Текст книги "Бунин и Набоков. История соперничества"

Сделаем небольшое отступление о том, какое место занимал Набоков в 1930-е годы в эмигрантской печати. Здесь уже шла речь об участившихся публикациях Набокова в ведущей эмигрантской газете «Последние новости». Постоянное появление его произведений на страницах самого влиятельного из журналов, «Современные записки», также могло задеть Бунина. В период с 1930 по 1940 год (семидесятый номер «Современных записок» оказался последним) материалы Набокова и о Набокове печатались в двадцати восьми из тридцати номеров (включая шесть романов, повесть и четыре рассказа). А публикации, посвященные Бунину, и его собственные произведения появились всего лишь в десяти номерах[187]187
  Об истории журнала см.: Шруба М. История журнала «Современные записки» в свете редакционной переписки. В кн. «Современные записки» (Париж, 1920–1940). Из архива редакции/Под. ред. Олега Коростелева и Манфреда Шрубы. В 3 тт. М., 2011–2012. Т. 1. С. 38–131. Некоторые закономерности публикаций Набокова в «Современных записках» прослежены Даниэль Бон (Danièle Beaune) в статье La Publication de Nabokov // Cahiers Emigration Russe. № 2. 1993. C. 57–65. В статье нет статистических данных и не исследуется вопрос взаимоотношений Набокова и Бунина. У Малоземовой приведены статистика и диаграмма. См.: Malozemoff. С. 257, табл. а – с.


[Закрыть]. Сравним: с 1920 по 1930 год (сорок номеров) в «Современных записках» было опубликовано лишь десять произведений Набокова и о нем, в то время как Бунина и о Бунине – двадцать.

Исследователи творчества Бунина знают, что в 1930-е годы он писал гораздо меньше и поэзии, и прозы. Так продолжалось до 1937 года, когда он приступил к работе над своим «завещанием», сборником рассказов о любви под названием «Темные аллеи». Но бóльшая часть рассказов сборника «Темные аллеи» была написана уже в 1940–1944 годы, а в середине 1930-х годов единственной книгой, написанной Буниным, была книга «Освобождение Толстого» (1937), наполовину состоящая из цитат. Таков был фон, на котором происходили встречи двух писателей в 1936–1939 годах. После 1933–1934-го Бунин и Набоков увиделись еще один раз, в Берлине в октябре 1936 года, но об этой встрече мало что известно. В открытке, отправленной из Берлина 24 октября 1936 года, Набоков сообщал его тогдашней приятельнице, журналистке Зинаиде Шаховской: «Слышал о вас от Бунина, бывшего у нас проездом»[188]188
  См.: Владимир Набоков – Зинаиде Шаховской, штемпель 24 октября 1936 год, открытка в: Фонд Шаховской, Рукописный отдел, Библиотека Конгресса, Вашингтон, США (Zinaida Shakhovskaia (Shakhovskoy) Collection, Division of Manuscripts and Archives, The US Library of Congress).


[Закрыть]. Встреча произошла во время путешествия Бунина по Германии, после которого он стал убежденным противником гитлеровского режима[189]189
  Немецкие офицеры подвергли Бунина унижению на таможне, что вызвало сенсацию в среде русских эмигрантов. См.: Устами Буниных 3: 21–22 и Бунин. Письмо в редакцию газеты «Последние новости». 1936. 31 октября. Бунин CC 9: 332.


[Закрыть]. В январе 1936-го, когда Набоков приехал в Париж, чтобы дать несколько литературных вечеров, он был знаменит по всему русскому зарубежью. Набоков, которого называли раньше «наследником Бунина», начинал затмевать Бунина[190]190
  См.: Андреев Н. «Современные записки – Часть литературная» // Воля России. 1932. Кн. 49. 4–6. С. 183.


