Текст книги "Кровь, слава и любовь"

– Вы хотите подарить мне рай! Каким же образом?

– Самым что ни на есть простым: надо жениться!

– Жениться? На Натали? Она ведь замужем!

– Мне, как ты понимаешь, это прекрасно известно. Ты женишься на ее сестре – довольно красивой глупышке, влюбленной в тебя без памяти. Ну? Можешь ли ты найти лучшее решение проблемы? И желать лучшего?

Жорж был искренне и страстно влюблен в Натали. Поэтому ему вовсе не нравилась идея о женитьбе на Катрин. Но как можно поступить по-другому? Убить мужа? Это значило бы лишить себя возможности даже словечком когда-нибудь перекинуться с прекрасной возлюбленной! В то время как предложенное приемным отцом решение…

– Хорошо, – согласился он. – Делайте, как вам будет угодно.

Довольный барон взял шляпу, надел шубу, приказал подать карету и тут же отправился прямо к Пушкиным.

– Дорогой мой, – сказал он поэту, ошеломленному неожиданным визитом врага, – кажется, между вашей семьей и моей возникло маленькое недоразумение. Вы послали вызов на дуэль моему приемному сыну, барону Жоржу Дантесу, мотивируя это тем, что его настойчивые ухаживания мешают вашему семейному счастью.

– Я думаю, что его визиты в наш дом предосудительны. Его поведение стало предметом сплетен…

– Ба… Не горячитесь, ради бога! Вы были бы правы, эта настойчивость на самом деле была бы неуместной, если бы объектом притязаний Жоржа была мадам Пушкина. Но она тут вовсе ни при чем!

– Ни при чем? А кто же при чем?

– Ваша прелестная свояченица, Екатерина Николаевна Гончарова. Мой сын только и мечтает, что жениться на ней. И я имею честь просить у вас ее руки.

Остолбеневший от неожиданной просьбы Пушкин не знал, что ответить гостю. Он ожидал от этого визита чего угодно, кроме подобного предложения. Но будучи сам чистосердечным и прямодушным, он полагал, что и другие ведут себя так же. И все-таки позволил себе на минуту усомниться.

– Значит, – сказал поэт, – он приходил из-за Катрин? Значит, он влюблен именно в Катрин? Но к чему тогда эти уединенные беседы, эти бесконечные танцы с моей женой?

– Но ему же надо чем-то утешиться! Мадемуазель Катрин очень мила, может быть, она слишком застенчива, но она держится несколько холодно и отстраненно… Жорж едва осмеливается обращаться к ней…

Когда речь заходила о любви, Пушкин способен был поверить, что всякий человек может дойти до такой же глупости, какая свойственна ему самому, стоит ему влюбиться… А кроме того, он чувствовал такую радость, такое облегчение! Уж слишком он страдал при мысли о том, что этот чересчур красивый юноша покушается на его семейное счастье, и без того шаткое и непрочное. Барон Геккерн своим неожиданным визитом и еще более неожиданным предложением словно снял с его плеч тяжелый груз!

– Что ж, – сказал он наконец, – если Катрин согласится выйти замуж за вашего сына, я первым соединю их руки. И сделаю все, чтобы их семейный союз получился счастливым.

Известие о том, что Жорж Дантес просит руки Катрин, ударило Натали в самое сердце. Ей показалось, что ее обманывают, какое-то время она верила, что заблуждается, но вид опьяненной радостью сестры, поверившей в то, что она наконец любима и желанна, не оставлял места для сомнений… Жорж умел наилучшим образом выпутываться и из более сложных ситуаций. Он был так нежен, так любезен с невестой, что и она сама, и даже Пушкин поверили в его страстную любовь. В то же самое время он нашел слова, чтобы успокоить опечаленную Натали.

– Разве я мог драться с ним? Ведь могло же случиться так, что я убил бы его на дуэли и тогда навеки потерял бы вас! Подумайте, какой риск! И поймите, Натали, ради того, чтобы жить подле вас, я согласился бы жениться хоть на черте!

