Текст книги "Пятнадцатилетний капитан"

Глава девятая
Казонде

Двадцать шестого мая караван прибыл в Казонде. Половина пленников, захваченных в этом набеге, погибла по дороге. Однако работорговцы все же рассчитывали на немалый барыш: спрос на рабов не убывал, и цены на невольничьих рынках Африки повышались.

Ангола вела в то время крупную торговлю неграми.

Португальские власти в Сан-Паулу-ди-Луанда и Бенгеле ничего не могли поделать, так как караваны невольников стали направлять через внутренние области материка. Бараки на берегу были до отказа набиты черными пленниками. Немногие невольничьи корабли, которым удалось благополучно проскочить мимо крейсеров, стерегущих побережье, не могли забрать весь груз, предназначенный к вывозу в американские владения Испании.

Казонде, расположенный в трехстах милях от устья Кванзы, считался одним из крупнейших «лакони» – невольничьих рынков Анголы. Купля-продажа людей производилась обычно на «читоке» – главной площади города. Здесь выставлялись и продавались рабы, и отсюда же караваны трогались в путь к Большим озерам.

Как все города Центральной Африки, Казонде разделялся на две части. В одной находились дома арабских, португальских и туземных купцов, а также бараки для их невольников; вторую составляла резиденция туземного царька. Обычно это был свирепый коронованный пьяница, правящий с помощью террора и существующий главным образом за счет щедрых приношений работорговцев.

Торговый квартал Казонде принадлежал в то время Жозе-Антониу Алвишу – тому самому, о котором говорили Негоро и Гаррис, служившие у него приказчиками. Тут помещалась главная контора этого работорговца, вторая находилась в Бие, а третья – в Касанге, в провинции Бенгала, где через несколько лет ее видел Камерон.

По обеим сторонам главной улицы торгового квартала Казонде тянулись «тембе» – одноэтажные глинобитные домики с плоскими крышами, чьи квадратные дворики служили загонами для скота. В конце ее находилась большая площадь – «читока», окруженная невольничьими бараками: высоко над крышами домов величественно развертывались пышные кроны гигантских баньянов, там и сям росли высокие пальмы, похожие на поставленные торчком метелки; на улицах копались в отбросах стервятники, занятые санитарным обслуживанием городка. Таков был торговый квартал Казонде.

Невдалеке от города протекает Лви – еще не исследованная речка, являющаяся, вероятно, одним из притоков, хотя бы вторичным, большой реки Кванго, впадающей в Конго.

Прилегающая к торговому кварталу резиденция царька Казонде представляла собой скопище грязных лачуг, раскинувшихся почти на квадратную милю. Некоторые из этих хижин открыты взгляду, другие обнесены тростниковыми изгородями или густо обсажены низкими смоковницами.

Отдельный участок, окруженный живой изгородью из папируса, на котором стояло десятка три лачуг для невольников царька, несколько хижин для его жен и утопающий в зарослях маниоки тембе, чуть повыше и просторнее других, – таков был дворец царька Казонде, человека лет пятидесяти по имени Муани-Лунга. Владения его, уже достаточно разоренные его предшественниками, под его управлением пришли в окончательный упадок. У него было сейчас лишь около четырех тысяч солдат, тогда как португальцы-работорговцы прежде насчитывали их двадцать тысяч, и он уже не мог больше, как в добрые старые времена, приносить в жертву богам по двадцать пять – тридцать рабов ежедневно.

Это был преждевременно состарившийся от всевозможных излишеств, насквозь проспиртованный злобный маньяк, из чистого каприза увечивший своих рабов, военачальников и министров: он приказывал отрезать одному нос или уши, другому ногу, а третьему руку. Можно было не сомневаться, что его смерть, по всей видимости, уже недалекая, не вызовет ничьих сожалений.

