Текст книги "Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике"

Послесловие

Три четверти века назад Осип Мандельштам писал: «Так, размахивая руками, бормоча, плетется поэзия, пошатываясь, головокружа, блаженно очумелая и все-таки единственная трезвая, единственно проснувшаяся из всего, что есть в мире».

Казалось бы, вспомнив отрешенного от реального мира Пастернака, измученную тяжкой судьбой, назвавшую себя городской сумасшедшей Ахматову или вечно буянившего Есенина, трудно в это поверить. Однако это так, и Есенин, признавшись:

 
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений свет… —
 

нисколько не бахвалился. И как ни странно, именно потому что поэты зорко всматриваются в себя, они обладают даром пророчества.

Нынче время, вероятно, не менее опасное и смутное, чем двадцатые годы, и стихи людям (хотя многие из них об этом не догадываются!) по-прежнему необходимы. В сегодняшнем прагматичном и в то же время безумном, преступном, безжалостном мире лирика поможет каждому заглянуть в себя и обнаружить в своей душе не только ужасы преисподней. Ведь в каждом из нас еще живы, хотя и не всегда востребованы тяжкой повседневностью, а нередко и полураздавлены ею – и доброта, и отзывчивость, и достоинство, а еще и отношение к жизни как к красоте и чуду. Лучше всех за последние два десятилетия об этом сказал Иосиф Бродский (май 1980), показавший пример высокого мужества и благородства, пример верности своему предназначению.

 
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
 
 
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
 

Приложение

Стихи о поэтах и поэзии

ЛИРИКА

 
Смысл и честь России – лирика!
Ведь – куда глаза ни кинь —
Ты воистину великая
Средь бесчисленных святынь!
 
 
От Державина до Слуцкого,
Каждой власти не мила,
Падчерицей непослушною
Два столетия была.
 
 
То вразброд, а то лавиною,
Шла, сломав державный строй,
И притом неуловимою
Удивляла красотой.
 
 
То вселенский гром затеявши,
То слышна едва-едва,
То восторженна, как девушка,
То печальна, как вдова.
 
 
А вокруг – без края мерзости,
И любое дело – швах,
Небо – в беспросветной серости,
А держава – сплошь впотьмах;
 
 
И ни крика и ни выкрика —
Немота да нищета…
Но зато какая лирика,
Жалкой жизни не чета.
1997
 

О ПОЭТАХ

КОЛОКОЛА ДЕРЖАВИНА

 
Колокола Державина,
Звонче вас, громче нет!
Бьете неподражаемо
Вот уж две сотни лет.
 
 
Не серебро, не золото —
Просто глагола медь,
Но еще долго молодо
Вам после всех греметь.
 
 
Яростна ваша жалоба,
Радость, хвала, хула,
Колокола Державина,
Страсти колокола!
 
 
Дыбой, кнутом и ядрами
Волю прогнали прочь,
Но отчего-то ямбами
Заговорила ночь,
 
 
Может, всего не ведая,
Может, и о другом,
Но целых два столетия
Не умолкает гром.
1988
 

МИХАЙЛОВСКОЕ

 
Александр его удалил
В Кишинев, а потом в поместье,
И свободою одарил,
Уберег от уколов и чести
 
 
Мог в столице к полкам пристать
(Кто б его уберег от сглазу?!) —
И тогда писать-рисовать
Воспретили бы, как Тарасу.
 
 
И какая б стряслась беда
Для России – не думать лучше…
А когда б не пошел туда,
Сам извел бы себя, замучил.
 
 
…В Петропавловке жестко спать,
Если каешься без оглядки,
А в Михайловском тишь да гладь,
И с опального взятки гладки.
1987
 

НАКАЗ

 
Будь мужчиной и молчи.
Будь, хоть нелегко.
Горя словом не мельчи,
Хоть и велико.
 
 
Ткнись в подушку головой
И молчи, пока
Безнадежная любовь,
Как трава, горька.
 
 
Грозных молний не мечи,
Пей невкусный чай.
Будь мужчиной и молчи,
Тютчева читай.
I960
 

ЛЕРМОНТОВ

 
Дорога вьется пропыленной лентою,
То вверх ползет, то лезет под откос,
И засыпает утомленный Лермонтов,
Как мальчик, не убрав со лба волос.
 
