Текст книги "Женщины Великого века"

Мадемуазель выходит замуж за Лозена
Самый удивительный из царственных браков

Сердце старой девы

Мадемуазель[25]25
  Анна-Мария-Луиза Орлеанская с рождения имела титул Мадемуазель, который носили незамужние внучки, племянницы и двоюродные сестры короля.


[Закрыть] занемогла в самый разгар июля, и неизвестно почему. Да, Мадемуазель с большой буквы, которую все называли именно так, или Анна-Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, де Домб, графиня д`Э и еще множества других владений, которые делали ее самой богатой женщиной Европы. Мадемуазель – дочь покойного Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII, и, следовательно, принцесса королевской крови и двоюродная сестра молодого монарха Людовика XIV.

Болезнь Мадемуазель не могла быть обычной простудой, явно для нее имелась другая причина, тем более что в свои сорок три года принцесса, крепкая, как швейцарский пехотинец, и превосходно сложенная, обладала завидным здоровьем и не имела ничего общего с теми хрупкими созданиями, что боятся малейшего сквозняка.

Вот уже три дня таинственная хворь держала ее в постели, в точности после двадцать девятого июля 1669 года, когда она вместе со всем двором присутствовала на вручении жезла капитану Первой роты телохранителей, обольстительному, любезному, наглому и несносному Антонену Нонпару де Комону, маркизу де Пюигильему, графу де Лозену.

Тогда Мадемуазель увидела Лозена не впервые, да иначе и быть не могло, ведь граф многие годы находился при дворе и входил в ближайшее окружение короля, но в тот день все-таки произошло нечто неожиданное. Неизвестно, что явилось тому причиной – летний зной, красота зрелища, аромат цветов или восхитительная элегантность голубого, отделанного серебром мундира, впервые надетого по такому случаю виновником торжества, – но только чувствительная принцесса вышла после церемонии с мечтательным видом и уже абсолютно не могла привести мысли в порядок. Вот почему она сочла за лучшее сказаться больной, но странное состояние духа не позволяло ей заснуть, и потому она только ворочалась, не находя удобного положения для сна.

Анна-Мария закрыла для всех двери своих покоев, не способная никого принимать и поддерживать разговор. На третий день, устав от себя самой и множества вопросов, остающихся без ответа, Мадемуазель сняла запрет для одной из самых близких подруг, любезной и мудрой маркизы де Севинье, которую очень ценила за живой ум и здравомыслие.

Войдя в опочивальню Анны-Марии, маркиза, взиравшая на все критическим оком, с трудом удержалась от улыбки при виде принцессы в тончайшем кисейном неглиже, утопавшей в куче подушек. Все это подошло бы скорее нимфе или хрупкому подростку, чем сорокалетней девице, лицо которой, украшенное солидным носом Бурбонов и слегка тронутое оспой, отнюдь не наводило на мысль о нежной любовной истоме. К тому же для больной Мадемуазель слишком хорошо выглядела, а глубокие вздохи, вздымавшие ее внушительную грудь, тотчас заставили предположить маркизу, эту опытную наблюдательницу, что болезнь, сразившая принцессу, была душевного свойства.

Отныне уверенная в том, что вступает на путь, где она была как рыба в воде, госпожа де Севинье села туда, куда ей указали томным мановением руки, и спросила тихо и спокойно:

– Давно ли вами овладел этот недуг, Ваше Высочество?

Вновь послышался тяжкий вздох.

– Вот уже третьи сутки, дорогая! Три бесконечных дня! Я не знаю, что со мной. Все случилось после приема, на котором король вручил жезл господину…

Мадемуазель прервала речь, и лицо ее залил густой румянец.

– Кажется, господину де Лозену?

– Да, ему… Стояла страшная жара, и, должно быть, меня просквозило.

Дрожащий голос и трепещущие ресницы окончательно убедили гостью в справедливости ее подозрений насчет подлинных истоков недуга, от которого страдала подруга: Мадемуазель была влюблена! И что хуже всего, влюблена в отъявленного мерзавца Лозена, блондинчика с большим красным носом, который хотя и не был красавцем, но по изяществу и умению очаровать превосходил самого короля, был дьявольски умен, честолюбивее всех придворных сразу и злее целого выводка гремучих змей. При этом он был знатен, как Монморанси, и обладал в одиночку доблестью всех рыцарей Круглого стола, вместе взятых. Короче, в наделенного всеми этими достоинствами тридцатисемилетнего Лозена были безумно влюблены две трети от общего числа придворных дам.