Только одному человеку во всем Казонде смерть Муани-Лунга, возможно, причинила бы ущерб – Жозе-Антониу Алвишу. Работорговец отлично ладил со спившимся владыкой и, пользуясь дружбой с ним, хозяйничал во всей этой области. И у него были основания опасаться, что после смерти царька, если не будут признаны притязания его главной жены Муаны, владения Муани-Лунга захватит соседний царек, один из властителей Укусу. Этот царек был моложе и энергичнее Муани-Лунга и уже завладел несколькими деревнями, подвластными правителю Казонде; к тому же он вел дела с конкурентом Алвиша, крупным работорговцем Типо-Типо, чистокровным черным арабом, который немного времени спустя посетил Камерона в Ньянгве.

Пока же истинным властителем этого края был Жозе-Антониу Алвиш, ибо он всецело подчинил себе одуревшего негритянского царька, потакая его страстям, ловко пользуясь его пороками.

Жозе-Антониу Алвиш, человек уже пожилой, не принадлежал, как можно было подумать, к «мсунгу», то есть к белой расе. Португальским у него было только имя, принятое им, конечно, из коммерческих соображений. На самом деле этот знаменитый работорговец был негром по имени Кенделе. Он родился в Дондо, на берегу Кванзы, и начал свою карьеру простым агентом у работорговца. Теперь этот старый негодяй, называвший себя самым честным человеком на свете, стал одним из крупнейших торговцев черными невольниками.

В 1874 году Камерон встретил Алвиша в Килембо, столице Кассонго, и прошел вместе с его караваном всю дорогу до Бие – то есть семьсот с лишним миль.

По прибытии в Казонде всю партию рабов привели на главную площадь.

Было 26 мая. Таким образом, расчеты Дика Сэнда оказались правильными. Путешествие со времени выхода из лагеря, расположенного на берегах Кванзы, продолжалось тридцать восемь дней. Пять недель самых ужасных мучений, какие только может выдержать человек!

Когда они вошли в Казонде, был полдень. Забили барабаны, загудел рог куду, затрещали ружейные выстрелы: солдаты, сопровождавшие караван, стреляли в воздух, и слуги Жозе-Антониу Алвиша с увлечением отвечали им. Все эти бандиты обрадовались встрече с приятелями после четырехмесячной разлуки. Наконец-то они могут отдохнуть и вознаградить себя за потерянное время разгулом и пьянством.

До Казонде дошло в общей сложности только двести пятьдесят до предела измученных невольников. Их прогнали, как стадо, по улицам города и заперли в бараках, которые американский фермер признал бы негодными даже для хлева. В бараках уже сидело тысячи полторы рабов в ожидании ярмарки, которая должна была открыться через день на главной площади. С прибытием новой партии в них стало еще теснее. Тяжелые рогатки с невольников сняли, но от цепей не освободили.

Носильщики расположились на площади, сдав торговцам свой ценный груз – слоновую кость, предназначенную для продажи в Казонде. Получив плату – несколько ярдов коленкора или другой ткани чуть подороже, – они отправятся искать другой караван, нуждающийся в их услугах.

Итак, старый Том и его спутники избавились от рогаток, которые они несли в продолжение пяти недель. Бат наконец мог обнять своего отца. Все обменялись рукопожатиями. Но они молчали. О чем им было говорить? Жаловаться, сетовать на судьбу? Бата, Актеона, Остина – сильных молодых людей, привычных к тяжелому физическому труду, – усталость сломить не могла. Но старый Том, измученный лишениями, совершенно выбился из сил. Еще несколько дней пути – и его труп бросили бы на съедение хищным зверям, как был брошен труп бедной Нэн.

Всех четверых втолкнули в тесный сарайчик и дверь тотчас же заперли снаружи на замок. Там пленники нашли скудную пищу и, подкрепившись, стали ждать прихода работорговца, которому собирались – без особых надежд – сообщить, что они американские граждане.

Дика Сэнда оставили на площади под надзором приставленного к нему хавильдара.

Наконец-то он в Казонде! Он не сомневался, что миссис Уэлдон, маленький Джек и кузен Бенедикт давно уже находятся здесь. Он высматривал их на всех улицах, по которым проходил караван, во всех тембе и на читоке, почти пустой в тот час.