 
А солнце жжет. И, из ущелья вынырнув,
Летит пролетка под колесный шум,
Под горный шум, под пистолет Мартынова
На молньями играющий Машук.
 
 
…Когда с собой приносишь столько мужества,
Такую злобу и такую боль, —
Тебя убьют, и тут-то обнаружится,
Что ты и есть та самая любовь.
 
 
Тогда судьба растроганною мачехой
Склоняется к простреленному лбу
И по ночам поэмы пишут мальчики,
Надеясь на похожую судьбу.
 
 
1948
 

СОЖАЛЕНИЕ

 
Не прожектов-химер,
Старость – время ответа!
Зря не взял я в пример
Афанасия Фета.
 
 
Фет, помещик Шеншин,
Враг ленивых и сирых,
Верил в общий аршин,
Хоть был истинный лирик.
 
 
И любил, и страдал,
Но при хаосе сердца
Умножал капитал
С жаром землевладельца.
 
 
Обустроив село
И посмертную славу,
Был от мира сего,
А не жил на халяву.
1993
 

НЕКРАСОВСКОЕ

 
Я люблю тебя, Родина,
Твой призыв и твой зов,
Сердце не заколодило
Никоторым из слов.
 
 
И доныне негромогласные
Слышу, лежа внизу,
Причитанья-печали Некрасова,
Стон и слово его, и слезу.
Декабрь 2001
 
 
ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИИ
 
 
Счастлив ли Иннокентий Анненскии,
Непризнания чашу испивший,
Средь поэтов добывший равенство,
Но читателя не добывший.
 
 
Пастернак, Маяковский, Ахматова
От стиха его шли и шалели
От стиха его скрытно богатого,
Как прозаики – от «Шинели».
 
 
Зарывалась его интонация
В скуку жизни, ждала горделиво,
И, сработавши как детонация,
Их стихи доводила до взрыва.
 
 
…Может, был он почти что единственным,
Самобытным по самой природе,
Но расхищен и перезаимствован,
Слышен словно бы в их переводе.
 
 
Вот какие случаются странности,
И хоть минуло меньше столетья,
Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Никому не ответить.
1987
 

БЛОК

 
Все рейтинги я отверг,
Какой в них и толк, и прок?…
Двадцатый окончен век
И первый поэт в нем – Блок.
 
 
Метели, гибель и мрак,
И воля влекли его,
И появлялось так
Гармонии вещество.
 
 
Овладевали им
То Сатана, то Бог,
Однако неукротим
Остался несчастный Блок.
 
 
Вселенский не поднял ор,
Когда именье сожгли.
И, голоден, проклят, хвор,
Не бросил родной земли.
 
 
Завистниц был целый полк,
Завистников – два полка…
И все-таки только Блок
Поднялся под облака.
1999
 

ДИСПУТ

 
Он рокотал:
– Бог умер. Ницше прав.
Блок – скиф, и мы сегодня тоже скифы…  —
И думал я ревниво и тоскливо:
«Какую гору сведений набрал…»
 
 
Он громыхал:
– Поскольку умер Бог,
То и Христос «Двенадцати» у Блока
Антихрист… Вообще такого бога
Я не пустил бы даже на порог.
 
 
Христос не каторжник, и беглым шагом
Не ходит, словно воровская мразь,
И вовсе не размахивает флагом,
За все дома от страха хоронясь…
 
 
И стал терзать поэму Заратустра,
Во внутренности лез и в потроха,
Не постигая сущности искусства
И отвергая музыку стиха.
 
 
Поэтому в единое не мог
Соединить полярности такие,
Как справедливость, улица, стихия,
Возмездие, Россия, ночь и Блок.
1999
 

Слово

Памяти Велимира Хлебникова

 
Сущего первооснова,
Хоть не кислород-азот,
И притом уйти готово
Далеко за горизонт.
 
 
Бездорожье и дорога,
Ты в чреде любых эпох
У убогого – убого,
А у щедрого – как Бог.
 
 
И, достойное упреков
За бесплодность мятежей,
За пророчества пророков
И ничтожество вождей,
 
 
Ты столетия в ответе
За свершенья и за бред:
Ведь на целом белом свете
Ничего сильнее нет.
 