– Но все говорят, что вы обожаете Катрин!..

– Я не любил, не люблю и никогда не полюблю никого, кроме вас! Но надо жениться… ради спокойствия… и ради того, чтобы беспрепятственно видеться с вами в любое время…

Свадьбу Екатерины Гончаровой и Жоржа Дантеса сыграли довольно скоро: еще не успел закончиться и ноябрь месяц. Вскоре Жорж почувствовал, что неспособен долее притворяться. Он совершенно перестал интересоваться молодой женой, которая, не скрывая отчаяния, являлась плакаться к зятю. И открыла ему глаза на происходящее.

– Он не любит меня! – захлебывалась в рыданиях новобрачная. – Он никогда меня не любил! Он любит только Натали, а женился на мне только лишь из-за того, чтобы получить возможность продолжать с ней встречаться!

Бледный от боли, подобной которой ему еще не доводилось испытывать, Пушкин слушал жалобы молодой женщины, не глядя на нее. Стоя у окна в своем кабинете и сжав кулаки, он смотрел в окно на широкую ленту заледеневшей Невы. Казалось, он не обращает никакого внимания на ту, что плачет рядом с ним.

– А она? – вдруг спросил он. – Она? Тоже его любит? Она уже стала его любовницей?

Катрин, услышав вопрос, чуть ли не закричала.

– Любовницей?! О, нет! Готова поклясться! Она сопротивляется ему… Иначе он бы не был бы так несчастен, я бы не ловила эти исполненные боли взгляды, когда он смотрит на нее… Но она влюблена в него, я в этом уверена! И она страдает, тоже страдает…

– Может быть, она сумеет устоять перед этим искушением? – прошептал поэт.

Катрин покачала головой.

– Вряд ли… Я думаю, нет! Она больше не в силах… Она слишком его любит! Вчера, когда я вошла в комнату, он стоял перед ней на коленях и покрывал ее руки поцелуями!.. А она плакала… И потом, есть же еще и старый барон! Это мерзкий человек, развратник! Он сам подталкивает своего сына к ухаживаниям за Натали, потому что ненавидит вас. Он говорит, что Натали создана для Жоржа, что она не может любить вас, потому что… потому…

Она замолчала, не решаясь вымолвить слово. Пушкин пришел ей на помощь, резко, почти грубо бросив:

– Потому что я арап! Знаю, знаю… Привык к этому… Ну, ладно же, я покажу барону, на что способен арап!

Решительность, прозвучавшая в его голосе, ужаснула Катрин. Только теперь, слишком поздно, она поняла, к каким страшным последствиям могут привести ее неосторожные жалобы.

– Саша, Саша, что вы собираетесь сделать? Вы же не…

– То, что я собираюсь сделать, касается меня одного, Катрин! Пришло время положить конец этому делу, пока оно не зашло дальше, чем следует. Я обязан защитить Натали, может быть даже, при необходимости, – от нее самой! Она слишком слаба перед Дантесом и перед этим чудовищным Геккерном, слишком слаба… Ваша сестра – просто певчая птичка. Возвращайтесь к себе, Катрин, и молите Бога, чтобы Он помог нам!

Не желая слушать никаких возражений, он проводил свояченицу до дверей. И на следующий же день барон Геккерн получил письмо, составленное в на редкость грубых – иначе не скажешь – выражениях.

«Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына…»

Дальнейшее в письме звучало еще круче, выражения поэт позволял себе такие, что невозможно привести его все целиком. А в самом конце Пушкин удовольствовался тем, что сказал: «Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь…»

Столь несдержанное в выражениях письмо не оставляло барону Геккерну выбора. На этот раз Жоржу придется принять вызов на дуэль. Между тем Пушкин славится как отличный стрелок. Старый дипломат с тяжелым сердцем показал приемному сыну полученное им послание. Тот сразу же выбрал себе секунданта и поручил ему передать Пушкину ответ, написанный отцом.

