Текст книги "Кораблекрушение ''Джонатана''"

Изгнав патагонцев, Кау-джер соединился с возвращавшимся отрядом Хартлпула. Операция прошла блестяще – они не потеряли ни единого человека. Самым же замечательным трофеем оказались триста коней, которых остельцы привели на поводу.

Индейцы понесли такой жестокий урон, что возможность нового нападения совершенно исключалась. Но все же город охранялся, как и в предшествующие дни. Только убедившись в полной безопасности, Кау-джер вернулся в усадьбу Паттерсона.

Тусклый свет звезд озарял землю, усеянную трупами. В темноте раздавались стоны раненых.

Но куда же девался Паттерсон? Его не скоро отыскали под грудой вражеских тел – связанного, с кляпом во рту и без сознания. Может быть, он сам стал жертвой дикарей? Кау-джер даже упрекнул себя в несправедливом отношении к ирландцу.

Но в тот момент, когда Паттерсона подняли с земли, из его кармана посыпались золотые монеты. Все стало ясно…

Кау-джер с омерзением отвернулся.

Ирландца перенесли в тюрьму и, ко всеобщему удивлению, вызвали врача. Вскоре губернатору доложили, что заключенный вне опасности и поправится в ближайшее время.

Кау-джер отнюдь не обрадовался. Он предпочел бы, чтобы это грязное дело разрешилось само собой – смертью преступника. Но, поскольку Паттерсон будет жить, его злодеяние должно получить достойное возмездие. В данном случае не могло быть и речи о помиловании, как когда-то в отношении Кеннеди. На сей раз преступление касалось всего населения Осте, и ни один человек не одобрил бы снисходительности к предателю, хладнокровно обрекавшего столько людей в жертву своей ненасытной алчности. Следовательно, придется его судить и покарать, то есть опять прибегнуть к Правосудию и Власти… снова возложить на себя бремя судьи и диктатора.

Несмотря на происшедшие за последнее время изменения во взглядах Кау-джера, эти функции оставались ему по-прежнему ненавистными.

Ночь закончилась спокойно. Но надо ли говорить о том, что в Либерии почти никто не спал? Люди повсюду горячо обсуждали минувшие события и отдавали должное Кау-джеру, разгадавшему коварные замыслы врага.

Приближалось летнее солнцестояние. Ночь длилась не более четырех часов. При первых проблесках зари остельцы поспешили на южный вал, откуда был виден вражеский лагерь, и вскоре с радостью убедились, что индейцы собираются в путь.

Естественно, что захватчики, когда почти треть их погибла, а половина уцелевших лишилась коней, хотели как можно скорее убраться из страны, где им оказали столь неласковый прием!

Около восьми часов среди индейцев началось какое-то непонятное волнение. Ветер донес до остельцев их дикие гортанные крики, сливающиеся в громкий гул. Все воины столпились в одном месте и будто старались рассмотреть что-то любопытное, недоступное взглядам колонистов.

Вся эта сумятица продолжалась не менее часа. Потом патагонцы построились в колонну, состоявшую из трех отрядов: посредине – пешие, впереди и позади – всадники. Один из воинов во главе колонны держал высоко над головой какой-то странный предмет, похожий на шар, надетый на копье…

Патагонцы снялись с места около десяти утра. Применяясь к шагу пеших воинов, они медленно продефилировали мимо стоявших на валу либерийцев.

Когда прошел замыкающий отряд индейцев, Кау-джер распорядился, чтобы все колонисты, умеющие ездить верхом, заявили об этом.

Кто мог бы подумать, что в Либерии столько опытных наездников! Почти все либерийцы жаждали попасть в добровольцы. Пришлось отобрать лучших. Не прошло и часа, как небольшое войско – сто пехотинцев и триста всадников – под командованием Кау-джера отправилось вслед за отступавшим неприятелем. Колонисты несли на носилках нескольких индейцев, раненных в усадьбе Паттерсона.