 
И от края и до края
Отданы тебе не зря
Твердь небесная, земная,
Океаны и моря.
 
 
Не под силу отморозкам
Затереть тебя до дыр:
Слово управляет мозгом, —
Завещал нам Велимир.
1997
 

ГУМИЛЕВ

 
Три недели мытарились,
Что ни ночь, то допрос…
И не врач, не нотариус,
Напоследок – матрос.
 
 
Он вошел черным парусом,
Уведет в никуда…
Вон болтается маузер
Поперек живота.
 
 
Революция с гидрою
Расправляться велит,
То наука нехитрая,
Если схвачен пиит.
 
 
…Не отвел ты напраслину,
Словно знал наперед:
Будет год – руки за спину
Флотский тоже пойдет,
 
 
И запишут в изменники
Вскорости кого хошь,
И с лихвой современники
Страх узнают и дрожь.
 
 
…Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и каялись
На голгофах трибун,
 
 
И спивались, изверившись,
И не вывез авось…
И стрелялись, и вешались,
А тебе – не пришлось.
 
 
Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.
 
 
…Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал и в августе
В двадцать первом, к стене
 
 
Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской ЧК.
1967
 

АННЕ АХМАТОВОЙ

 
Ваши строки невеселые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,
 
 
Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты,
Благородством одиночества
И величием беды.
 
 
Потому-то в первой юности,
Только-только их прочел —
Вслед, не думая об участи,
Заколдованный пошел.
 
 
Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла,
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.
1961
 

ПОХОРОНЫ ПАСТЕРНАКА

 
Мы хоронили старика,
А было все не просто.
Была дорога далека
От дома до погоста.
 
 
Наехал из Москвы народ,
В поселке стало тесно,
А впереди сосновый гроб
Желтел на полотенцах.
 
 
Там, в подмосковной тишине,
Над скопищем народа,
Покачиваясь, как в челне,
Открыт для небосвода,
 
 
В простом гробу, в цветах по грудь,
Без знамени, без меди
Плыл человек в последний путь,
В соседнее бессмертье.
 
 
…И я, тот погребальный холст
Перехватив, как перевязь,
Щекою мокрою прирос
К неструганному дереву.
 
 
И падал полуденный зной,
И день склонялся низко
Перед высокой простотой
Тех похорон российских.
1963
 

ИЛИАДА

 
«Бессонница. Гомер…» Я не читал Гомера
Ни в поздней старости, ни в детстве по складам.
Однако объяснил, что эпос – не химера
Совсем не сказочник, а Осип Мандельштам.
 
 
Он список кораблей с собой унес в могилу,
Которую доныне не нашли,
Но лирика его мне заменила
Великое сказание земли.
1999
 

ВЕРСИЯ

 
Проживи подольше Маяковский,
Не было бы: «Был и остается
Лучшим и талантливейшим…» Козни
Истребили бы первопроходца.
 
 
«Десять лет без права переписки» —
И тогда бы близкие гадали:
Пропадает бедолага близко
Или замерзает в Магадане?
 
 
Получился бы костер красивый!
Жгли б стихи как в чумном карантине,
А не то чтобы вводили силой,
Как картошку при Екатерине.
 
 
Вы его ругаете научно,
Но припомните, по крайней мере,
Что казнил себя собственноручно
По отчаянью, а не по вере.
Так скажите вы ему: «Спасибо…»
Так простите вы ему загибы,
Если не хотите – не читайте,
Но страданье всё же почитайте.
1988
 

ЛОШАДИНОЕ

И всё ей казалось: она жеребенок…

В. Маяковский

 
Шла развалина, а еще точней —
Брел, покачиваясь, развалина —
Голова полна стародавних щей,
Мысль в которых вдрызг переварена.
 
 
Что с такого взять? Приложить к чему?
Ненадежного отношения
Удостоился; ничего ему
Не дано, кроме поношения.
 
 
А погода дрянь – вихрь, мороз… А скользь
Скалолазанья поопаснее…
И упал на лед, и прожгло насквозь
Болью сломанное запястие.
 
