Текст книги "Хождение в Москву"

Проводят их медленно, не спеша. Долго. На каждую меру дается паспорт с множеством цифр, где обозначены мельчайшие отклонения от эталона. Аттестацию линейки проводит все тот же Сергей Васильевич.

Когда вся операция закончилась, он при прощании осторожно протягивает мне готовую меру. Я подержал ее и вернул изделие в надежные руки Кошелева.

Стоит одна такая «линейка» моей полугодовой зарплаты.

Станция первого класса. Взрывники работают молча. Станция «ВДНХ» – самая глубокая, как мне сказали официально, из всех станций Московского метрополитена, построенных в Советском Союзе.

В свое время глубина всех станций считалась военной тайной. И называть ее в открытой печати не разрешалось абсолютно. Как сказал мне бывший заместитель начальника Метростроя Эзар Владимирович Сандуковский, подземный зал «ВДНХ» опущен над уровнем земли на 85 метров.

Эту подземную станцию я выбрал, чтобы рассказать о сложном хозяйстве, безотказно действующем в недрах Москвы. Подняться из пассажирского зала «ВДНХ» наверх по эскалатору все равно что проехать в лифте на двадцать восьмой этаж жилого дома.

В остальном станцию уподобить многоэтажному дому нельзя. У нее всего два этажа: верхний, где наземный вестибюль, и нижний – пассажирский зал с техническим подвалом, где расположены комнаты отдыха, служебные помещения.

Связывает верх и низ лента эскалатора, движущаяся на этой станции беспрерывно с 5 часов 47 минут утра и до 1 часа 20 минут ночи. Скорость неизменна днем и ночью – за секунду ступени совершают путь в 0,93 метра, почти метр в секунду – самая большая скорость у таких лестниц. Можно увеличить ее, но тогда пассажиры не успели бы занимать места наиболее рационально, по двое на каждой ступеньке.

Эскалатор, пожалуй, самое необычайное сооружение, что есть в метрополитене. Он больше всех удивляет тех, кто спускается под землю впервые. Поезд метро похож на состав железной дороги, а беспрерывно бегущая лестница ничего не напоминает – ни лифт, ни фуникулер…

Когда я оказался вместе с электромехаником внутри наклонного хода и увидел внутреннее строение эскалатора, то долго не мог найти для него подходящее сравнение.

Все пространство занимала двигавшаяся на маленьких роликах лестница: вверху – согнутая в ступеньки, внизу – ровной лентой. Гигантский механизм, составленный из 600 ступеней, работал слаженно. Чутко прислушивающийся к нему электромеханик вполне удовлетворен его ходом. Вся эта движущаяся железная цепь наматывалась внизу на большое зубчатое колесо, именуемое «звездочкой».

– Как велосипедная цепь,– помог мне найти сравнение электромеханик.

Мы постояли немного у нижней «звездочки», где лестничное полотно оттягивали подвешенные на рычагах тяжелые железные плиты – груз, не дающий лестнице ослабнуть. Время от времени, когда она от долгой работы растягивается, из нее вынимают одну или две ступеньки. Вся цепь до капитального ремонта совершает путь длиной 140 тысяч километров. Иными словами, эскалатор совершает пробег, как поезд, совершивший свыше 215 рейсов между Москвой и Ленинградом.

Обратно мы не стали подниматься по бетонным ступеням наклонного хода, а воспользовались маленькой лестницей, упиравшейся в люк над головой. Я не успел подумать, куда он нас выведет, как оказался под ногами пассажиров, у нижней гребенки эскалатора в подземном зале…

Если постоять на платформе недолго, пока не подойдет поезд, ничего особенного увидеть не удастся. Если не торопиться, то можно увидеть картину жизни сложного транспортного организма, который по аналогии с железной дорогой называется станцией. Причем «ВДНХ» может соперничать с иной железнодорожной станцией и по напряженности движения, и по количеству происшествий, происходящих с пассажирами.

Выйдя вместе с дежурной на перрон, я не успел осмотреться, как к нам устремился взволнованный мужчина с ребенком, которого он крепко держал за руку. Решив, что начальник станции – мужчина, он обратился ко мне, а точнее – взмолился:

– Мальчик потерялся, помогите!

