Книга: Соловьев и Ларионов - Евгений Водолазкин

...история наука о мертвых

«Как? Ты не читал Водолазкина? Тьфу мол, темнота! Модный, современный, самобытный, лауреат множества наград и любимец критики».

Ну что же… любимцев критики я люблю, номинантов вдвойне, особенно, когда дело доходит до разбора, особенно когда есть что разобрать. Надо сказать, что сам роман любопытен стилистически – этакое псевдодокументальное сочинительство. Возвышенный текст (отдающий ЖЗЛом), сноски (большей частью фиктивные, или не имеющие логики), обилие эпитетов (профессор Никольский бы не оценил). Как будто перед нами, адаптированный под рассказ, исторический научный труд. Но в какой-то момент магия развеивается и начинается идеализация эпохи молодости генерала, в противовес ей рисуется гротескный образ Советского строя. Благородство Белых, безумие Красных, в дело пошла наша типичная историческая объективность во всей своей красе.

В сюжетном плане автор умело играет на контрастах: перекидывая нас от романтического научного поиска с прицелом на авантюрность, к рутинности быта и самокопании героя. Героя Соловьева, именно Соловьева… История генерала как-то сразу стала уходить на второй план. При этом дело даже не в образности Ларионова (где угадывается сразу несколько вполне реальных исторических фигур), а скорее в том, что уж как-то сильно размазанной по страницам романа вышла его история. Понятно, что так и задумывалось, мы вместе с молодым аспирантом постепенно погружаемся в личность генерала, причём делая это через конференции, обрывки воспоминаний (обнаруживаемые историком), рассказы очевидцев и т.п. Но на каком-то этапе ловишь себя на мысли, что роль Соловьева во всех этих поисках, конференциях, командировках, погонях и проникновениях, тебя цепляет в большей степени, чем обнаруженные, во всех этих событиях, обрывки воспоминаний. Может магия имени так влияет? Может сам историк кажется более живым и реальным в этой истории? А может просто мелочность того, что было найдено о генерале, разочаровывает тебя похлеще главного героя? Мы вращаемся в детстве Ларионова, его жизни после Гражданской войны. Нас подводят к главной загадке произведения: «Почему его не расстреляли?». Интригующе? Если только на бумаге, по факту, лишь рутина бытовой жизни, что Ялтинская беготня Соловьева, что конференция в Крыму, всё это кажется каким-то фарсом… пока внезапно не выстреливает в конце истории… Выстреливает неожиданно, своеобразно, но не скажу, что красиво, выстрел скорее вхолостую.

С другой стороны Соловьев… Он почти никакой, как главный герой, что, к слову, частое явление для описательных произведений. Его история и характер это воспоминания и самокопания, потому он почти не кажется живым (в этом, пожалуй, есть определенная схожесть историка и генерала), скорее плывущим по течению. Крым, через Зою, показывает это особенно ярко. Даже понимание, что близкий человек всегда был рядом, осознанное Соловьевым, через ту самую пресловутую командировку и копании в личности генерала, кажется мне каким-то надуманным и вымученным. Даже финал останется открытым во всех своих смыслах. Однозначного ответа на вопрос: «Почему его не расстреляли?»; мы так и не получим, судьба Соловьева и Ларионова останется оборванной. Возможно, это и имеет определённый смысл, но несколько обесценивает всё произведение. Вот даже сейчас, оформляя рецензию, я задаюсь простым вопросом: «А о чём собственно данное произведение?». При кажущейся простоте данного вопроса ответ на него мне неизвестен.

В сухом остатке перед нами довольно любопытная история научного поиска в антураже курортных приключений и взаимных самокопаний, которая, впрочем, вряд ли на что-то претендует… ну, кроме магии имени разве что.

Фабула романа предельно проста: молодой историк Соловьев изучает биографию белого генерала Ларионова, который до последнего сражался с большевиками, но в эмиграцию не убыл, а – первое чудо! – предпочел остаться на родине и – второе чудо! – мирно дожил до преклонных лет, не был расстрелян или репрессирован. Соловьев задается вопросом «Почему?», собирает материалы по жизни генерала, пишет о нем монографии, выступает на посвященной ему конференции, а попутно путешествует, влюбляется, занимается сексом и делает открытия. Сам же генерал – и тут временные пласты наползают друг на друга – вспоминает свои первые детские впечатления, семейный дом, степенную царскую жизнь, командует войсками, атакует и отступает, а потом самым невинным пенсионером доживает свои дни в Крыму. Совершенно разные люди, которые по причинам хронологического порядка никогда не встречались, но весь роман вертется вокруг них, отскакивает от одной оси к другой, начинает описывать день Соловьева, а заканчивает Ларионовым. Или наоборот приостанавливает ход сражения и прыгает в теплую крымскую воду вместе с приехавшим искать генеральские записки историком.