«Мне остается только предупредить вас о том, что господин виконт д'Аршиак отправляется к вам, чтобы определить вместе с вами место, где вам предстоит встретиться с бароном Жоржем де Геккерном Дантесом, и предупредить вас о том, что встреча эта должна состояться безотлагательно. Позже, сударь, я заставлю вас уважать положение, которое я занимаю, и понять, что никакой ваш поступок не способен меня задеть…»

Виконт д'Аршиак как нельзя лучше справился с предложенным ему неприятным поручением и известил поэта, что встретится с ним в тот же вечер на балу у графини Разумовской, где Пушкин назовет имя избранного им для себя секунданта.

– Я буду там, месье, – отвечал Пушкин. – И буду там один. Потому что не хочу, чтобы жена моя узнала о том, что за дело нам предстоит завтра, и волновалась из-за этого. Рассчитываю и на вашу скромность.

Д'Аршиак поклонился.

– Это более чем верное решение, сударь.

Но несмотря на все уговоры держать будущую дуэль в тайне, слух о ней просочился даже в императорский дворец и достиг ушей самого царя. Николай I, весьма недовольный тем, что ему донесли, отдал приказ своему министру графу Бенкендорфу отправить на условленное место жандармов и не допустить дуэли.

– Пушкин добьется того, что его убьют! А я дорожу своим историографом, – проворчал он.

К несчастью, некоторые люди только и мечтали о том, чтобы дуэль состоялась. И в тот же вечер графу Бенкендорфу визит нанесли сразу трое: барон де Геккерн собственной персоной явился в сопровождении княгини Белосельской и графа Уварова. Двое последних были смертельными врагами поэта, которого считали опасным возмутителем умов и врагом императорской власти. Все трое принялись осаждать министра.

– Пошлите жандармов, но куда-нибудь в другую сторону, – предложила наконец княгиня. – Государь не сможет упрекнуть вас за то, что вы всего-навсего ошиблись в месте дуэли!

Бенкендорф любил Пушкина не больше, чем его гости. Он согласился сделать так, как его просили.

Ближе к вечеру 27 января 1837 года Пушкин особенно тщательно приводил себя в порядок. Он надел свой лучший сюртук, накинул сверху толстую шубу из медвежьих шкур. На дворе стоял сильный мороз, река заледенела, к ночи холодный пронизывающий ветер еще усилится…

Он сел в сани вместе со своим другом лейтенантом Данзасом, согласившимся быть его секундантом. Встреча с противником была назначена у Черной Речки, в предместье столицы. Когда сани двигались вдоль Дворцовой набережной, во встречных санях Данзас заметил Натали и открыл было рот, чтобы сказать Пушкину об этом, но передумал и промолчал. К чему говорить? Пушкин так погружен в свои мысли, что сам ничего не увидит, а Натали близорука…

Когда Пушкин с Данзасом добрались до места дуэли, уже темнело. Одновременно с ними подъехал экипаж, из которого выскочили Дантес и д'Аршиак, как атташе посольства Франции очень встревоженный из-за этой истории. Противники поклонились друг другу, потом их секунданты принялись отмерять расстояние в десять шагов и размечать дистанцию брошенными прямо в снег шинелями. Противники должны были встать в пяти шагах каждый за своим барьером и стрелять только тогда, когда дойдут до них.

Все это время Дантес расхаживал взад и вперед по площадке, на которой секундантам, чтобы сделать ее поровнее, пришлось утаптывать толстый и рыхлый снег. Под его распахнутой шинелью виднелся белый мундир, и Пушкин сразу же вспомнил, как одна цыганка когда-то посоветовала ему остерегаться «белого человека»…

Усевшись чуть поодаль прямо на снег, поэт смотрел в небо, где кружились вороны. Он уже описывал такую же сцену дуэли – много лет назад в своем романе «Евгений Онегин». Обстановка была настолько похожей, что все происходящее показалось ему галлюцинацией. Ведь там, в романе, щеголь и ни к чему не пригодный циник Онегин убивает поэта Ленского… Неужели его вымысел осуществится в жизни? Ему захотелось покончить с этим… и поскорее покончить.