Дежурная довольно хладнокровно отнеслась к его горю, как вскоре выяснилось, легко поправимому. Гражданин потерял старшего сына… Быстро связались со станцией «Проспект Мира» и нашли его.

Почему-то в метро люди становятся рассеянными. В метро пассажиры теряют все: сумки, зонты, баяны, чемоданы… В найденной незадолго до моего прихода записной книжке оказались деньги и билет пилота гражданской авиации из Воркуты. Их отправили по назначению.

Одного рассеянного пассажира, потерявшего рабочую папку, я застал в комнате дежурного по станции над книгой отзывов. Вскоре еще одна ее страница заполнилась благодарностью. Фамилия пассажира – Николай Экк – показалась мне знакомой. Не создатель ли это знаменитого фильма о беспризорниках «Путевка в жизнь»? Подпись – «Кинорежиссер студии имени М. Горького» – не оставляла сомнения, что работники станции познакомились с замечательным художником.

На станции не удерживаются нечестные, равнодушные люди. Они быстро уходят, а те, кто остается, служат в метро всю жизнь. Знакомя меня с дежурными, слесарями, стрелочниками, начальник станции непременно добавляла: работает двадцать, пятнадцать или двадцать пять лет.

Одни москвичи являются пассажирами метрополитена, другие – его работники. Некоторые мечтают о службе здесь с детства, увидев впервые сверкающий мрамор подземных дворцов, яркий свет бронзовых люстр. Анастасия Филатова школьницей захотела пойти в метро и, едва закончив семь классов, явилась в отдел кадров метрополитена. Она была столь мала, что ей предложили прийти через год за окончательным ответом. Через год она пришла снова и с тех пор четверть века спускается на работу под землю.

– Где еще так красиво, как в метро? – задает мне вопрос начальник станции, по всему видно, для нее давно решенный.

Станция «ВДНХ» не относится к самым нарядным станциям Московского метрополитена, на ее отделку пошло сравнительно мало мрамора. Но и эта станция, как все другие, столь же светла и радостна, ухожена.

К мраморным стенам метро пыль не пристает; пол в залах, лестницы тщательно подметают два раза в смену.

Я спросил у уборщицы:

– Где еще так чисто, как в метро?

– Нигде,– ответила уборщица.

Никаких объявлений, никаких запретов на стенах станции нет, но никто не войдет в метро с папиросой, редко кто бросит на пол окурок, под ноги бумажку…

К красоте привыкаешь, как к хорошей погоде, и часто, торопясь, не замечаешь, какой редчайшей расцветки мрамор облицовывает колонны, как прекрасен дворцовый зал, полный света, не замечаешь картин и скульптур, расположенных между платформами…

На рукаве начальника станции – две звездочки дежурного первого класса. От нее узнал, что станция метро «ВДНХ» является станцией первого класса, одной из самых загруженных. Летом в день через нее проходят до ста тысяч пассажиров.

Есть у станции несколько особенностей. Кроме часов пик утром и вечером здесь каждую неделю бывает день пик: в воскресенье множество людей едет на выставку и на ярмарку.

Еще одна особенность: «ВДНХ» – станция, как тут говорят, с «путевым развитием». Кроме обычных тоннелей есть запасные пути. Поезда могут совершить маневр, изменить направление, пройти технический осмотр. Называется эта операция словом, что светится на табло у въезда в тоннель: «Отстой».

Лунно-белым огнем горит глаз маневрового светофора, разрешающий поезду въехать в тоннель. Маневр непростой. Происходит точно по минутам, обозначенным в графике. Его обеспечивают два дежурных, сидящих в кабине блокпоста на краю платформы. Мимо проносятся поезда. Их движение определяют не только по могучему звуку стремительно набирающих скорость экспрессов, но и по сигналам на пульте, где горят зеленые, красные и белые огни. Одному дежурному даже при таком количестве автоматики не уследить за всем.