Надо к этому прибавить, что его любовным приключениям не было числа. Некоторые из них принесли ему серьезные неприятности. И не было ничего удивительного, что такая зрелая, но абсолютно наивная девица, как Мадемуазель, влюбилась в этого донжуана, увидев его гарцующим на коне впереди роты телохранителей.

Уверенная в правильности поставленного ею диагноза, госпожа де Севинье его озвучила:

– Окажись я на вашем месте, Мадемуазель, я спросила бы свое сердце: оно зачастую причиняет нам самую большую боль.

Больная посмотрела на нее с удивлением.

– Сердце? Вы так думаете, дорогая?

– Готова поклясться.

Услышав столь авторитетное мнение, Мадемуазель наконец осмелилась посмотреть правде в глаза и признаться в том, что с ней случилось: она влюбилась в господина де Лозен, и это столь неожиданное для нее самой чувство внесло сумятицу в ее существование, до сей поры размеренное в течение долгих лет.

Разобравшись со своими чувствами, в последующие за этим недели принцесса вела себя как воспитанница пансиона: непрестанно следила за объектом своей страсти, искала случая приблизиться к нему и заговорить и пробовала даже дать ему понять, что влюблена. Со своей стороны, хитрющий, как бес, Лозен без труда раскрыл тайну благородной старой девы, но он скорее дал бы разрезать себя на кусочки, чем сделать вид, что понимает эти прозрачные намеки на чувство, которое она к нему испытывает. Гордясь втайне, что завлек в свои сети персону королевской крови, он куда больше ценил благорасположение короля, зная, что Людовик XIV крайне щепетилен в вопросах, касающихся его семьи.

Мадемуазель и представить не могла, что умный и проницательный Лозен окажется таким непробиваемым, но любовь ее разгоралась только сильнее от того, что она принимала это за излишнюю скромность, и мало-помалу старая дева стала задумываться над тем, какое впечатление на него произведет ее предложение на ней жениться.

Разумеется, это сделать было нелегко, ведь он был обычным дворянином, в то время как она принадлежала величайшему в христианском мире королевскому дому и была баснословно богата. И потом, как заставить счастливого избранника ухаживать за ней открыто?

А ведь храбрости пылкому гасконцу было не занимать. Разве не он осмелился как-то ночью спрятаться под кроватью маркизы де Монтеспан, блистательной фаворитки короля, чтобы подслушать, что она скажет по его поводу своему царственному любовнику? Поговаривали даже, что он, возмущенный услышанным, якобы отвесил всемогущей метрессе пощечину? И все равно, отлупить королевскую любовницу – это одно, а добиваться руки принцессы королевской крови – совсем другое: между этими поступками огромная разница, целая пропасть, и он никогда не посмеет ее преодолеть.

Итак, после долгих размышлений Мадемуазель, у которой никак не выходил из головы этот брак, пришла к выводу, что ей придется сделать первый шаг, иначе никто и никогда его не сделает.

Для достижения своей цели она решила прибегнуть к уловке, которая ей показалась тонкой. При дворе тогда обсуждали ее возможный союз с принцем Карлом Лотарингским. Да и кто, впрочем, не мечтал на ней жениться? От императора до кардинала-инфанта все европейские принцы искали ее руки и богатства. Но поскольку сейчас этот брак был на слуху, Мадемуазель решила поинтересоваться мнением Лозена.

Одним мартовским утром 1670 года Мадемуазель, находившаяся в Сен-Жерменском дворце, выходя от королевы Марии-Терезии, столкнулась нос к носу с Лозеном, который был просто великолепен в мундире гвардейского капитана. Великолепен настолько, что сердце у влюбленной принцессы затрепетало, и, взволнованная его неотразимой внешностью, она нашла, что ее возлюбленный похож на «императора мира». Но она преодолела свою слабость и обратилась к Лозену:

– Я уже давно вижу в вашем лице самого преданного и верного друга, сударь, – сказала она. – Мое доверие к вам бесконечно, и я ничего не хочу предпринимать, не узнав вашего мнения.