Первый привал устроили на ферме Ривьера, мимо которой патагонцы прошли часом раньше, даже не попытавшись на этот раз проникнуть в нее. Фермеры смотрели из-за забора на проходившую колонну и, хотя еще не знали о разгроме врага, не стреляли. По усталому и угнетенному виду патагонцев они поняли, что те потерпели поражение и больше уже не страшны.

Один из всадников все еще держал на конце копья странный округлый предмет. Но, так же как и либерийцы, никто из обитателей фермы не успел разглядеть, что это за штука.

По приказу Кау-джера пленных развязали и раскрыли перед ними двери сарая настежь. Индейцы не сдвинулись с места. По-видимому, они не верили в освобождение и, исходя из собственных обычаев, опасались какого-нибудь подвоха.

Кау-джер подошел к Атхлинате, с которым ему уже довелось ранее обменяться несколькими словами, и спросил:

– Чего вы ждете?

– Хотим знать, что с нами сделают.

– Не бойтесь, – сказал Кау-джер, – вы свободны.

– Свободны? – удивленно переспросил индеец.

– Да. Патагонские воины побеждены и возвращаются в свои края. Уходите с ними. Скажи своим братьям, что у белых людей нет рабов и что они умеют прощать. Пусть полученный вами урок научит вас человечности.

Атхлината нерешительно взглянул на Кау-джера, потом поплелся к воротам в сопровождении своих товарищей. Выйдя из усадьбы, пленные, забрав раненых, направились на север. Позади них, на расстоянии ста метров, следовал отряд Кау-джера.

К вечеру остельцы нагнали основное патагонское войско, расположившееся на ночлег. Хотя во время отступления по индейцам не было сделано ни единого выстрела, они все еще, видимо, не верили в милосердие колонистов, и появление большого отряда Кау-джера вызвало среди них сильное волнение. Остельцам пришлось сделать привал в двух километрах от индейского лагеря, тогда как бывшие пленные, неся раненых, продолжали свой путь и вскоре соединились со своими соплеменниками.

Три дня тянулось на север разбитое, угнетенное войско патагонцев. Наконец, к вечеру четвертого дня, они пришли к месту своей высадки, а на следующее утро спустили на воду пироги, спрятанные в прибрежных скалах, и отплыли. Но что-то осталось на берегу: на верхушке длинного шеста, воткнутого в песок, покачивался тот самый круглый предмет, который патагонцы несли от самой Либерии.

Когда скрылась из виду последняя пирога, остельцы, выйдя на берег, увидели, что это была человеческая голова. Приблизившись, они с ужасом узнали Сердея.

Все были потрясены. Как могло случиться, что Сердей, исчезнувший много месяцев назад, оказался у дикарей? Только одному Кау-джеру было известно, что произошло с бывшим поваром с «Джонатана». Он понял, что Сердей и был тем самым белым человеком, которому индейцы так верили и так страшно отомстили за постигшее их поражение.

На следующее утро Кау-джер тронулся в обратный путь и вечером 30 декабря его усталый отряд добрался до Либерии.

Итак, остров Осте познал войну, и остельцы вышли победителями из этого трудного испытания. Но Кау-джеру предстояло выполнить тяжкий долг.

В тюрьме Паттерсон пережил смену различных настроений. Сначала он не мог сообразить, что с ним приключилось. Понемногу ирландец пришел в себя и вспомнил Сердея, индейцев и их ужасное предательство.

Что же случилось потом? Если победили патагонцы, то, без сомнения, они довершили бы начатое и сейчас его уже не было бы в живых. Но, поскольку он находится в тюрьме, можно сделать вывод, что индейцев разбили. А коли так, то, очевидно, раскрыта и его измена. Что же теперь с ним будет? Сначала ирландец задрожал от страха, но, поразмыслив, успокоился. Его могут только подозревать, никаких улик против него нет. Никто не видел его с Сердеем, никто не поймал с поличным на месте преступления. Значит, он еще сможет выйти сухим из воды и даже получить немалую прибыль.