С правой руки у него – помощник, отмечающий в журнале движение всех составов. За смену номер поезда меняется многократно: каждый рейс имеет свой номер. В пустом вагоне въезжаю в тоннель под землей на огонь светофора. Выходим на узкий мостик с края тоннеля. Не успел состав остановиться, а к нему спешат откуда-то два слесаря-осмотрщика с молотками. Они простукивают весь состав, болты, колеса… В эти минуты они, хотя в тоннеле светло, полагаются не столько на зрение, сколько на слух, отыскивая слабину по звуку.

– Слабый болт звучит, как пустой горшок,– рассказал мне после осмотра механик, пригласив за стол ярко освещенной комнаты. Стены ее образованы тюбингами тоннеля. На двери надпись: «Линейный пост “ВДНХ”». Тут работают самые знающие мастера, со стажем не менее десяти лет. Если обнаружена поломка, то исправить ее надо во время короткого отстоя, за минуты. Каждый слесарь – специалист и в электрике, и в пневматике, и в механике.

Всю стену занимают стеллажи с инструментом, разнокалиберными гаечными ключами, запчастями. Кроме железных инструментов есть и более хрупкие, они в кармане слесарей: лупа и зеркало. Лупа помогает увидеть мельчайшие трещины…

Кроме слесарей коротают под землей время золотые рыбки в большом аквариуме. Рыбки на глубине чувствуют себя прекрасно, ухаживают за ними рабочие люди. О времени на поверхности напоминает радиоприемник. В глубоком тоннеле также болеют во время футбольных матчей, также слушают музыку.

За порогом линейного поста подземелье напоминает о себе журчанием потоков грунтовых вод, сыростью, выступающей на дне смотровой канавы, где работают слесари.

Станция сохнет пятнадцать лет. На старых станциях воздух сухой. На новых —более сырой.

Подземные станции и тоннели не нуждаются в отоплении, летом работает одна вентиляция. Зимой в метро тепло, а летом прохладно.

Поезд снова въехал на сверкающую огнями платформу. С момента открытия линии на ней совершили посадку миллионы, а один человек родился на станции. Его рождение никого не застало врасплох. Навстречу поезду вынесли носилки, выбежал фельдшер, дежурящий постоянно на «ВДНХ».

В подземном здравпункте, куда нередко наведываются пассажиры, стоит стеклянный шкаф. На нижней полке блестит круглая железная коробка. В ней одеяло, пеленки – все, что может потребоваться новорожденному, задумавшему вдруг появиться на свет в пути, в метрополитене. Все для него готово.

Все готово для тех, кто по утрам отправляется в путь под землей.

Сапер, говорят, ошибается один раз. Взрывнику тоже лучше не ошибаться, особенно когда он берет в забой двадцать килограммов аммонита и пятьдесят дистанционных взрывателей. Это обычная норма для одного взрыва, гремят взрывы в недрах Москвы с того времени, как началось сооружение Московского метрополитена.

Взрывы эти не регистрируются сейсмическими приборами, и никто из москвичей их не слышит, но проходчики отмечают ими каждый свой шаг вперед. Один взрыв – метр движения.

Можно сказать, Метрострой продвигается в толще недр на гребне взрывной волны. Ее раскаты можно услышать в любой шахте, где прокладываются тоннели глубокого заложения. На каждом рудном дворе, не ближе чем в 20 метрах от шахтной клети, можно, если внимательно посмотреть, увидеть дверь, куда имеют право входить лишь немногие из работающих под землей.

Спустившись в ствол шахты на Патриарших прудах, где прокладывалась линия метро между Пушкинской площадью и Красной Пресней, я оказался перед железной дверью склада взрывчатых веществ. Его называют «взрывсклад». Это самое сухое, самое светлое и самое чистое помещение, построенное с учетом всех мер безопасности и всех правил хранения опасного. Его, кстати, тоже построили с помощью аммонита, проложив под землей длинный тоннель, своей конфигурацией напоминающий букву «Г».