Но миссис Уэлдон нигде не было.

«Неужели ее не привели в Казонде? – спрашивал себя Дик. – Где же она в таком случае? Нет, Геркулес не мог ошибиться! И это должно входить в тайные планы Гарриса и Негоро… Однако их тоже не видно…»

Жгучая тревога охватила Дика Сэнда. Само собой разумеется, миссис Уэлдон, как пленницу, могли держать взаперти. Но Гаррис и Негоро – особенно Негоро – не стали бы откладывать свидание с юным моряком, который теперь был всецело в их власти. Нет, они тотчас же пришли бы, чтобы насладиться своим торжеством, чтобы издеваться над Диком, мучить его, чтобы, наконец, отомстить ему. Раз их тут нет, значит, они ушли куда-то еще, значит, миссис Уэлдон отправили в какое-то другое место Центральной Африки! Пусть появление американца и португальца означало для Дика Сэнда начало пытки, он все равно с нетерпением ждал этого появления. Ведь их присутствие в городе принесло бы ему уверенность, что миссис Уэлдон и маленький Джек тоже находятся здесь!

Дик Сэнд напомнил себе, что и Динго не появлялся с тех самых пор, как принес ему записку Геркулеса. Таким образом, ответ, написанный им на всякий случай, ответ, в котором он просил Геркулеса думать только о миссис Уэлдон, следовать за ней, не терять ее из виду и по возможности сообщать ей обо всем происходящем, – этот ответ оставался неотосланным. Динго уже однажды пробрался в лагерь, – почему же Геркулес не попробовал послать его вторично? Но может быть, верный пес погиб при такой попытке или же Геркулес, следуя, как сделал бы на его месте и сам Дик, за миссис Уэлдон, углубился вместе с Динго в леса этого африканского плоскогорья, надеясь добраться до какой-нибудь фактории?

Что еще мог подумать Дик, раз ни миссис Уэлдон, ни ее похитителей не было видно в городе? Он настолько уверил себя – быть может, напрасно, – что встретит их в Казонде, что теперь, нигде их не видя, был потрясен. Его охватило отчаяние, которого он не мог подавить. Если он не мог употребить свою жизнь на пользу тем, кого любил, то она не была нужна и ему самому, и оставалось только умереть! Но, думая так, Дик ошибался в себе. Под ударами тяжких испытаний мальчик стал взрослым, и его отчаяние было лишь кратковременной данью слабости человеческой натуры.

В этот миг раздались звуки фанфар и громкие крики. Дик Сэнд, уныло сидевший на пыльной земле читоки, мгновенно вскочил на ноги. Всякое новое происшествие могло навести его на след тех, кого он искал. Его недавнего уныния как не бывало.

– Алвиш! Алвиш! – кричали солдаты и туземцы, толпой валившие на площадь.

Наконец-то должен был появиться человек, от которого зависела судьба стольких несчастных. Быть может, Гаррис и Негоро сопровождают его? Дик Сэнд стоял выпрямившись во весь рост и широко раскрыв глаза, ноздри его раздувались. Если эти двое предателей появятся перед ним, пятнадцатилетний моряк твердо и прямо глянет им в лицо. Капитан «Пилигрима» не дрогнет перед бывшим судовым коком!

В конце главной улицы показалась китанда – носилки с заплатанным пологом из дешевой выцветшей ткани, обшитой рваной бахромой. Из носилок вылез старый негр. Это был работорговец Жозе-Антониу Алвиш.

Несколько слуг следовали за ним с низкими поклонами.

Вместе с Алвишем появился его друг Коимбра, сын майора Коимбра из Бие, – по словам лейтенанта Камерона, самый отъявленный негодяй во всей области, грязный лупоглазый детина с желтым одутловатым лицом и нечесаной гривой жестких курчавых волос, в рваной рубашке и сплетенной из травы юбке; обтрепанная соломенная шляпа делала его похожим на уродливую старую ведьму. Коимбра был наперсником и доверенным лицом Алвиша, организатором набегов на мирные селения и достойным вождем шайки разбойников, обслуживавшей работорговца.

