Текст книги "Дунайский лоцман"

Когда, после лихорадочной дремоты, он очнулся в глубине темницы, его первым ощущением был голод. Он не ел уже более суток, а природа не любит нарушения своих прав, как бы ни были тягостны наши переживания.

Сперва он терпел, потом, когда голод становился все более повелительным, он потерял спокойствие, которое его до этого поддерживало. Может быть, его решили уморить? Он позвал. Никто не отвечал. Он позвал громко. Тот же результат. Он закричал – никакого отклика.

Разъяренный, он попытался разорвать свои веревки. Но они были крепки, и Ладко напрасно катался по полу, напрягая мускулы. При одном из конвульсивных движений его лицо наткнулось на положенный около него предмет. Нужда обостряет чувства. Сергей Ладко немедленно узнал хлеб и кусок сала, без сомнения, положенный здесь, когда он спал. Воспользоваться вниманием тюремщиков было нелегко в его положении. Но необходимость – мать изобретательности, и после нескольких бесплодных попыток пленнику удалось обойтись без помощи рук.

Когда голод был удовлетворен, потянулись медленные, монотонные часы. В тишине ропот, легкая дрожь, подобная дрожи листьев, взволнованных ветерком, коснулись его слуха. Судно, на котором он находился, очевидно, плыло, рассекая воду. Сколько часов прошло таким образом до тех пор, когда над ним был снова поднят трап? Подвешенная на конце бечевки порция, подобная первой, закачалась в отверстии, освещенном смутным светом, и легла возле него.

Еще протекли часы, и трап опять открылся. Спустился человек, приблизился к неподвижному телу, и Сергей Ладко почувствовал во второй раз, что ему затыкают рот. Очевидно, его криков боялись, и где-то близко была помощь? Без сомнения, это было так: едва ушел человек, пленник услышал, что по потолку его темницы ходят. Он хотел позвать… ни звука не вылетело из его уст… Шум шагов прекратился.

Помощь уже нельзя было получить, когда, немного позднее, у него без всяких объяснений вытащили затычку изо рта. Раз ему позволено звать, значит, для них это неопасно. А тогда к чему кричать?

После третьей порции еды, похожей на две первые, ожидание оказалось наиболее долгим. Без сомнения, была ночь. Сергей Ладко рассчитал, что его заключение продолжалось около сорока восьми часов, когда трап снова открылся и спустилась лестница, по которой в гром сошли четверо.

Сергей Ладко не имел времени разглядеть этих людей. Быстро ему заткнули рот, завязали глаза и, ослепив его и сделав немым, стали, как в первый раз, передавать из рук в руки.

По ушибам и толчкам он узнал узкое отверстие, трап, как он понял, через который его уже протаскивали раньше. Снова он пересчитал своими боками ступеньки лестницы. Короткий горизонтальный переход, затем его бросили на пол, и он почувствовал, что у него вытаскивают затычку изо рта и снимают повязку с глаз. Едва он открыл глаза, как дверь с шумом захлопнулась.

Сергей Ладко огляделся. Хотя он только переменил тюрьму, но эта была неизмеримо лучше. Через маленькое окошко сюда входил свет, позволяя рассмотреть положенную перед ним обычную пищу, которую до сих пор приходилось разыскивать на ощупь. Солнечный свет вернул ему бодрость, и положение показалось ему менее безнадежным. За этим окошком была свобода. Он постарается ее завоевать.

Долго и безуспешно искал он средство, когда, наконец, в тысячный раз обшаривая взглядом тесную каюту, служившую ему тюремной камерой, он заметил у стенки нечто вроде железной полосы, которая, выходя из пола и вертикально поднимаясь к потолку, вероятно, скрепляла доски обшивки. Эта полоса образовывала выступ, и хотя он не представлял острого угла, все же казалось возможным если не перерезать об него веревку, то перетереть. Такое трудное для выполнения предприятие заслуживало того, чтобы попытаться. С большим трудом подобравшись к этому железному выступу, Сергей Ладко тотчас начал тереть об него веревку, связывавшую ему руки. Почти полная неподвижность, к которой его принуждали путы, делала эту работу тягостной, и движение рук, производимое только толчками всего тела, имело очень короткий размах. И мало того, что работа была медленной, – она крайне утомляла, и уже через пять минут лоцману пришлось отдыхать.