Склад сделан длинным, как коридор, чтобы ослабить шальную взрывную волну: из отсека, где хранятся ящики с аммонитом, она попадет в отбойную камеру, бетонную западню. На стены пошел крепчайший бетон марки 400. Все тут сделано на совесть, так, чтобы склад пригодился будущим поколениям метростроевцев. Им тоже не обойтись без силы управляемого взрыва, ставшей незаменимой под землей.

А сила эта столь велика, что позволяет разрушать миллионы тонн известняка любой категории прочности, заменяет труд тысяч рабочих и облегчает нелегкое дело – прохождение в земной тверди.

– Московский Метрострой ежегодно расходует 120—130 тонн аммонита, — сообщил мне начальник буровзрывных работ.

В самом дальнем углу склада взрывчатки хранятся деревянные ящики с надписью: «Аммонит патронированный для подземных и открытых работ». Я пришел как раз к тому часу, когда кладовщик, бывший старший взрывник Владимир Иванович Леонов, выдавал порцию взрывчатки давнему товарищу Алексею Тихоновичу Федосову, готовящемуся к выходу в забой. Его брезентовую сумку заполнили патроны, завернутые в красную бумагу. Желтоватая масса крупинок в них не теряет своей силы даже в воде, которая под землей всюду, кроме склада.

В другом отсеке склада хранятся взрыватели. С ними надо быть особенно осторожным. Поэтому, получив для работы тонкие, как карандаш, латунные стержни-детонаторы, взрывники уходят с ними в другой отсек – зарядную камеру. Здесь два стола. На одном в минуты отдыха стучат костями домино. Другой стол покрыт резиной: никто по ней не стучит, а наоборот, тут плавно и легко проверяют калибр электрических детонаторов. В крышке стола есть отверстие, а под ним – ящик с песком. Вот в него и опускают взрыватели, чтобы проверить их сопротивление. На одну серию взрывов идет пятьдесят взрывателей. Работа эта несложная, но делать ее можно только на совесть. Если взрыватель с дефектом, в забое может случиться такой сюрприз, за который не говорят «спасибо».

– Каждый стерженек – это мина, она срабатывает или мгновенно, или с нужным интервалом что на воде, что на воздухе. Хорошо рвется! – говорит взрывник, начинавший службу в те годы, когда еще применяли бикфордовы шнуры, доставлявшие много хлопот. Остерегаться их нужно было как огня и ретироваться подальше, когда поджигали. Да и вода нередко тушила огонь.

Сейчас ничего поджигать не надо. Все осуществляется с помощью электрического заряда, дистанционно. Федосов – взрывник шестого разряда, десятки лет под землей, а начинал еще на «Киевской»-кольцевой.

Последний детонатор проверен, все сосчитано, все концы соединены, чтобы уберечь их от блуждающих токов, все уложено в брезентовую сумку. В руки берется рогатка с проводом и электрическая машинка, генератор импульса. С такой нелегкой ношей взрывник выходит в забой, получив от начальника смены задание на взрыв в левом перегоне шахты № 835.

Иду с взрывниками почти километр по круглому тоннелю, облицованному бетонными плитами, в сторону Пушкинской площади. Под ногами хлюпает вода. Когда-то тут хозяйничало древнее море, оно оставило после себя известняки четвертой категории прочности. Куски белых глыб, груженные в вагонетки, вывозят нам навстречу.

Все, кто есть в забое, покидают его, уступая дорогу взрывникам, для которых тут уже все готово. Два часа проходчики бурили 50 глубоких отверстий. В них свободно проходит метровая деревянная палка. Она-то и помогает просунуть патрон в толщу известняка, отливающего на свету голубоватым цветом. Почти вплотную упирается в известняк укладчик блоков с поднятой железной рукой – эректором. Эта махина защищена железными листами от взрывной волны.

Тихо в забое. Взрывники работают молча. Один изготовляет боевик, заталкивая в патрон детонатор, другой набивает патронами шпуры, пробуренные по всей площади круга. Силы особой для этого не надо, но, взяв в руки боевик, нельзя уронить его, оставить под ногами.

Когда все 50 отверстий заполнены, концы детонаторов, как у лампочек на елке, последовательно соединяют в одну цепь, оставляя свободными всего два конца. Вот тогда слышу команду:

– Пошли!

