Текст книги "Плоть"

Глава XVIII

Через неделю после отъезда Лениты вернулся Барбоза.

Он ничего не знал – полковник не писал ему.

Преодолев вершину холма, он беспрестанно напрягал зрение в надежде увидеть в любой момент фигуру девушки на террасе или где угодно. Он предвкушал миг, когда встретит ее и она побежит к нему навстречу, обезумев от радости, побледневшая и дрожащая от волнения.

Он вспомнил, что время позднее, и ощутил холод. Он вспоминал последнюю ночь, проведенную с Ленитой, чтобы забыть, что от следующей ночи блаженства его отделяют несколько часов.

В окнах никто не показывался. По бурой, неровной поверхности двора бегали взапуски синие и красные пятна – дети-креолы в байковых рубахах. Вот и все.

«Оно и к лучшему,– сказал себе Барбоза.– Явлюсь нежданно-негаданно, когда она выйдет на веранду, а покуда поболтаю со стариком».

Он подъехал к воротам.

Ребятишки сгрудились вокруг него, стали махать руками, прыгать и нараспев кричать:

– Вот молодой хозяин! Молодой хозяин приехал!

– Тихо вы, бесенята! – огрызнулся Барбоза, прикладывая к губам указательный палец правой руки.

Креолы, привыкшие к повиновению, смолкли.

Барбоза спешился, снял шпоры, пересек двор, вошел в дом и на цыпочках направился к веранде.

Там было безлюдно.

Тогда он пошел в комнату к отцу. Полковник лежал и стонал, терзаемый приступом ревматизма. В шезлонге, как обычно, дремала разбитая параличом мать.

– Как дела, отец? Как поживаете, мама?

Отцу он поцеловал руку, а матери – лоб.

– Да слава Богу! – ответил полковник.– Кабы не этот чертов ревматизм... Ох!.. Ты-то как съездил?

– Очень хорошо.

– Как с оборудованием?

– Завтра привезут на станцию.

– Что, послать за фургонами, чтобы сегодня же привезли твой багаж?

– Ничего страшного. Подожду до завтра.

– А что привез-то?

– Новые детали. Некоторые прямо при мне отливались.

– Ладно, а дорого обошлось-то?

– Нет, довольно дешево. Тысячи три.

– Вон оно что!.. Ты ужинал?

– Нет.

С усилием полковник сел, достал из-под подушки свисток и громко свистнул.

– Чего изволите, хозяин? – спросила тут же возникшая в дверях рабыня.

– Сын приехал. Приготовь ему поужинать.

– Сию минуту, хозяин.

Она повернулась и проворно вышла.

Барбоза не хотел спрашивать о Лените. Наверняка она была у себя в комнате. Сейчас он пойдет к ней.

С разрешения отца он вышел, сказав, что надолго не задержится, просто, мол, нужно побеседовать.

Барбоза подошел к гостиной Лениты – и сердце у него замерло, когда он увидел пустые полки, где не осталось ни единой статуэтки, ни единой севрской вазы, ни единой сацумской курильницы.

Подойдя к двери спальни Лениты, Барбоза толкнул ее, но она оказалась запертой на ключ. Другая ее комната оказалась пустой. Он побледнел и прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть.

«Что случилось? – спросил он себя.– Куда делась девушка?»

Он вернулся в покои отца.

– Отец, где дона Ленита?

– Да вбила она себе в голову, что ей надо ехать в Сан-Паулу, вот и уехала. То ли в гостинице остановилась, то ли у какого-то родственника – Фернандес Фариа, что ли, его звать. Чудит все она!

– Дона Ленита уехала в Сан-Паулу?! – воскликнул Барбоза, не веря своим ушам.

– Ну да, уехала! Ты же ее знаешь не хуже, чем я. Не сидится ей на месте – никакими цепями ее не удержишь.

Барбоза рухнул в кресло.

Он похолодел, побледнел, лицо у него приобрело землистый оттенок и покрылось свинцовыми пятнами. Черты его исказились. Лицо стало похоже на бронзовую маску, которая упала в костер и начала плавиться.