Что касается Алвиша, то он в своей одежде, похожей на карнавальный турецкий наряд, выглядел, пожалуй, не так отвратительно, как его наперсник. Тем не менее он ни в коем случае не мог внушить высокого представления о владельцах факторий, ведущих оптовую работорговлю.

К большому разочарованию Дика Сэнда, ни Гарриса, ни Негоро в свите Алвиша не оказалось. Неужели приходилось оставить надежду встретиться с ними в Казонде?

Между тем начальник каравана Ибн-Хамис обменялся рукопожатиями с Алвишем и Коимброй. Они поздравили его с успешным завершением похода. Правда, при вести о гибели половины каравана невольников Алвиш поморщился, но в общем дело было не так уж плохо. Вместе с тем «товаром», который содержался в бараках, у работорговца оставалось достаточно невольников, чтобы удовлетворить спрос внутреннего рынка и обменять их на слоновую кость и медные «ханны» – косые кресты, в форме которых этот металл вывозят в Центральную Африку.

Работорговец поблагодарил надсмотрщиков и приказал тотчас же расплатиться с носильщиками.

Жозе-Антониу Алвиш и Коимбра говорили на португальско-африканском жаргоне, который вряд ли был бы понятен уроженцу Лиссабона. Поэтому Дик Сэнд совершенно не понимал, о чем говорят между собой эти почтенные «негоцианты». Может быть, о нем и о его спутниках, которых с помощью предательства обратили в невольников? Догадка эта превратилась в уверенность, когда по знаку Ибн-Хамиса один из хавильдаров направился к сараю, где были заперты Том, Остин, Бат и Актеон.

Почти тут же четверо американцев были подведены к Алвишу.

Дик Сэнд осторожно подошел поближе. Он не хотел упустить ни одной подробности этой сцены.

Лицо Жозе-Антониу Алвиша озарилось довольной улыбкой, когда он увидел великолепное сложение и могучие мускулы молодых негров. Несколько дней отдыха и обильная пища должны были восстановить их силы. На Тома он взглянул без всякого интереса: преклонный возраст лишал старого негра всякой ценности. Но за трех остальных на ближайшей ярмарке в Казонде можно было взять хорошую цену.

Припомнив те несколько английских слов, которым его научили агенты вроде американца Гарриса, Алвиш, гримасничая, иронически поздравил своих новых невольников с благополучным прибытием.

Том понял слова Алвиша: он сделал шаг вперед и, указывая на своих товарищей и на самого себя, сказал:

– Мы свободные люди! Мы граждане Соединенных Штатов!

Алвиш, несомненно, понял его. Он скривил лицо в веселую улыбку и, кивнув головой, ответил:

– Да… да… Американцы! Добро пожаловать!.. Добро пожаловать!

– Добро пожаловать, – повторил за ним Коимбра.

С этими словами он подошел к Остину и, словно барышник, покупающий на ярмарке лошадь, ощупал его грудь, плечи, бицепсы, а потом попытался раскрыть Остину рот, чтобы посмотреть его зубы.

Но в это мгновение сеньор Коимбра получил такой удар кулаком в лицо, какого до него, вероятно, не получал ни один сын майора.

Наперсник Алвиша отлетел шагов на десять. Несколько солдат бросились к Остину, и он чуть было не поплатился за свою дерзость.

Но Алвиш жестом остановил их. Он от души расхохотался, увидев, что его дорогой друг Коимбра лишился двух из уцелевших у него шести зубов.

Жозе-Антониу Алвиш вовсе не хотел, чтобы солдаты попортили его товар. А кроме того, он отличался веселым нравом, и ему давно уже не случалось так посмеяться.

Однако он успокоил разъяренного Коимбру, и тот, с трудом поднявшись на ноги, вернулся на свое место возле работорговца и погрозил кулаком отважному Остину.

В это время хавильдары подтолкнули к Алвишу Дика Сэнда.

Работорговец, очевидно, знал, кто этот юноша, откуда он сюда попал и каким образом был захвачен в лагере на Кванзе.