 
И ни сесть, ни встать, и лежит лежмя,
Вроде той, на Кузнецком, лошади…
Не попрешь, старик, супротив рожна…
Но припомнилось вдруг хорошее,
 
 
Как тому назад чуть не сотню лет —
Не печальные, а бодрячие
Прошептал слова молодой поэт,
Наклонясь над упавшей клячею.
 
 
Разом встал, побрел, несмотря на скользь,
Боль терпя, но беды не чувствуя…
До того ему по нутру пришлось
Зарифмованное напутствие.
2001
 

ЕСЕНИН

 
Слух прошел: «Второй Некрасов!..»
Но брехня и чепуха…
Для статей и для рассказов
Этот не впрягал стиха.
 
 
Душу радовали кони
И свиданки за селом,
И лукавые гармони,
И гармония во всем.
 
 
Правда, пил средь обормотов,
Но зато в работе всей
Нету стертых оборотов,
Тягомотин и соплей.
 
 
Что ему журналов травля?
Сын задавленных крестьян
Барина из Ярославля
Победил по всем статьям.
 
 
Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл.
Знал он слово золотое
И сильней себя любил.
 
 
Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову…»
1987
 

МЭТР

 
Весь в пятнах и в морщинах
И лысый, как скелет,
Жеребчиком мышиным
Резвился тридцать лет.
 
 
И много было шуму
Совсем из ничего,
Хотя, похоже, к шуту
Истлело естество,
 
 
Ни чувства и ни чуда! —
Ну, разве что слегка…
Однако жил покуда,
Игра вовсю влекла.
 
 
Но лед его мистерий
Не вдохновлял меня,
И не был в подмастерьях
Я у него ни дня.
2001
 

ЛЕТО ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОГО

Памяти Н. Заболоцкого

 
Оттепель в начале лета
Шла еще без остановки,
И сидел я у поэта
В домике на Хорошевке.
 
 
Я робел его, как мальчик,
А поэт глядел сердито
На огромный телеящик:
Там с Хрущевым спорил Тито.
 
 
Маршал гнул свое пребойко,
Не доверясь переводу.
И поэт спросил: «А сколько
У него в стране народу?
 
 
Восемнадцать миллионов?
Сотня – нипочем такому…»
И взглянул неумиленно,
Как безбожник на икону.
 
 
Я не понял эту фразу.
Мне надеждой обольщаться
Так хотелось, что я сразу,
Потрясенный, стал прощаться.
 
 
…Лето пятьдесят шестого,
Самое его начало,
Так печально и жестоко
До сих пор не огорчало.
 
 
…Господи, да что я, дурень,
Доказать хотел демаршем?
Ведь поэт поглубже думал —
Что ему заезжий маршал,
 
 
Оттепель и даже лето?…
Сердце все перестрадало
И предсмертно билось где-то
В поле возле Магадана.
1989
 

СМЕЛЯКОВ

 
Не был я на твоем новоселье,
И мне чудится: сгорблен и зол,
Ты не в землю, а вовсе на север
По четвертому разу ушел.
 
 
Возвращенья и новые сроки,
И своя, и чужая вина —
Все, чего не прочтешь в некрологе,
Было явлено в жизни сполна.
 
 
За бессмертие плата – не плата:
Светлы строки, хоть годы темны…
Потому уклоняться не надо
От сумы и еще от тюрьмы.
 
 
Но минувшее непоправимо.
Не вернешься с поэмою ты
То ль из плена, а может, с Нарыма
Или более ближней Инты.
 
 
…Отстрадал и отмаялся – баста!
Возвышаешься в красном гробу,
Словно не было хамства, и пьянства,
И похабства твоих интервью.
 
 
И юродство в расчет не берется,
И все протори – наперечет…
И не тратил свое первородство
На довольно убогий почет.
 
 
До предела – до Новодевички
Наконец-то растрата дошла,
Где торчат, как над лагерем вышки,
Маршала, маршала, маршала.
 
 
…В полверсты от литфондовскои дачки
Ты нашел бы надежнее кров,
Отошел бы от белой горячки
И из памяти черной соскреб.
 