Долго сидел он неподвижно, едва отвечая на вопросы отца.

Его позвали ужинать. Он пошел, сел за стол, сложил на нем руки, переплетя пальцы, повесил голову на левое плечо и замер в неподвижности.

Он задумался.

Лениты здесь нет – ни в гостиной, ни в спальне, ни во дворе, ни в саду, ни вообще на фазенде. Больше он ее не увидит, не услышит ее нежного голоса, не поцелует ее пунцовых губ, не будет впивать ее свежее дыхание... Один... один... он остался один!

Она искала его, соблазняла его, отдавалась ему, выполняла все его прихоти, кроткая, покорная, послушная – и все это для того, чтобы вот так его бросить, оставить наедине с воспоминаниями и неисцелимой тоской!

Нет, быть того не может! Ленита здесь, за столом, напротив него; никуда она не уезжала...

Он поднял голову, открыл затуманенные глаза, но увидел перед собой лишь креолку-горничную, которая лениво отгоняла мух пучком дикого розмарина.

Барбоза снова повесил голову и предался горестным думам, как будто ему доставляло удовольствие бередить кровоточащую, незаживающую рану.

Какое безумие!

Когда-то у него были десятки любовниц и законная жена, он глубоко изучил капризную, невротическую, переменчивую, алогичную, фальшивую абсурдную натуру самки человеческого рода, хорошо знал женщину, ее матку, ее плоть, ее немощный мозг, порабощенный плотью, управляемый маткой,– и так глупо, так нелепо, словно неопытный молокосос, угодил в сети женских чар!

Время шло. Ужин остыл.

Барбоза встал.

– Ужинать не станете, хозяин? – уныло спросила чернокожая кухарка, следившая за ним у двери, ведущей в коридор.

– Нет, Рита. Не хочется. Болен я.

Он вышел на крыльцо. Вид перед ним открывался широкий, но безжизненный, словно труп.

За грудиной болело, дышать было тяжело.

Хотелось плакать. Он надеялся, что слезы облегчат ему душу. Но глаза оставались сухими и воспаленными.

В неподвижности вековых деревьев, в бесстрастном спокойствии желтых склонов ему виделось враждебное. Это величественное равнодушие раздражало его, словно издевка над его душевными муками.

Все напоминало ему о Лените. В передней он вспоминал их первую встречу, когда его мучил приступ мигрени; в саду – как он впервые заговорил с ней; на простиравшемся перед его глазами лугу – как они вместе ходили на прогулку; в близлежащем лесу он вспоминал охоту, птиц, агути, кабанов, гремучую змею... Ох уж эта змея!!! Почему Ленита не умерла от ее укуса?! Зачем он спас ее от смерти? Если бы она тогда умерла, то у него бы осталась лишь светлая печаль, а не мучительные воспоминания, которые казались ему хуже смерти.

Стемнело...

Сумрак и безмолвие беспощадно напоминали ему темноту и безмолвие сладострастных ночей, которые больше не вернутся,– и чувство одиночества стало еще мучительнее.

Ему пришла в голову мысль о самоубийстве.

– Еще рано,– решил он.– Подождем.

Войдя в спальню, он лег, впрыснул себе морфию и заснул.

* * *

Механизм для сахароварни прибыл вовремя. Барбоза рьяно взялся за работу. Разобрал и собрал механизм он самостоятельно. Сделался и плотником, и каменщиком, и слесарем, и механиком – в общем, и жнец, и швец, и на дуде игрец.

Днем он искал забвения в работе, ночью – в морфии.

Ремонт завершился и варка сахара возобновилась.

Барбоза взял себя в руки и принялся руководить работами. Сахар удался на славу.

– Вот как! Ну и ловкий же у меня парень! – восхищался полковник.– Спорится у него работа! Да кому бы в голову пришло, что он так быстро превзойдет меня в варке сахара, которой я занимаюсь чуть ли не с пеленок? Вот что значит образованный человек. И... все-таки кое-что меня тревожит. Раньше он был не таков – его как будто подменили. Ох уж эта Ленита...

В первой половине октября негритенок привез из города корреспонденцию, среди которой оказались два письма, надписанные округлым и изящным женским почерком.