Паттерсон хотел пересчитать золотые монеты, но не нашел их. Куда же они запропастились? Ведь не сон же ему приснился. Патагонцы действительно заплатили деньги! Сколько? Точно неизвестно. Если и не тысячу двести пиастров, как было условлено (ведь эти мерзавцы обманули его!), все же не менее девятисот или даже тысячи. Кто же отобрал у него золото? Может, сами дикари? Нет, скорее всего те, кто арестовали его. Сердце Паттерсона переполнилось гневом и яростью. Индейцы ли, колонисты ли, краснокожие или белые – все они воры и подлецы! Он одинаково ненавидел и тех и других.

С этой минуты ирландец лишился покоя. Сгорая от злобы, он перескакивал от одного предположения к другому, с лихорадочным нетерпением ожидая суда. Но дни шли за днями, и ничего не изменялось. Казалось, о Паттерсоне позабыли.

Наконец, 31 декабря, спустя более недели с момента заключения, ирландец вышел из тюрьмы под конвоем из четырех человек. Теперь-то все выяснится!.. Однако, дойдя до Правительственной площади, он в растерянности остановился.

Зрелище было поистине величественным. Кау-джер хотел устроить торжественный суд над предателем, ибо жизнь наглядно показала губернатору, какую силу придает коллективу общность чувств и стремлений. Разве удалось бы так легко победить индейцев, если бы каждый остелец, не подчиняясь общим законам, поступал бы как ему заблагорассудится, не считаясь с остальными? Поэтому-то Кау-джеру и хотелось укрепить зарождавшееся чувство солидарности, публично заклеймив преступление, направленное против общества.

У здания управления воздвигли высокий помост, на котором сидели Кау-джер, три члена совета и судья – Фердинанд Боваль. Внизу было приготовлено место для обвиняемого. За барьером толпились жители Либерии.

При появлении Паттерсона в толпе раздались громкие негодующие возгласы. Кау-джер властным жестом восстановил тишину. Начался допрос обвиняемого.

Тщетно пытался он все отрицать. Разоблачить его не представляло труда. Кау-джер перечислял одно за другим предъявленные ирландцу обвинения, начиная с присутствия Сердея среди патагонцев, что было уже установленным фактом.

Узнав о гибели сообщника, Паттерсон содрогнулся. Смерть Сердея показалась ему дурной приметой.

Преступный сговор Паттерсона подтверждался тем, что у него обнаружили золото. Может ли он, потерявший, по собственному признанию, в прошлом году все свое состояние, объяснить происхождение этих денег?

Ирландец опустил голову. Он понял, что погиб.

После допроса начались судебные прения. Затем Кау-джер объявил приговор: Паттерсон приговаривался к пожизненному изгнанию, без права возвращения на территорию острова Осте. Все его имущество конфисковывалось. Земля, равно как и деньги, полученные в оплату совершенного преступления, возвращались государству.

Приговор был немедленно приведен в исполнение. Ирландца в кандалах доставили на борт готовившегося к отплытию корабля, где он должен был находиться на положении арестанта до тех пор, пока судно не выйдет за пределы остельских вод.

Толпа медленно рассеивалась. Кау-джер ушел в управление. Ему хотелось побыть одному, восстановить душевное равновесие. Кто мог бы раньше подумать, что он, яростный поборник равенства, станет судьей поступков других людей? Он, страстный приверженец свободы и враг собственности, будет способствовать дроблению земли, принадлежащей всему человечеству, на отдельные участки и, объявив себя властелином какой-то частицы земного шара, присвоит право запретить доступ на нее одному из себе подобных? Однако Кау-джер сделал именно так, и, хотя это нарушило его покой, он ни в чем не раскаивался, будучи убежден, что поступил правильно.