[Закрыть]. Критики говорили о влиянии Бунина на язык Набокова, но при этом делали упор на том, насколько разнится их «искусство композиции», насколько оригинальна структура повествования, да и само художественное мировидение Набокова[191]191
  См.: Struve, Gleb. Current Russian Literature: II. Vladimir Sirin // The Slavonic and East European Review. 12:35. January 1934. P. 440. Cм. также статью Струве «О В. Сирине» (Русские в Англии. 1936. 15 мая. С. 3). См. также: немецкий обзор русской эмигрантской беллетристики, где речь идет о Бунине, Набокове и Сергее Горном: Luther, Arthur. Russische Emigrantendichtung // Die Literatur 36. October 1933– September 1934. P. 146–150.


[Закрыть]. Статья русско-американского критика Александра Назарова с характерным заглавием «В. В. Сирин – новая звезда в литературе», опубликованная в русскоязычной газете в Сан-Франциско, наглядно иллюстрирует, как воспринимали Набокова в середине 1930-х годов:

Сирин является одним из тех счастливых исключений, когда осторожность можно отодвинуть в сторону, так как, несмотря на свою юность, этот русский эмигрант является уже не учеником, а вполне зрелым писателем. Несомненно, что это звезда большой величины и что он является наиболее выдающимся из новых писателей, которые дала Россия (как советская, так и эмигрантская) за последние 6–7 лет[192]192
  Ал. Назаров. В. Сирин – новая звезда в литературе // Новая заря. 1934. 11 августа.


[Закрыть].

Слава Набокова мучила Бунина. Рассказы обоих писателей были переведены на английский язык и опубликованы в одном и том же журнале в Лондоне[193]193
  Переводы на английский рассказа Бунина «В лесу» и рассказа Набокова «Пассажир» были опубликованы в Lovat Dickson’s Magazine в середине 1930-х.


[Закрыть]. Одни и те же издательства выпускали их книги, в то время как русский эмигрантский книжный рынок продолжал сокращаться. Ведущие критики зарубежной России, включая Адамовича, Бицилли, Ходасевича, Бема, Вейдле и Струве, теперь регулярно освещали новые произведения Набокова и при этом так или иначе соотносили его творчество с бунинским. Так, к примеру, Глеб Струве писал в газете «Русский в Англии» в мае 1936 года: «Трудно найти Сирину предков в русской литературе. Как стилист, он кое-чему научился у Бунина, но трудно представить себе писателей, более различных по духу и сущности»[194]194
  Струве Г. О В. Сирине // Русские в Англии. 1936. 15 мая. С. 3.


[Закрыть]. А вот пример явного изменения тональности оценки Набокова. В письме, которое Петр Бицилли, профессор русской литературы в Софийском университете и крупнейший чеховед, отправил в Париж соредактору «Современных записок» Вадиму Рудневу 16 февраля 1934 года, есть такие строки: «Последний № “С<овременных> з<аписок>” удачно составлен. <…> Что до “изящной словесности”, то раз нет продолжения “Жизни Арс<еньева>”, то на перв<ом> месте, конечно – Сирин. Сейчас он достиг предельной виртуозности и этим подчас прямо-таки захватывает. Но я не могу сам себе объяснить, почему все же что-то в нем отталкивает, не то бездушие, не то какое-то криводушие. Умно, талантливо, высокохудожественно, но – безблагодатно и потому вряд ли не эфемерно»[195]195
  Цит. по: «Современные записки»/Под. ред. Коростелева и Шрубы. Т. 2. С. 535.


[Закрыть]. Но уже два года спустя, в 1936-м, Бицилли так оценил творчество Набокова: «В эмиграции выдвинулся писатель, который, несомненно, – столь могуче его дарование и столь высоко формальное совершенство, – “войдет в русскую литературу” и пребудет в ней до тех пор, пока вообще она будет существовать. Это В. Сирин»[196]196
  Бицилли П. Несколько замечаний о современной зарубежной литературе // Новый град. 1936. 11. С. 132.


[Закрыть]. В том же году Бицилли начал свою ключевую статью о Набокове, «Возрождение аллегории», которую Набоков считал лучшим из всего, что было написано о нем в довоенные годы, ссылкой на высказывание Бунина о Толстом[197]197
  Бицилли П. Возрождение аллегории // Современные записки. 1936. № 61. С. 136.


[Закрыть]. В дискуссиях о творчестве Набокова Бунин становился исторической точкой отсчета, литературным прошлым.