Они были от Лениты.

Барбоза тут же признал ее руку.

Одно письмо было адресовано ему, другое – полковнику.

Барбоза взял свое письмо, дрожащими руками вскрыл и, побледнев, начал читать.

В письме говорилось:

Сан-Паулу, 5 октября 1887.

Глубокоуважаемому сеньору Мануэлу Барбозе.

Дорогой учитель!

Вернувшись на фазенду, Вы наверняка удивились моему внезапному отъезду.

Наверняка Вы пытались его объяснить, но не смогли. Я тоже. Мне вспоминаются слова Спинозы: «Наша иллюзия свободного выбора возникает оттого, что мы не знаем мотивов, которые нами движут». Касательно моего отъезда я могла бы сказать, что сделала свободный выбор. Я слишком женщина, я fantasque[26]26
  Взбалмошная, своенравная (франц.)


[Закрыть].

Кому под силу объяснить женские капризы? Гораздо лучше non ragionar di lor[27]27
  Не рассуждать о них (ит.)


[Закрыть], а оставить все как есть, пустить на самотек!

Что представляла собою моя жизнь с тех пор, как я приехала на фазенду? Я и сама-то не знаю.

Учиться я не училась – знаний у меня и без того предостаточно, и я позволила себе роскошь побыть невеждой, стать немножечко женщиной.

Но куда там! Всякие знание наказуемо. Наука – это плащ Деяниры: раз надел – уже не снимешь. Начнешь срывать, а на коже остаются лоскутки – педантизм.

Доказательством этому служит то, что я Вам пишу, ибо мне не устоять перед соблазном поделиться впечатлениями, побеседовать немного с тем, кто меня понимает.

Как мне порою недостает наших занятий, наших споров, в которых рассеивался мрак моего невежества при свете Ваших глубочайших познаний!

Ах, прошлое, прошлое! Мы были словно две заблудившиеся планеты, которые встретились в отдаленном уголке вселенной, которые двигались вместе, пока их орбиты были параллельны, а потом пути у них разошлись.

Перейдем теперь к делу.

Сан-Паулу ныне – крупный город, насчитывающий не менее шестидесяти тысяч жителей.

День ото дня разрастается он на север, на юг, на восток, на запад – и не только разрастается, но и хорошеет.

В первую очередь сносят ужасные халупы конца прошлого века, дабы расчистить место для современных зданий со всеми удобствами. Особняки переходного периода, построенные на деревенский манер, безвкусные, тяжеловесные, вульгарные, но построенные на века – истинный бич города – в обозримом будущем вряд ли исчезнут. В последние пять лет, однако, много строит архитектор Рамус ди Азеведу, а также итальянец Пуччи и другие иностранцы. Их творения – подлинные создания искусства. Мне очень нравится здание казначейства, которое теперь возводит Рамус ди Азеведу. Это строение составит честь городу Сан-Паулу строгостью и изяществом стиля, а также прочностью, которой оно исполнено от глубочайшего фундамента до высокой башенки. Эта громада отличается необычайной гармонией и органическим единством, без всякого изъяна, и совсем не оседает. Силы небесные! Кто хоть раз это видел, тот никогда не забудет. А дворец правительства – постройка того же зодчего! Улицы и проспекты, которые спроектировал сеньор Флоренсиу ди Абреу, таковы, что Елисейские Поля им в подметки не годятся, извините за вольное сравнение. А вот старинные, легендарные, исторические постройки иезуитов зачем-то снесли и возвели на их месте что-то невообразимое. Уж не знаю, почему не снесли заодно и часовню... Сеньор Парнаиба раскрыл тайны иезуитской крипты, взломав дверь этой часовни. Слева от себя входящий ясно видит шесть могил, шесть катакомб, устроенных в стене – в два яруса, по три захоронения в каждом. Интересно, туда помещали покойников или замуровывали живых, следуя ужасному закону наследников Лойолы? Правительству провинции и местному правящему епископу, без сомнения, надлежит отдать распоряжение вскрыть эти гробницы, где наверняка найдутся важные документы, проливающие свет на историю провинции.