 
Как ровняли овчарки этапы,
Доходяг торопя, теребя,
Как рыдали проклятые бабы
И, любя, предавали тебя…
 
 
И совсем не как родственник нищий,
Не приближенный вдруг приживал,
А собратом на тихом кладбище
С Пастернаком бы рядом лежал.
1972
 

АНТАБУС

 
Еще не в твоем кабинете,
Где вечно за дверью толпа,
А прежде на четверть столетья
В шалмане я встретил тебя.
 
 
Несчастный, пропахший мочою,
Читал о погибшей любви,
И как полыхали мечтою
Глаза голубые твои.
 
 
Казалось, недолго осталось:
Проводим тебя на погост…
Но принял, как постриг, антабус
И стал сразу важен и толст.
 
 
О, яростный культ государства,
Изрядно похожий на бред!..
От этого мрака лекарства,
Антабусу равного, нет.
 
 
И поздно из этого рая
Рвануть, принимая хулу,
Уйти в голубые Дунай
И брызгать на каждом углу.
 
 
И поздно с беспутным задором
Стихом позвенеть под вино,
И даже как псу под забором
Уже помереть не дано.
1972
 

СЛУЦКИЙ

 
«Удивляйте, а не эккерманьте», —
Слуцкий говорил, а я дерзил:
«За другими не таскаю мантий,
Мне себя тащить не хватит сил».
 
 
«Вы меня давно не удивляли», —
Слуцкий огорчал, а я молчал
И потом с тоской об идеале
Вновь скрипел зубами по ночам.
 
 
Друг мой славный, друг мой самый лучший,
Для себя познавший волшебство,
Взял с собой свои секреты Слуцкий,
И попробуй догони его!
 
 
А ведь я б их сразу прикарманил…
И себя ругаю: «Эх, дебил,
Что же ты за ним не эккерманил,
Если все равно не удивил?»
1988
 

УЧИТЕЛЬ

 
Учитель болен был и недоволен,
Мои стихотворенья разносил,
А я терпел, как нерадивый воин,
И даже снисхожденья не просил.
 
 
Была зима. Учитель был простужен.
Дрожал в чужом нетопленом углу.
А я, чудак, надеялся на ужин,
На рюмку водки и на похвалу.
 
 
Он был худой. Высовывались кости
Из ворота дешевого белья,
А мне казалось, что ему все просто,
Что ниц пред ним повержена земля.
 
 
Не потому ли, хоть об стенку бейся,
Хоть переламывайся пополам,
В ответ цедит: – Вы не бездарны, Берсы, —
Как Лев Толстой никчемным сыновьям.
 
 
Тоски и боли поровну изведав,
Терпел стрезва, терпел и во хмелю,
Терплю и нынче. Средь живых поэтов
Его любил всех крепче и люблю.
 
 
Но если вдруг теперь мои похвалит
Стихи, где шлаку больше, чем руды,
Мне хочется его обрезать: – Хватит! —
И горько мне от этой доброты.
1972
 

ПЛАЧ ПО СЛУЦКОМУ

Венок сонетов

 
1
 
 
В стихах дышала ярость,
И каждая строфа,
Как туча, приближалась,
Неясная сперва.
Он чуял гул. Сжималась
Рука, ища слова,
Была в которых жалость
И доброта жива.
Он был поэт эпохи,
Что оттепель звалась,
И ей не слал попреки,
Что нехотя плелась;
Он лез в ее пророки,
В стихах пылала страсть.
 

 
2
В стихах пылала страсть
Отчаянно и жарко!
И как в восторг не впасть,
Когда сверкали ярко
И рифменная снасть,
И справка, и ремарка,
Стихия в них слилась
Со щедростью подарка.
Когда огромен дар,
Годна любая малость:
Ее, как в лузу шар,
Вгонял, сама вгонялась!
Когда внутри был жар,
Все Слуцкому давалось.
 

 
3
Все Слуцкому давалось.
Отнюдь не на авось.
И мысли возмужалость
Пронзала нас насквозь.
И ритм, родясь как шалость,
Тревогой тотчас рос.
Стих веры был исполнен
И не искал прикрас.
И юмор строки полнил,
С иронией сплетясь,
И всё, что Слуцкий помнил,
Всё в дело шло и в масть.
 