Осуждение предателя явилось как бы завершающим этапом борьбы с патагонцами. Правда, за победу заплатили Новым поселком, превращенным в пепел, но игра стоила свеч: опасность, грозившая всем эмигрантам, и общая борьба связала их такими тесными узами, силу которых они даже сами еще не сознавали. До всех этих событий остров Осте был просто колонией, где жили случайно объединившиеся люди двадцати различных национальностей. Отныне колонисты стали подлинными остельцами, а Остельское государство – их новой родиной.

10. ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Через пять лет после описанных нами событий навигация у побережья острова Осте уже не представляла никакой опасности. С вершины полуострова Харди сноп ярких лучей озарял ночное море. Он совсем не походил на колеблющееся пламя индейских костров. Это был мощный маяк, освещавший темными зимними ночами фарватер и рифы.

Но к сооружению маяка на мысе Горн еще не приступили. В течение шести лет Кау-джер с неутомимой настойчивостью добивался разрешения этого вопроса, но все его попытки ни к чему не привели. Губернатора остельской колонии очень удивляло, что Чилийская республика придает такое значение голой скале, не имеющей абсолютно никакой ценности. Но он удивился бы еще больше, если бы знал, что причина бесконечно затянувшихся переговоров заключалась не в патриотических или государственных соображениях (которые, в конце концов, можно было бы как-то извинить, даже будь они малообоснованными), а просто в потрясающей волоките, царящей во всех правительственных учреждениях. Дипломатические канцелярии Чили поступали по примеру дипломатических канцелярий всего мира. Испокон века дипломаты затягивают разрешение самых пустяковых вопросов. Это происходит, во-первых, потому, что этих людей обычно мало беспокоят дела, не затрагивающие их личные интересы, а также потому, что каждый чиновник жаждет раздуть, елико возможно, значимость своих полномочий. А чем же определяется важность принимаемого решения, как не продолжительностью предшествовавших ему переговоров, количеством исписанной бумаги и пролитого «чернильного пота»? Кау-джер не имел подобной канцелярии и поэтому даже не мог представить себе, что такая странная причина может послужить помехой в серьезном деле.

Но не только маяк полуострова Харди освещал прибрежные воды. В Новом поселке, отстроенном после пожара, каждый вечер зажигались огни, указывавшие кораблям путь к причалам.

Большой мол превратил бухту в просторный и превосходно укрытый порт, где производилась выгрузка и погрузка различных товаров. Все больше и больше кораблей прибывало в Новый поселок. Постепенно установились торговые связи с Аргентиной, Чили и даже со Старым Светом. Регулярные ежемесячные рейсы связывали остров Осте с Вальпараисо и Буэнос-Айресом.

Сама Либерия сильно разрослась. Каменные или деревянные дома с двориками и палисадниками окаймляли ее ровные улицы, пересекавшиеся на американский манер под прямым углом. На площадях шумели тенистые деревья. В Либерии были почта, школы, церковь, суд и две типографии. Самым красивым зданием было управление. Прежнюю постройку снесли и заменили новым великолепным особняком, предназначенным для административных учреждений и резиденции Кау-джера.

Неподалеку от управления стояла казарма с тремя тысячами ружей и тремя пушками. В установленные сроки там отбывали воинскую повинность все совершеннолетние граждане острова Осте. Урок, полученный от патагонцев, не прошел даром. Армия, в рядах которой состояли все остельцы, была всегда в полной боевой готовности для защиты родины.

В Либерии построили даже театр, правда весьма скромный, но довольно вместительный, а главное, освещаемый электричеством.

Мечта Кау-джера осуществилась. Гидроэлектростанция, расположенная в трех километрах вверх по реке, щедро снабжала город светом и энергией.

В театральном зале устраивали собрания, а иногда Кау-джер или Фердинанд Боваль (теперь вполне остепенившийся и ставший видным лицом в городе) читали лекции. Там же давались концерты под управлением необыкновенного дирижера.