* * *

Второе парижское турне Набокова началось 28 января 1936 года. Он остановился у Фондаминских в большой квартире на авеню де Версаль в 16-м аррондисмане, недалеко от набережной Сены и станции метро «Шардон-Лагаш». Этот уголок в наше время превратился в одно из самых дорогих и респектабельных мест Парижа. Здесь, в районах Пасси и Отей в 1920–1930-е годы жило немало русских литераторов. Неподалеку от Фондаминских, на улице Жака Оффенбаха, с начала 1920-х года жили Бунины. Здесь, в кафе и ресторанах Пасси и Отейя, деятели русской культуры встречались и общались. Борис Зайцев, свидетель парижских турне Набокова, вспоминал:

Бунины раньше нас обосновались во Франции, не позже 1920 года. Жили в Париже, в том Пасси <…> где, как и в соседнем Отей <sic>, провело и закончило свое земное странствие старшее поколение литературной русской эмиграции. Явление, думаю, беспримерное в истории: вся тогдашняя действующая армия писательская ушла с Родины из-за невозможности думать и писать по-своему (вовсе даже не в области политики).

Париж стал центром изгнанничества. <…> Бунин, Мережковский, Бальмонт, Куприн, Шмелев, Ремизов, Алданов, Осоргин – все они обитатели Пасси и Отей <sic>, большинство тут же в Париже и головушки свои сложило, упокоившись кто на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, кто на других[198]198
  Зайцев Б. Другая Вера («Повесть временных лет») // Новый журнал. 1968. № 92. С. 185–186.


[Закрыть].

Через полчаса после приезда, как явствует из письма Набокова Шаховской от 2 февраля 1936 года, он уже «сидел с подвыпившим Иваном Алексеевичем в ресторане»[199]199
  Владимир Набоков – Зинаиде Шаховской. 2 февраля 1936 г. Фонд Шаховской, Библиотека Конгресса. См. также: Boyd, Vladimir Nabokov: The Russian Years. P. 423–425. Field. VN. С. 162.


[Закрыть]. В письме жене, отправленном 30 января 1936-го, Набоков подробно описал встречу с Буниным:

С Gare du Nord я поехал на av<enue> de Vesailles посредством метро, так что прибыл с моими постепенно каменевшими и мрачневшими чемоданами в полном изнеможении. <…> Здесь мне дали комнату в прекрасной квартире. <…> Только я начал раскладываться – было около половины восьмого – явился в нос говорящий Бунин и несмотря на ужасное мое сопротивление «потащил обедать» к Корнилову (ресторан такой <Chez Korniloff на рю д’Армай [rue d’Armaille] в 17-м арондисмане>). Сначала у нас совершенно не клеился разговор – кажется, главным образом из-за меня, – я был устал и зол, – меня раздражало все, – и его манера заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев, – так что он потом Алданову жаловался, что я все время думал о другом. Я так сердился (что с ним поехал обедать) как не сердился давно, но к концу и потом, когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в кафе Мюра <кафе Le Murat, расположенное в районе Отей на бульваре Мюра у метро «Порт д’Отей»>, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. Там-же я мельком повидался с Ходасевичем, очень пожелтевшим; Бунин его ненавидит <…>. Алданов сказал, что когда Бунин и я говорим между собой и смотрим друг на друга, чувствуется что все время работают два кинематографических аппарата. Очень мне хорошо рассказывал Ив. Ал. <Бунин>, как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер. Утверждает что облик – переносный – «Мити Шаховского» (отца Иоанна <Шаховского>) дал ему толчок для написания «Митиной любви». Утверждает, что – ну, впрочем, это лучше расскажу устно. После кафе мы втроем ужинали у Алданова, так что я лег поздно и спал неважно – из-за вина (илл. 10)[200]200
  Набоков Берг. Факсимильная копия письма была любезно предоставлена Д. В. Набоковым из Архива Набокова в Монтрё. Часть письма цитируется в английском переводе в: Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. P. 423. См. также: текст письма в Набоков В. В. Письма к Вере, 1923–1976. СПб., 2015 (готовится к печати).


[Закрыть].