– Вы оказываете мне честь, Мадемуазель! Я очень дорожу вашим расположением и сделаю все возможное, чтобы достойно служить вашему королевскому высочеству.

– Вероятно, до вас дошли слухи о том, что король намерен отдать мою руку принцу Карлу Лотарингскому? Это хорошая партия, но я твердо убеждена, что брак должен быть залогом будущего счастья. А такое счастье возможно не со случайным человеком, едва знакомым, а с тем, к кому испытываешь глубокое уважение. Как вы полагаете?

– Несомненно, – подтвердил Лозен, сообразивший, что он должен прикинуться дурачком и сделать вид, что не понимает намеков. – В таком случае зачем вам выходить замуж? Разве вы несчастливы без этого? Вы обладаете всем, о чем другие женщины могут только мечтать.

Кем-кем, а уж глупцом Лозен точно не был. Он уже давно понял, какую бурю чувств вызвал в сердце Мадемуазель. Сначала он был ослеплен победой, но также и встревожен, а потом принялся размышлять: породниться с королем и стать богатейшим человеком Европы – это фантастическое, на первый взгляд, предприятие, как оказалось, не настолько уж и недостижимо. Однако действовать следовало с огромной осторожностью: малейший промах, и все обернется прахом. Вот почему Лозен так старательно изображал наивность, хотя под голубым, подбитым серебром камзолом его сердце бешено колотилось при мысли, что его честолюбивые замыслы близки к осуществлению.

Однако Мадемуазель, пришедшая в отчаяние от подобной недогадливости, сделала следующий шаг.

– Предположим, вы правы, – промолвила она после паузы. – Но в моем возрасте поневоле задумываешься о наследниках. Не лучше ли иметь рядом того, кому ты со временем завещаешь все, что имеешь, чем годами видеть вокруг себя жаждущих наследства родственников? Я уверена, что король, желающий мне только блага, не станет противиться, если я остановлю выбор на каком-нибудь дворянине, выдающихся достоинств и высокородном, разумеется, которому я без опаски могла бы отдать свою руку.

Сердце Лозена остановилось. Разве смел он мечтать, что дело будет продвигаться с такой скоростью, это было невероятно! Но, пожалуй, стоило немного повременить, и, стараясь не выказать радости, он ответил с такой грустью в голосе и с таким артистизмом, что это уже было высокое искусство.

– Великолепные планы, достойные щедрого сердца Великой принцессы, но, к огромному сожалению, я не вижу никого при дворе, чьи происхождение, склонности, достоинства или добродетели были бы настолько значительны, чтобы соответствовать тому, что Ваша светлость готовы ему предложить. Подумайте, ведь он станет принцем королевской крови, герцогом Монпансье и множества других владений. Нет, это решительно невозможно.

Со вспыхнувшим взором Мадемуазель уже приготовилась произнести недвусмысленную ответную речь, которая все прояснила бы, но в этот момент королева, вышедшая из своих покоев, положила конец волнующей беседе. Лозен откланялся, заметив, что ему есть что сказать по столь важному вопросу и позже они вернутся к этому разговору.

Ночью Мадемуазель не смогла уснуть, а на следующий день после обеда у королевы она отыскала Лозена, показавшегося ей мрачным и желчным. Раз уж она хотела обещанного продолжения беседы, он довольно резко ответил, что много думал о том, какие преимущества получит Мадемуазель от подобного супружества.

– Очевидно, – начал он довольно бесцеремонно, – что в вашем возрасте либо уходят в монастырь, либо прибегают к религии или же, одеваясь скромно и неприметно, изредка ходят в оперу, к вечерне, выносу Святых Даров, отправляются на заседание благотворительного общества или в госпиталь, помогая бедным и обездоленным. Напротив, в статусе замужней дамы в любом возрасте можно ходить всюду и одеваться, как все остальные, чтобы нравиться супругу. Но дело как раз в супруге, которого, мне кажется, будет выбрать непросто. Дай я вам такой совет, я бы чувствовал на себе бремя огромной ответственности, в случае если избранник сделает вас несчастной.

Этот дерзкий тон восхитил Мадемуазель еще больше, чем вчерашняя любезность, ибо за ним угадывалось нежное чувство. В тот момент ей не терпелось объявить напрямик возлюбленному, что он и есть избранник ее сердца, но принцессе вновь пришлось иметь дело с воплощенной девичьей стыдливостью.