Когда мы с отцом жили в Сан-Паулу, на месте квартала Ша рос лес. Теперь это густонаселенный квартал, пересеченный вдоль и поперек широкими, прямыми улицами, хорошо продуваемыми и залитыми светом.

Многие улицы в городе вымощены брусчаткой. Знаменитая старинная площадь Св. Франциска смотрится теперь как игрушечка.

Академию перестроили.

Может быть, я не права, но мне бы хотелось, чтобы она выглядела так, как прежде. Достоинство ее заключалось хотя бы в том, что она отражала архитектурные пристрастия монахов, возглавлявших колонизацию Бразилии. Теперь она ничего не отражает, вид у нее некрасивый и даже отталкивающий.

С разрастанием города кварталы сливаются – например, Лус соединяется с Брасом посредством улицы Сан-Каэтану.

Торговля развивается поразительными темпами, да и промышленность от нее не отстает.

В Сан-Паулу есть мебельные, шляпные, ситценабивные, вышивальные и перчаточные фабрики, ни в чем не уступающие фабрикам в Рио-де-Жанейро. Их продукция конкурирует и с европейскими изделиями.

На улицах Св. Бенедикта и Императрицы – множество магазинов, банков и всевозможных учреждений.

Витрины ювелирных магазинов сверкают богатством и вкусом. Здесь – чудесные, изящные, самые дорогие швейцарские часы в лучших своих образцах – непревзойденные «Patek Philippe», а рядом рассыпаны американские часы – «Waltham» фабричного производства, грубоватые, угловатые, аляповатые. Там – тончайшее филигранное серебро из Порту, ни в чем не уступающее изделиям французских ювелиров, волшебные переливы бразильских алмазов чистейшей воды, рубинов, сапфиров, топазов, аметистов, опалов. Свет играет на гладкой поверхности металлов и на гранях самоцветов – и это великолепное зрелище напоминает волшебные сказки или пещеру Аладдина.

Вчера я зашла в модный дом Маскоте.

Мое внимание привлекли бронзовые отливки Барбедьена, выставленные на витрине.

Некоторые из них есть у меня в коллекции – боец Боргезе, Венера Милосская, Венера Каллипига; других я прежде не видала – мальчик с корзинкой Барраса, вакханка с виноградной гроздью Клодиона.

Особенно меня восхитила последняя статуэтка. Как естественно ложатся складки на драпировке! Какая величественная поза! На лице бронза, кажется, приобретает матовую прозрачность живой плоти. Глаза же как будто зажмурены в сладострастном восторге...

Ее приобрел Жулиу Рибейру[28]28
  Жулиу Рибейру, автор этого романа, в 1881 году опубликовал «Грамматику португальского языка»


[Закрыть] – грамматист, который менее всего походит на грамматиста: не курит дорогих сигар, не носит ни шейного платка, ни пенсне, ни даже цилиндра. Он любит вещицы из фарфора, из слоновой кости, бронзовые статуэтки и старинные монеты. У него, говорят, есть чудесное качество: он никогда не говорит, не рассуждает о грамматике – своей специальности.

Ко мне подошел один из владельцев магазина – любезный молодой человек, одетый по парижской моде, с цветком в петлице, с предупредительной улыбкой.

Я сделала несколько заказов с доставкой на дом. Их записал его компаньон и, видимо, брат – серьезный, основательный, с честным лицом, не встающий из-за конторки, не выпускающий пера из рук, законченный тип истинного, бескорыстного, пунктуального, работящего, трудолюбивого португальца.

Напротив – торговый дом Гарро, настоящий Вавилон. По названию это книжный магазин, а на самом деле – подлинный базар, где можно приобрести все что угодно – от редкой книги до шампанского «Вдова Клико» или несгораемого кофра.

Я зашла посмотреть, чем торгуют.

Стоило мне войти, как следом вошла группа мужчин – человека три или четыре, если память мне не изменяет.

