Текст книги "Плоть"

Глава XI

Вот уж немало минуло дней, как Барбоза уехал, и за это время написал лишь одно письмо полковнику, где сообщал о своих делах и выражал надежду, что процентов тридцать от убытка все же удастся спасти.

Вначале Ленита каждый день посылала негритенка в город за почтой. Поджидала его в дверях задолго до возвращения. Когда на вершине холма возникала его фигурка в белой хлопковой рубашке, трясущаяся на старом сером ослике, выделяющаяся бледным, подвижным пятном на матовой желтизне дороги, она мчалась к воротам встречать его.

Дрожащей рукой хватала она кожаную сумку для корреспонденции, открывала ее и, поскольку оттуда сыпались одни газеты, она тревожным, пресекающимся голосом спрашивала, лелея остатки надежды:

– А письма-то где?

Неописуемым бывало ее разочарование и даже гнев, когда негритенок нежным, певучим, но совершенно безучастным голосом отвечал:

– Писем нет.

В конце концов, ей это надоело. Больше она не посылала мальчишку в город за почтой, а когда он ездил туда сам и привозил газеты, она раздраженно говорила ему:

– Положи на стол.

И вот однажды, принимая толстую кипу газет «Жорнал ду Комерсиу», она обнаружила объемистое письмо. Кровь прилила ей к сердцу, как только она узнала почерк Барбозы на конверте из веленевой бумаги:

Милостивой Государыне

Сеньоре Доне Элене Матозу.

Город ***, провинция Сан-Паулу.

Резким движением выхватила она письмо из рук у негритенка, уронив наземь газеты и не потрудившись их поднять. Уединившись в спальне, она крепко прижала письмо к сердцу.

Она заперлась на ключ и прикрыла окна, оставив столько света, сколько необходимо было для чтения. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел ее или потревожил.

Дрожащими руками она в каком-то исступлении, чуть ли не в ожесточении разорвала конверт.

Письмо состояло из многих страниц тончайшей бумаги – pelure d’oignon,– с обеих сторон исписанных каллиграфическим почерком и аккуратно пронумерованных.

Ленита стала читать:

Сантус, 22 января 1887 г.

Милая моя единомышленница!

Впервые в жизни довелось мне побывать в морском порту нашей провинции – в Сантусе. Места здесь жаркие, влажные, удушливые, очаровавшие, однако, Мартина Афонсу, который предпочел этот край пленительному заливу Гуанабара. Преподобные Киддер и Флетчер, опубликовав книгу о Бразилии, пришли в ярость, узнав о причинах такого обожания, и... признались в собственном невежестве. Со мною происходит то же самое. Действительно, почему Мартин Афонсу вообразил, что здесь лучше, чем в Рио-де-Жанейро? Казалось, все должно было быть наоборот. Какое гениальное озарение, какой удивительный внутренний голос поведал португальскому колонизатору о несомненном превосходстве этого края, где преобладает чернозем и где климат идеален для земледелия, над прибрежным пограничьем, где краснозем засушлив и бесплоден? Видимой причины здесь нет, нет и никаких разумных доводов – это было просто предпочтение, то самое, что создало первую провинцию Бразилии и, быть может, первое из свободных государств в мире.

Я не располагаю всеми необходимыми данными, но постараюсь представить, как изменится климат на этой прибрежной полосе. Нужно найти, с чем ее сравнить.

О Сенегале говорят, что там жарче, чем у нас, но не такая духота. Воздух там – как огонь, но дышать можно. Здесь дышать вообще нечем. Воздух тяжелый, маслянистый; кажется, что в нем чего-то недостает – но лишь тогда, когда не дует мощный ветер, который местные жители именуют норд-вест: когда он поднимается, когда воцаряется этот африканский самум, этот злобный ураган, Сантус становится подобием ада – представьте себе тайфун, поднявшийся в печи.

Дни здесь ужасны: если не идет дождь, что случается редко, то солнце печет и земля раскалена так, что на мостовой можно жарить яичницу. Однако ночи еще ужаснее, чем дни. Атмосфера становится безжизненной. Неподвижны вымпелы кораблей; неподвижны купы деревьев; неподвижны листья пальм. Люди, задыхающиеся в этом мертвом воздухе, напоминают мамонтов, которых и сейчас еще находят в вечной мерзлоте Сибири, или насекомых, застывших несколько тысяч лет назад в золотисто-желтом янтаре. Печальная картина приводит в отчаяние, лишает мужества, доводит до слез и напоминает ужасы из стихотворения Байрона «Тьма».

