марии Бугры, покрытый тонкой простыней, обрисовывающей ее угловатое тело. Четыре восковых свечи угрюмо освещали его, сочетая свой огонь с угасающим светом дня.

Среди острого запаха уксусной эссенции и тошнотворной вони жженой лаванды ощущался смрад истлевающей плоти, трупного разложения.

Жоакин Камбинда вошел, равнодушно поглядел на покойницу и направился к полковнику, который ожидал его вместе с Барбозой.

– Храни вас Христос, хозяин. Вы звали старого негра, и старый негр пришел,– произнес он на своем варварском, диком, ужасном наречии, воспроизвести которое невозможно.

– Ты был знаком с покойницей, Жоакин?

– Был. Это Мария Бугра.

– А знаешь, от чего она померла?

– Болела, вот и померла.

– Чем болела-то?

– Я почем знаю. Доктор я, что ли?

– Значит, не знаешь? А от чего померли Мария Байана, Антониу, Карлус, Шику Каррейру? Тоже не знаешь?

– А почем мне знать?

– Если ты во всем не признаешься, я велю тебя выпороть, колдун ты чертов!

– Ах, хозяин! Старому негру-колдуну давно пора держать ответ перед Богом за фасоль, которую съел!

– Полно тебе сказки рассказывать да чушь молоть! Давай, выкладывай! Как ты убил Марию Бугру?

– Да не убивал я ее, хозяин. Как я могу признаться в том, чего не делал?

– Делал или не делал, сейчас узнаем. Педру, Жуан! Подите-ка сюда да скрутите этого негодяя.

Столпившиеся у дверей любопытные негры расталкивали друг друга локтями и вытягивали шеи, чтобы было лучше видно.

Двое негров, которых подозвал полковник, расчистили себе путь, расталкивая товарищей, и вошли в переднюю.

– Возьмите этого мошенника да отведите в арестантскую. Я тоже сейчас пойду туда. Захватите плеть да рассолу покрепче.

– Что вы со мной сделаете? – тут же спросил Жоакин Камбинда.

– Увидишь.

– Хозяин, Жоакина Камбинду никогда не пороли.

– Значит, это будет впервые.

И тут Жоакина Камбинду точно подменили. Он далеко отшвырнул заношенное покрывало, распрямил плечи, вскинул голову, сжал кулаки и уставился на полковника. Глаза у него сверкали, зубы ощерились.

– Ах, так! Ну, если хочешь знать – скажу: я убил Марию Бугру.

– За что ты ее?

– Брала у меня деньги, а сама гуляла с молодыми креолами.

– Остальных? Карлуса, Марию Байану, Шику Коррейру, мулата Антониу?

– И их я всех погубил.

– За что же?

– Марию Байану за то же, за что Марию Бугру. Остальных – чтоб тебе насолить, хозяин.

– Чтобы мне насолить? Да за что же? Разве ты не живешь, как свободный человек? Разве я заставляю тебя работать? Разве я не даю тебе жилья, одежды, еды? За что это ты меня невзлюбил?

– Раз уж я начал, так доскажу до конца. Ты, хозяин, меня не обижал, это верно. Но ты белый, а черный всегда должен вредить белому, когда только может.

– Ты пятерых моих рабов погубил!

– Пятерых? Да я одних креолов на тот свет отправил семнадцать! А сколько негров – не перечесть! Мануэл Педрейру, Томас Симеон, Либерату, Жервaзиу, Карапина, Жозе Большой, Жозе Малый, Китерия, Жасинта, Маргарида – от чего они все померли? Я их погубил.

Среди негров поднялся ропот. Послышались крики и ругань.

– Опять ты врешь! Жозе Малый умер от укуса змеи.

– Какой там змеи! Его неядовитая змея укусила. А помер он от пойла, которое я ему дал,– будто бы для лечения.

– Так ведь все эти бедняги были черные, как и ты! Зачем же ты их погубил?

– Чтобы тебя, хозяин, разорить. Хотелось поглядеть, как ты сам на себя будешь работать.

– А меня ты не собирался погубить?

– Убить – нет, только помучить.

– Значит, ты все время хотел сделать мне подлость?

– Хотел? Да я уж и сделал.

– Сделал? Что же ты мне сделал?

– А ревматизм твой, хозяин, откуда? А хозяйка с постели не встает – это отчего?

И негр дико расхохотался.

Полковник оторопел от ужаса.

– Уберите, уберите отсюда этого мерзавца! – вскричал Барбоза.– Посадите его в колодки, не хочу его больше видеть. Завтра же отправлю его в город.

Негры схватили не оказавшего ни малейшего сопротивления Жоакина Камбинду и пинками загнали на середину двора.

– Так это ты погубил моего отца! – кричал один.

– И мою мать! – вторил другой.

– И моих трех деточек! Такие хорошенькие были! Головки да животики у них заболели, потом опухли все, пожелтели да померли, а ножки тоненькие стали, как у лягушат! – запричитала одна негритянка и, подобрав с земли обломок черепицы, бросила в лицо колдуну.

Это стало сигналом для расправы.

Все негры кинулись к Жоакину Камбинде. Одни били его кулаками, другие плевали в лицо, третьи бросали песок ему в глаза.

– Зараза чертова! Подонок!

– Колдун поганый!

– Повесить сейчас же этого гада!

– Лучше сжечь!

– Сжечь его! Сжечь его!

И под этот всеобщий гвалт злодея схватили и поволокли.

Возле амбара была насыпана куча сухой мякины, а рядом валялась старая, сломанная, полусгнившая телега с единственным колесом.

Колдуна мгновенно привязали к телеге, хотя тот и оказывал теперь отчаянное сопротивление – отбивался, брыкался и даже кусался.

Принесли мякины и насыпали под телегу.

– Керосину! – раздался голос.– Принесите керосину!

Один негритенок помчался на сахароварню и вскоре вернулся с жестяной банкой, почти до краев наполненной керосином.

Кто-то из негров взял ее, залез на телегу и вылил содержимое на Жоакина Камбинду. Жидкость потекла ясной, прозрачной струей с синеватыми переливами по волосатой груди негра, по лоснящейся лысине, впитываясь в грязную одежду, смешиваясь с потом, который лился с него ручьями. Несчастный неистово вращал налитыми кровью глазами, скрежетал зубами и пыхтел.

– Спички! Спички! У кого есть спички? – крикнул негр, опорожнив жестянку и осыпая Жоакина Камбинду мякиной.

– У меня! – откликнулась негритянка, подавшая сигнал к расправе, и протянула коробок спичек.

Негр соскочил с телеги, взял коробок, наклонился, чиркнул спичкой, прикрывая пламя полусогнутой ладонью, и поднес ее к куче мякины, запалив ее у самой земли.

Поднялся густой столб дыма – сверху голубой, снизу цвета ржавчины. Пламя вспыхнуло длинными, прожорливыми языками, стало лизать телегу, охватило кучу мякины и добралось до тела негра. Его одежда, пропитанная керосином, моментально воспламенилась. Он хрипло, сдавленно замычал и отчаянно забился в корчах...

Все исчезло в туманном вихре огня и дыма.

Далеко разлетались искры. Ветер повсюду разносил обугленную мякину.

По воздуху разливался резкий, тошнотворный запах горелого жира и паленого мяса.