Из забоя уходят все. Федосов разматывает и тащит за собой длинный провод. В последний раз он дает оглушительный свисток, оповещая о предстоящем взрыве. Все укрываются в безопасной зоне: камни при взрыве летят на 200 метров…

Пора взять в руки взрывную машинку и крутануть ручку. Замигавшая лампочка – знак того, что можно жать на кнопку. В то же мгновение по тоннелю прокатывается ударная волна, и уши закладывает от канонады. Слышу треск мельчайших камешков, пулями пролетающих в вентиляционной трубе. Запахло взрывчаткой, загудела вентиляция, отсасывая пыль и газы. Заряды подрывались не сразу, а один за другим, словно во время артиллерийского салюта...

Когда мы снова подходим к забою, путь к стене преграждает гора больших и малых камней – шестьдесят тонн породы ожидают погрузки. Сюда спешат поезда с порожними вагонетками. Облегчивший сумку взрывник возвращается на склад, он выполнил свою работу. Навстречу ему идут в забой проходчики.

Второе русло Неглинки. — Гуляли мы на плоту от Александровского сада до устья Неглинки, – сказал мне Алексей Прокофьевич Ивлев, старый капитан московских подземных рек. Сказал так и пожалел, потому что слова эти доставили ему много хлопот. Не раз и не два просил его я «погулять на плоту» на моих глазах. Начиная с плохой погоды, кончая техникой безопасности – все было против повторения поездки на плоту со мной. Пришлось убеждать мастера: «На дно Баренцева моря спускался».

Мастер ничего не ответил на это, а велел ждать погоды. Как всякое водное путешествие, поездка по Неглинке зависела от погоды. Мастер запрокидывал голову, смотрел в небо. Его страшил ливень, как летчиков гроза. В проливной дождь уровень подземной реки стремительно поднимается, и тому, кто не успеет быстро выбраться из подземного русла, – крышка.

Ее можно увидеть на мостовой – круглую железную заслонку на пути к подземной реке, текущей по огромным трубам от Марьиной рощи до Большого Каменного моста.

Если вы все же хотите посмотреть эту реку, приходите на Большой Каменный мост. С его высоты увидите, как клубится волной Неглинка, впадающая в Москва-реку через арку, прорубленную в гранитных камнях Кремлевской набережной.

Берега рек одели в каменные одежды, одну из них упрятали под землю. Но не мешают их слиянию. Глядя, как разливается мутными кругами по Москва-реке серая Неглинка, трудно представить, что в далеком прошлом, а точнее, 28 июля 1728 года, было, как гласят документы, «отпущено в Лефортовский императорский дом из Неглинских прудов к столовому кушанию живой рыбы, а именно: стерлядей ушных 6 по 8 вершков, окуней 20, плотиц 20».

В Москве давно забыли о стерляди из Неглинки, ее прудах, нанизанных по руслу там, где сейчас разбит Александровский сад, плотинах и мельницах, долго махавших крыльями над болотистыми берегами. Забыли и о самой реке, давшей название улице Неглинной. Только в дни больших ливней давала о себе знать покоренная река, переполняя трубу, вырываясь бушующими потоками из колодцев, заливая Трубную площадь. Но в любую погоду каждый день о Неглинке думали несколько работников во главе с Ивлевым, которым Москва отдала на попечение реку.

Наступил срок спускаться в реку. Машина, груженная шпалами, ломами, топорами, водолазными костюмами, отправилась к Кремлю и остановилась у входа в Александровский сад, напротив железной решетки. Рядом на асфальте чернела старинная тяжелая плита.

Если круглые колодцы – дверь в подземную реку, то широкая плита – ворота в подземное хозяйство, царство Неглинки. У него свои законы, границы, управители. Один из них поднимает рычагом плиту. И раньше, чем глаза освоились с темнотой подземелья, я услышал шум воды.

Река бурлила и клокотала. Падающий с неба свет плохо освещал быстрые мелкие волны, проваливавшиеся в подземелье – в сторону Александровского сада. Здесь, у решетки, самое неспокойное место Неглинки.