 
4
Всё в дело шло и в масть —
Такое дело было!
На целое и часть
Хватало сил и пыла.
Как раз шел звездный час,
Хула, как слава, льстила.
Но тут на всех на нас
Зима дыхнула с тыла.
И оттепель на нет
Хоть не сошла – ужалась.
На Слуцком в цвете лет,
Явивши кровожадность,
Сошелся клином свет:
Эпоха в нем нуждалась.
 

 
5
Эпоха в нем нуждалась,
Поскольку Пастернак,
Как в прессе утверждалось,
Изгой и тайный враг.
И Слуцкий встал, отважась, —
В страшнейшей из атак
И принял эту тяжесть,
Ведь лично как-никак
Тащил эпохи бремя
И признавал как власть.
Поэтому со всеми
Стал Пастернака клясть.
 

6

 
Стал Пастернака клясть
Минуты три – не долго.
На подлость не горазд,
Хотя и узник долга.
Но от таких мытарств
Немного было толку,
И, дома затворясь,
Он плакал втихомолку.
…Как будто сам отверг
Себя, и вот что сталось:
Хоть сорок лет не век,
И уж совсем не старость,
Но голова как снег,
Но сердце исстрадалось.
 

 
7
Но сердце исстрадалось,
Пришла пора невзгод.
Пусть чаще разудалость
В строфу свое ввернет,
Все то, что издавалось,
Все сорт не тот и счет.
Но совесть не сдавалась,
Работала, как крот,
И не давала спуску
Душе на день, на час,
Утряска чтоб с утруской
Стиха не началась.
Но сна лишился Слуцкий,
Испуг стал как напасть.
 

 
8
Испуг стал как напасть.
За что судьба карала?
И тут по новой – хрясть! —
Татьяна захворала.
Но все ж на этот раз,
На десять лет без мала,
На каждый день и час
Ему души достало.
Он дотащил свой крест,
Покорствуя, не споря;
Стерпел гостей приезд,
Поминок тараторье.
Хоть был один как перст
В отверженности горя.
 

 
9
В отверженности горя
Небрит, неприбран, вдов,
Планиду переспоря,
Себя переборов,
В неистовом задоре
Четыреста стихов
Сложил… но без подспорья
Свалился – был готов…
Так напоследок дерзко
Талант взыграл и смолк.
Сработалась нарезка —
Пожалте под замок…
Страшась всю жизнь ареста,
Он дольше жить не мог.
 

 
10
Он дольше жить не мог,
Он жил еще лет девять.
(Сказал: «Не дай мне, Бог…» —
Наш бог, и как не верить?!)
Уныл, убит, убог.
Унижен, словно челядь,
Сложить не мог двух строк,
Не знал, как быть, что делать.
То сядет на кровать,
То сядет в коридоре,
Книг не желал читать,
Газеты бросил вскоре
И спать не мог опять
В забросе и в затворе.
 

 
11
В забросе и в затворе
Домучился старик.
(Судьба – не санаторий,
А грязный черновик…)
Но все ж Борис при вздоре
Ошибок, шор, вериг
Воспел России горе
И потому велик.
За раненое сердце,
За дар, что был высок,
За жалости усердье,
За взлет последних строк
Он перейдет в бессмертье,
Земной отбывши срок.
 

 
12
Земной отбывши срок,
Он станет горсткой пепла…
Поэтам невдомек,
Что приросла, как лепра,
К ним тыща горьких строк,
И в памяти окрепла,
И смерть свою, как рок,
Попрала и отвергла.
Воскрес, а не усоп
Большой поэт, матерый!
И что над гробом треп,
Хочу забыть который,
И что сосновый гроб
И новый крематорий?!
 

 
13
И новый крематорий,
Как некогда Донской,
Дымил и тонны горя
Гнал в небо за Москвой.
И здесь, без предыстории,
Такой или сякой,
Был Слуцкий не в фаворе,
А в череде людской…
Работали проворно,
Не нарушали срок:
С повозки на платформу
Гроб, как торпеда, лег,
И люк, закрытый черным,
Его прибрал и сжег.
 