Здесь жизнь – это полное отрицание физиологии, это поистине чудо: нет полноценного кровообразования, пищеварение затруднено, испарина – как на второй стадии легочного туберкулеза или при перемежающейся лихорадке. Если бы меня приговорили к ссылке в Сантус – не то что к пожизненной, а хотя бы на год-другой,– я бы точно наложил на себя руки.

Зато какая здесь рыба! Какие чудесные моллюски! Какой вкусный желтый мерлан! Какой божественный окунь! Во Франции я ел канкальских, мереннских и остендских устриц; ел средиземноморскую розовую устрицу, корсиканскую пластинчатую устрицу; но ни одна из них не может сравниться с устрицей, которую ловят в Сантусе. Нежная, мягкая, необыкновенно вкусная, бледно-зеленая, столь ценимая утонченными гурманами. Мокэн Тандон, Валенсьен, Бору де Сен-Висан, Тэйон, Пристли, Бертло разработали множество фантастических теорий, чтобы объяснить этот феномен,– и все же, скорее всего, это симптом болезни, нездоровое состояние, водянка, которой страдает моллюск.

Насколько отвратительны почва и климат в Сантусе, настолько восхитительна рыба, а тем более человек: плохие условия дают хорошие результаты. Парадоксально, но факт – никуда от этого не денешься.

Народ в Сантусе вежливый, учтивый, любезный, искренний. Богатство, доставляемое ему коммерцией в городе, делает его благородным и даже щедрым. А еще этот народ энергичен и смел – лишь он, как мне кажется, способен совершить революцию в этой мирной провинции. Когда начались перебои с водоснабжением, он себя показал...

В Сантусе мне очень по душе и рыба, и люди.

Нужно лишь немного поучиться, чтобы не утратить наших обычаев, чтобы вернуться к нашему marrote, то есть к своим корням.

Бразильское побережье, как нередко замечает граф Лаур в своем сочинении о нашей стране, от острова Мараньян до Санта-Катарины имеет отличительное свойство: на всем протяжении оно ограждено двумя высокими рифами, как естественной дамбой, от волн, поднимающихся во время южноамериканского атлантического шторма.

Один из этих рифов, ближайший к берегу, подобен поясу из скал, опоясывающему побережье. Кое-где он прерывается, уходя под воду; кое-где возвышается, но не достигает поверхности, и лишь местами с нею сравнивается; а кое-где сильно поднимается над уровнем моря.

Это обломки скалистой гряды, которые образуют все фарватеры, все бухты, все порты, все гавани бразильского побережья.

Другой риф, подобный, в отличие от первого, башенным зубцам, находится на расстоянии от восьми до сорока километров от берега – как правило, на небольшой глубине.

Выступающие из воды участки образуют острова, порой довольно возвышенные. Острова Кеймадас, Алкатразес, Монте-де-Тригу – это части внешнего рифа, а острова Энгуa-Гуасy или Сантус, Гуаибе или Санту Амару, Моэла, очаровательный остров Палмас – части внутренней гряды.

Эти два каменных пояса – не что иное, как начало Южно-Атлантического хребта, который здесь называют Кубатан или Паранапиакаба. Этот хребет возникает из океанских бездн, появляется, показывается, резко возвышается, закрывает горизонт своим гордым обличьем, которое виднеется в глубине, подобно покрытым облаками зубцам гигантского замка.

Поразмыслим немного – пусть разум дополнит то, что остается недоступно чувствам за короткую человеческую жизнь.

Давным-давно море омывало подножие горного хребта, и вольные ветры, проникая в промежутки между горами, вызывали сильнейшие приливы на равнинах, где ныне, тяжело дыша, мчится паровоз.

Наводнения, сбегающие с гор потоки, земляные наносы, горы гальки, борясь с океанскими приливами и цунами, производили отложения, накапливая продукты распада и гниения вокруг скалистых гор Гуаибе и Монсеррат. На протяжении тысяч веков дно поднималось, волны мельчали, и у основания горной цепи образовались равнины. Рыхлый ил стал превращаться в топи, болота, потом эти равнины начали покрываться болотной растительностью, а несколько позже – и более благородными растениями. Так возникла твердая земля, изрезанная множеством речек.

Равнина в провинции Сантус, как и на всем бразильском побережье, обязана своим рождением горной цепи.