Один из них – дородный, величественный, опрятный мужчина – уже не молодой, но еще не старый. Густые, чуть тронутые сединой усы и длинные, узкие бакенбарды выделялись на гладко выбритом лице. Лоб слегка выпуклый, волосы расчесаны на прямой пробор. Воротничок с отогнутыми краями, белый галстук с большим узлом, наглухо застегнутый жилет, визитка, громадный цветок на лацкане, черные кашемировые брюки в белую полоску, мягкая черная шляпа с высокой тульей, башмаки от Кларка, пенсне.

Я сразу догадалась, что этот красавец мужчина – не кто иной, как Рамалью Ортиган[29]29
  Рамалью Ортиган (1836—1915) – выдающийся португальский писатель-реалист.


[Закрыть].

Среди сопровождающих его был высокий, плотный молодой человек, бледный, со светло-каштановыми, почти русыми волнистыми волосами, с подкрученными усами, выпяченной влажной нижней губой. Это был восхитительный causer[30]30
  Собеседник (франц.)


[Закрыть], которого Вы, учитель, по Вашим словам, встречали как-то в Кампинасе и которому меня представили на одном дне рождения – Гаспар да Силва.

Рамалью завязал разговор с одним из совладельцев торгового дома Гарро, а я, притворившись, что разглядываю книгу, внимательно следила за ним. На лету я ловила каждое его слово.

Необычайно приятный тембр голоса; ясный, правильный выговор; чисто лиссабонское произношение, столь непривычное для жителей Сан-Паулу.

У Рамалью Ортигана несомненно бойцовский характер, и он великий писатель. Мне он, однако, не нравится. Слишком уж все у него гладко, отшлифованно, вылизанно. Про таких, как он, говорят: il pose tojours[31]31
  Он все время становится в позу (франц.)


[Закрыть].

В отличие от Гаррета[32]32
  Гаррет (1799—1854) – основоположник романтизма в португальской литературе.


[Закрыть], он не изливает душу на бумаге, а рассчитывает эффект каждого слова, каждой фразы – так шахматист рассчитывает каждый ход каждой фигуры.

В его сочинениях много повторов и общих мест, он без конца выражает преувеличенное восхищение силой мышц и вообще проявлениями физической силы человека. Дубина, увесистая палка – вот к чему сводятся его теории общественной нравственности. Из опрятности и чистоплотности он создает культ, который не может не казаться назойливым. Он не упускает случая поведать, что он принял ванну, побрился, переменил белье. Столько раз и с таким упорством он это повторяет, что создается впечатление, будто он втайне опасается, что ему не поверят. Сейчас он пишет новую книгу; его постоянные читатели полагают, что это будут сплошные ficelles[33]33
  Ухищрения, трюки (франц.)


[Закрыть].

Речь там обязательно пойдет о чемоданах, о предметах туалета, о дезинфицирующих средствах, об изобилии подштанников и носков. У него всегда готовые фразы – вот, к примеру, одна из них: все его знамена, все его флаги, все его вымпелы, все его стяги всегда победно реют, всегда развеваются, предвещая победу.

Книги Рамалью Ортигана, безусловно, превосходны – как по содержанию, так и по форме. Они исполнены здравого смысла и отличаются отточенностью стиля, и потому учат ясности мысли и правильности языка. Но я не в силах поверить, что в них, как в зеркале или в камере-обскуре, отражается личность автора.

Для меня совершенно очевидно, что нельзя составить впечатления о Рамалью Ортигане по таким его книгам, как «В Париже», «Шипы», «Минеральные источники», «Путевые впечатления», «Голландия», «Джон Буль», равно как и по написанной им части романа «Тайна дороги в Синтру»[34]34
  Этот роман написал в соавторстве с Рамалью Ортиганом величайший португальский прозаик Эса ди Кейрош (1845—1900)


[Закрыть].

Гораздо явственнее его индивидуальность раскрывается в дискуссии с депутатом Виейрой ди Каштру[35]35
  Эпизод из спора португальских романтиков и реалистов – так называемый «коимбрский вопрос».


[Закрыть].

Как бы то ни было, вчера у меня был замечательный день – я познакомилась с великим человеком.

Перейдем теперь к тому, что касается нас двоих...

Следующие строки были зашифрованы. Барбоза и Ленита придумали этот шифр еще в первые дни знакомства.