Шутливость романа отражается и в том, что он ничего не воспринимает серьезно, по крайней мере, когда мы говорим о его соловьевской оси. Поиски самих мемуаров, знакомство с крайне ретивой сотрудницей музея Чехова, внезапные ночные приключения – это все пародия на популярные интеллектуальные триллеры, признаться, пародия не самая удачная, и в определенный момент начинающая скорее раздражать чем забавлять. (Это понимает и сам автор, который от этой пародии быстренько избавляется.) Куда удачнее удалось Водолазкину спародировать проведение научной конференции: отсутствие взаимной симпатии, раздражения, неловкости, запинки, вычурные карикатуры на самые разные (около)научные подходы и тренды – все это проглатывается с легкостью и благодарностью, все это хорошо знакомо по реальной жизни. Здесь автор совершенно в своей среде, легок, остроумен и ненавязчив.

За пародийной линией, в том числе и бурной курортной влюбленности, следует линия воспоминаний о доме, первой любви и утерянном времени. И этот пласт романа представляет куда больший интерес: воспоминания Соловьева о его малюсеньком поселке у железной дороги по-своему лиричны, а позднейшее описание запущенного пустого дома оказывается маленькой драматической победой писателя. Не уверен, правда, что сусальный образ первой возлюбленной Лизы выдерживает проверки даже полушутливым реализмом, тем более характерно, что в конце романа она так и не появляется, герой, может быть, встретиться с ней уже за пределами книги. Удачно выписан стареющий научный руководитель Соловьева, чудаковый профессор, которого позднее так грустно будет встретить угасающим в больнице. Куда более серьезны и драматичны страницы о жизни генерала Ларионова, об отступлении его армии, описания мертвых на поле боя. Но даже есть всегда найдется своеобразная игровая искринка, легкая улыбка, добродушная насмешка в том числе и над читателем.

Роман в изобилии сопровождают ссылки на реальные или выдуманные труды. Тексту придаются черты исследовательской работы, причем, явно работы новичка, ведь очень часто автор ссылается на вторичные источники в самых тривиальных и не нуждающихся в объяснении местах, как, впрочем, это делает и впервые пишущий дипломную студент, которому главное побольше посыпать текст отсылками – «чтобы не придирались». Похожий прием использовал французский романтик Проспер Мериме, после смерти Кармен высыпая на читателя целый куль бессмысленной информации, но где Мериме снижает градус драматичности, Водолазкин просто шутит.

Шуткой можно, конечно, назвать и одно из забавнейших открытий посвященной Ларионову научной конференции: почти дословное совпадение мемуаров самого Ларионова и его противника – красного комиссара. Но за этой словно бы выпавшей из фильма Кустурицы шуткой можно найти вполне серьезные размышления о роли исторического текста и его структуре, о способах видения и воспроизведения реальности – первичной ли, вторичной, какая в конечном счете разница. Жизнь отпечатывется в текст, текст реализуется в жизни, это регулярное чередование с блеском спасает жизни соратников белого генерала, связывает судьбу Соловьева с судьбой Ларионова, кажется порой несерьезным, абсурдным, слишком литературно навязанным и нереалистическим и, тем не менее, в рамках романа оно действует. Таким образом, Водолазкин тоже преодолевает границы между исследуемым и исследователем, лукаво объединяя их в одно непрерывное целое и, приходится признать, забавляя своего читателя. А это уже хорошая рекомендация для чтения.

Как я уже говорила в прошлых рецках на Водолазкина - он певец одной темы - темы времени. И вот что только у него время не делает в книгах, то пульсирует, то замедляется, то ускоряется, как поезд на прямом участке дороги, то тенькает, как синичка, то поёт, как соловей. В этом романе Водолазкин молод, горяч, спешит-торопиться - и обрывает на полуслове. Хотя я очень люблю открытые финалы - условия заданы и можно придумать, что хочешь и какой хочешь конец.