Это был наш старый знакомец – Сэнд. Терпение и настойчивость помогли ему сколотить из остельских любителей музыки симфонический оркестр. Перед концертом дирижера переносили к пульту в кресле, и, когда он чувствовал, что все оркестранты повинуются взмаху дирижерской палочки, лицо его сияло, и священное опьянение искусством превращало Сэнда в самого счастливого из людей.

В программу концертов входили старинные и современные произведения, а иногда и сочинения самого Сэнда, которые публика принимала не менее восторженно.

Прошло немногим более девяти лет с тех пор, как «Джонатан» погиб на рифах полуострова Харди. Велики были успехи, достигнутые остельской колонией за эти годы благодаря уму и практическим знаниям человека, не побоявшегося взять на себя ответственность за ее судьбу в те грозные дни, когда анархия угрожала ей гибелью.

Тяжкие заботы, связанные с правлением, очень угнетали Кау-джера. Если он еще и сохранил геркулесову силу, если бремя годов еще и не согнуло его мощный стан, то все же глубокие морщины избороздили его лицо, а седина посеребрила густые волосы. Несмотря на эти первые признаки старости, он по-прежнему имел величественный вид.

Теперь у правителя были наглядные примеры, помогавшие ему руководить колонией. Неподалеку от острова Осте проводились в жизнь одновременно две совершенно различных системы колонизации. Сравнивая их, Кау-джер мог делать важные выводы.

С тех пор как Чили и Аргентина поделили между собой Магелланову Землю и Патагонию, оба государства начали эксплуатировать свои новые владения различными способами. Аргентина, мало знакомая с местными условиями, стала сдавать в концессию земельные участки в 10-12 квадратных лье. Это было, примерно, то же самое, что оставить земли неиспользованными, так как никто не брал такие большие наделы. Что же касается лесов, в которых и по сию пору насчитывается до четырех тысяч деревьев на гектар, то для их освоения потребовалось бы не менее трех тысяч лет. Так же обстояло дело и с пахотными и с пастбищными землями, сдаваемыми в концессию слишком большими участками, а потому требующими множества рабочих рук, сельскохозяйственного инвентаря и, следовательно, весьма солидных капиталовложений. Но имелась и другая причина. Аргентинские колонисты зависели от Буэнос-Айреса. Связь же между ними и метрополией осуществлялась медленно и стоила крайне дорого. Проходило почти полгода, прежде чем судно, прибывшее с Огненной Земли и пославшее коносаменты note 7Note7
  документы на принятие к морской перевозке и доставление в назначенное место груза, прошедшего таможенный осмотр


[Закрыть] в таможню Буэнос-Айреса (то есть на расстояние в 1500 миль), могло возвратиться обратно, выполнив все таможенные требования, за что приходилось платить по курсу дня на столичной бирже. Но разве можно было предугадать этот курс, находясь на Огненной Земле, в стране, где название «Буэнос-Айрес» звучало не менее экзотически, чем «Китай» или «Япония».

Что же сделало чилийское правительство для развития торговли и привлечения эмигрантов в колонию? Оно объявило Пунта-Аренас свободным портом, чтобы корабли завозили туда все – и предметы первой необходимости, и предметы роскоши, чтобы там всегда имелись в изобилии дешевые и высококачественные товары. Поэтому продукция чилийской колонии широко экспортировалась коммерческими английскими или чилийскими фирмами, расположенными в самом Пунта-Аренасе, или через их филиалы, разбросанные на многочисленных проливах архипелага.

Кау-джер давным-давно ознакомился с системой, принятой чилийским правительством, и во время путешествия по Огненной Земле мог убедиться, что вся продукция, полученная на этой территории, направляется в Пунта-Аренас. Тогда по примеру чилийской колонии Новый поселок был также объявлен порто-франко, что положило начало быстрому обогащению острова Осте.