Я беременна на четвертом месяце.

Нашему ребенку нужен официальный отец: ora pate rest quem instae nuptiae demonstrant[36]36
  Отцом признаётся состоящий в узаконенном браке (лат.)


[Закрыть].

Если бы ты был свободен, мы бы узаконили наши отношения в церкви – только и всего. Но ты женат, а у нас в Бразилии закон о разводе не позволяет вступать в новое супружество. Мне пришлось искать другого мужа.

«Мне пришлось искать» – это не совсем точно: он сам меня нашел, сделал предложение, которое я приняла, поставив некоторые условия.

Это доктор Мендес Майа.

Приехав сюда, я написала ему в столицу. Он не замедлил приехать, мы долго беседовали, я была вполне откровенна, все ему рассказала – и... и... и завтра мы поженимся в пять часов утра... Шестичасовым поездом мы едем в столицу, а оттуда первым пароходом в Европу.

Я знаю, что ты всегда будешь меня помнить, а я всегда буду помнить тебя: то, что было между нами, забыть невозможно.

Не держи на меня зла. Мы отдали себя друг другу без остатка – ни больше, ни меньше.

Если родится мальчик, я назову его Мануэлом, а если девочка – Мануэлой.

Не дочитав, чем заканчивалось письмо, побледневший, со страшно перекошенным лицом Барбоза в два счета разорвал его и швырнул в лужу, где с громким хрюканьем плескались свиньи.

– Тварь подзаборная! Потаскуха чертова! – выругался он.

– Знаешь новость? – спросил его подошедший полковник.– Ленита замуж выходит! Она сама мне об этом написала.

– Мне тоже.

– Вот как? А ведь говорила, что замуж не хочет... Вот и верь после этого бабам! Теперь ясно, почему она так внезапно уехала.

– Да, конечно,– отозвался Барбоза.

Весь вечер он о чем-то раздумывал и, как сумасшедший, разговаривал сам с собой.

На ночь он не стал впрыскивать морфий. Он не спал, даже не ложился.

Утром он вышел из дому, прогулялся по саду, пошел в лес, на то место, где они устраивали засаду, долго глядел на остатки шалаша, на разбросанные зерна кукурузы, служившей когда_то приманкой. Среди рассыпанных по земле сухих листьев он обнаружил скелет гремучей змеи.

На обратном пути он прошел мимо заветного дерева, на котором стрекотала какая-то птица.

На земле под деревом он увидел перышко птицы жаку, полинявшее от сырости и перепачканное глиной.

Подобрав перышко, он долго его разглядывал, пока не уронил.

Вернувшись домой, он отказался от завтрака и попросил приготовить ванну.

Раздевшись, он разлегся в ванне и с наслаждением поплескался в теплой воде, в которую для запаха добавили уксуса.

Долго пролежал он в ванне, потом вылез, тщательно вытерся, натянул свежевыглаженные льняные мягкие кальсоны.

Кликнув двух негров, он велел вылить воду из ванны.

Подойдя к столу, он взял бутылку сладкого, душистого венгерского вина, откупорил, налил рюмку, посмотрел на свет ее топазовую прозрачность, понюхал, пригубил, чтобы ощутить букет, и неторопливо выпил, смакуя, подолгу держа каждый глоток на языке, как истинный ценитель.

Выдвинув ящик стола, он достал продолговатую лаковую шкатулку и открыл ее. Там лежал стеклянный шприц, фарфоровая ступка, ланцет и черный пузатый глиняный горшочек, тщательно заткнутый деревянной пробкой. Желтая наклейка с красными буквами указывала на его содержимое.

Барбоза сложил все это на мраморную тумбочку.

Он взял ланцет, отточенный, как бритва, но потом, отложив ланцет, он взял горшочек и высыпал из него в ступку несколько темных, блестящих крупинок неправильной формы.

Это был яд кураре.

Взяв со стола кувшин, он вылил в ступку пару ложек воды и, помешивая содержимое шприцем, растворил смертоносный яд.

Когда раствор окрасился в цвет крепкого кофе, Барбоза наполнил им шприц.