Пятнадцать лет спустя, сначала в англоязычных воспоминаниях «Conclusive Evidence» («Убедительное доказательство», 1951), затем в их русскоязычном варианте «Другие берега» (1954), Набоков посвятил встрече с Буниным длинный пассаж. Еще десятилетие спустя – и после международного успеха «Лолиты» (1955, амер. изд. 1958 г.) – Набоков дополнил и изменил свои воспоминания о Бунине, сгустив краски и усугубив сардонический тон описания в расширенном англоязычном варианте автобиографии Speak, Memory: An Autobiography Revisited («Говори, память: Возвращаясь к автобиографии», 1966). Этот пассаж появляется в контексте беглых рассуждений о русской эмигрантской литературе 1930-х годов. Сначала, не называя Бунина по имени, Набоков пристреливается: «Вот старый cher maître, размеренно, жемчужина за жемчужиной роняющий в публику восхитительный рассказ, читанный им бессчетное множество раз, и всегда одинаково, с тем же выражением брезгливой неприязни, которое несут благородные складки его лица на фронтисписе собрания его сочинений» (перевод Сергея Ильина, Набоков ACC 5: 559–560)[201]201
  Ср. оригинал в кн.: Vladimir Nabokov. Speak, Memory: An Autobiography Revisited. New York, 1966. P. 282. Я благодарен Роберту Боуи (Robert Bowie) за то, что он обратил мое внимание на эту деталь.


[Закрыть]. Затем следует описание их встречи – собственно, не одна беллетризованная встреча, а палимпсест воспоминаний о встречах писателей:

Еще одним независимым писателем был Иван Бунин. <…> Когда я с ним познакомился, его болезненно занимало собственное старение. С первых же сказанных нами друг другу слов он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Он наслаждался только что полученной Нобелевской премией и, помнится, пригласил меня в какой-то дорогой и модный парижский ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов и кафэ, особенно парижских – толпы, спешащих лакеев, цыган, вермутных смесей, кофе, закусочек, слоняющихся от стола к столу музыкантов и тому подобного… Задушевные разговоры, исповеди на достоевский манер тоже не по моей части. <В действительности Бунин не терпел Достоевского почти так же сильно, как и Набоков. – М. Д. Ш.> Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрете в страшных мучениях и в совершенном одиночестве», – горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам… Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то подмышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трех панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались (перевод С. Ильина; Набоков ACC 5: 563–564)[202]202
  Ср. оригинал в: Nabokov. Speak, Memory. P. 285–286.


[Закрыть].

Парижский эпизод преимущественно известен западным читателям по книге «Говори, память». Русскоязычным же современникам Бунина и Набокова в эмиграции, а также большинству российских читателей эпизод был знаком по тринадцатой главе «Других берегов». В «Других берегах» по-русски этот пассаж выглядит несколько иначе:

Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть, – и он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Помнится, он пригласил меня в какой-то – вероятно дорогой и хороший – ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки – и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве», – сказал он мне. Худенькая девушка в черном, найдя наши тяжелые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он <Бунин> теперь старался помочь мне, – мы медленно выплыли в бледную пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон <…>» (Набоков РСС 5: 318–319 ср. Набоков 1990, 4: 288).

Эта январская парижская встреча 1936 года показала Бунину и Набокову, насколько они чужды друг другу на уровне человеческих отношений. Но и как художников Бунина и Набокова к тому времени разделяла пропасть. Аллегория с «разматыванием мумии» и кружением писателей друг вокруг друга в ритуальном танце посреди парижской улицы на глазах изумленных ночных фей означает не только отдаление Набокова от Бунина, но и освобождение от пут русской культуры, с которой Бунин никогда бы даже не помыслил расстаться. Дистопический роман Набокова «Приглашение на казнь» в это время уже печатался сериально в «Современных записках», и «Дар» был уже близок к публикации. Как нам известно из писем Бунина 1930–1950-х годов, он так и не смирился с феноменом Набокова. Перед ним был русский писатель, проза которого свидетельствовала о стилистическом влиянии Бунина, но при этом не имела почти ничего общего со взглядом Бунина на мир.