Он посмотрел на него довольно злобно и пробормотал по-английски:

– Ага, маленький янки!

– Да, янки! – ответил Дик Сэнд. – Что вы собираетесь делать со мной и моими спутниками?

– Янки, янки! Маленький янки, – повторил Алвиш.

Он не понял или не захотел понять, о чем его спрашивают.

Дик повторил свой вопрос. Видя, что работорговец не собирается отвечать, он обратился к Коимбре, по лицу которого, как ни было оно изуродовано злобой и пьянством, он понял, что это не туземец.

Но Коимбра только повторил свой угрожающий жест и не ответил.

Тем временем Алвиш оживленно беседовал с Ибн-Хамисом о чем-то, что, по-видимому, имело непосредственное отношение к Дику и его друзьям. Несомненно, их собирались снова разлучить, и кто знает, удастся ли им еще свидеться и обменяться хоть несколькими словами?

– Друзья мои, – сказал Дик Сэнд вполголоса, словно разговаривая сам с собой, – слушайте меня. Геркулес прислал мне с Динго записку. Он шел следом за караваном. Гаррис и Негоро увезли миссис Уэлдон, Джека и мистера Бенедикта. Куда? Не знаю. Но может быть, они в Казонде. Терпите, мужайтесь и будьте готовы воспользоваться любым случаем. Да смилостивится над нами Бог!

– А Нэн? – спросил старый Том.

– Нэн умерла…

– Первая жертва…

– И последняя, – ответил Дик Сэнд. – Мы сумеем…

В это мгновение чья-то рука легла на плечо юноши, и хорошо знакомый ему голос вкрадчиво произнес:

– Ага, если не ошибаюсь, это вы, мой юный друг? Рад вас видеть!

Дик Сэнд обернулся.

Перед ним стоял Гаррис.

– Где миссис Уэлдон? – вскричал Дик, наступая на американца.

– Увы, – ответил Гаррис с деланным огорчением, – несчастная мать! Могла ли она пережить…

– Умерла? – крикнул Дик. – А ее сын?

– Бедный мальчик, – ответил Гаррис тем же голосом, – мог ли он перенести эти тяжкие испытания…

Те, кого Дик любил, умерли! Что ощутил он в эту минуту? Порыв неудержимого гнева, жажду мщения, которую он должен был удовлетворить любой ценой!

Дик Сэнд бросился на Гарриса, выхватил у него из-за пояса нож и всадил ему в сердце.

– Проклятие! – вскричал Гаррис, падая на землю.

Гаррис был мертв.

Глава десятая
Ярмарка

Движение Дика Сэнда было так стремительно, что никто не успел его остановить. Но тотчас же несколько туземцев набросились на юношу и убили бы его, если бы не появился Негоро.

По знаку португальца туземцы отпустили Дика, подняли с земли и унесли труп Гарриса. Алвиш и Коимбра требовали немедленной смерти Дика Сэнда, но Негоро тихо сказал им, что они ничего не потеряют, если подождут немного, и хавильдарам было приказано увести юношу и не спускать с него глаз. Наконец-то Дик Сэнд увидел Негоро – впервые с тех пор, как маленький отряд покинул побережье. Он знал, что этот негодяй – единственный виновник крушения «Пилигрима»! Казалось бы, юный капитан должен был ненавидеть Негоро еще больше, чем его сообщника. Но после того как Дик нанес удар американцу, он не удостоил Негоро ни единым словом.

Гаррис сказал, что миссис Уэлдон и ее сын погибли!.. Теперь ничто больше не интересовало Дика, даже его собственная участь. Хавильдары потащили его. Куда? Дику было все равно.

Его крепко связали и посадили в тесный сарай без окон – это была темница, куда Алвиш запирал рабов, приговоренных к смерти за бунт или за другие проступки. Здесь Дик был отгорожен глухими стенами от всего мира, но он не сожалел об этом. Он отомстил за смерть тех, кого любил и кого теперь больше не было на свете… Какая бы участь ни ожидала его самого, он был готов ко всему.