Свирепый, смрадный, снежный Крым времен гражданской войны, битвы за Перекоп и отплытии белых на последних кораблях в Константинополь. И легкая курортная беззаботность пляжа, на которой научный сотрудник загорает с музейной работницей. Время проступает сквозь время: в настоящем - прошлое, в прошлом - настоящее, генерал Ларионов творит свою магию, а историк Соловьев, сбросив липкие тенета страсти музейного работника, ищет сладостных объятий работника библиотеки. Ну а море, собственно, витийствуя, шумит.

Литературный стеб, псевдонаучная мистификация, пародийная аллюзорность — всё это близко и забавляет. Хотя такая аллюзорность часто балансирует на грани между иронией и пошлостью, но и это свойственно постмодерну. Ссылки, которыми обильно оснащён роман, создают флёр научного исследования, которое и ведёт главный герой, лишённый имени, но зато носящий значимую в исторических кругах фамилию — Соловьёв (не тот самый, но «для себя Соловьев всегда был тем самым»). За правильное их оформление особо ратует научный руководитель Соловьева проф. Никольский, «поскольку текст, как и бытие, не может существовать без оговорок». В результате, в качестве обоснования того, что кадетов по многу раз водят на пьесу Островского, даётся ссылка на роман Гранина «Иду на Грозу», Будённому приписывается труд «Хорошее отношение к лошадям», а Устинову (под редакцией Суслова) — «Милитари как эпохообразующий стиль», и при упоминании вскользь стихов или сказок читатель тут же отсылается к трудам Жирмунского или Проппа.

Всё это, конечно, забавно, как и явные параллели с идеями нашенских постмодернистов-бестселлермейкеров вроде Пелевина, Соколова или Акунина. Например, стечение обстоятельств, заставившее Соловьева заняться историей легендарного (правда вымышленного) генерала Ларионова очень напоминает ряд разрозненных мелочей, приведших одного пелевинского героя в глубинку на слёт оборотней — ведь эти мелочи и оказались ничем иным, как «зовом верволка». Так и молодой историк, изучающий загадочного белого генерала, осознаёт, что его собственная биография — единый зов. А разобравшись главной загадкой генерала: почему он, оставшись в Советской России, не был расстрелян? — заставляет самого вернуться к исходной точке и к «щенячьей» любви, подобно тому, как генерал неизменно возвращался к воспоминаниям детства. И даже попытался реконструировать, что попутно спасло не одну жизнь, а позднейших спецов озадачило странными совпадениями. Возврат же Соловьева к первой любви не столь значим и изрядно отдаёт снобизмом. Видно, поэтому автор не завершает эту сюжетную линию, как не слишком интересную и и без того очевидную.

В целом роман читается легко, с интересом и способен дать пищу, если не сердцу, то изощрённому и извращённому уму и вполне потешить возрождающиеся персональным снобизмом имперские амбиции. Видно, не зря при чтении мне часто вспоминался один из любимых «гариков»:

Из нас любой, пока не умер он, Себя слагает по частям Из интеллекта, секса, юмора И отношения к властям.

Стиль. Юмор, точные описания. Ссылки как отдельный вид искусства и часть текста - такого я еще не видела, интересное решение. И тоже юмор и сарказм в этих ссылках (правда для этого нужно быть немного знакомым со трудами на которые автор указывает).

Герои Порадовало, что герои живые, что они меняются, раскрываются с новых сторон. Про генерала, конечно, меньше, хотя его характер тоже раскрыт. Но Соловьев чудесен. Книжный червь и провинциал в Петербурге постоянно меняется в ответ на новые факты из жизни Ларионова, встречи с учеными в Керчи, встречи с собственным прошлым. В повествовании вообще большинство героев кажется не такими, какими мы предполагаем их увидеть. Музейщица Зоя срезает сигнализацию и залезает в чужой музей, ее мать (тоже музейный работник) за бороду выводит с кафедры ученого. При таком раскладе и у неамбииозной Лизы Ларионовой есть шанс на интересную судьбу даже в библиотеке.