И формирование этой равнины незаметно продолжается – днем и ночью, ежечасно и ежесекундно. Процесс этот невидим для глаза, но длится бесконечно – в борьбе земли с морем перемирий нет.

Берега речек все больше сближаются друг с другом, ибо дно поднимается. По проливу Бертиога проплывал когда-то флот Мартина Афонсу, еще недавно проходил пароход «Итамбе», а теперь это удается разве что небольшому буксирчику «Порша», да и тот ежеминутно рискует сесть на мель.

В Сантусе, рядом с городом, нет моря в строгом смысле слова – есть лишь широкое устье реки с солоноватой водой, которое с каждым днем уменьшается и мелеет. Препятствовать этому ни к чему. Пресловутая набережная, которую уже долго строят и все никак достроить не могут, улучшит работу порта на пару лет, а потом станет бесполезной. Дно одерживает победу за победой и когда-нибудь победит окончательно – прошлое определяет будущее. Тщетно теснимый океан сосредоточивает силы и атакует Сан-Висенте. Его победа на самом деле мнимая. Одолев старый город Мартина Афонсу, он посягает на новый. Но там-то и окопался его враг – гора, которая задержит и отразит его лавинами камней и илистыми дюнами.

И тому есть недавние примеры в географии Старого Света: французский король Людовик IX дважды отплывал из Эг-Мора в крестовый поход – в 1248 и 1269 годах. Эг-Мор расположен ныне в шести километрах от моря. Город Адрия на канале Бьянко, отведенном от реки По, ныне отстоит на тридцать километров от Адриатического моря, а когда-то стоял на его берегу и даже дал ему имя.

В таких условиях не вызывают удивления ни норд-вест, ни жара в Сантусе.

Вольный юго-восточный ветер проникает между хребтами Санту-Амару и Монсеррат, овевает равнину, возвращается к хребту и оттуда, отраженный, отброшенный, возвращается, но не один. Он соединяется, смешивается с горячим ветром внутренней зоны, нагревшимся на восточном красноземе, на обширном плато Пиратининга. Это и есть знаменитый, внушающий страх и ужас норд-вест.

Если еще добавить химическое тепло, производимое брожением неисчислимых масс органических отходов на обширнейшей равнине, ограниченной, почти что замкнутой горами; если принять во внимание, что это тепло лишь в минимальной степени поглощается горными склонами, что оно отражается и концентрируется в Сантусе; если учесть, что соседство моря всегда повышает температуру воздуха, то станет ясно, почему это одна из самых жарких точек земного шара, уступающая лишь Абиссинии, Калькутте, Ямайке и Сенегалу.

Сантус – очень интересный город. Он неповторим.

Почти все строения каменные, с порогами и наличниками из обработанного гранита.

Воздух, насыщенный морскими испарениями, разъедает и подтачивает камень. Нигде невозможно найти гладких поверхностей – все шершавое, потрескавшееся, облупленное.

Над большинством крыш раскинулись мощные, радостные купы высоких деревьев.

Если смотреть на город с моря, с устья реки, то он кажется черным. Англичане прозвали его black town[10]10
  Черный город (англ.)


[Закрыть].

Огромные немецкие трансатлантические лайнеры, диковинные, пузатые австрийские сухогрузы, безобразные английские и американские барки с бортами, окрашенными белой краской, тысячи судов из разных стран входят в реку, приближаются к берегу, чуть не садятся на мель, увязают килями в черном иле, кишащем устричными раковинами, костями, битой посудой, бутылками, консервными банками, железным ломом – всевозможными отбросами, извергаемыми городом. С судов на берег сходят по гладким доскам или специально оборудованным сходням.

На улицах снуют, встречаются, сталкиваются люди всех классов и разных цветов кожи и таскают с собой квитанции, счета, чеки, страховые полисы, баночки с образцами товаров. Громадные четырехколесные колымаги, запряженные сильными мулами, везут с железнодорожного вокзала на склады, а оттуда – на пристань холщовые мешки, до отказа набитые кофе. Портовые грузчики, силачи, большею частью португальцы, несут их на борт на головах – иногда поодиночке, иногда вдвоем,– передвигаясь быстрым шагом, часто под ритмичную, монотонную песню, которая служит сигналом к началу работ, словно звук горна.

На цементном полу складов, орудуя изношенными деревянные лопатами, просеивают кофе, складывают его в кучи и при этом тоже поют.