– Ну что, готово? – нетерпеливо спросил он секундантов.

Все было готово. Дуэлянтов поставили по местам. На поляне воцарилась тишина, нарушаемая лишь карканьем ворон. Данзас взмахнул шляпой.

– Начинайте, господа!

Пушкин, почти пробежав пять шагов, отделявших его от барьера, поднял оружие, чтобы прицелиться. Но Дантес, который до своего барьера еще не дошел, пренебрегая правилами дуэли, выстрелил. Раздался сухой, похожий на хруст треснувшей ветки, щелчок. Пушкин упал лицом в снег.

Дантес с д'Аршиаком заторопились к нему. Поэт приподнял голову.

– По-моему, я ранен в бедро… – прошептал он.

И, поскольку Дантес, полагая, что на этом дуэль должна закончиться, хотел отойти, крикнул:

– Погодите! У меня достаточно сил, чтобы ответить на выстрел!

Дантес остановился. Он уже один раз нарушил законы дуэли и не мог брать на себя риск оказаться полностью обесчещенным, пренебрегая ими вторично. Он должен дождаться ответного выстрела. Он ждал его, прикрывшись пистолетом.

Пушкин, лежа на животе, чуть приподнял правую руку и выстрелил… У Дантеса подогнулись колени. Но усилие оказалось роковым для поэта: он потерял сознание и вновь упал в снег, по которому расплывалось кровавое пятно…

Когда он ненадолго пришел в себя, то первым делом спросил:

– Я убил его?

– Нет, – ответил д'Аршиак, – но вы его ранили. Рука перебита.

– Как странно… – сказал Пушкин. – Я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но чувствую, что это не так… Хотя – все равно… Как только мы оба выздоровеем, – начнем сначала!..

Пушкин потерял столько крови, что перевезти его в город представлялось очень трудной задачей. Секунданты быстро разобрали служившие барьерами шинели, чтобы саням было проще подъехать к раненому. Данзас опасался ледяного режущего ветра, от которого невозможно было бы укрыть раненого в санях. Дантес оказался столь любезен, что предложил воспользоваться своей каретой. Вот так получилось, что Пушкина довезли до дома в тепле, хотя, конечно, если бы он был в сознании, то с отвращением отверг бы предложение ехать в экипаже голландского посольства.

Ему бы не хотелось, чтобы жена видела его в таком состоянии, но Натали услышала шум, вышла из спальни и, подбежав к лестнице, увидела, как по ней поднимают на руках Пушкина – окровавленного, с серым лицом… Она с криком бросилась к мужу, разрыдалась, потом, когда ее отстранили, сказав, что он тяжело ранен, упала без сознания. Так начался для этой женщины – легкомысленной и кокетливой, но вовсе не преступной, – ее крестный путь…

Пушкин был ранен в живот. Медицина, по крайней мере медицина того времени, ничем не могла помочь ему. Врачи не способны были даже хоть немного облегчить его страдания. Он испытывал все муки ада, а дом его вскоре начал заполняться прослышавшими о случившемся друзьями. Пришли Вяземский, Тургенев, Жуковский… На улице дом осаждала громадная толпа потрясенных ужасным событием поклонников творчества поэта. Что до Натали, которую, по воле умирающего, не допускали в его комнату, чтобы она не видела его страданий, то она начинала понемногу сходить с ума. Взгляд ее блуждал, волосы были растрепаны, черты прекрасного побледневшего лица искажены. Теперь она понимала, к каким чудовищным последствиям привело ее легкомыслие. Княгиня Вяземская не оставляла ее без присмотра ни на минуту. Она была потрясена отчаянием, в которое впала эта прежде такая беззаботная красавица. Теперь перед ней была не королева балов, а страдающая, безутешная женщина, слишком поздно осознавшая, насколько велик человек, который так долго мучился из-за нее, который теперь умирает из-за нее…