Дважды в день, в часы еды, он прерывал свою работу. Все один и тот же тюремщик приносил ему пищу, и, хотя он скрывал лицо под полотняной маской, Сергей Ладко без колебаний признавал его по седеющим волосам и замечательной ширине плеч. Впрочем, хоть он и не мог разглядеть лицо, общий вид этого человека создавал впечатление, что Ладко где-то его видел. Он не мог сказать точно, но эти могучие плечи, грубая походка, седеющие волосы под маской казались ему знакомыми.

Пища приносилась в определенные часы, а в другое время никто не ходил в его тюрьму. Ничто не нарушало бы тишины, если бы время от времени он не слышал, как отворялась дверь напротив. И потом до него доносился звук двух голосов – мужского и женского. Сергей Ладко бросал работу и напрягал слух, пытаясь различить голоса, вызывавшие в нем смутные и далекие воспоминания.

Только эти попытки узнать отдаленные голоса и прием пищи отрывали пленника от его занятия.

Пять дней прошли таким образом. Ладко уже начал спрашивать себя, достигнет ли он чего-нибудь, как вечером 6 сентября веревка, связывавшая его кисти, внезапно лопнула. Лоцман чуть не испустил крик радости. Дверь открылась. Все тот же человек вошел в келью и положил перед ним обычную пищу.

Оставшись один, Сергей Ладко попытался двинуть освобожденными членами. Сначала это оказалось невозможно. Остававшиеся неподвижными в течение долгой недели, его руки и кисти были точно парализованы. Мало-помалу способность движения вернулась к ним и постепенно усиливалась. После часа усилий он мог уже кое-как работать руками и развязал ноги. Он был свободен или, по крайней мере, сделал первый шаг к свободе. Второй – это было выбраться наружу через окно, которое он теперь мог достать и через которое он видел если не берег, скрытый темнотой, то дунайскую воду. Обстоятельства ему благоприятствовали. Ночь была темна. Кто поймает его в такую ночь, когда ничего не видно в десяти шагах? Впрочем, в каюту вернутся только завтра. Когда заметят его исчезновение, будет уже поздно.

Серьезная трудность, более чем трудность, – физическая невозможность остановила первую попытку. Достаточно просторное для гибкого, тонкого юноши, окно оказалось слишком узким, чтобы пропустить мужчину в цвете лет и одаренного такими достойными зависти плечами, как у Сергея Ладко. И он, напрасно истощив силы, должен был признать препятствие непреодолимым и, задыхаясь, упал обратно в каюту.

Неужели ему не суждено выйти отсюда? Он долго созерцал темный квадрат ночи в неумолимом окне, потом, решившись на новые усилия, снял одежду и яростным порывом устремился в зияющее отверстие, решив прорваться во что бы то ни стало.

У него текла кровь, трещали кости, но сначала одно плечо, потом рука прошли, и косяк окна уперся в его левое бедро. К несчастью, правое плечо тоже застряло, да так, что каждое новое усилие оказывалось бесполезным.

Одна часть тела освободилась и висела над рекой, а другая оставалась в плену; бока Сергея Ладко были так стиснуты, что он нашел положение невыносимым. Если бежать таким образом оказалось невозможно, следовало искать другие средства. Может быть, ему удастся вырвать один из косяков окна и расширить отверстие?

Однако для этого надо вернуться в тюрьму, а Ладко понял, что и это невыполнимо. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад и, если не позовет на помощь, неизбежно принужден будет оставаться в этой мучительной позе. Напрасно он бился, Все было бесполезно. Он попался в ловушку.