Легко догадаться, почему Негоро помешал туземцам расправиться с Диком: он хотел перед казнью подвергнуть юношу жестоким пыткам, на которые так изобретательны дикари. Пятнадцатилетний капитан был во власти судового кока. Теперь не хватало только Геркулеса, чтобы месть Негоро была полной.

Через два дня, 28 мая, открылась ярмарка – лакони, на которую съехались работорговцы из всех факторий внутренней Африки и множество туземцев из соседних провинций. Лакони – не только невольничий торг, на этот рынок стекаются все продукты плодородной африканской земли, а также и производящие их люди.

С самого раннего утра на обширной читоке Казонде царило буйное оживление, которое трудно описать. Четыре или пять тысяч человек толпились на площади, если не считать рабов Жозе-Антониу Алвиша, среди которых были Том и его товарищи. Эти несчастные именно потому, что они чужестранцы, несомненно должны были особенно заинтересовать работорговцев.

Алвиш был самой важной персоной на ярмарке. Он ходил по площади со своим другом Коимброй и предлагал работорговцам множество невольников, из которых они должны были сформировать новые караваны. Среди покупателей были метисы из Уджиджи – торгового города, расположенного на озере Танганьика, и несколько арабских купцов, гораздо более богатых.

Там было множество и туземцев – детей, мужчин и женщин, необычайно ревностных торговок, которые по своим торгашеским талантам могли бы превзойти и торговок белой расы. Ни один рынок большого европейского города, даже в день ежегодной ярмарки, не шумит и не волнуется так, как этот африканский базар, и нигде не совершается столько сделок. У цивилизованных народов необходимость продать, пожалуй, преобладает над стремлением купить. У африканских же дикарей и предложение и спрос одинаково возбуждают страсти.

Для всех туземцев лакони – большой праздник, и ради этого торжества они надели если не самые лучшие свои одежды, то, во всяком случае, самые лучшие свои украшения. Шевелюры, разделенные проборами на четыре части, уложенные в виде подушечек или завязанных в узел кос; подхваченные в форме гриба или спускающиеся на лоб в виде ручки сковороды и украшенные султаном из красных перьев; шевелюры, заплетенные в кривые рога, покрытые красной глиной и маслом; копны своих или накладных волос поддерживались заколками и булавками из железа и слоновой кости, а у щеголей нередко даже татуировочный нож был воткнут в курчавую массу волос, унизанную «сафи», то есть стеклянными бусами, и казавшуюся благодаря им многоцветной бисерной вышивкой, – таковы были сооружения, чаще всего возвышавшиеся на головах мужчин. Женщины предпочитали разделять волосы на маленькие хохолки с вишню величиной, на пучки и жгуты, кончики которых слагались в рельефный рисунок, на витые штопоры, обрамлявшие лицо. Некоторые, более простые, а может быть, и более красивые, отбрасывали волосы на спину на английский манер, другие носили на лбу подстриженную челку, как это делали француженки. И почти все обильно смазывали волосы жирной глиной и блестящей красной «нкола» – смолистым соком сандалового дерева, так что издали казалось, будто головы туземных франтих покрыты черепицей.

Не следует, однако, думать, что парадный наряд туземцев ограничивался только роскошной прической. К чему человеку уши, если не продевать в них палочек, вырезанных из дерева драгоценных пород, медных колец с ажурной резьбой, плетеных цепочек из кукурузной соломы или, наконец, маленьких выдолбленных тыкв, заменяющих табакерки, так что мочки их вытягиваются от этого груза и почти достигают плеч! Ведь африканские дикари не имеют карманов – да и в чем бы они могли их сделать? Поэтому им надо как-то и гдето носить ножи, трубки и прочие обиходные предметы. Что же касается шеи, запястий рук, икр и лодыжек, то, с точки зрения дикарей, эти части тела самой природой предназначены для ношения медных или бронзовых обручей, роговых браслетов, украшенных блестящими пуговицами, и ожерелий из красных бус, называемых «саме-саме», или «талака», которые были тогда в большой моде у африканцев. Обвешанные этими блистающими драгоценностями, в изобилии выставленными на всеобщее обозрение, местные богачи походили на ходячие бриллиантовые табакерки.