А Пушкин, чувствуя приближение смерти, пытался защитить свою возлюбленную. Он знал, как невероятно жесток свет, знал, на какие страдания обрекает жену его смерть. И когда боль чуть-чуть отпускала его, он шептал:

– Моя жена… Она неповинна в моей смерти… Все это касается меня одного…

Он был по-прежнему в сознании, когда доставили письмо от царя. Он прочел письмо… Но никто никогда так и не узнал, что писал Николай I своему историографу. В соответствии с императорским приказом это письмо было возвращено автору сразу же после того, как умирающий его дочитал. Что мог сказать в такую минуту самодержец человеку, которого ему так и не удалось понять? Это одна из тех тайн, которые история, наверное, никогда не сумеет прояснить…

И все-таки Пушкину очень хотелось увидеться с Натали, с той, кого он так страстно любил. В несчастной женщине шла непрерывная борьба между надеждой и отчаянием. Как ей хотелось верить, верить от всего сердца, снедаемого запоздалым раскаянием, что ее супруг выздоровеет! Как она готова была его любить… теперь!

Пушкин с трудом высвободился из ее объятий и прошептал:

– Надо, чтобы о тебе позабыли… Проживи пару лет в деревне… А потом – выходи замуж, но за достойного человека!

Сказав это, он попросил ее уйти. Страдания его стали настолько ужасны, что он больше не мог сдерживать стонов. Его крики были слышны даже на улице. Кошмарные мучения продолжались двое суток. Утром 29-го боли утихли, казалось даже, что они проходят совсем. Натали с радостью воскликнула, что муж вот-вот выздоровеет. Но на самом деле в тот миг, как ей почудилось, что здоровье возвращается к нему, началась агония. Вскоре после полудня он тихо угас, так тихо, что один Жуковский заметил это. Лицо скончавшегося поэта обрело удивительную безмятежность.

Волнение, вызванное в России смертью великого поэта, было так велико, что по приказу государя отпевание проходило тайно, совсем не в той церкви, о которой говорилось в официальном уведомлении. И так же тайно, глубокой ночью, гроб с телом величайшего русского поэта в сопровождении одного лишь офицера жандармерии был увезен из Петербурга на санях и захоронен на Святогорском кладбище, неподалеку от Михайловского…

Натали казалось, что она сойдет с ума от горя. Едва муж испустил последний вздох, она с отчаянием вцепилась в Данзаса и закричала:

– Я убила своего мужа! Я виновна в его смерти! Но я клянусь перед Богом, что чиста душой и сердцем…

Повинуясь последнему желанию умирающего, она уехала с детьми в деревню, а позже вышла замуж за генерала Ланского. Она скончалась в 1863 году.

Убийцы

Джованни Малатеста, синьор Римини

Во втором круге «Ада», в том мрачном месте, где томятся и вечно искупают свой сладостный грех души любовников, Данте встречал две легкие тени, которые «адский ветер, отдыха не зная, мчит… и мучит их, крутя и истязая». Сладострастники юны и прекрасны. Паоло и Франческа, воспетые Петраркой. Их романтическая история до сих пор чарует, а их нераскаянные души навсегда заключены в преисподней. Эти двое предпочли свою земную любовь вечному блаженству.

В измученном солнцем Римини, разлегшемся между дымящимися болотами и темно-синим морем, старик Малатеста, хозяин города, размышлял и печалился, сидя у иссохшего русла реки, которая не служила больше зеркалом порыжевшим городским стенам. С тех пор, как Папа в обмен на оказанные кондотьером услуги пожаловал ему Римини и обширные владения вокруг него, Малатеста да Веруччио, наверное, впервые задумался о будущем.

Скоро Господь положит конец его дням, и смерть явится за ним. Как бы это не стало сигналом к жестокой битве между его четырьмя сыновьями, равно стремящимися к власти. Конечно, пока они живут в добром согласии, но кто знает. Их удерживает до поры до времени железный кулак старого синьора. А все Малатеста – «из племени псов, алчущих крови»…[2]2
  См. «Божественную комедию». (Прим. автора.)