Не лишена какого-то дикого изящества их манера повязывать на голову пустой мешок наподобие тюрбана – видимо, это своеобразный атавизм, осознание арабских корней.

На самом берегу, в нескольких метрах от воды – нечто вроде городского рынка. На крепких мраморных столах аккуратно разложена отливающая сталью, серебром и золотом восхитительная морская и речная рыба: жирные тупорылые кефали; другие кефали, помельче; плоские бурые скаты; тонкие, изящные морские петухи; зубастые, толстогубые лещи; огромные, золотистые глубоководные мерланы; тонкие, косоглазые морские языки; громадные, плоские, мягкие камбалы; окуни цвета ржавчины, с вытаращенными глазами – изысканнейший деликатес; небольшие белые, серебристые мерланы, украшенные зеленовато-желтой полосой по бокам; гладкие, безобразные, пучеглазые сомы; белые и розоватые длинноусые креветки, разложенные кругами в корзинах из ивовых прутьев; голые, медлительные крабы, ударяющие друг друга клешнями по звонкому панцирю; синеватые рачки.

Вокруг дома, в тени под крышей, под матерчатыми навесами на свежем воздухе – горы апельсинов, ананасов, арбузов, гуав, кокосов, связки бананов, тысяча разновидностей фруктов в навязчивом, удручающем изобилии, издающих тошнотворный запах перезрелости; крупы, зелень, овощи, корешки, пряности, помидоры, перец; птицы и четвероногие, домашние и дикие, поросята, индюки, туканы; ракушки, морские улитки, циновки, веревки, скобяные изделия – настоящая вавилонская башня, сложенная из старого хлама.

В три часа движение идет на убыль – народ перемещается в Сан-Висенте и в Барру. К вечеру город делается безмолвным, пустынным, мертвым. День за днем, шаг за шагом все движется к маразму – и это наводит неизбывную печаль.

Я поднялся на гору Монсеррат.

Это гора высотою в сто шестьдесят пять метров, почти отвесная, увенчанная белой церковкой, чрезвычайно живописная, величественная, очаровательная. Правда, дорога туда утомительная.

То, что предстает перед глазами при восхождении, просто чудесно. Вдали простирается долина, разровненная самой природой, устланная ковром из прибрежной зелени. У подошвы горы раскинулся город, разделенный на кварталы в виде правильных параллелограммов, с бурыми прожилками улиц и зелеными пятнами деревьев – в основном это стройные пальмы. В глубине с обеих сторон – горные хребты Санту-Амару. Якорная стоянка, заводь Канеу и другие заводи речного устья отливают сталью, как неказистые понтоны и стоящие на якоре корабли. Люди и шлюпки снуют, точно легкокрылые насекомые; одинокий парус белеет на металлическом фоне темной водной поверхности, а солнце все озаряет нежным золотистым светом.

Рукава реки утопают в пышной зелени. Один из них, очень извилистый, теряется вдали, огибает конический холм, именуемый Монте-Кабран, затем вновь появляется и, отражая солнечный свет, снова пропадает. Это пролив Бертиога.

Справа до самой линии горизонта простирается синяя беспредельность. Становясь на дыбы, она подается вперед в приливе, целует берег и умирает, превращаясь в белоснежную, кружевную, шуршащую пену... Радуйся, океан, alma mater, лаборатория земной и водной жизни, населяющей планету!

Ах, Ленита! Представьте себе: океан – это жизнь, наступление; земля – это твердость, сопротивление; воздух – это кровообращение; солнце – это тепло, свет, плодородие; всё состязается в щедрости, в созидании, в украшении обширного ландшафта, на фоне которого разворачивается struggle for life, борьба за существование, когда дерутся, убегают, преследуют, убивают и пожирают друг друга все животные твари – простейшие, моллюски, насекомые, позвоночные!

Здесь, на этих высотах, под беспредельностью неба, нависшей над беспредельностью вод, какую гордость ощущает говорящее человекообразное существо, извлекающее губку из бездны, укрощающее богатырскую силу китов, настигающее ласточку в поднебесье, покоряющее океан, порабощающее молнию, разрывающее покровы пространства, разгадывающее тайны бесконечности!

О, как бы мне хотелось, чтобы Вы были здесь, со мною; как бы мне хотелось прочесть в Вашем сосредоточенном взгляде и побледневшем лице всю глубину впечатления, которое столь величественное зрелище произвело бы на столь возвышенный дух, как Ваш!