Нина Берберова писала о Бунине в своей автобиографии «Курсив мой» (1969), что он «был абсолютным и закоренелым атеистом»[203]203
  Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 295. Кстати, в связи с упоминанием Берберовой о мемуарах Бунина следует сказать, что выражение «курсив мой», мифологизированное Ильей Ильфом в фельетоне «Отдайте ему курсив» (1932) и ставшее заглавием мемуаров Берберовой, появляется на первой странице бунинского текста; см.: Бунин И. А. Воспоминания. Париж, 1950. С. 7.


[Закрыть]. Она заметила также, что Бунин никогда не задавался религиозными вопросами и не обладал способностью к абстрактному мышлению. Берберова, которая хорошо знала и Бунина, и Набокова, отозвалась о Бунине как о «земно<м> человек<е>», «конкретн<ом> цельн<ом> животн<ом>, способн<ом> создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существовавших до него»[204]204
  Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 295.


[Закрыть].

Берберова, с которой пишущему эти строки довелось однажды долго говорить о Бунине и Набокове, была, конечно же, права и неправа. Не станем здесь углубляться в подробности детства, юности и взрослой жизни Бунина и той роли, которую играли в них сначала православие и толстовство, а затем восточные религии. Авторское мировоззрение Бунина, которое следует из его произведений, – не говоря уже о его путешествии в Святую Землю, описанном в сборнике «Тень птицы», или о его библейской поэзии, – представляется мне глубоко иудео-христианским, с ударением на мифопоэтику Ветхого Завета. При этом для Бунина характерно картезианское мышление. Как для Декарта в его «Размышлении Третьем», существование Бога и божественный миропорядок для Бунина был аксиомой. Он не исследовал космологию мира в своих произведениях. Бунина как философа человеческого существования волновали те вопросы, которые может постигнуть земной ум, ограниченный силой земных желаний.

Мировоззрение Бунина и его «скрытый модернизм» (термин изначально предложен Джоном Бёртом Фостером[205]205
  О «скрытом» модернизме Набокова см.: главу 7 в книге Foster, John Burt. Nabokov’s Art of Memory and European Modernism. Princeton, 1993. Исследование Фостера в основном посвящено статусу памяти в прозе Набокова, которого Фостер противопоставляет европейским модернистам. Фостер не касается творчества Бунина.


[Закрыть]) происходили из глубокого интереса к экстремальным проявлениям желания в XX веке. Художественная одержимость смертью, ярко выраженная в рассказах 1910-х годов и достигшая апогея в «Темных аллеях», отражала не столько интерес Бунина к посмертному существованию сознания, сколько знание о том, что смерть прерывает радости земного бытия, которые писатель воспевает в своих произведениях. На фоне бунинских размышлений о мимолетности жизни (см., например, канонизированный Львом Выгодским рассказ «Легкое дыхание»), в основном унаследованных из Книги Экклезиаста или таких античных поэтов, как Гораций, вопросы современной метафизики у Бунина немногочисленны.

Итак, вернемся к реконструкции парижской встречи двух писателей в январе 1936 года. Бунин увидел в Набокове писателя, уже находившегося вне пространства русской классической литературы, которое Бунин считал исключительно своим. Это был уже не экзальтированный юноша-поэт, поклонник стихов Бунина и автор восторженных писем, а зрелый писатель, ясно представлявший свое место в литературе и не нуждавшийся в принадлежности к той или иной традиции или школе, кроме «школы таланта»[206]206
  Это выражение принадлежит Набокову и прозвучало в интервью 1966 года, данном Герберту Голду (Herbert Gold): «Я, кстати, заметил, что преподаватели литературы все еще считают <Блока и Мандельштама> представителями разных школ. Есть лишь одна школа: школа таланта». См.: Nabokov. Strong Opinions. P. 97.