[Закрыть]

Для соблюдения раз и навсегда установленного порядка нужно, чтобы старший из сыновей после смерти отца продолжал править в городе.

К несчастью, этот старший, Джованни, умный, доблестный воин, отличавшийся редкостными проворством и ловкостью, был горбатым карликом, страшным как смертный грех. Страх за судьбу династии побеждал в старике Малатеста родительскую любовь. Ну почему, почему первым родился именно Джованни? Был бы он младшим, ушел бы в хороший монастырь. При его талантах смог бы при ревностном служении Церкви стать одним из ее князей. А теперь?! Именно ему, следуя династической логике, должно было стать синьором Римини! Разумеется, Джованни в состоянии защитить свой город, но какая женщина согласится отдать ему свою руку и сердце? Разве что девица из низкого сословия в погоне за богатством. А чтобы удостоиться чести стать женой наследника Римини, надо быть едва ли не принцессой…

Впрочем, – старик досадливо поморщился, – и характер Джованни вполне отвечал его ужасающей внешности. Желчный, ревнивый, завистливый, вспыльчивый грубиян, подверженный приступам страшного гнева, делающим его опасным для окружающих. Как он ненавидел своего брата Паоло! И не мудрено, юноша был настолько же прекрасен, насколько сам Джованни – уродлив. Впрочем, не лучше он относился и к двум младшим – Малатестино и Пандольфо. Жил один – только с лакеями, собаками и лошадьми, изредка отправляясь в горы, возвышающиеся над приморской равниной, к диким скалам Сан Марино, где сеял ужас…

Именно в этот летний день 1281 года Джованни, которому окрестное население дало прозвище Джанчотто (Джованни Злой), должен был вернуться из одного из таких походов за пределы владений отца. Малатеста боялся его возвращения. Всякий раз Джанчотто рассчитывал найти себе супругу в семье одного из соседних князей и всякий раз возвращался разочарованным. И разочарование это он с охотой вымещал на окружающих. Не вышло бы какой беды.

Однако когда наследник переступил порог родительского дома, то показался старику куда спокойнее, чем обычно. Никакого буйства, никаких угроз, никаких приступов гнева или издевательств над слугами. Джованни буркнул:

– Надо поговорить. Я был в Равенне, – продолжал он без всяких предисловий. – У властителя этого города Гвидо да Полента есть дочь шестнадцати лет, такая красавица, что при взгляде на нее перехватывает дыхание. Ее зовут Франческой, и я хочу на ней жениться.

– Ты уже просил ее руки? – спросил старый Малатеста с тревогой, которую тщетно пытался скрыть. Но Джанчотто в ответ только презрительно усмехнулся и передернул плечами.

– Зачем? Чтобы снова получить оскорбительный отказ? Снова быть вынужденным совершать убийство бойца, посланного тем, кто меня оскорбил? Не принимайте меня за дурака, отец! Я поехал в Равенну только потому, что еще в харчевне Форли, куда я зашел выпить, до меня дошли слухи о красоте Франчески. Ну, я и отправился – один, только с Гвидантонио, моим оруженосцем. Я старался укрыться от чужих взглядов. Хотел увидеть красавицу своими глазами, но так, чтобы она меня не заметила. И увидел! Слухи преуменьшают ее красоту, и я клянусь, что эта самая прекрасная из всех девиц станет моей… Она будет принадлежать мне – самому страшному уроду!

– Но как?! – правитель Римини был озадачен. – Я бы, конечно, направил послов к Гвидо да Полента, но ведь тебе же придется сопровождать их или, по крайней мере, потом присоединиться к ним…

Джанчотто злобно усмехнулся, и от этой усмешки его плоское с курносым носом лицо стало еще отвратительнее.