Нужно было противоядие "Брисбену", о "Соловьеве и Ларионове" когда-то давно слышала, взяла - и таки да, Водолазкин гений, Когда читаешь много хорошей литературы, давая себе труд закрепить впечатление от прочитанного внятными формулировками, естественным образом превращаешь себя в точный инструмент восприятия и интерпретации. Потому, встреча с яркой сильной талантливой книгой отзывается аккордом впечатлений, которых ни с чем не спутаешь - восторгом абсолютного узнавания. А искать подтверждения у критиков или других читателей, не только излишне, но в некоторых случаях даже и вредно.

Это сейчас к тому, что я заглянула в оценки читателей, выставленные роману (повести?, нет все-таки роману) и удивилась суровости, с какой наш брат-читатель задвигает его под лавку. Нет-нет. о вкусах не спорят и я не собираюсь, только недоумеваю, как можно было не разглядеть безупречной композиции. которая сама суть литературная игра, изображает посконно-домотканую традиционность, будучи совершенным постмодерном. Обманчивая линейность повествования то и дело играет с читателем шутки, сворачиваясь внутрь себя бутылкой клейна - внешний слой оказывается внутренним, той рубашкой, что ближе к телу: а родной, теплый приплавленный к тебе бутон внутреннего, вдруг раскрывается наглым махровым цветком наружу.

Как можно не услышать языка, каким рассказана эта история. С годами все больше убеждаюсь, что пушкинское "над вымыслом слезами обольюсь" не о горьких судьбах героев, исторгающих из читательских глаз потоки, но в большей степени о слезах восторга, которых не можешь сдержать, когда сочетание замысла и воплощения, выраженное в языке, так безупречно хорошо. и еще, в этой книге, впервые на своей читательской памяти, встречаю смешного Водолазкина. Я не знаю, почему ни в "Лавре", ни в "Авиаторе", ни в "Брисбене" нет смешных пассажей, но Евгений Германович, оказывается, может это и получается у него отменно.

А о книге-то, о книге, что ж не сказала? Ах, ну да, исправляюсь. Историк аспирант Соловьев пишет исследование о генерале Ларионове, которое ляжет в основу его диссертации. И все? И ВСЁ, что может дать неленивому и любопытному читателю потрясающе хорошая книга.

И я сдался. Тем более, что тема "моя". Стилизация под биографию начала ХХ века. Мечта! Песня.

Признаюсь, прочитать вдумчиво удалось примерно четверть, а дальше, по мере сил - урывками.

Цитата:

Выскочив на берег, он уже нарочно падал на самой кромке прибоя, позволяя стихии перекатывать свое маленькое розовое тело. От избытка чувств он прыгал, кричал и даже слегка помочился, наблюдая, как никому не заметная струйка исчезала в накатившей волне образца 1887 года.

Я не ханжа и не говорю сейчас о пресловутой "пошлости", но написано плохо, вот в чём фокус!

Корявый, кустарный, дилетантский текст.

Как такой автор смог заработать такую известность и получить награды?

Сквозь тонкое, почти нематериальное платье Зои Ивановны просвечивали самые интимные подробности ее туалета, отчего молодой исследователь почувствовал смятение.

Дом № 11 был особым. Это выражалось не только в его архитектуре – помпезном сталинском ампире:

Думаю, школьным учителям хорошо знакома эта манера изложения, свойственная хорошистам средней школы. Начинающие творцы подбирают самые очевидные, лежащие на поверхности прилагательные, например снег он "пушистый", а сталинский ампир "помпезный". А так же злоупотребляют словом "особый" (оно обычно характерно для детской литературы "воспитания", помните, все эти невыносимо скучные рассказы из учебника литературы за 6 класс?). Или вот такой опус:

Бросив поводья, генерал достал из планшета лист бумаги и карандаш. Лошадь перешла на шаг. Он подумал и написал посланникам, что в глазах его солдат больше не было гнева. Радости не было. Не было испуга. Не было даже страдания.

"Радости не было" - понятно. "Не было - испуга", ясно. "Не было даже страдания" - почему "даже"? Вообще "страдание в глазах" немного корявая конструкция, не находите?

Мы многое прощаем современным авторам: поверхностность суждений (пресловутый "постмодернизм") , несходство взглядов, чем чёрт не шутит, прощаем даже скуку. Но при одном-единственном условии: это должно быть хорошо написано.

Но приходится констатировать грустный факт: Увы, как раз писать, доктор филологических наук Евгений Водолазкин - не умеет.