О, если бы он хотя бы немного ей помог! Притворился бы влюбленным и, главное, оставил эту чопорность и столь неуместный теперь респектабельный тон, чудовищно ее раздражавший, с которым несчастная старая дева не знала, как бороться!

Слишком долгое ожидание

Ловкая и жестокая игра, затеянная Лозеном, продолжалась долгие месяцы. Он, как воплощение дьявола, стал строить из себя соблазнителя.

Временами он был очень любезен, почти нежен, вдруг внезапно превращаясь в полную противоположность: мрачный и нравоучительный, как древняя рукопись, он делал вид, что скрывает какую-то тайную сердечную рану, доводя влюбленную принцессу до отчаяния. На деле же он был подобен опытному рыбаку, который, поймав крупную рыбу, долго изнуряет ее, чтобы сломить сопротивление и вытащить жертву на берег, но притом тщательно рассчитывая собственные силы, дабы в конце концов ее одолеть. Чего же он добивался от Мадемуазель? А того, чтобы та обрела в своей любви силу, способную представить его в качестве жениха всем, включая и короля.

Лозен прибегнул к весьма изощренной тактике. Долгие и томные взгляды, которые он, словно украдкой, обращал на Мадемуазель, горькие вздохи, артистически исполненные, порой вырывавшиеся из его груди, поддерживали волнение в сердце старой девы. И Мадемуазель, почти убежденная, что ее чувство не осталось безответным, объясняла сдержанность возлюбленного лишь огромной разницей в их положении. Как неприметный дворянин смог бы заговорить о любви с принцессой королевской крови?

Итак, долгими бессонными ночами, которые уже вошли у нее в привычку, Мадемуазель вела нескончаемые диалоги сама с собой.

«Я должна заговорить первой, – твердила она себе, – кому как не мне следует сделать первый шаг. Но как на это решиться? Я ведь не кто-нибудь, а принцесса, я должна выбирать и объявить о своем предпочтении, но… Боже! как это тяжело. Почему он этого не понимает? Отчего не поможет? Дай он мне понять, что любит, все стало бы намного проще. В каком ужасном положении могут оказаться порой высокопоставленные персоны!»

Эти нескончаемые тревоги имели один положительный эффект: Мадемуазель лишилась аппетита, который, как у всех Бурбонов, был у нее отменный. Очень скоро она похудела и заметно похорошела.

Устав от всего этого, в один из ноябрьских вечеров несчастная наконец решилась, собрав все свое мужество. Во время светской болтовни в одном из залов Сен-Жерменского дворца, она, словно играючи, опустила палец на зеркальце, затуманенное ее дыханием, и чуть было не написала признание, сжигавшее ее изнутри. Но так этого и не сделала, удалилась на несколько шагов и мысленно отругала себя. Неужели ей бесконечно мучиться? Разве не выстрадала она свое решение? Зачем продлевать ожидание?

И тогда, лихорадочно написав несколько слов на клочке бумаги, она аккуратно сложила записку и подошла к своему избраннику.

– Держите! – сказала она. – Возьмите записку, но не читайте. Обещайте, что развернете ее, только когда придете домой.

– Как вам будет угодно, – произнес Лозен, склоняясь перед ней. – Хорошо, я узнаю о содержании записки, когда буду у себя.

Ясно, что он не сдержал слова: едва Мадемуазель скрылась из виду, он достал записку, которая жгла его карман. Интересно, что ему написали?

Каким бы храбрецом он ни был, у него гулко стучало сердце, пока он разворачивал листок, так медленно, будто в нем была бомба. Но едва он пробежал глазами записку, как его черты разгладились, а из груди вырвался вздох огромного облегчения.

Мадемуазель написала всего два слова: «Это – Вы».

Лозен выиграл партию.

В следующее воскресенье в королевской часовне был страшный холод, но если Мадемуазель и дрожала как осиновый лист под своими мехами и роскошными одеждами, то вовсе не из-за низкой температуры, а по причине огромного волнения: она надеялась встретиться с Лозеном, которого не видела после того, как передала ему свое послание. Никогда еще воскресная служба не тянулась так долго, никогда проповедь не была настолько длинной и скучной.

Когда Анна-Мария наконец подошла к своему другу, у нее пропал голос, и она только и смогла прошептать:

– Я совсем окоченела.