Сергей Ладко перевел дыхание, когда необычный шум шагов заставил его задрожать. Приближалась новая грозная опасность; произошло то, чего не случалось за время его пребывания в тюрьме: у двери остановились, шарили ключом у замочной скважины, вставили ключ…

Движимый отчаянием, лоцман напряг мускулы в сверхчеловеческом усилий. Тем временем ключ повернулся в замке… щелкнул пружиной… оставалось только толкнуть дверь.

Именем закона

Открыв дверь, Стрига в нерешительности остановился на пороге. В келье было совершенно темно. Он ничего не видел, кроме смутно вырисовывающегося на более темном фоне прямоугольника окна. Где-то в углу валяется пленник, но его не различишь.

– Титча! – нетерпеливо позвал Стрига. – Свету!

Титча поспешил принести фонарь, дрожащий свет которого осветил каюту. Два человека обежали ее быстрым взглядом, удивленно посмотрели друг на друга. Каюта была пуста. На полу обрывки веревок, небрежно брошенная одежда; и никаких следов пленника.

– Ты объяснишь мне… – начал Стрига.

Вместо ответа Титча бросился к окну и провел пальцем по косяку.

– Удрал, – сказал он, показывая окровавленный палец.

– Удрал! – с проклятием повторил Стрига.

– Но недавно, – продолжал Титча. – Кровь еще свежая. Впрочем, не прошло и двух часов, как я приносил ему еду.

– И ты ничего не заметил в то время?

– Совершенно ничего. Он был связан, как сосиска.

– Дурак, – заворчал Стрига.

Титча, раскрыв руки, ясно выразил этим жестом, что он не понимает, как произошло бегство, и что, во всяком случае, не считает себя виноватым. Стрига этим не удовлетворился.

– Да, дурак, – повторил он яростно, вырвал фонарь из рук компаньона и провел им по каюте. – Надо было почаще посещать пленника и не доверять видимости… Ага! Смотри на этот кусок железа, отполированный трением. Это им он перетер веревку… Ему понадобились на это дни и дни… И ты не заметил ничего!.. Можно ли быть таким ослом!

– Когда ты кончишь? – возразил Титча, в свою очередь рассердившись. – Что я тебе, собака?.. Раз уж тебе так нужен был этот Драгош, сторожил бы его сам!

– Я хотел сделать лучше, – сказал Стрига. – Но прежде всего, Драгоша ли мы тут держали?

– Так кто же это по-твоему?

– А я знаю? Я вправе предполагать все, раз ты так выполняешь поручения. Ты его узнал, когда схватил?

– Не могу сказать, что узнал, – сознался Титча, – потому что он сидел спиной…

– Эх!..

– Но я прекрасно узнал лодку. Это та самая, которую ты мне показывал в Вене. Уж в этом-то я уверен.

– Лодка!.. Лодка!.. Наконец, каков он был, твой пленник? Высокий?

Сергей Ладко и Иван Стрига были совершенно одинакового роста. Но человек лежащий кажется, неизвестно почему, гораздо выше стоящего, а Титча видел лоцмана только распростертым на полу тюрьмы. Вот почему он без всяких колебаний ответил:

– На голову выше тебя!

– Это не Драгош! – пробормотал Стрига, который знал, что он выше сыщика. Он раздумывал несколько мгновений, потом спросил:

– Походил он на кого-нибудь из твоих знакомых?

– Моих знакомых? – возразил Титча. – Ничуть!..

– Например, не смахивал ли он на Ладко?

– С чего ты взял? – вскричал Титча. – За каким чертом Драгош будет смахивать на Ладко?

– А если нашим пленником был не Драгош?

– Тем более он не мог быть Ладко, которого я знаю достаточно, черт побери, чтобы не ошибиться.

– Отвечай на мои вопросы, – настаивал Стрига. – Походил он на Ладко?

– Ты бредишь, – протестовал Титча. – Прежде всего, у Ладко есть борода, а у пленника не было.

– Бороду можно сбрить, – заметил Стрига.

– Я не спорю… А потом, пленник носил очки.

Стрига пожал плечами.

– Брюнет он или блондин?

– Брюнет, – убежденно ответил Титча.

– Ты в этом уверен?

– Вполне!