– Надо, чтобы кто-то другой поехал в Равенну. И я решил, что лучше всего пусть это будет мой брат Паоло… настоящий красавец!

– Но ведь… Паоло-то уже женат!

– А мы бы и не послали его, если бы он был свободен. Потому что тогда он мог бы и сам жениться на такой красавице. Нет, он женится на прекрасной Франческе как доверенное лицо наследника Римини. Увидев, как он хорош собой, ни синьор Равенны, ни его дочь даже и не подумают о том, что мы можем быть столь не похожи друг на друга.

Малатеста ответил не сразу. Не то чтобы его смущала бесчестность поступка. Он был не из тех людей, которых способна обеспокоить такая малость. Выдумка Джанчотто показалась ему весьма удачной, во всяком случае, с точки зрения политической. Прочие же глупости его и вовсе не волновали. Джованни нужна жена. Может быть, это и есть единственное средство заполучить ее. Но все могло пройти не так гладко. Уродство и злобность его наследника были известны далеко за пределами Римини. Как бы и в Равенне не прознали об этом. Всего-то двенадцать лье от Римини. Но под каким предлогом отказать Джанчотто? В конце концов он со вздохом произнес:

– Что ж, по-моему, неплохо придумано, и если Паоло согласится…

– Я бы не советовал ему отказываться! – процедил сквозь зубы Джанчотто. – Он не так давно женился. Он должен особенно дорожить своей жизнью в медовый месяц!

Малатеста знал, что это не пустая угроза: его сын не привык бросаться словами. Да, он вполне способен убить брата, спровоцировав его или просто с наскоку, если тот откажется потворствовать ему.

– Хорошо, я поговорю с Паоло, – пообещал Малатеста. – Он согласится.

– Отлично, – заключил Джанчотто, – и чем раньше он это сделает, тем лучше!

Как истинный сын Малатесты да Веруччио Паоло не был обременен чрезмерно взыскательной совестью. Три месяца назад он женился на очаровательной Беатриче да Камерино и с тех пор не интересовался другими женщинами. В конце концов, если привезти дочку Поленты для Джованни – единственный способ обеспечить себе спокойную жизнь в будущем, почему бы и нет?

Паоло, хоть и был от природы наделен храбростью, не отличался пристрастием к сражениям, свойственным его братьям. Одаренный от Бога ангельской красотой, он любил изысканные одежды, музыку, танцы и поэзию. Что до войны, то здесь ему нравились лишь походные песни, а особенно – легенды о рыцарях Круглого стола, которые приносили ему истинное наслаждение.

– Как только Джованни заполучит супругу, он перестанет злобствовать. Разве любовь не совершает чудеса? – пытался он успокоить жену, которая не скрывала своего недовольства.

Действительно, у Беатриче не было никаких оснований желать счастья Джованни, которого она терпеть не могла и очень боялась. Если Джанчотто не женится, он не будет иметь законного потомства, и, значит, Римини отойдет к тому из братьев, кто к тому времени уже заведет детей. А в утробе Беатриче уже заявляла о себе новая жизнь… К тому же кому понравится, чтобы молодой супруг, пусть даже и в качестве доверенного лица, женился на красавице. Беатриче была влюблена, и, естественно, Беатриче была ревнива. А вдруг эта самая Франческа да Полента действительно так хороша собой, как говорят?

Но когда старик Малатеста приказывал, ему даже в голову не приходило, что кто-то из членов семьи может пойти против его воли, в том числе и спесивая Беатриче. Так что две недели спустя Паоло Малатеста отправился в Равенну во главе представительной и великолепной на вид делегации, куда входили и два младших его брата – Пандольфо и Малатестино.

– Ему все удастся как нельзя лучше! – усмехался Джанчотто, глядя вслед брату, похожему в своем шитом золотом пурпурном наряде на восточного принца. – Женщины любят таких красавчиков! Прекрасной Франческе он непременно понравится!..

– А вы, братец, вы-то ей понравитесь, когда она вас увидит? – съязвила взбешенная Беатриче, провожавшая своего возлюбленного супруга.