– А я до сих пор не могу прийти в себя от того, что прочел, – с внезапно исказившимся лицом проговорил Лозен. – Негоже насмехаться над своими подданными! Я думал, вы добрее. А вы просто посмеялись надо мной.

– Посмеялась?

– Именно так. Думаете, я поверил хоть на миг, что вы меня выбрали, меня – ничтожнейшего из всех?

– Послушайте! Вы обладаете всем, чтобы стать величайшим сеньором королевства, и я все блага мира готова бросить к вашим ногам.

– Сжальтесь! Я в отчаянии, что вы полюбили меня, ибо у меня столь отвратительный характер, что, несмотря на мои чувства, я никогда не смогу сделать вас счастливой.

Несмотря на его чувства! Так вот оно, долгожданное признание! Наконец-то, наконец, Лозен подтвердил, что тоже ее любит.

Вне себя от восторга, Мадемуазель перестала себя сдерживать.

– Я хочу в супруги только вас, и никого другого! – воскликнула она. – И я очень скоро сообщу королю о своем выборе.

Это были уже речи принцессы, которым никто не был вправе сопротивляться. Мадемуазель сказала «я хочу», и ему оставалось лишь склониться в поклоне, что он и сделал, весь дрожа от радости, как нетрудно догадаться.

Поздним вечером восьмого декабря Мадемуазель все еще находилась в опочивальне королевы. Скоро должен был прийти король, и она во что бы то ни стало собралась с ним поговорить, не обращая внимания на прозрачные намеки Марии-Терезии, которая не могла взять в толк, что заставляет кузину оставаться в ее спальне, и прикладывала все усилия, чтобы поскорее ее выпроводить.

По правде говоря, момент для беседы с монархом был выбран неудачно, поскольку тот чувствовал недомогание, отчего у него всегда портилось настроение. Зато Великая мадемуазель вновь ощутила себя героиней Бастилии[26]26
  Известно, что Мадемуазель принимала участие в военных действиях во времена Фронды (после чего ее стали называть Великой мадемуазель) и даже стреляла из пушки Бастилии по войскам короля, сражаясь на стороне принца Конде.


[Закрыть] и чувствовала себя столь решительной, что, кажется, могла бы сейчас сразиться с самим «великим турком»[27]27
  Во Франции XVII–XVIII вв. были в моде сюжеты на турецкую тему. Героями трагедий и опер часто становились «великие турки»: Баязет I, Мехмед II Завоеватель или Сулейман I Великолепный.


[Закрыть], а при необходимости и со всей его армией.

– Сир, – начала она твердо, сделав реверанс, – великая честь быть двоюродной сестрой Вашего Величества дает мне такую силу, что я считаю себя вправе выбрать супруга по моей сердечной склонности среди ваших самых верных подданных, не унизив своего достоинства, ибо располагаю богатством и титулами, которых хватит на двоих.

Она выпалила эту тираду молниеносно, на одном дыхании, и король не удержался от улыбки. Никогда он не видел Мадемуазель столь решительной.

– Дорогая сестра, – ответил он. – Вы в том возрасте, когда люди знают, чего хотят. Однако прошу вас не принимать поспешного решения, о котором будете жалеть. Кого же вы избрали в мужья?

– Господина де Лозена, Сир. Я люблю его и не хочу иметь супругом никого другого.

Людовик XIV с минуту хранил молчание. Лозен королю нравился своим острым умом и воинской доблестью, но ему трудно было поверить, что тот сгорал от страсти к Мадемуазель.

– Это человек достойный, – проговорил государь, стараясь не выдать своих сомнений. – Но, прошу вас, хорошенько подумайте.

– Я уже год думаю только об этом, Сир! Окажите мне высочайшую милость, одобрив мой союз, умоляю. Как вы и сами сказали, я уже в возрасте и не могу терять время.

Король согласно кивнул.

– Хорошо, пусть будет, как вы того желаете, дорогая сестра. Надеюсь, вы обретете счастье.

Счастье? Да разве не была она уже счастлива? Мадемуазель просто сходила с ума от счастья, сочтя себя неспособной пренебречь добрым советом, что ей дали верные друзья, посвященные в ее тайну: «Женитесь этой же ночью, без всякого шума…»

Увы! Она хотела не только счастья, но и собиралась осыпать земными благами того, кого любила.