– Тогда это не Ладко!.. – снова проворчал Стрига. – Это должен быть Илиа Бруш…

– Какой Илиа Бруш?

– Рыболов.

– Ба! – воскликнул ошеломленный Титча. – Но если пленник не был ни Ладко, ни Драгошем, неважно, что он выбрался на свободу.

Стрига, не отвечая, приблизился, в свою очередь, к окну. Осмотрев следы крови, он перевесился наружу и напрасно пытался рассмотреть что-нибудь в темноте.

– Давно ли он скрылся? – спросил он вполголоса.

– Не больше двух часов, – ответил Титча.

– Ну, тогда он далеко! – вскричал Стрига, с трудом подавляя гнев. После момента раздумья он прибавил:

– Сейчас делать нечего. Ночь слишком темна. Птичка улетела, доброго пути! А мы пустимся в путь перед рассветом, чтобы как можно скорее оставить позади Белград.

Мгновение он оставался в задумчивости, потом, не говоря ни слова, оставил каюту и вошел в противоположную. Титча навострил уши. Сначала он не слышал ничего; но скоро через закрытую дверь до него донеслись постепенно усиливающиеся раскаты голоса. С презрением пожав плечами, Титча пошел спать.

Стрига неверно рассуждал о бесполезности немедленных поисков. Может быть, эти поиски и не были бы напрасны, так как беглец ушел недалеко.

Услышав скрип ключа в замке, Сергей Ладко, отчаянно рванувшись, преодолел препятствие. Под яростным усилием мускулов сначала плечо, потом бедро проскочили; он проскользнул сквозь узкое окошко, как стрела, и упал головой в дунайскую воду, которая бесшумно расступилась и сомкнулась над ним. Когда он вынырнул на поверхность, течение уже отнесло его от места падения. Мгновение спустя он был за кормой шаланды, перед ним лежал свободный путь.

Ладко не колебался. Он решил дать потоку отнести себя подальше. Когда он будет вне досягаемости, он быстро поплывет к одному из берегов. Правда, он явится туда голым, и это создаст большие трудности, но у него не было выбора. Самое важное – удалиться от плавучей тюрьмы, где он провел такие тягостные дни. А на берегу будет видно.

Внезапно перед ним во мраке возникла небольшая темная масса другого судна. Каково же было его волнение, когда он узнал свою баржу, которая шла за шаландой на буксире! Он инстинктивно уцепился за руль и на мгновение замер неподвижно.

В ночной тишине он услышал звук голосов. Без сомнения, спорили об обстоятельствах его бегства. Он ждал, высунув только голову из темной воды, скрывавшей его своим непроницаемым покровом.

Голоса усилились, потом стихли, и вновь наступило молчание. Сергей Ладко медленно взобрался на баржу и исчез в каюте. Там, насторожившись, он продолжал слушать. Он не услышал ничего, никакого шума вокруг.

В каюте ночная тьма была еще гуще. Ничего не видя, Сергей Ладко шарил, как слепой, чтобы узнать знакомые предметы. Казалось, здесь ничего не тронули. Вот рыболовные снасти. На гвозде все еще висит шапка из меха выдры, которую он сам повесил. Направо его кушетка; налево – та, на которой так долго спал господин Йегер… Но почему открыты сундуки? Их, значит, взломали?.. Невидимые во мраке, его руки неуверенно перебирали скромное имущество… Нет, у него ничего не взяли. Белье и одежда лежали в том порядке, как он их оставил; даже нож оказался на обычном месте… Открыв этот нож, Сергей Ладко пополз на животе к носу лодки.

Как он передвигался! Уши настороже, глаза напряженно впиваются во тьму, дыхание замирает при каждом всплеске воды… Не меньше десяти минут потратил он, прежде чем добрался до цели. Потом схватил канат и перерезал его одним взмахом.

Перерезанная веревка шлепнулась в воду с большим шумом. Ладко с бьющимся сердцем снова упал в баржу. Невозможно, чтобы не услышали падения каната в такой глубокой тишине…

Нет… Ничто не движется… Лоцман, мало-помалу выпрямляясь, заметил, что он уже далеко от своих врагов. В самом деле, освободившись, баржа поплыла по течению, и через мгновение ее и стоявшую на якоре шаланду разделила непроницаемая стена мрака.