События, произошедшие на острове, независимость, дарованная ему Чилийским государством, непрерывный расцвет колонии под энергичным управлением Кау-джера привлекли внимание промышленных и коммерческих кругов других стран. Появились новые колонисты, которым охотно предоставляли земельные концессии на выгодных условиях. Вскоре выяснилось, что эксплуатация лесов, богатых более ценными породами дерева, чем европейские, может дать от 15 до 20 процентов прибыли. Поэтому возникло несколько деревообделочных заводов. Быстро расхватывались земли и под сельскохозяйственные культуры по цене тысяча пиастров за квадратное лье. Поголовье скота на пастбищах острова достигло десятков тысяч.

Увеличивался прирост населения. К тысяче двумстам потерпевших крушение на «Джонатане» прибавилось втрое, если не вчетверо, больше эмигрантов с запада Соединенных Штатов, из Чили и Аргентины. Через десять лет после провозглашения независимости Осте в Либерии насчитывалось более двух с половиной тысяч жителей, а на всем острове Осте – более пяти.

Само собой разумеется, что на острове было заключено много браков. Из молодоженов следует упомянуть Эдуарда Родса, женившегося на дочери Жермена Ривьера, и Клэри Родс, вышедшую замуж за доктора Сэмюэля Арвидсона. Новые браки укрепляли связи между отдельными семьями.

Теперь между Либерией и различными факториями, основанными в других районах острова – в частности, в окрестностях полуострова Рус и на северном берегу пролива Бигл, – то и дело курсировали каботажные суда, прибывавшие, как правило, с Фолклендских островов.

Помимо кораблей, перевозивших грузы на английские острова Атлантики, в Новом поселке пришвартовывались парусники и пароходы из Вальпараисо, Буэнос-Айреса, Монтевидео и Рио-де-Жанейро. На всех ближайших фарватерах, в заливе Нассау, в проливах Дарвин и Бигл – повсюду виднелись датские, норвежские и американские флаги.

Рыбные промыслы, дававшие большой доход, работали круглый год, и, естественно, именно рыбные продукты были основным предметом экспорта.

На побережье выросли поселения рыбаков – людей самого различного происхождения, без рода и племени, с которыми вначале Хартлпулу было трудно справиться. Но постепенно оседлая жизнь смягчила нравы этих бездомных и безродных бродяг, и они приучились к дисциплине и к жизни в коллективе. Правда, и условия работы стали теперь значительно легче. Прекратились вызванные крайней нуждой рискованные выходы в море, часто приводившие рыбаков к гибели от холода и голода на каком-нибудь необитаемом острове. Кроме того, сбыт их улова теперь обеспечивался, независимо от прибытия корабля, которого раньше приходилось ждать долгие месяцы и который мог вообще не прийти.

Рыбаки занимались не только охотой на тюленей, но и китобойным промыслом. В проливах архипелага ежегодно забивали до тысячи китов. Поэтому в сезоне охоты различные китобойные шхуны, знавшие, что в Либерии им будут предоставлены те же льготы, что и в Пунта-Аренасе, частенько наведывались на остров Осте.

И, наконец, эксплуатация песчаных отмелей, покрытых миллиардами всевозможных ракушек, положила начало новой отрасли торговли. Особое значение имели чрезвычайно вкусные съедобные моллюски. Суда набирали их полные трюмы и продавали в южноамериканских городах по пяти пиастров за килограмм.

Тут водились также омары, лангусты и гигантские крабы. Все эти богатства перерабатывались на консервной фабрике, которой управлял Хальг, и расходились по всему свету.

Хальгу исполнилось двадцать восемь лет. Он обладал всем, что необходимо для счастья. У него была любящая жена, трое прелестных детей, он был здоров, и состояние его быстро увеличивалось. Кау-джер мог лишь радоваться, глядя на дело рук своих.