– Уклон 6 сантиметров на 1 метр, – пояснил причину шума воды мастер.

Скорость движения воды никто не мерил. Но брошенная в поток спичка мгновенно скрывается из виду. Вслед за ней должны отправиться две шпалы, доставленные сюда на машине. Шпалы быстро оказываются на асфальте, столь же быстро гвоздями прибивают на них сверху доски. Так у Кремлевской стены сколотили плот, предназначенный для плавания по Неглинке – единственно возможное средство передвижения на бурном участке реки от Александровского сада до впадения в Москва-реку.

Плот из шпал не раз выручал. Идея его пришла в голову Алексею Прокофьевичу, в жизни видевшему плоты только в кино. Но плот – необходимость. Раньше, чтобы обследовать дно реки на крутом участке, обвязывались веревками и так на вожжах преодолевали метр за метром – от колодца до колодца. Но вожжи не спасали, вода валила с ног и не давала подняться, подчас выбрасывая смельчаков в Москва-реку.

Ивлев стал первым, кто «гулял» по Неглинке на плоту. За ним отправились его помощники. Время от времени им приходилось снаряжать подземную экспедицию для проверки старого ложа реки, выложенного плиткой, для ремонта дна…

Сегодня с моим участием состоится прощальный рейс. Наверное, поэтому мастер и пригласил меня стать его свидетелем. Вот-вот построят второе широкое русло Неглинки, чтобы никогда больше не выходила она из берегов. Русло примет воды реки, и ее хозяевам не придется сооружать плот, спускаться для обследований на дно, обвязавшись спасательными веревками.

А пока солнечным светлым днем, когда небо не предвещало ливня, готовился к последнему рейсу плот. Его обвязали веревками и опустили под землю, где бурлила вода. Не успели шпалы коснуться дна, как поток перевернул плот вверх дном. Вчетвером подтягиваем его веревками много раз – вверх и вниз, пока не опускаем правильно. Вот тут-то я понял, что «гулять» по Неглинке опасно.

Но отказаться от затеи постеснялся. Первым ступал по нависшей над потоком стремянке рабочий-плотогон. Ему подали лом, фонарь. Теперь моя очередь. Канаты натянулись струнами, удерживая пляшущий на волнах плот. И хотя дно не глубокое, ногой на него не станешь – вода не даст. Упершись подошвами в округлую стенку трубы, пытаюсь оседлать плот, хватаясь за вбитую в него скобу. Шпалы под тяжестью моего тела погрузились в воду, а ноги повисли по сторонам так, как если бы сел на гимнастического коня. Вперед пробирается и усаживается спиной ко мне плотогон. Все произошло так быстро, что я даже не успел познакомиться с ним, узнать имя.

– Как зовут? – спрашиваю не столько из приличия, сколько из предосторожности. – Кого звать, если плот опрокинется?

– Анатолий, – покрывая шум воды, ответил молодой плотогон и еще громче закричал тем, кто был наверху: – Давай!

Нас обоих держат на веревках. Дорогу вперед освещает лампа фонаря, висящая на груди Анатолия. Луч выхватывает из темноты серую стену трубы и такой же серый поток, состоящий из исконных вод Неглинки, дождя и «условно чистых вод», спускаемых в реку по трубам московскими предприятиями.

– Давай, давай! – еще раз крикнул Анатолий.

Веревки наконец ослабли, и плот понесло. Тотчас пришлось работать ногами, чтобы сохранить равновесие, отталкиваясь то от стенки, то от дна.

Плывем. Дна под ногами нет. И мы свободно несемся, погрузившись по пояс в холодную воду. Поток бьет в спину, как ветер в парус.

Но я недолго радовался и мнил себя плотогоном. Снова обмелела Неглинка. Но поток старался протащить вперед наши буксовавшие шпалы. Они уперлись концом в неровное дно. Плот стал терпеть бедствие. Пришлось бороться с потоком реки ломом и ногами. Точно вздыбленный конь, плот пытался сбросить нас: сначала назад, потом через голову. Вот где пригодилась мне скоба, а Анатолию лом. Выправили наконец плот и снова поплыли.