Когда Сергей Ладко был достаточно далеко, чтобы не бояться погони, он взял весло, и несколько ударов быстро увеличили расстояние. Только тогда он заметил, что дрожит, и решил одеться. Решительно ничто не было тронуто в его сундуке, и он без труда нашел белье и необходимую одежду. Потом схватил весло и принялся яростно грести.

Где он был? Он не имел ни малейшего представления. Ничто не указывало, в каком направлении шло судно, на котором он был заточен. Поднималась или спускалась по реке его плавучая тюрьма, он не знал.

Во всяком случае, теперь он снова поплывет вниз, потому что там Рущук и Натча. Если его увезли назад, он наверстает время усиленной работой рук, вот и все. Он решил грести всю ночь, чтобы как можно дальше удалиться от неведомых врагов. Он мог рассчитывать еще на семь часов темноты. За семь часов можно проплыть много. Когда настанет день, он остановится отдохнуть в первом попавшемся городке.

Сергей Ладко сильно греб минут двадцать, когда среди ночи раздался кряк, заглушенный расстоянием. Что он выражал – радость, гнев или ужас? Ничего нельзя было сказать об этом смутном отдаленном крике. И, однако, как ни был слаб голос, долетевший к нему издалека, он наполнил сердце лоцмана неясной тревогой. Где он слышал такой голос?.. Еще немного, и он поклялся бы, что это голос Натчи… Он перестал грести и прислушивался к глухим звукам ночи.

Крик не повторился. Пространство оставалось немым вокруг баржи, которая плыла, увлекаемая течением. Натча!.. Только это имя было у него в голове… Сергей Ладко движением плеч отбросил эту навязчивую идею и принялся за работу.

Время шло. Около полуночи на правом берегу смутно обрисовались дома. Это была деревня Шланкамент; Ладко миновал ее, не узнав.

Несколько часов спустя, на рассвете, показалось другое поселение, Нове Бановице. Он и его не узнал и тоже проехал мимо.

Заря разгоралась, а берега опять стали пустынными.

Лишь только начало светать, Сергей Ладко поспешил исправить недостатки в своей маскировке, которые появились в результате долгого заточения. Через несколько минут его волосы снова сделались черными от корней до кончиков, бритва снесла отросшую бороду, а пропавшие очки были заменены новыми. Сделав это, он принялся грести с неистощимой бодростью.

Время от времени он бросал взгляд назад, но не видел ничего подозрительного. Очевидно, враги остались далеко.

Когда он покончил с неотложными заботами, ощущение завоеванной безопасности позволило ему снова подумать о странности его положения. Кто были враги, от которых ему удалось бежать? Чего они от него хотели? Почему держали так долго в своей власти? Столько вопросов, и он не мог на них ответить. Но кто бы ни были эти враги, он должен, во всяком случае, бояться их в будущем, и эта забота осложнит его путешествие, если только он, несмотря на опасность такого поступка, не попросит защиты полиции от неизвестных похитителей в первом же встречном городе.

Какой это будет город? Он не знал, и ничто не давало ему указаний на пустынных берегах, где далеко одна от другой лепились бедные деревушки.

Только около восьми часов утра опять же на правом берегу обрисовались на небе высокие колокольни, а на горизонте показался отдаленный город. Сергей Ладко привскочил от радости. Он хорошо знал эти места. Ближе к нему был Землин, последний придунайский город Австро-Венгерской империи; вдали виднелся Белград, сербская столица, тоже расположенная на правом берегу после внезапного изгиба реки, при впадении Савы.

Итак, во время заточения он продолжал спускаться по реке, плавучая тюрьма приблизила его к цели, и, не подозревая об этом, он проделал более пятисот километров.