....

....

Paulo minora canamus[11]11
  Воспоем менее возвышенные вещи (лат.) – парафраз из начала IV эклоги Вергилия.


[Закрыть]; спустимся с небес на землю.

Это письмо несколько погрешит против хронологии. Я изменил последовательность событий – начал с конца, рассказал о Сантусе, умолчав о дороге. Приношу amende honorable[12]12
  Публичное покаяние (франц.)


[Закрыть], сейчас исправлю ошибку.

До самой столицы ничего не было для меня внове – мне давно известны все железные и проселочные дороги, которые связывают ее с глубинкой. Я хорошо и даже с интересом изучил Восточную железную дорогу, которую почему-то называют Северной,– ведь я ее акционер.

А вот о городе Сантусе я не знал решительно ничего, оттого-то и занялся его тщательным изучением.

Знаменитые поля Пиратининга составляют плато, которое плавно скользит по склонам невысоких холмов. Справа оно окаймлено отдаленными вершинами хребта Кубатан, а слева – голубыми маковками горной цепи Кантарейра и зеленоватыми пиками Жарагуа.

С востока на запад и немного на север города течет река Тьете – глубокая, черная, тихая, образуя очень широкую и протяженную долину.

Нынешние очертания этой долины, торфяные болота, составляющие большую ее часть, ежегодно наблюдаемый разлив – все указывает на то, что когда-то она была огромным, извилистым озером, усеянным островами, неким пресноводным морем, простиравшимся, быть может, до Можи-дас-Крузес.

Хребет Кантарейра и северный склон хребта Кубатан развязали войну против пресноводного средиземноморья, победили и закупорили его. Трофеем стала долина Тьете. Непрерывные потоки воды сливались воедино, вырывали себе ложа, образовывали реки, пересекающие ныне равнину.

Мельком видел я помпезное здание, которое возводят в память о дне независимости, вернее... к чему умалчивать об этом? – в память о кризисе, из-за которого герцог дон Педру Брагансский остановился здесь в четыре часа пополудни 7 сентября 1822 года[13]13
  Принц-регент Бразилии дон Педру, сын португальского короля Иоанна VI, 7 апреля 1822 года провозгласил Бразилию независимой державой, а себя – ее императором Педру I.


[Закрыть].

Во время остановок мне не довелось полюбоваться чудесной флорой, столь характерной для западных провинций, где растут перобы, огромные батальи, жекитибы, у которых ствол пять метров в диаметре. Здесь деревья какие-то недоразвитые, низенькие, почти карликовые. Сплошных лесов тут нет, есть лишь отдельные рощи, чащи, заросли, островки зелени среди желтовато-бурой бескрайности полей.

Этот район слывет бесплодным, неплодородным. Ничего подобного! На самом деле здесь не выгодно выращивать кофе, сахарный тростник здесь хуже, чем в Капивари и даже в Сантусе, а хлопок не сравнится с тем, что производят в Сорокабе. Но, видит Бог – свет клином не сошелся на кофе, сахаре и хлопке.

Здесь великолепно растет виноград. Если его правильно возделывать и вовремя подрезать, то можно снимать урожай в начале декабря, пока январские дожди не залили ягоды и не побили гроздья. В Сан-Каэтану, на землях, которые когда-то в грош не ставили, поскольку думали, что они бесплодны, ныне есть чудные виноградники, посаженные итальянцами. Их симметрия радует глаз, а сердце радуется, предвкушая всеобщее процветание в недалеком будущем для самых отдаленных уголков нашего... нашей провинции – чуть было не написал штата[14]14
  При монархическом строе Бразилия делилась на провинции, при республиканском – на штаты.


[Закрыть].

Овощи здесь огромного размера. Как-то видел я громадный кочан капусты, привезенный из Сан-Паулу,– листья у него сантиметров по пятьдесят в диаметре, а кочерыжка длиной метра в два.

А почему бы не выращивать здесь пшеницу? Прежде этим занимались успешно – в Сан-Паулу ели пшеничный хлеб местного производства. Все знают, что сделала агрономия из бесплодных желудей пробкового дуба в Гаскони. Так разве можно сравнить плодородные земли Пиратининги с гасконскими желудями?

А животноводство? Оно тоже сулит немалую прибыль.