Впереди показался свет. Он падал сверху из колодца в Александровском саду, открытого на нашем пути. Фонарь выхватил тормозную веревку, выброшенную для нас с земли.

– Можем кончать, – предложил мне Анатолий.

Я принял его предложение, хотя мы прошли всего метров 200. Теперь нужно было схватиться за веревку и удержать плот. Лом и фонарь мешали Анатолию сделать это на быстром ходу. Я успел ухватиться за конец веревки левой рукой, но плот тащило неудержимо вперед.

Пришлось бросить спасительный конец. Плот только того и ждал. Он стал швырять нас по сторонам, сбрасывать через пороги. Река точно мстила людям, заточившим ее в подземелье.

«Условно чистая вода» была, безусловно, грязной. Но не это оказалось самым тяжелым испытанием. Дно цеплялось за шпалы, силясь перевернуть их. Нужно было поднимать нос плота, а вода била сзади в спину, задирала хвост.

– Держись! – кричит Анатолий.

Сам он на мгновение оказался ногами в воде. Но руки его не выпустили плот. Так мы силились уравновесить его минут, наверное, пять. Часов с собой не было, да и взглянуть на них не удалось бы. В схватке лишились лома, подхваченного потоком. Но это было все, что Неглинке удалось сорвать с нашего плота. Мы выровняли свое нехитрое судно, и оно поплыло быстро вперед.

– Прошли Троицкую башню, – определил по колодцу над головой плотогон, когда мы снова погрузились в воду и поплыли в трубе под спинами-парусами. Трудно было представить, что над нами прохаживались люди, светило солнце.

Вдруг в трубу проник его слабый луч. Свет падал из люка. Это – финиш подземного пути. До Москва-реки осталось несколько десятков метров, но дорогу к устью реки плоту преградила поперечная труба. Дальше плыть нельзя. Поравнявшись с люком, Анатолий соскочил на дно и схватил плот за веревку. Я последовал за ним. Плот танцует на воде и тянет нас за собой. Выпускаем веревку из рук, и шпалы тотчас скрываются в темноте, унося за собой конец веревки.

Но мы твердо держимся на ногах. Поток ослаб. Стою по совету Анатолия на одной ноге, как аист, – так легче выдерживать напор Неглинки. Над головой – бетон трубы, чугунный колодец, выше – зеленые листья Александровского сада, а еще выше – голубое небо, зеленая земля. Над открытым люком склонилось лицо Алексея Прокофьевича. Ждем, пока привезут лестницу.

Наконец лестница спущена, и через минуту оба стоим на земле. На траве Александровского сада, у Боровицких ворот.

– Ну, как Баренцево море? – спросил меня мастер.

На этот раз ничего ему я не ответил. Хотелось лечь на траву сразу, в водолазном костюме. Снимаю резиновые доспехи и слышу:

– Ремонтировать не придется. Все нормально. – Это докладывает мастеру Анатолий. Он успел не только бороться с рекой, но и обследовать дно…

Мы проплыли на плоту полкилометра. Времени прошло минут тридцать. Полчаса схватки с Неглинкой.

– Пойдемте смотреть вашу «ракету», – предлагает мастер.

Подъезжаем к Большому Каменному мосту. Плот выбросило на середину Москва-реки, и он медленно поплыл мимо гостиницы «Россия», мимо пока не заполненного водой просторного нового русла. Последний плот Неглинки, подземной московской реки.

Бурные разливы Неглинки, описанные Владимиром Гиляровским, когда река неслась по Неглинной улице неукротимым потоком, происходили в ХХ веке до революции и при советской власти. Подземная река, заключенная в ХIХ веке в трубу, не раз после ливней вырывалась из заточения. Присмирела она окончательно, когда ей построили новое просторное русло. В нем она не огибает Боровицкий холм, течет напрямую, кратчайшим путем, под Зарядьем.

Чтобы увидеть новое русло, встретился с давним знакомым, Алексеем Прокофьевичем Ивлевым. Он посоветовал начать путь от люка напротив гостиницы «Метрополь»:

– Здесь весь интерес. Увидите, как реки меняют русло.