Сейчас Землин – это спасение. Если понадобится, он найдет там помощь и покровительство. Но решится ли он просить помощи? Если он пожалуется, если расскажет о своем необъяснимом приключении, не начнется ли розыск, первой жертвой которого станет он сам? Быть может, пожелают узнать, кто он такой, куда направляется и, возможно, им удастся узнать имя, которое он поклялся не открывать, что бы ни случилось.

Так и не приняв решения, Сергей Ладко ускорил ход своего суденышка. На колокольнях города пробило половину девятого, когда он привязал лодку к кольцу набережной. Он навел в барже порядок и снова занялся решением проблемы: говорить или молчать. Наконец, он решил воздержаться. Принимая во внимание все, лучше хранить молчание, отдохнуть в каюте, в чем он очень нуждался, и удалиться из Землина незамеченным, как туда явился.

В этот момент четыре человека показались на набережной и остановились перед баржей. Эти люди спрыгнули в нее, и один из них, приблизившись к Сергею Ладко, смотревшему на него с удивлением, спросил:

– Ваше имя Илиа Бруш?

– Да, – ответил лоцман, с беспокойством глядя на чиновника.

Этот последний приоткрыл свое одеяние, чтобы показать шарф, окрашенный в государственные цвета Венгрии, опоясывавший его талию.

– Именем закона я вас арестую! – сказал он, кладя руку на плечо лоцмана.

Следственная комиссия

Карл Драгош не помнил, чтобы в продолжение своей деятельности он занимался делом, столь богатым неожиданными инцидентами и столь загадочным, как дело дунайской банды. Невероятная подвижность неуловимой банды, внезапность ее ударов имели в себе что-то необычайное. И вдобавок, ее атаман, только что выслеженный, сделался недосягаемым и, казалось, смеялся над мандатами на его арест, разосланными по всем направлениям!

Сначала можно было подумать, что он просто испарился. Никаких следов ни в верхнем, ни в нижнем течении реки. В частности, будапештская полиция, несмотря на усиленные розыски, ничего не могла открыть. И, однако, он должен был миновать Будапешт, потому что его видели 31 августа у Дюны Фольдвар, на девяносто километров ниже венгерской столицы. Не зная, что роль рыболова в это время разыгрывал Иван Стрига, которому шаланда обеспечивала верное убежище, Карл Драгош не мог ничего понять.

В следующие дни его присутствие было замечено в Шекшарде, Вуковаре, Черевиче, Карловице. Илиа Бруш не скрывался. Далекий от этого, он объявлял свое имя всякому, кто хотел его знать, и даже иногда продавал несколько фунтов рыбы. Правда, другие очень удивлялись, заставая его за покупкой рыбы, что было достаточно странно.

Так называемый рыболов показывал, во всяком случае, дьявольскую ловкость. Полиция, предупреждаемая о его появлении, очень спешила и всегда появлялась слишком поздно. Напрасно бороздили реку по всем направлениям, ни малейшего следа баржи не обнаруживалось; казалось, она буквально улетучивалась.

Карл Драгош приходил в отчаяние, узнавая о постоянных неудачах своих подчиненных. Неужели дичь ускользнет у него из рук?

Две вещи можно было утверждать наверняка. Первая – так называемый лауреат продолжал спускаться по реке. Вторая – он, по-видимому, избегал городов, где опасался полиции.

Карл Драгош приказал удвоить бдительность во всех сколько-нибудь значительных городах ниже Будапешта: в Мохаче, Апатине и Нейзаце, а свою штаб-квартиру устроил в Землине. Эти города стали барьерами на пути беглеца.

К несчастью, казалось, что этот последний смеется над всеми препятствиями, нагроможденными перед ним.

Сначала его присутствие заметили ниже Будапешта, затем оно было констатировано, но всегда слишком поздно, ниже Мохача, Апатина и Нейзаца. Драгош, кипя гневом и сознавая, что ставит последнюю карту, собрал настоящую флотилию. По его приказу более тридцати судов крейсировали день и ночь в окрестностях Землина. Уж очень ловок будет противник, если сумеет прорвать эту плотную преграду.