За Сан-Бернарду равнина меняет облик. Островки зелени уступают место густому, непроходимому темно-зеленому лесу. Тут и там по склону горы или холма змеится красная дорога, похожая на кровоточащую ссадину. На равнине, уровень которой постоянно повышается, видно колосящееся поле и заросли невысоких растений с темными листьями и огромными лиловыми цветами.

По обе стороны железной дороги начинают сгущаться тени – первые признаки горного хребта. Кое-где обнажается вымытый дождевыми потоками гранит, иссеченный кирками шахтеров и каменотесов.

Все деревья обвиты растениями-паразитами с алыми цветами и глянцевитыми листьями.

Паровоз пыхтит и мчится с головокружительной скоростью, таща за собою длинную вереницу вагонов, торжествующе гудит, взбирается на гору, а потом катится вниз по склону и едет по равнине. Воздух становится чище и влажнее, а свет – живее и ярче.

Слева внезапно поднимаются горные вершины, пики, кручи – части горной цепи.

Справа, в амфитеатре, образованном горными склонами, ютятся нищенские лачуги; на возвышении – возведенная кое-как сельская церквушка в три окошка, с двумя неказистыми колоколенками, выделяющимися белым пятном в небесной синеве и лесной зелени.

Это самая высокая часть горной цепи.

Впереди, в нескольких десятках метров – громадный просвет, открывающий необъятный горизонт, на линии которого горы сливаются с небом.

Здесь начинаются равнины, где, благодаря развитию железных дорог, кипит жизнь современного Сан-Паулу, а вагоны перевозят пассажиров и товары.

Когда поезд спускается по склону и выезжает в долину, пейзаж становится грандиозным, величественным.

С одной стороны, совсем рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки – заслоняющие небо неизмеримые высоты с усеченными маковками, поросшие лишайниками и мхами. С утесов шумно катятся белоснежные, пенные каскады – одни тонкие, словно ниточки, другие льются толстыми струями, третьи низвергаются сплошной массой, напоминая мокрое полотенце.

С другой стороны, вдали, виднеется горный хребет во всем своем первозданном великолепии.

Горы, касающиеся неба, служат фоном для гор меньшей высоты. Одни – с отвесными кручами, другие – с закругленными маковками, третьи – в форме правильной пирамиды, и все они поражают, подавляют воображение своей мощью. Как будто здесь гиганты пытались взять приступом небо, как будто здесь завязалась ожесточенная схватка, в которой сыны неба оборонялись всевозможным оружием, метали молнии, низвергали скалы, дабы подавить восстание сынов земли.

У подошвы этих грозных громад простирается глубочайшая долина, а в ней – наводящие ужас водопады, головокружительные пропасти, смертоносные кручи.

Влажная, густая, обильная, непроходимая, непролазная растительность укутывает горы. Голых вершин, как в старом свете, здесь нет – все покрыто матовым темно-зеленым ковром, который издали кажется травой, а на поверку оказывается лесной чащей.

Среди этой густой зелени различимы яркие, радостные желтые полоски – это цветет дерево ипе. В невероятном, прямо-таки чудовищном изобилии растут пальмы – на фоне бесформенной массы выделяются их звездные купы.

Вдали, над едва различимым лазурным гребнем белеют хлопья тумана, словно покров колоссальной ураниды, изорванный и измятый в сладостном насилии любовной борьбы.

Неподалеку, на расстоянии брошенного камня, покачивают ветвями стройные деревья, убранные белыми и лиловыми цветами с мясистыми, атласными лепестками. Эмбаува с темной листвой и красными почками дерзко вздымает стройный, белесоватый ствол.

Солнечные лучи играют всеми красками на купах ближних деревьев и бросают горсти алмазов в каскады, бесследно теряясь вдали.

В конце четвертого склона – или первого, если считать сверху,– угадывается виадук Грота-Фyнда, победа мужества над безмерностью, стали над бездной, мозговой клетки над дикой природой.

Представьте себе, Ленита, глубокий овраг; даже не глубокий овраг, а огромную пропасть; даже не огромную пропасть, а жуткую бездну, края которой соединены мостом, который кажется воздушным, покоящимся на высоких-высоких опорах – таких тоненьких, что издалека они кажутся не толще проволочек.

Стоя на мосту и созерцая окружающую беспредельность, чувствуешь, как звенит в ушах, как шумит в голове, как подступает головокружение,– и хочется исчезнуть, достичь нирваны, вознестись в небеса. В тайниках человеческой души возникает и крепнет бессознательная воля к самоубийству.