Но Джанчотто лишь передернул своими перекошенными плечами.

– Мне наплевать, понравлюсь я ей или не понравлюсь! Я стану ее мужем. Она будет принадлежать мне телом и душой… и будет принадлежать мне одному! Какое имеет значение все остальное?

О, каким презрением окатила его юная влюбленная Беатриче. Она предпочла удалиться в свои покои, не продолжая разговора. Потому и не видела, с какой насмешливой улыбкой посмотрел ей вслед ее деверь. А дело было в том, что в последнюю минуту, желая сделать все, чтобы свадьба состоялась наверняка, старик Малатеста перекроил первоначальный план своего сына. Он решил, что Паоло должен выдать себя за самого Джованни. Он женится на прекрасной Франческе и, как только обряд венчания закончится, привезет ее в Римини, где торжественно отпразднуют свадьбу и передадут несчастную девушку тому, кто станет ее настоящим супругом. Ведь не может быть и речи о том, чтобы Паоло вкушал с ней радости брака. Джанчотто, сгоравший от нетерпения при одной только мысли о них, оставил это для себя…

Чудовищный план осуществлялся в точности так, как того пожелал Джанчотто. Шестнадцатилетняя Франческа да Полента была ослеплена красотой, элегантностью и манерами Лжеджованни. И Гвидо, ее отец, не усмотрел никаких препятствий, способных помешать замужеству Франчески. Почему бы и впрямь не отдать единственную дочь такому могущественному и грозному властителю, тем более соседу? В союзе двух городов, которые после Венеции были самыми сильными во всей Адриатике, он видел одни только преимущества. Правда, его несколько удивила внешность жениха. Он, конечно, слышал немало разговоров об уродстве Джованни, но в конце концов выгоды от этого союза пересилили все сомнения. Девичья красота не более чем разменная монета большой политики.

Однако случилось нечто, чего никто не мог предвидеть, и меньше всех – старый лис Малатеста.

Едва взглянув в первый раз на Франческу, Паоло сразу же позабыл о том, что любил Беатриче. Он видел отныне только ту, которую должен был передать Джанчотто. И, надо признать, необыкновенная прелесть Франчески могла бы послужить оправданием молодому человеку, потому что свет еще не видывал ни более красивого лица, ни более восхитительной фигуры.

Нежно-розовый румянец, пышные светлые волосы… Франческа была из тех редких блондинок, которых прославил своими портретами великий Тициан. И при этом – глубокие, темные, почти черные бархатные глаза. Каждый из жестов этой очаровательной девушки стоил целого стихотворения, а ее голос был столь мелодичен, что заставил бы позавидовать и ангела. Конечно, Беатриче тоже была хороша, но не так ослепительна, как Франческа, а Паоло… что ж, Паоло был всего лишь мужчиной.

За несколько секунд чудодейственный взгляд Франчески превратил дерзкого, самоуверенного посланника в самого несчастного из людей. Стоило Паоло только подумать о судьбе, уготованной этому божественному созданию, он почувствовал, как в нем растет возмущение. Совершить такую низость по отношению к этому божеству, сошедшему на землю. Никогда!.. Как только мнимого жениха препроводили в приготовленные для него и его свиты апартаменты, он дал волю своему гневу.

– Пусть Джанчотто является сюда сам и женится, если ему угодно! – воскликнул он. – А я уезжаю…

– Ты не сделаешь ничего похожего, братец, – возразил ему Малатестино, небрежно поигрывая своим кинжалом так, будто ему просто очень нравилось, как легко входит и выходит из ножен, обильно украшенных драгоценными камнями, его оружие.

– Ты точь-в-точь выполнишь приказание нашего отца, – добавил Пандольфо, убедившись, что его шпага в полном порядке. – Иначе мы сегодня же вечером похитим девчонку и отвезем ее в Римини, захочет она или не захочет. А ты потом выпутывайся как знаешь.