[Закрыть]. Набокову еще предстояло написать свои лучшие рассказы, включая «Весну в Фиальте» (1936) и «Облако, озеро, башня» (1937). Однако коридоры русской культуры – и русского языка – становились слишком тесны для него, и такой проницательный человек, как Бунин, не мог этого не понять. Смесь разочарования, желчности, ревности и продолжающегося восхищения талантом Набокова…. Именно так можно описать отношение Бунина к Набокову в конце 1930-х годов. Берберова вспоминала, что Бунин «терпеть не мог» Набокова, «называл дураком»[207]207
  Телефонный разговор М. Д. Шраера с Н. Н. Берберовой. 19 марта 1992 года. Нью-Хейвен – Филадельфия.


[Закрыть]. Те, кто знал Набокова и Бунина в конце 1930-х, а потом уже после войны, свидетельствуют о бунинских нелицеприятных замечаниях в адрес Набокова. Например, в 1937 году Зинаида Шаховская начала статью о Набокове в бельгийском издании La Cité Chrétienne со ссылки на разговор с Буниным, происходивший в июле 1936 года, то есть уже после январской встречи с Набоковым, позже описанной в его автобиографиях. Бунин, писала Шаховская, говорил о молодых писателях, что они «не знают своего ремесла» («les jeunes ne connaissent pas leur métier»). «А как насчет Набокова?» – спросила журналистка. «Celui là appartient déjà a l’histoire de la littérature russe. Un monstre, mais quel écrivain», – отвечал Бунин («Этот уже вписал себя в историю русской литературы. Чудовище, но какой писатель»)[208]208
  Zinaida Schakhowskoij. Un maître de la jeune littérature Vladimir Nabokov-Sirin // La cité chrétienne. 20 July 1937. Шаховская также упоминала этот разговор с Буниным в своей статье 1959 года, опубликованной под ее тогдашним псевдонимом: Jacques Croisé. Les cas de Nabokov ou la blessure de l’exil // La revue de deux mondes. 1959. 15 August. P. 663. В книге «В поисках Набокова» Шаховская приводит русские переводы обеих статей. См.: Фонд Шаховской, Библиотека Конгресса.


[Закрыть]. Так реагировал Бунин на феномен Набокова всю оставшуюся жизнь. Что касается Набокова, то о восприятии последующих встреч с Буниным можно судить по таким его словам: «Почему-то мы с Буниным усвоили какой-то удручающе-шутливый тон, русский вариант американского kidding, мешавший настоящему общению» (Набоков ACC 5: 564)[209]209
  Cp. Nabokov. Speak, Memory. P. 287.


[Закрыть].

Конечно же, Бунин и Набоков продолжали видеться в Париже. 6 февраля 1936 года в письме, отправленном из Парижа в Берлин, рассказывал жене: «У Алдановых народу же вообще навалило уйма; и опять длительно – и довольно тягостно – я беседовал с мрачным (от него ушла Галина <Кузнецова>!) Буниным»[210]210
  Набоков Берг; цит. по: Набоков В. В. Письма к Вере: 1923–1976 гг. СПб., 2015 (готовится к печати).


[Закрыть]. 8 февраля 1936 года Бунин побывал на литературном вечере под эгидой «Современных записок» в Salle du Musée Social, где Набоков и Ходасевич читали свои произведения. Набоков прочел три рассказа – «Красавицу», «Terra Incognita» и «Оповещение», а Ходасевич – блистательную мистификацию «Жизнь Василия Травникова», которая в какой-то мере создала прецедент для появления Василия Шишкова, вымышленного набоковского поэта, который исчезнет из Парижа в 1939 году, опустившись в гробницу своих стихов[211]211
  См.: Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. C. 424–425; Берберова Н. Набоков и его «Лолита» // Новый журнал. 1958. 57. С. 114–115; Бахрах А. Бунин в халате (по памяти, по записям). Bayville, NJ, 1979. P. 78; Бахрах А. По памяти, по записям. Литературные портреты. Paris, 1980. C. 99–104. О Ходасевиче и создании Набоковым «Василия Шишкова» см.: Шраер. Набоков: темы и вариации. С. 211–239.


[Закрыть]. Вера Бунина, которая помогала распространять билеты на вечер Набокова 8 февраля 1936 года, записала в дневнике: «У Сирина отталкивающий голос. <…> Его чтение мне не нравится, оно актерское, – точно учитель декламации, словом чтец-декламатор. Сам тоже не привлекает меня, но публика в восторге»[212]212
  Бунин РАЛ MS. 1067/468.