 
14
Его прибрал и сжег
Уже для жизни новой.
Не зря Завет изрек:
«В начале было Слово…
И Слово было Бог…»
(Точней – первооснова!)
Знал Слуцкий в слове толк,
Служил ему сурово,
Как завещал Господь…
Когда строфа слагалась,
Мог все перебороть —
Дух презирал усталость.
Не стал пророком хоть,
В стихах дышала ярость.
 

 
15
В стихах дышала ярость,
В стихах пылала страсть.
Все Слуцкому давалось,
Все в дело шло и в масть.
Эпоха в нем нуждалась:
Стал Пастернака клясть,
Но сердце исстрадалось,
Испуг стал как напасть.
В отверженности горя
Он дольше жить не мог,
В забросе и затворе
Земной отбывши срок.
И новый крематорий
Его прибрал и сжег.
1986
 

* * *

 
Изящно, легко и галантно!
Ну что же – и дальше пиши.
Отмерено вдоволь таланта,
Недодано только души.
 
 
И полного нет разворота,
И самая малость тепла.
Ну что ж – это не для народа,
Тут важно, чтоб горстка прочла.
 
 
А все же хватает таланта
И всем ты, ей-богу, хорош.
Да только пуанты, пуанты,
Пуанты заместо подошв.
 
 
Но тем, кто читает усердно
И учит тебя наизусть,
Твои мельтешенья по сердцу
И мил микромир получувств,
 
 
Где нету свинцового неба,
И вихря, и черной воды,
Где нет всероссийского гнева,
Предвестия общей беды.
1964 или 1965
 

ТЯЖБА

 
Целых два сборника нарифмовал,
Скорую гибель пророча.
Верно, забыл, что прискорбный финал —
Точка, а не многоточье.
 
 
В опере только позволено так,
Длани вздевая в усердье,
Петь-упиваться пол-акта и акт
Ненастоящею смертью.
 
 
А настоящая – хоть и беда,
С жизнью не выдержит тяжбы;
Жизнь – это все-таки то, что всегда,
Смерть – это то, что однажды.
1987
 

СОПЕРНИК

 
Что делать: быть или играть? Вот в чем вопрос.
А впрочем, никакого нет вопроса.
Кто до себя – как личность – не дорос,
Тот изъясняется многоголосо.
 
 
И норовит у каждого занять
То интонацию, то жест, то фразу,
Чтобы сыграть, но не себя опять,
А нечто усредненное и сразу.
 
 
Соперник растранжиривал свой пыл
На скетчи, сценки или водевили…
А что до Слуцкого, то Слуцкий просто был.
И не играл. За это не кадили.
2001
 

СОЛЯНКА

 
Пятидесятых конец.
Шестидесятых начало.
Межирова не качало —
Он затворился, гордец.
 
 
Ежели невмоготу
Станет, пойду спозаранку
К Межирову на Солянку
И полпоэмы прочту.
 
 
Там, на шестом этаже,
Спросит меня: «Где же чудо?»
Ссориться, спорить не буду,
Мне разнос по душе.
 
 
Обзаведусь ли стихом
Личным, своим – неизвестно.
…
…Близко, в соседних подъездах,
Лет этак двадцать живем.
 
 
Долгие двадцать годов,
Радостно нам или туго,
Не навещаем друг друга
И не читаем стихов.
 
 
Но почему спозаранку,
Ежели невмоготу,
К Межирову на Солянку
Сызнова память веду?
 
 
Что же стремлюсь как помешанный
В снежный предутренний дым?
Или смутил меня Межиров
Бешеным ритмом своим?
 
 
Вывернувшись наизнанку,
С жабой и мукой в груди,
Снова бреду на Солянку,
Словно бы всё впереди…
1988
 

ГИТАРА

Б. Окуджаве

 
Музыки не было, а была
Вместо нее – гитара,
Песнею за душу нас брала,
За сердце нас хватала.
 
 
И шансонье был немолодым.
Хоть молодым – дорога,
Но изо всех только он один
Лириком был от Бога.
 
 
Пели одни под шейк и брейк-данс
И под оркестр – другие,
А вот с гитары на нас лилась
Чистая ностальгия.
 
 
Был этот голос, словно судьба,
Словно бы откровенье,
Нас он жалел и жалел себя,
А заодно и время.
 