Об этой новости при дворе узнали лишь спустя несколько дней, и одновременно невеста обнародовала длинный список баснословных даров, которые она намеревалась сделать возлюбленному, среди которых были и герцогство Монпансье, и графство Э, и графство Домб, то есть все или почти все ее владения.

Лозена переполняли гордость и довольство собой – вот он, рай на земле! Ведь стоит ему жениться, и бывшим дружкам придется обращаться к нему «монсеньор», одно только это приводило его в восторг, наконец-то тщеславие его было удовлетворено! И это не считая возможности по своему усмотрению распоряжаться сундуками вельможной супруги, до отказа набитыми деньгами. Жених с невестой уже заказали великолепные кареты, предназначенные для новоявленного герцога де Монпансье…

К несчастью для бедной принцессы, то обстоятельство, что Лозену предстояло вскоре именоваться монсеньором, многим во дворце не понравилось, в том числе и принцам королевской крови, которые находили отвратительным, что отныне они будут на равных с «малышом Лозеном». Не привело это в восторг и королеву, обычно кроткую и незаметную, в которой на сей раз взыграла испанская гордыня, ибо она была глубоко уязвлена этим, как она выразилась, грандиозным скандалом.

Не стоило забывать и о госпоже де Монтеспан. Была ли у Лозена в прошлом связь со всемогущей фавориткой? Никто точно не знал. Известно лишь, что они находились в приятельских отношениях, а возможно, были и любовниками. Дружба их представляла собой бесконечную череду громких ссор и гораздо более тихих примирений.

Этой высокомерной Атенаис, происходившей из одного из самых родовитых семейств королевства – разве не гласил ее девиз: «До того как возникло море, Мортемар[28]28
  Полное имя маркизы де Монтеспан – Франсуаза-Атенаис де Рошешуар де Мортемар.


[Закрыть] уже нес свои воды», – одна мысль о том, что ей придется называть несносного Лозена монсеньором и склоняться перед ним в реверансе, была совершенно невыносима.

Кроме того, давняя подруга Мадемуазель, знавшая Лозена наизусть, она не питала никаких иллюзий, какого рода «счастье» обретет сентиментальная старая дева в лице этого мерзавца. Не имея собственных законных детей, она рассуждала примерно так же, как и Месье[29]29
  Титул «Месье» давался родному брату короля Франции, следующему за ним по старшинству.


[Закрыть], брат короля, который до сих пор считался несомненным наследником Мадемуазель: это же возмутительно, что огромное состояние перекочует в кошелек Лозена! Непростительно даже в случае, если тот обзаведется ребенком от Мадемуазель, впрочем, никто и мысли не допускал, что в ее возрасте она еще способна к деторождению.

Все это привело к тому, что короля осадили со всех сторон: повсюду раздавались возгласы негодования по поводу головокружительного возвышения «выскочки».

Результат этой массированной атаки оказался для Мадемуазель очень печальным. За несколько часов до того, как пойти к алтарю, в тот самый час, когда Лозен, уже ставший герцогом де Монпансье, принимал поздравления – о лицемерие! – от придворных, несчастную влюбленную вызвали в королевские покои.

Она предстала перед монархом с бьющимся от волнения сердцем. А тот был смущенный и опечаленный – он догадывался, как она будет расстроена, отчего у него тоже испортилось настроение, хотя его и не отличала чрезмерная чувствительность.

– Дорогая сестра, – начал он, – я прихожу в отчаяние от того, что намерен вам сообщить. Мне дали понять, что весь мир будет обсуждать ваш брак, и все скажут, что я пожертвовал вами ради возвышения господина де Лозена, и это повредит моей репутации в глазах иностранных держав, а она не должна пострадать. Следовательно, этому нужно положить конец, и как можно скорее. Вы вправе на меня сердиться… Ударьте меня, если хотите! Вам сейчас позволено любое поведение, и нет ничего, что я не стерплю от вас, поскольку я того заслуживаю!

Испустив крик, Мадемуазель упала на колени.

– О, Сир! Что я слышу! Какая жестокость!

Дабы утешить двоюродную сестру, король тоже опустился на колени, и какое-то время они, обнявшись, плакали вместе.