[Закрыть]. В эти же дни, в письме, отправленном 10 февраля 1936-го, Набоков пишет жене:

Я сидел с Буниным (в пальто и каскетке, нос в воротник, боится безумно простуд) и раздобревшим, напудренным Адамовичем. <…> Потом поехали большой компанией в кафе Les Fontaines <Café Les Fontaines на авеню де Версай (Avenue des Versailles) рядом с метро «Порт де Сен-Клу» и недалеко от дома, где жили Фондаминские> и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов, Бунин, Ходасевич, Вейдле, Берберова и др. Все пили за здоровье Митеньки <сына Набоковых Дмитрия>. <…> Было очень весело и оживленно (что-то у меня смахивает на каникульную реляцию школьника, но я не выспался). Алданов кричал, что 1) «вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь; 2) «вы первый писатель»; 3) Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень <т. е. признайте его победителем>. Иван, однако, артачился, «нет, мы еще поживем», и через стол обращался так к Ходасевичу: «эй, поляк»[213]213
  Набоков Берг; цит. по: Набоков В. В. Письма к Вере: 1923–1976 гг. СПб., 2015 (готовится к печати). Там же см.: комментарий О. Ворониной о перстне, Пушкине и Державине. Ср. Владимир Набоков: Письма к Вере/Публ. О. Ю. Ворониной и Б. Бойда при участ. Г. Барабтарло // Сноб. Ноябрь 2010. 11. http://www.snob.ru/magazine/entry/26611, 12 сентября 2013 года.


[Закрыть].

Еще через несколько дней, в письме, посланном 13 февраля 1936 года, Набоков сообщает жене:

Вечером тут было большое общество (писатели были представлены Бунином, Алдановым, Берберовой), и я читал «Уста к устам», а потом стихи. Разошлись поздно, – и автоматически собрались все опять в кафэ, так что домой вернулись Бог знает когда. Мы довольно забавно повздорили с Б<униным> о Толстом. Как он, Бунин, похож на старую тощую черепаху, вытягивающую серую жилистую, со складкой вместо кадыка, шею и что-то жующую и поводящую тускло-глазой древней головой![214]214
  Набоков Берг; цит. по: Набоков В. В. Письма к Вере: 1923–1976 гг. СПб., 2015 (готовится к печати).


[Закрыть]

15 февраля 1936 года Бунин и Набоков приняли участие в вечере Объединения писателей и поэтов вместе с Адамовичем, Берберовой, Цветаевой и другими писателями[215]215
  См.: Русское зарубежье/Под. ред. Мнухина. Т. 3. (15 февраля 1936 г.); см. также: Boyd. Vladimir Nabokov: The Russian Years. P. 425.


[Закрыть]. После этого вечера Бунин и Набоков виделись еще несколько раз, о чем мы узнаем из подробных отчетов в письмах Набокова к жене. В письме, отправленном 21 февраля 1936 года, есть такие слова: «…звонил Бунин приглашая на обед – вместе с Алд<ановым> и Зайц<евым> <…> но я уклонился – и очень рад что уклонился»[216]216
  Набоков Берг; цит. по: Набоков В. В. Письма к Вере: 1923–1976 гг. СПб., 2015 (готовится к печати). См. также: письма Набокова к жене от 19 и 24 февраля 1936 года, в которых упоминаются предстоящие планы, в которых фигурирует Бунин.


[Закрыть]. 27 февраля 1936-го, уже незадолго до возвращения в Берлин, Набоков пишет жене: «За сим я заехал за Ириной <Кянджунцевой, сестрой Тенишевского одноклассника Набокова Савелия Кянджунцева> и с нею в ее лимузине поехал с корректным визитом к Бунину, который принял нас в вишневой пижаме, – мешки под глазами, простуда, тоска, – и угостил самосским вином»[217]217
  Набоков Берг; цит. по: Набоков В. В. Письма к Вере: 1923–1976 гг. СПб., 2015 (готовится к печати).


[Закрыть].