Кроме того, если природа наделила людей зубами, то разве не для того, чтобы они вырывали себе верхние и нижние резцы или же подтачивали их наподобие острых крючков, как у гремучих змей? А если природа дала им ногти на пальцах, то разве не для того, чтобы отращивать их так, что становится почти невозможным пользоваться руками? Точно так же и покрывающая человеческое тело черная или коричневая кожа, конечно, существует для того, чтобы ее украшали «теммбо» – татуировкой, изображающей деревья, птиц, месяц, полную луну, или разрисовывали теми волнистыми линиями, в которых Ливингстон нашел некоторое сходство с рисунками древних египтян. Татуировка эта, передававшаяся из поколения в поколение, запечатлевалась навсегда при помощи голубоватой краски, которую вводили в надрезы на теле детей, и по ней сразу можно было узнать, к какому роду и к какому племени принадлежит человек. Что же делать: раз вы не можете нарисовать свой герб на дверцах кареты, приходится гравировать его на груди.

Вот какое важное место занимали украшения в модах африканцев. Что же касается самой одежды, то у мужчин она исчерпывалась передником из кожи антилопы, спускающимся до колен, или пестрой юбкой, сплетенной из травы. Одежда женщин также состояла только из зеленой юбки, расшитой разноцветными шелками, бисером или ракушками каури и стянутой поясом из бус. Некоторые женщины вместо юбки носили передник из «ламбы» – весьма ценимой в Занзибаре ткани, сплетенной из трав и окрашенной в синий, черный и желтый цвета.

Но все вышесказанное относится только к туземцам из высшего общества. Прочие – торговцы и невольники – ходили почти голые. Женщины по большей части исполняли обязанности носильщиц и являлись на ярмарку с огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем, охватывавшим лоб. Выбрав место на площади, они выгружали свой товар и, поставив пустые корзины, садились в них на корточки.

На ярмарке были в изобилии представлены все продукты этой изумительно плодородной земли. Здесь продавался рис, который приносит урожай сам-сто, кукуруза, дающая три урожая за восемь месяцев и двести зерен на каждое посеянное зерно; кунжут, перец из области Уруа, более острый, чем знаменитый кайенский; маниока, сорго, мускатные орехи, соль, пальмовое масло. На площадь согнали сотни коз, свиней, овец тонкорунной и курдючной пород, очевидно, завезенных из татарских степей, сюда же принесли множество живой и битой птицы, а также рыбы. Очень ровно вылепленные гончарные изделия привлекали взгляд своей яркой раскраской. Любителей выпить соблазняли напитки, названия которых визгливыми голосами выкрикивали мальчишки: банановое вино, крепкая настойка «помбе», сладкое пиво «малофу», изготовленное из бананов, и прозрачная смесь меда и воды, сброженная при помощи солода.

Но еще более живописным делали рынок в Казонде продававшиеся там ткани и слоновая кость.

Тканей тут были тысячи «шукка», то есть саженей; «мерикани» – небеленый миткаль производства салемских фабрик в Массачусетсе, «каники» – голубая хлопчатобумажная ткань шириной в тридцать четыре дюйма, «сохари» – плотная материя в синюю и белую клетку с красной каймой, оттененной голубыми полосками, и более дорогая «диули» – зеленый, красный и желтый суратский шелк; отрез его в три ярда стоит не меньше семи долларов, а если он заткан золотом, то цена доходит до восьмидесяти долларов.

Слоновую кость в Казонде доставляли из всех факторий Центральной Африки, а отсюда она расходилась в Хартум, Занзибар, в Наталь, и многие купцы занимались только этой отраслью африканской торговли.

Сколько еще слонов нужно убить, чтобы добыть те пятьсот тысяч килограммов слоновой кости[67]67
  Одна фабрика ножей в Шеффилде (Англия) потребляет ежегодно 170 тысяч килограммов слоновой кости. – Примеч. авт.