По мере того, как мы спускаемся по склону, природа меняется. Воздух становится густым, тяжелым, жарким, пропитанным солоноватыми испарениями. Появляется прибрежная растительность, по обочинам раскинулись банановые плантации.

Излом горной цепи образует как бы локоть на поверхности равнины. На сгибе этого локтя – фрагмент незабываемого пейзажа. Открывается этот пейзаж внезапно, неожиданно. Между гор, возвышающихся с обеих сторон, словно гигантские кулисы, простирается, теряясь в запредельности, плоская, гладкая, бурая долина. От двух холмов справа, симметричных, округлых, нежных, похожих друг на друга, напоминающих груди юной девушки, тянется темная, блестящая горизонтальная линия. Это море, это океан, вид на который дал название горной цепи – Паранапиакаба.

Нечто вроде борозды тянется по равнине, пересекая то здесь, то там зеркальную поверхность спокойной воды. По этой борозде движется туда-сюда огромная, съежившаяся, плоская штука, похожая на безобразного глиптодонта[15]15
  Глиптодонты – вымершие млекопитающие, родственные броненосцам.


[Закрыть]. Она быстро скользит, извергая дым. Борозда – это железная дорога, а глиптодонт – паровоз.

Внизу, где начинается равнина, видно скопление вагонов – как будто стадо гиппопотамов задремало на солнце.

Когда человек останавливается и созерцает с высоты горную цепь, долину, перерезанную оврагами, побережье, границу моря, сливающуюся с небом; когда размышляет о громадных силах, которые действуют в недрах Земли, в воде, которая ее омывает, в воздухе, который ее окутывает, в свете, который ее озаряет, в жизни, которая ее разъедает; когда он обобщает картины, представляя себе всю планету; когда он мысленно переносится на другие планеты, на Солнце – центр Солнечной системы; когда он заключает, с помощью безотказной логики, что Солнце, центр системы, в свою очередь подобно Луне – оно лишь скромный спутник какого-нибудь светила чудовищной величины, затерянного в беспредельности и вовеки непознаваемого; когда он думает, что это светило вращается вокруг другого светила, а то – вокруг какого-то еще; когда человек осознаёт, что все это – малюсенькая сцена во вселенской драме, и что роковым образом непостижимый театр нескончаемой эволюции – это лишь малая крупица необъятных просторов, тогда-то он ощущает себя ничтожеством, песчинкой, атомом, побежденным, подавленным беспредельностью, и утешается только идеей небытия, идеей самоуничтожения.

...

Английская железная дорога из Сантуса в Жундиаи – это величественный памятник современной промышленности.

Из Сантуса в Сан-Паулу она покрывает расстояние в 76 километров.

Все работы на равнинной местности завершились. Они безупречны.

Расстояние до подошвы хребта – 21 километр. Есть три моста, один из которых замечателен во всех отношениях,– через морскую бухту, именуемую Каскадейро. Длина моста 152 метра, у него десять равных пролетов, он покоится на трех прочных устоях.

Расстояние от подошвы хребта до его самой высшей точки – восемь километров, высота которой 793 метра. Стало быть, наклон составляет порядка десяти процентов.

Как же преодолеваются эти головокружительные ущелья и пропасти?

Очень просто.

Подъем на гору делится на четыре отрезка по два километра каждый. Для разметки использовалась система, применявшаяся в некоторых английских угольных шахтах. Мощные машины наматывают прочнейшие стальные тросы. К концам троса крепятся два фуникулера – один поднимается, другой опускается. Стрелка с математической точностью показывает местонахождение фуникулеров и момент их встречи. Резкое торможение позволяет им остановиться почти мгновенно, а электрический прибор поддерживает непрерывную связь фуникулеров с машинами, приводящими их в движение. Трос, охлажденный струей воды, скользит по блокам, вращающимся с головокружительной скоростью, с монотонным металлическим шумом – иногда громким, а порою чуть слышным.

Такая система служит исправно, и на протяжении долгого пути для подъема и спуска не нужно ничего, кроме пары рельсов. Линия действует уже двадцать один год, и за это время не произошло ни одной аварии. Удивительно, правда?

На каждой из четырех остановок, где установлены машины, имеется пять паровых генераторов, три из которых непрерывно действуют. Огромные катушки, на которые наматывается трос, стальные шатуны, приводящие их в движение, бронзовые рукоятки, эксцентрики, где стальные части трутся о бронзовые,– все тщательно смазано, лучится чистотой и работает слаженно, как здоровый организм. Громадные, видные издалека кирпичные трубы выбрасывают в воздух клубы густого дыма.