Прежде чем это увидеть, пришлось надеть каску и резиновые сапоги, похожие на ботфорты Петра I. В его времена река текла поверху Москвы, водилась в ней рыба, плавали по ней лодки.

– Идем на глубину восемь метров, – замечает перед началом спуска мастер.

Первыми идут на дно помощники мастера. Страхуемый веревкой, спускаюсь и я по скобам вниз, где плещет вода.

Став на дно, вижу своих проводников с зажженными фонарями. В русле-тоннеле кругом вода: и под ногами, и над головой. Это из люка падает вода, откачиваемая насосами метрополитена.

Не знаю, как в трех соснах, а в трех трубах заблудиться легко. Луч скользит по стенам тоннелей. Их три в этом месте: два ведут в низовье, один – в верховье Неглинки.

Река вытекает со стороны Трубной площади, омывая дно огромного тоннеля из красного кирпича.

– Щекотовская труба, – с уважением говорит мастер, называя именем инженера Щекотова построенный по его проекту отрезок русла под гостиницей «Метрополь». Когда сооружали гостиницу, этой трубой ее защищали от разливов реки.

Щекотовская труба – замечательное гидротехническое сооружение старой Москвы. Кирпич в ней отлично сохранился, выглядит так, словно вчера уложен. Русло в этом месте застраховано от любой случайности. Диаметр трубы 5 метров. Сюда не то что машина, поезд метро пройдет, но недалеко – не дальше «Метрополя».

Когда-то участки русла прокладывали под землей разные хозяева, не у всех хватало денег и дальновидности, чтобы делать так, как инженер Щекотов по заказу инвесторов. Они вложили капиталы в здание, ставшее не Частной оперой, как замышлялось, а лучшей гостиницей города начала ХХ века.

Поэтому на других участках подземное русло Неглинки узкое, с неровным дном. Вот почему во время прилива вешних вод река выходила из тесных подземных берегов.

Водный поток из щекотовской трубы попадает теперь в бетонный коридор с прямоугольными стенами. Это и есть новое pyсло реки, длиной 800 метров. Идти по нему легко. Я вспомнил недавнее путешествие на плоту, который больше смотрителям подземной реки стал не нужен.

Идем по течению. Дно пологое и широкое. В это время года, зимой, напора воды нет. Луч фонаря выхватывает из темноты следы завершенной стройки: геодезические знаки на бетоне, проволоку.

Вода занесла сюда откуда-то издалека бетонные глыбы, куски железа… Ими она играла и, пошвыряв вволю, бросила на полдороге. По этим «игрушкам» можно судить о силе Неглинки, когда она весной стремится к Москва-реке. А сейчас поток журчит ручьем. Белым корабликом плывет гриб, подняв над шляпкой-палубой свою ножку-мачту.

Не слишком ли русло просторно для маленькой реки? Уровень ее летом обычно невысокий. Но случись ливень – и волны поднимутся как на дрожжах. В половодье мчится вода к устью бурным потоком. Никто тогда не отваживается стать на пути Неглинки. Поэтому весной и летом – в пору дождей, как правило, в руслах подземных рек не работают, откладывая дело на зиму. Тогда ничто не угрожает людям. Они очищают дно от завалов, бетонных глыб, камней.

Работы много. Кроме Неглинки текут в трубах Пресня, речка Бубна под Тишинским рынком, речка у Чистых прудов и много других. О них помнят те, кому доверено обслуживать разветвленное подземное водное хозяйство. Забывать о взятых в плен затворницах нельзя: хоть маленькая речка, а стихия. Не проявишь внимания – она напомнит о себе, затопив улицу.

Подземный дозор осматривает свои владения. Ни моряками, ни речниками себя рабочие не считают. Но службой дорожат: дело интересное, есть что вспомнить. Никогда не забудет Ивлев дом под номером 21 на Неглинной, где его чуть не настиг поток воды и снега. Едва успел спрятаться в люке. Каждый, кто много лет спускается под землю, имел случай испытать свой характер.