Но как ни были остроумны эти распоряжения, они не имели бы ни малейшего успеха, если бы Сергей Ладко остался пленником в шаланде Стриги. К счастью для спокойствия Драгоша, этого не случилось.

При таких условиях прошел день 6 сентября, и ничего нового не было замечено; Драгош 7‑го утром собирался отправиться к флотилии, как вдруг прибежал агент. Преступника арестовали и повели в землинскую тюрьму.

Он поспешил в прокуратуру. Агент был прав. Чересчур знаменитый Ладко, действительно, был под замком.

Новость мгновенно распространилась и взволновала весь город. Только об этом и говорили, и на набережной целый день толпы народа торчали перед баржей известного преступника. Зеваки не обратили никакого внимания на судно, которое три часа спустя прошло мимо Землина. Это судно, самым невинным образом спускавшееся по реке, было шаландой Стриги.

– Что случилось в Землине? – спросил Стрига у своего верного Титчи, заметив оживление на набережной. – Уж не бунт ли?

Он взял зрительную трубу, которую отнял от глаз после внимательного всматривания.

– Дьявол меня забери, Титча, – вскричал он, – если это не лодка нашего молодчика!

– Ты думаешь? – спросил Титча, овладев трубой.

– Надо все разузнать, – объявил очень взволнованный Стряга. – Я отправлюсь на берег.

– Чтоб тебя схватили? Драгош – хитрец! Если это его баржа, значит, Драгош в Землине. Ты бросишься в пасть волку.

– Ты прав, – согласился Стрига, исчезая в рубке. – Я приму свои меры.

Через четверть часа он явился мастерски «камуфлированный», если позволительно употребить здесь это выражение, заимствованное из жаргона, общего для воров и полицейских. Бороду он сбрил и заменил фальшивыми бакенбардами, волосы спрятал под париком, широкая повязка закрывала один глаз, он с трудом опирался на палку, как человек, едва оправившийся от тяжкой болезни.

– Ну? – спросил он не без гордости.

– Великолепно! – восхитился Титча.

– Слушай, – сказал Стрига. – Пока я буду в Землине, продолжайте ваш путь. На два-три лье ниже Белграда остановитесь и ждите меня.

– Когда ты рассчитываешь вернуться?

– Не беспокойся об этом и скажи Огулу, чтобы он перевез меня на берег в челноке.

В это время шаланда уже миновала Землин. Высадившись на берег достаточно далеко от города, Стрига направился к нему большими шагами. Но, подойдя к окраине, заковылял и, смешавшись с толпой, наполнявшей набережную, жадно прислушивался к разговорам.

Ему недолго пришлось ждать, чтобы войти в куре дела. Никто среди этих оживленных групп не говорил о Драгоше. Не слышно было ничего и об Илиа Бруше. Рассуждали только о Ладко. О каком Ладко? Не о лоцмане из Рущука, имя которого использовал для своих целей Стрига, но о том воображаемом Ладко, каким его создали газетные статьи, о Ладко-злодее, о Ладко-пирате, то есть о нем самом, Стриге. Это его собственный арест служил темой всеобщих разговоров.

Он ничего не мог понять. По-видимому, полиция допустила ошибку, арестовав невинного вместо виновного, и в этом не было ничего удивительного. Но как была связана эта ошибка, понятная ему лучше всякого другого, с присутствием лодки, которую его шаланда вела на буксире еще накануне?

Без сомнения, можно подумать, что Стрига проявил слабость, интересуясь этой стороной вопроса. Существенно было то, что вместо него преследовали другого. Пока подозревают этого, не подумают заняться им самим. Это главный пункт. Остальное его не касается.

Все было бы верно, если бы у Стриги не нашлось своих причин осведомиться на этот счет. Судя по всему, можно было думать, что его пленник и хозяин баржи были одним лицом. Но кто же тогда был незнакомец, находившийся в заключении на шаланде и после этого так любезно заместивший ее владельца в когтях полиции? Понятно, Стрига не покинет Землина, пока не разберется в этом вопросе.