– Увы, – пробормотала принцесса, – слово короля, кто бы мог в нем усомниться! До сих пор вы ни разу его не нарушили. Неужели это впервые произойдет по отношению ко мне и господину де Лозену? Я прежде никого не любила, а сейчас люблю и не перестану любить достойнейшего и честнейшего из ваших подданных. Его возвышение составило бы счастье всей моей жизни! Вы мне дали эту милость, вы же ее и отняли! У меня разрывается сердце!

Было уже поздно, и мучительная сцена начала раздражать Людовика XIV, который вскоре высвободился из ее объятий.

– Ничего нельзя поделать, нужно смириться, вот все, что мне остается сказать.

Все было кончено. Сделав реверанс, Мадемуазель вышла и, сотрясаясь от рыданий, направилась в Люксембургский дворец, где она снова улеглась в постель.

Лозен же отнесся к делу по-философски; однако, зная, кем был нанесен удар, и не решаясь в открытую ополчаться на королевскую семью, удалился из дворца, а затем из города, осыпав единственного врага в лице госпожи де Монтеспан оскорблениями самого низкого свойства.

И он перешел все границы. Людовик XIV, узнав, что тот назвал его фаворитку «грязной шлюхой», велел взять Лозена под стражу, и вскоре тот под более благовидным предлогом был переправлен в Пьемонт, в тюрьму Пиньероль, где уже давно томился в заключении бывший сюринтендант финансов Фуке.

Мадемуазель был нанесен страшный, окончательный удар. Отныне солнце не всходило для нее ни в Париже, ни в остальных ее владениях.

Лозен провел в заключении десять лет, в течение которых он пытался совершить побег, завязал дружбу с Фуке, переговариваясь через дымоход, а затем рассорился с ним, поскольку соблазнил его дочь, когда та получила разрешение на свидание с отцом. Возможно, он оставался бы там и дольше, если бы госпоже де Монтеспан не пришла в голову мысль о возможном усыновлении Мадемуазель старшего из ее незаконных детей, которых она подарила королю: юного герцога дю Мена.

Выбран этот ребенок был не потому, что мать отдавала ему предпочтение: его очень любил король, и, кроме того, его выделяла из всех госпожа де Ментенон, ее гувернантка, пользовавшаяся с недавних пор особым расположением короля. У маркизы имелась двойная цель: с одной стороны, она обеспечивала почти королевское состояние своему ребенку, плоть от ее плоти, а с другой – доставляла удовольствие королю, который уже стал от нее отдаляться.

Мадемуазель не сдалась без борьбы, но ей не терпелось вновь обрести дорогого Лозена, и в итоге она уступила, передав часть своих земель ребенку (но сохранив пожизненное право пользования ими).

Итак, Лозен вернулся. Увы, из прежнего обольстительного кавалера он превратился в немолодого человека, изнуренного долгим заключением. Если и раньше характер был у него неприятным, а временами жестоким, то теперь он стал попросту злобным. Лишь одно осталось неизменным: как был он волокитой, так и остался.

По-прежнему влюбленная, Мадемуазель не замечала ни седых волос, ни беззубого рта. Она немедленно обручилась с ним, на сей раз почти тайно. И очень скоро пожалела об этом, ибо почти сразу после свадьбы поняла, что связалась с бабником, каких свет не производил.

Устав от его измен, она предпочла укрыться в одном из своих владений, в Э или Сен-Фаржо, в то время как Лозен продолжил жить в Париже.

В конце концов она прервала с ним всякие отношения, потому что в одну из их редких встреч он посмел обращаться с ней как со служанкой.

– Пойдите прочь, сударь! И больше не показывайтесь мне на глаза! Вы – негодяй!

Как далеко теперь была их счастливая любовь… Сердце несчастной принцессы не выдержало. Через десять месяцев после изгнания мужа, в марте 1693 года, она преставилась, перед смертью окончательно обратившись к Богу, в своем Люксембургском дворце.

Лозен же, которого король все же возвел в герцоги, так отвратительно вел себя в дни траура, что Людовик XIV, возмущенный и разгневанный, готов был вновь засадить его в Пиньероль. Но он так этого и не сделал, и неисправимый соблазнитель вскоре женился на пятнадцатилетней девушке, которая очень надеялась через короткое время стать вдовой, однако Лозен продолжал отравлять ее существование еще долгих двадцать лет.