Дождевые воды стекают по водостокам, выложенным камнем, кирпичом или досками. Есть и подземные гранитные водостоки с железными решетками, напоминающие темницы в подвалах средневековых замков.

В горах Сантуса творения рук человеческих пребывают в полной гармонии с землей, на коей они возведены. Осмотрительная сила человека представляется достойной грозного величия природы.

Виадук Грота-Фунда – это просто чудо. Его длина 715 английских футов, то есть примерно 215 метров. У него десять пролетов по 66 футов и один в 45 между двумя каменными устоями. Он покоится на стальных опорах, а сверху у него арка. Самая высокая опора насчитывает, начиная от основания, 185 футов, то есть 56 или 57 метров. Наклон обычный – процентов десять, может быть, немного меньше. Это чудо техники было заложено 2 июля 1863 года; к марту 1865 года были завершены устои. 2 ноября того же года по мосту прошел первый поезд. 2 ноября – это день поминовения усопших, но англичане не суеверны.

Железнодорожная компания – поистине hors ligne[16]16
  Из ряда вон выходящая (франц.)


[Закрыть].

Результат превзошел все самые оптимистические прогнозы. Правительство страны гарантировало лишь пять процентов прибыли от капитала, вложенного в строительство, а правительство провинции – два. Однако компания, презрев все гарантии, давно уже получает баснословные дивиденды.

Много денег получают англичане, они теперь богаты, как Крез,– и заслуживают того. Умопомрачительный прогресс Сан-Паулу, промышленная инициатива его нынешних жителей; сеть железных дорог, несущая жизнь, торговлю и цивилизацию в Ботукату, в Сан-Мигель, в Жау, в Жагеру,– все это благодаря Saint Paul Rail Road, железной дороге из Сантуса в Жундиаи.

Rule, Britannia! Hurrah for the English![17]17
  Правь, Британия! Ура англичанам! (англ.)


[Закрыть] Наше-то правительство никуда не годится.

Длинное получилось письмо – пора заканчивать.

Дело-то все в том, что пока я пишу, мне кажется, что Вы рядом со мною, и хочется, чтобы это видение не исчезало как можно дольше...

Я стар, а ни один старик не лишен властности и педантизма. И вот Вы, Ленита, снизошли к моему возрасту, слушали меня, уделяли мне внимание, разговорили меня... В том, что письмо получилось такое сухое и, может быть, докучное, виноваты Вы.

У меня нет ностальгии по нашим встречам и беседам на фазенде – в слове ностальгия слишком много поэзии и слишком мало правды. Я просто ощущаю необходимость, подобную голоду и жажде, быть в обществе того, кто меня понимает и заставляет мыслить... В Вашем обществе.

Представьте себе, что я каждый Божий день с утра до вечера говорю о кофе – о продаже, погрузке, упаковке, скидках... И горе мне, если я заговорю о чем-нибудь другом! Здесь всякого, кто уклоняется от этой темы, кто не желает обсуждать торговлю кофе, считают идиотом.

И в заключение – необходимое пояснение. Я, быть может, слишком подробно описал горы, равнины, деятельность английской компании. Как же, черт побери, удалось мне сделать столько наблюдений, собрать столько данных? Во время головокружительно быстрой поездки на поезде? Быть того не может. Вдохновение, внезапное озарение? Ничего подобного. Скромно признаюсь, что ничего сверхъестественного здесь нет: тайное знание было привилегией апостолов, святого Фомы Аквинского, святого Вентуры, а в наши дни – аббата Муаньо да бразильского императора. Я не берусь оспаривать эту привилегию у сих святых мужей. Не могу похвалиться и тем, что владею техникой гипноза. До таких высот я не поднимаюсь, а все делаю по-простому. Однажды от нечего делать я забрался на гору и, спускаясь с нее пешком, все смотрел, наблюдал, исследовал, вот и все.

С нетерпением ожидаю дня, когда смогу крепко, по-английски пожать Вашу руку.

Мануэл Барбоза.

Лените не терпелось поскорее прочесть письмо. Точные данные и педантичные научные выкладки Барбозы о Сантусе раздражали ее. Все это она пробежала глазами быстро, не вникая, словно листала какой-нибудь каталог. Она выискивала, что он пишет о ней, что могло бы выдать чувства Барбозы.