Ему пришлось вооружиться терпением. Господин Изар Рона, которому поручили это дело, казалось, не собирался быстро заняться следствием. Три дня протекло, прежде чем он подал признаки жизни. Такое предварительное ожидание составляло часть его системы. По его мнению, лучше всего было выдержать виновного в одиночестве. Одиночество – великий разрушитель нравственной стойкости, и несколько дней секретной камеры превосходно обезоружат противника, которого судья увидит перед собой.

Господин Изар Рона через двое суток после ареста объяснил свои идеи Карлу Драгошу, который пришел за информацией. Сыщику поневоле пришлось одобрить теорию своего начальника.

– Ну, а все-таки, господин судья, – рискнул он спросить, – когда вы рассчитываете устроить первый допрос?

– Завтра.

– Тогда я зайду завтра вечером, чтобы узнать результаты… Я думаю, бесполезно напоминать, на чем основываются наши предположения?

– Бесполезно, – заверил господин Рона. – Я помню наши предыдущие разговоры, а, впрочем, мои записи очень подробны.

– Вы все-таки позволите мне, господин судья, напомнить вам о моем желании, которое я осмеливаюсь высказать?

– О каком желании?

– Чтобы обо мне не упоминалось в этом деле, по крайней мере, до нового решения. Как я вам докладывал, обвиняемый знает меня только под именем Йегера. Это еще может пригодиться. Очевидно, когда он предстанет перед судом, придется открыть мою подлинную фамилию. Но до этого еще не дошло, и, чтобы удобнее разыскивать виновников, не следует предварять события.

– Это решено, – обещал судья.

В камере, где его заключили, Сергей Ладко дожидался, пока им займутся.

Последовавшее за предыдущим приключением новое несчастье, такое же непостижимое, не сломило его бодрости. Не пытаясь оказать ни малейшего сопротивления в момент ареста, он позволил отвести себя в тюрьму, после того как напрасно задавал вопросы. Чем он, впрочем, рисковал? Этот арест обязательно должен оказаться ошибкой, которая выяснится при допросе.

К несчастью, первый допрос странно откладывался. Сергей Ладко, помещенный в строжайшую одиночку, день и ночь оставался в камере, куда время от времени сторож бросал беглый взгляд через «глазок», просверленный в двери. Повинуясь приказу господина Изара Рона, этот сторож, быть может, надеялся заметить возрастающие результаты метода изоляции. Во всяком случае, он не получил удовлетворения. Протекали часы и дни, а в позе заключенного ничто не показывало изменения его настроения. Сидя на табуретке, опершись руками на колени, с опущенными глазами и холодным лицом, он сохранял почти абсолютную неподвижность, не выказывая никаких признаков нетерпения. С первой же минуты Сергей Ладко решил быть спокойным, и ничто не могло его взволновать. Но, по мере того как шло время, он начинал сожалеть о плавучей тюрьме, которая, по крайней мере, приближала его к Рущуку.

Наконец, на третий день – это уже было 10 сентября – дверь открылась, и его пригласили выйти из камеры. Окруженный четырьмя солдатами со штыками наперевес, он проследовал по длинному коридору, спустился по нескончаемой лестнице, потом пересек улицу, по которой прошел во Дворец Правосудия, построенный против тюрьмы.

Улица кишела народом, теснившимся позади наряда полицейских агентов. Когда показался узник, из толпы донеслись свирепые выкрики ненависти к страшному преступнику, который так долго оставался безнаказанным. Каковы бы ни были чувства Сергея Ладко, подвергшегося таким незаслуженным оскорблениям, он их не показал. Твердым шагом он вошел во дворец и после нового ожидания, наконец, очутился перед судьей.

Господин Изар Рона, маленький, тщедушный человечек, белокурый, с редкой бородкой, с желчным цветом лица, был чиновником с грубыми манерами.

Оперируя смелыми утверждениями, резкими отрицаниями, он нападал на противника внезапно, более желая внушить страх, чем вызвать доверие.

Конвоиры вышли по знаку судьи. Стоя посреди комнаты, Сергей Ладко ждал, когда судья соблаговолит начать допрос. В углу писарь приготовился вести протокол.