Что же касается Кароли, то он не только не участвовал в управлении фабрикой, а вообще перестал заниматься рыбным промыслом.

Поскольку Новый поселок превратился в важный и удобный порт, то число прибывавших туда кораблей увеличивалось из года в год. Здесь имелся прекрасный рейд, пожалуй, более надежный, чем в чилийской колонии, и поэтому суда, проходившие Магеллановым проливом, предпочитали не Пунта-Аренас, а остельский порт.

Так что Кароли пришлось вернуться к своей старой профессии лоцмана. Сделавшись начальником порта и старшим лоцманом острова Осте, он стал сопровождать суда, направлявшиеся в Пунта-Аренас или в фактории, разбросанные по архипелагу. Дел у него было по горло. Теперь Кароли мог встречать корабли при любой погоде, подходя к ним на тендере водоизмещением в пятьдесят тонн с командой из пяти человек.

«Уэл-Киедж» все еще существовала, но ею больше не пользовались. Она стояла на приколе в порту, как старая и верная служанка, ушедшая на покой.

Подобно всем настоящим труженикам, которые, едва закончив одно дело, сразу же принимаются за другое, Кау-джер, когда настало время дать возможность Хальгу самостоятельно продолжать свой жизненный путь, тотчас же принял на себя новые обременительные обязанности, связанные со вторым усыновлением. Но Дик не вытеснил Хальга из сердца Кау-джера, а занял место рядом с ним.

Дику шел тогда девятнадцатый год. Более шести лет он воспитывался у Кау-джера. Юноша выполнил обещание, данное им в детстве. Он прилежно работал, легко усваивал знания, преподносимые ему учителями, и постепенно сам превращался в ученого.

Пережив в детстве тяжкие испытания и познав все стороны жизни, Дик, несмотря на свою юность, был скорее последователем и другом, чем учеником Кау-джера. Правитель относился к нему с полным доверием и считал его своим будущим воспреемником. Жермен Ривьер и Хартлпул были, несомненно, тоже надежными людьми, но первый никогда не согласился бы бросить свои прибыльные лесные разработки ради общественных дел. А Хартлпул, великолепный исполнитель, мог действовать только в соответствии с полученными инструкциями. Кроме того, для управления людьми у обоих не хватало широты кругозора и интеллектуальной культуры. Для этого больше подошел бы Гарри Родс, но он уже состарился, да и, вообще не отличаясь особой энергией, наверно, сам отказался бы от такой ответственности.

В противоположность им, Дик обладал всеми качествами, необходимыми для руководителя колонии. Он был незаурядной личностью и по образованности, интеллекту и характеру мог стать настоящим государственным деятелем. Приходилось только сожалеть, что такие блестящие способности ограничатся столь узким полем деятельности, как остров Осте.

Политическое положение колонии было также весьма благополучно. Между островом Осте и Чили завязались дружественные отношения. С каждым годом чилийское правительство все больше убеждалось в правильности принятого им решения.

Присутствие на архипелаге Магеллановой Земли таинственного незнакомца, ставшего во главе остельской колонии, вначале показалось подозрительным правительству Чили. Оно даже не скрывало по этому поводу своего неудовольствия и беспокойства, но в силу сложившихся условий ничего не могло поделать. На этом независимом острове трудно было не только установить происхождение чужеземца или потребовать у него отчета об его прошлом, но и попросту разыскать его. Если бы оказалось, что Кау-джер был в прошлом бунтарем (а его поведение во многом подтверждало эти предположения) и многие страны не пожелали терпеть его присутствия, то на Исла-Нуэва ему, конечно, не удалось бы избежать дознания чилийской полиции. Но он укрылся на острове Осте, и, когда в Чили убедились, что после первоначальных анархических смут там благодаря твердому правлению Кау-джера воцарился порядок, стала развиваться торговля и благосостояние колонии непрерывно повышалось, между губернаторами острова Осте и Пунта-Аренаса установились прекрасные, ничем не омрачаемые отношения.