 
Пел свое, времени вопреки,
И от его гитары
Все мы, усталые старики,
Всё же еще не стары.
1987
 

ЗАПОЗДАЛЫЙ ИТОГ

 
Умер, многое продумав,
Одинокий и больной…
Не был он из трубадуров,
У него был путь иной.
 
 
Как великого поэта
Замышлял его Господь,
Но негромко было спето,
Страх не смог перебороть.
 
 
Кант – единственный был идол,
И, читая Канта всласть,
Он в бессилье ненавидел
Обезумевшую власть.
 
 
И, бездарности на радость,
Так умерил свой размах,
Что загадки в нем осталось
Много больше, чем в стихах.
 
 
…Расходились втихомолку,
Поздно подводить итог.
…И совсем-совсем недолго
Плыл над городом дымок.
1993
 

В АМЕРИКЕ

Н. Коржавину

 
Что сделали они с тобою?
Где твой восторг, и гнев, и пыл?
А ты ведь первою любовью
Москвы послевоенной был.
 
 
И даже в нынешней России,
Где жить решили не по лжи,
Еще весной тебя просили:
«Скажи, что делать? Подскажи!»
 
 
Шло о тебе на той неделе
По телевизору кино…
Но здесь ты слышен еле-еле,
Как будто отшумел давно.
 
 
Россия далеко-далёко,
А тут серьезная страна,
И должность русского пророка
Для пользы искоренена.
1991
 

ПОД КАПЕЛЬНИЦЕЙ

 
Прелестный лирик Митя Сухарев,
И он же физиолог Сахаров,
В литературе ставший ухарем,
В своей науке ставший знахарем.
 
 
Люблю твои стихотворения,
Где неосознанное создано,
Где бездна чувств и настроения,
Ума, и юмора, и воздуха.
 
 
Что выше – слово или музыка?
Сегодня песен половодие,
А стих томится вроде узника
В роскошном карцере мелодии.
 
 
Один – свободным и услышанным —
Он должен жить во здравье нации…
А я твои четверостишия
Опять шепчу в реанимации.
1990
 

* * *

 
До свиданья, друг мой, до свиданья…
В старости мы все впадаем в детство,
И тогда ничтожные страданья
Обращаются в большое бегство.
 
 
То, что ты предложишь в Орегоне,
Больше не считается искусством
Даже на таежном перегоне
Между Красноярском и Иркутском.
 
 
Было и талантливо, и остро,
Стало за ненадобностью – слабо:
Отошла эпоха бутафорства,
А за нею – мировая слава…
 
 
Кончилось великое везенье.
Дважды не войдешь в одну удачу.
До видзення, брат мой, до видзення…
Все равно тебе вдогонку плачу.
1992
 

ТАЛАНТ

 
Болтовня, болтовня —
С рифмами и без них —
Так и прёт из тебя,
Но зато звонок стих.
 
 
Ни души, ни нутра,
Истины ни на грош,
Всё – игра, всё – мура…
Стих, однако, хорош!
 
 
Он, как следует, сбит,
Он лихой и шальной,
И пьянит, словно спирт,
Хоть набит болтовней.
 
 
Ведь свободный талант —
Больше – форма, чем – суть…
Смысл – ничто, был бы лад!..
Так что не обессудь.
 
 
И не выдохну: «Стоп!»,
Как попрут на меня
Весь твой вздор, весь твой стёб,
Вся твоя болтовня.
1996
 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Памяти Иосифа Бродского

 
В духоте чужого лета,
В атлантической тоске,
Некогда была пропета
Кольбельная треске.
 
 
Безнадежна и прекрасна,
Вся – повтор, как «Болеро»,
Через время и пространство
Пробирала мне нутро.
 
 
В ней, совсем, как у Равеля,
Вслед за темой волшебство
По спирали, не робея,
Шло до неба самого,
 
 
Грандиозно и толково,
Расширяясь каждый раз.
…Одиночества такого
Не встречал я отродясь.
 
 
И на родине, в неволе,
Тоже ненавидя сеть,
Понимал я, сколько боли
Надо, чтобы рыбам петь.
 
 
И меня, тоске на диво,
Для проклятого труда
Колыбельная будила,
Как архангела труба.
1996