[Закрыть], которые ежегодно вывозятся на европейские, и в частности на английские, рынки? Только для удовлетворения нужд одной английской промышленности – около сорока тысяч ежегодно. С одного лишь западного берега Африки вывозят сто сорок тонн этого ценного товара. Средний вес пары слоновых бивней – двадцать восемь фунтов, а в 1874 году цена на них доходила до полутора тысяч франков, но бывают бивни, весящие до ста шестидесяти фунтов; и как раз на рынке в Казонде знатоки могли бы найти великолепную слоновую кость – плотную и полупрозрачную, легко поддающуюся обработке, с тонким верхним слоем коричневатого оттенка, сохраняющим белую сердцевину, которая в отличие от слоновой кости, поступающей из других провинций, не желтеет со временем.

Как же рассчитывались между собой покупатели и продавцы при совершении сделок? Какими денежными единицами они пользовались? Как известно, для работорговцев единственной денежной единицей были невольники.

У туземцев же деньгами считались стеклянные бусы: молочно-белые бусы назывались «качоколо», черные – «бубулу», а розовые – «сикундерече». Ожерелье из десяти рядов бисера, или «хете», дважды обвивающее шею, называется «фундо» и стоит довольно дорого. Более же обычная мера этих бус – «фразилах», то есть семьдесят фунтов. Ливингстон, Камерон и Стэнли, отправляясь в экспедиции в глубь Африки, всегда следили за тем, чтобы у них был достаточный запас этой «монеты». При отсутствии стеклянных разноцветных бус на африканских рынках имеют хождение «писэ» – занзибарская монета стоимостью в четыре сантима и «виунга» – особые ракушки, встречающиеся на восточном побережье. Для племен, у которых сохранилось людоедство, известную ценность представляют также человеческие зубы – и на ярмарке можно было видеть ожерелья из человеческих зубов на шее у какого-нибудь туземца, который, надо полагать, сам же и съел их бывших обладателей, – но в последние годы такой вид денег начинает выходить из употребления.

Так выглядела читока в ярмарочный день. К полудню общее возбуждение чрезвычайно возросло и шум стал оглушительным.

Невозможно описать неистовство продавцов, которым не удавалось всучить свой товар, и гнев покупателей, с которых запрашивали слишком дорого. В этой возбужденной, вопящей толпе то и дело возникали драки, и, естественно, никто не унимал дерущихся.

Вскоре после полудня Алвиш приказал вывести на площадь невольников, назначенных для продажи. Толпа сразу увеличилась почти на две тысячи несчастных самого разного возраста, которых работорговец держал в своих бараках несколько месяцев. Этот «товар» выглядел неплохо. Длительный отдых и удовлетворительная пища привели невольников в состояние, вполне подходившее для ярмарки. Но вновь прибывшие не шли с ними ни в какое сравнение. Если бы Алвиш продержал и эту партию месяц-другой в бараках, он, несомненно, продал бы ее по более высокой цене. Однако спрос на невольников на восточном побережье был так велик, что работорговец решил продать их прямо теперь.

Это было большим несчастьем для Тома и трех его спутников. Хавильдары вытолкнули их в стадо, заполнившее читоку. Все четверо по-прежнему были скованы цепями, и взгляды их красноречивее слов говорили, какая ярость и возмущение владеют ими.

– Мистера Дика здесь нет! – сразу же сказал Бат, обведя глазами обширную площадь.

– Конечно, – ответил Актеон. – Его-то на продажу не поставишь!

– Его убьют, если еще не убили! – сказал Том. – А мы можем надеяться только на то, что какой-нибудь работорговец купит нас всех вместе. Если нас не разлучат, это будет хоть какое-то утешение!

– Ох, знать, что ты вдали от меня трудишься как раб… Бедный мой старый отец! – рыдая, воскликнул Бат.

– Нет, – ответил Том. – Нет, они не разлучат нас, а может быть, нам удастся…

– Если бы Геркулес был здесь! – сказал Актеон.