Так протекло пять лет, за которые остельская колония укрепилась еще больше.

Теперь с Либерией состязались в благородном и плодотворном соревновании три новых поселения. Одно – на полуострове Дюма, другое – на полуострове Пастер, третье – на крайней западной оконечности маленького острова в проливе Дарвин. Они являлись своего рода филиалами столицы, которые Кау-джер часто навещал.

На побережье поселилось несколько семейств огнеземельцев и, по примеру тех туземцев, которые первыми, порвав с вековыми обычаями кочевой жизни, прижились в окрестностях Нового поселка, основали настоящие деревни.

К этому времени, а именно в декабре 1890 года, Либерию впервые посетил губернатор Пунта-Аренаса, господин Агире. Он не мог скрыть своего восхищения при виде процветающей колонии и царившего повсюду порядка. Само собой разумеется, он очень пристально наблюдал за человеком, который осуществил эту прекрасную миссию, и довольствовался простым именем «Кау-джер».

Чилиец не скупился на похвалы.

– Остельская колония – дело ваших рук, господин губернатор, – сказал он. – Чили может только радоваться тому, что вам предоставили возможность реализовать на деле ваши замыслы.

– Этот остров, – сухо ответил Кау-джер, – был отдан Чили, хотя прежде не принадлежал никому. Справедливость требовала, чтобы чилийское правительство вернуло ему независимость.

Господин Агире прекрасно понял, что скрывалось под этими словами: Кау-джер считал, что восстановление независимости вовсе не обязывает Осте к изъявлениям благодарности.

– Во всяком случае, – осторожно продолжал господин Агире, – я думаю, что потерпевшие кораблекрушение на «Джонатане» могут не жалеть об их африканских концессиях в бухте Лагоа…

– Это несомненно, господин губернатор, потому что там они находились бы под властью Португалии, тогда как здесь ни от кого не зависят.

– Так что все к лучшему?

– Конечно, – подтвердил Кау-джер.

– И можно надеяться, что добрососедские отношения между Чили и островом Осте сохранятся и впредь, – любезно добавил господин Агире.

– Мы также надеемся на это, – ответил Кау-джер, – а может быть, Чили, убедившись в успехах системы, примененной на острове Осте, предоставит независимость и другим островам Магелланова архипелага?

Вместо ответа господин Агире только улыбнулся.

Гарри Родс, присутствовавший вместе с двумя другими членами совета на встрече губернаторов, поспешно вмешался, желая перевести разговор на другую, менее щекотливую тему.

– Наша колония, – сказал он, – при сопоставлении ее с аргентинскими владениями на Огненной Земле, дает много интересного материала для наблюдений. Как видите, сударь, с одной стороны – процветание, с другой же – упадок. Аргентинские колонисты не в силах выполнить требований, предъявляемых к ним Буэнос-Айресом, и всех навязанных им формальностей. Не справляются с этим и торговые суда. Несмотря на все заявления губернатора колонии на Огненной Земле, пока никакого сдвига не замечается.

– Согласен с вами, – ответил господин Агире, – поэтому-то правительство Чили поступило совершенно иначе с Пунта-Аренасом. Вполне возможно обеспечить колонию различными льготами, способствующими ее развитию, не предоставляя ей полной независимости.

– Господин губернатор, – прервал его Кау-джер, – в архипелаге есть один маленький островок, просто голая скала, не представляющая никакой ценности. Я прошу Чили уступить его нам.

– Какой островок вы имеете в виду?

– У мыса Горн.

– На кой черт он вам понадобился? – удивился губернатор Пунта-Аренаса.

– Чтобы установить маяк, который совершенно необходим в этом месте. Освещение фарватера в здешних широтах имеет колоссальное значение не только для кораблей, направляющихся к острову Осте, но и для всех судов, огибающих мыс между Атлантическим и Тихим океанами.