Снова взяв ланцет, он сделал надрез на внутренней стороне предплечья.

Раздался едва слышный звук разрезаемой плоти.

Барбоза опустил ланцет.

Тоненький, как волосок, надрез обозначился у него на руке.

Потом на коже предплечья появилась круглая, блестящая, темно-рубиновая капелька крови.

Отложив ланцет, Барбоза, улыбаясь и ничуть не побледнев, зажал шприц между указательным и средним пальцами правой руки, ввел острие в надрез, надавил большим пальцем на поршень. Избыток впрыскиваемой жидкости растекся по белой коже, словно жуткая паутина.

Барбоза вылил в ночной горшок остатки содержимого из ступки, а саму ступку, горшочек, ланцет и шприц убрал обратно в шкатулку и на визитной карточке написал: Осторожно, яд. Визитку он тоже положил в шкатулку, которую спрятал в ящик стола, а сам пошел в туалетную комнату, намочил полотенце, вытер предплечье и растянулся на кровати.

Прошло две минуты.

Барбоза совершенно ничего не чувствовал.

Ему захотелось посмотреть на надрез. Он попытался поднести левую руку к глазам. Безуспешно. Парализованная рука не слушалась.

Он попробовал пошевелить правой рукой, потом ногами. Тоже тщетно.

Тогда он постарался подвигать головой и поморгать глазами. Хоть это ему удалось.

Прошло еще несколько минут.

Он снова попытался подвигать головой и поморгать глазами. Не получилось. Наступил почти полный паралич.

Ни боли, ни удушья он не ощущал.

Внизу, во дворе, возле сахароварни, негры мололи то, что не успели смолоть в июле. Они пели. Отдаленный напев достигал до ушей Барбозы – несколько приглушенно, словно ангельское пение. С потолка свисала жардиньерка с цветами. Барбоза с наслаждением вдыхал пьянящий запах орхидей.

Во рту еще оставался слабый привкус благородного венгерского вина.

В углу под потолком домашние пауки плели свои сети. Барбозе хорошо были видны ловкие движения их длинных, тонких ног, так похожих на пальцы чахоточного.

На лицо ему села муха. Щекотание ее лапок причиняло ему нестерпимые мучения. Он попытался согнать ее, наморщив лоб, но ничего не получилось.

При этом он все видел и понимал. Ясность мысли у него была удивительной.

На память приходили бесчисленные мифы о превращении людей в деревья, скалы и прочее.

Причудливые мечты болезненного воображения древнегреческих поэтов сделались ощутимой реальностью за счет таинственного действия южноамериканского яда.

«Ох! – думал Барбоза.– Жаль, что я не могу никому продиктовать то, то ощущаю, описать вкус постепенной смерти, когда жизнь уходит по капле, словно водица. Кто же я теперь? Интеллект, наделенный чувствами и желаниями, заключенный в безжизненную оболочку, томящийся в неподвижной колоде?.. Ум, совокупность мозговых функций, жив и подает команды, но тело уже не выполняет их, ибо оно мертво. Одной ногой я в бытии, другой – в небытии. Еще несколько минут – и все будет кончено без боли, без мук... Я уже предчувствую буддийскую нирвану, покой небытия...»

– Мандука! Мандука!

Это был голос отца.

Барбоза опечалился – хотел ответить и не мог.

– Тереза!

– Что прикажете, хозяин?

– Мандуку не видала?

– Видала, хозяин. У себя в комнате он. Ванну принимал. Только что Педру и Жозе ее выносили.

– Да что за черт! Не отвечает он... Заснул, что ли?

Полковник вошел в комнату.

Увидев сына голым по пояс, распростертым на кровати, бледным, неподвижным, с открытыми, немигающими глазами, полковник даже подпрыгнул.

– Мандука! Что с тобой, Мандука?!

Вцепившись в сына, крепко обняв его, полковник принялся отчаянно его трясти.

Вялое, теплое тело Барбозы оставалось податливым, словно не успевший окоченеть труп.

А мозг – активный, ясный, полностью справляющийся со своими функциями,– жил, все понимал, не утратил воли, хотел говорить, ответить отцу, но тело не подчинялось, и все усилия оставались тщетными.

– Мой сын умер! Мой сын умер! – вскричал полковник, схватился за голову и в отчаянии выбежал из комнаты.

От этих криков как будто случилось чудо.

Парализованная старуха вцепилась в ручки шезлонга, сделала неимоверное усилие, встала, упала на колени и на четвереньках поползла в комнату к сыну, напрягая почти неподвижные суставы. Это зрелище могло показаться смешным, не будь оно столь ужасным. Полуголая, в одной рубашке, скользила она по полу, передвигаясь рывками, толчками, будто полураздавленное насекомое. Она подползла к сыну, простертому на кровати, вцепилась в тюфяк, с усилием поднялась, бросилась на застывшее тело и припала к губам сына холодными, вялыми старушечьими губами.

От поцелуев матери, на которые ответить не мог, Барбоза ощутил незнакомое чувство сыновней нежности – никогда прежде он такого не испытывал.

Мать! Отец!

Почему же он не приложил все свои недюжинные способности к тому, чтобы облегчить страдания этой старой супружеской пары, скрасить им последние годы жизни?!

Разочаровавшись в дружбе, в любви, с семейной жизни, в религии, во всем на свете, даже в самом себе, он, по холодным правилам науки, стал искать смерти, которая погасила бы его последние желания.

Он стал эгоистичным, бессердечным человеком. А ведь были же люди, связывающие его с миром,– это отец и мать. Вот для кого и ради кого он мог бы жить!

Как жестоко мстит природа!

Она бросила его, связанного по рукам и ногам, на произвол женщины-истерички, которая отдалась ему, как отдалась бы любому другому – например, негру, рабу с плантации – не из-за высокой любви, а просто для того, чтобы насытить алчущую плоть...

Насытившись, утолив свою страсть, эта женщина бросила его.

На остывшем пепле его сгоревших убеждений на мгновение вспыхнул огонек любви и даже веры – но тут же потух, и тьма сделалась еще невыносимее.

Ленита искала и нашла гнусного мужчину, который продал ей имя, чтобы покрыть ошибку, и признал ее, обесчещенную и беременную, своей женой...

Беременную... Она беременна, он должен был стать отцом...

И она бежала от него, украла у него ребенка, да еще и насмехалась над ним, излагала в своем циничном послании свои путевые впечатления, написанные с претензией на артистизм! Мало того – она сообщает ему, что сознательно связывает жизнь с каким-то минотавром, и при этом говорит, что его, Барбозы, ребенок будет называть отцом бесчестного, ничтожного человека, презренного плута.

А он умирал из-за любви к этой женщине, из-за того, что она исковеркала ему жизнь, из-за того, что она привязала его к себе узами плоти, из-за того, что без нее ему и жизнь не в жизнь... Трус!

Живым упреком склонилась над ним внушающая одновременно жалость и отвращение фигура несчастной матери, которая обнимала, целовала его, ловила его последние вздохи.

Ах, как ему захотелось жить!

И ведь был еще шанс...

Найдись тут кто-нибудь понимающий в физиологии – он сделал бы Барбозе искусственное дыхание и полностью нейтрализовал бы яд. Тогда смерть отступила бы, и жизнь бы возвратилась. Попадись подобный пациент самому Барбозе – он бы спас его.

Но сам себе он никак и ничем помочь не мог. Скованный собственным телом, точно личинка коконом, он ощущал себя бессильным и ничтожным. Ему не оставалось даже жалкого утешения просить, молить прощения у бедной матери, разбитой параличом старухи, которой горе моментально придало сил.

Блаженство безболезненной кончины, вызванной нервно-паралитическим действием яда, обернулось тяжким, постыдным мучением, описать которое не властен человеческий язык.

Живой труп!

Умерло все – жив оставался только мозг, только сознание, терпящее неимоверную пытку...

Отчего он не размозжил себе череп пулей?

Паралич поразил последние оплоты организма. Сердце, легкие, систола и диастола застыли, кровообращение прекратилось. Темный покров окутал Барбозе ум. Он впал в глубокий сон, от которого никто уже не пробуждается.