Текст книги "В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле"

В Институт я был зачислен в 1966 году, после окончания географического факультета МГУ.

Отдел геоморфологии, лаборантом которого я стал, помещался в одной из самых больших комнат второго этажа № 9. Наша дверь была почти напротив двери дирекции. Сейчас, после перепланировки, на месте последних – глухая стена. В нашей комнате возвышались огромные, набитые книгами, папками, образцами, рулонами с картами шкафы, стояло много столов, тоже заваленных книгами и бумагами. На столе у пыльцевика Е. А. Мальгиной стоял микроскоп.

За одним из столов сидел заведующий отделом Ю. А. Мещеряков. С обворожительной и немного виноватой улыбкой он сказал, что мне необходимо поехать на две недели на сельскохозяйственные работы (как тогда говорили в «колхоз или совхоз»).

На географическом факультете в колхозы и на стройки нас не посылали. Не помню как в других группах, но уважающий себя студент-геоморфолог обычно задерживался в поле где-нибудь в Сибири или на Дальнем Востоке на срок от месяца до двух-трех. Некоторые ухитрялись приезжать к началу зимней сессии, результаты которой были в этом случае далеко не блестящи. Оправданием служили справки от начальства экспедиции о нелетной погоде и других природных бедствиях, помешавших студенту вовремя выехать. Так что «колхоз» был для меня делом новым.

На следующее утро одной из самых ранних электричек я приехал в Дмитров, откуда добрался до бригады совхозных овощеводов, растивших капусту и другие овощи на пойме р. Яхромы, протекавшей под уступом Клинско-Дмитровской гряды. Среди ряда больших палаток выделялся навес из досок и брезента, под которым располагалось что-то напоминающее армейскую полевую кухню. Это была столовая, где городских работников должны были кормить. К кухне полагалась кухарка из местных, но она куда-то сбежала и «городские» взяли дело в свои руки. По утрам к нам приезжала бортовая машина и развозила нас по полям.

Но не работа больше всего запомнилась мне, а бригадир нашей институтской бригады. Это был яркий, уникальный, прежде всего по своей физической силе, Виктор Филькин. Он был сотрудником отдела геоморфологии и работал в тесном контакте с Ю. А. Мещеряковым. Как шутили в Институте, а в каждой шутке, как известно, есть доля правды, Витя Филькин был «оруженосцем» Юрия Александровича. О физической силе Вити ходили легенды. Он мог высоко поднять стул за одну ножку. При этом на стуле сидела, повизгивая, какая-либо сотрудница Института: желательно помоложе, посимпатичнее. Витя не оставался ночевать в палатке, а уезжал на своем мотоцикле домой, иногда с очаровательной дамой: «Я ее подбрасывал до станции».

По завершении работ, в Москве Витя первым делом организовал членов своей бригады на пропитие заработанных средств. На это мероприятие он пригласил девушек, с которыми мы познакомились в совхозе. Они были из ИГЕМа, института, расположенного рядом с нашим Институтом. Торжественный ужин состоялся в кафе, сохранившемся до сих пор на углу ул. Герцена (сейчас Большая Никитская улица), там, где кинотеатр Повторного фильма. Потом мы сидели на квартире у Андрея, лаборанта нашего Института, жившего неподалеку. На всех были одна или две бутылки дешевого вина, которых за разговорами нам хватило до утра.

Два последующих «колхоза» мы трудились тоже в Яхромском совхозе, но только располагались не на пойме, а наверху, на Клинско-Дмитровской гряде. В эти два раза бригадиром назначили меня. Состав бригад каждый раз был иным. Жили в большом бараке, где нам была отведена комната с трехэтажными нарами. На верхних нарах разместили вещи и выданное в Институте снаряжение: сапоги, телогрейки, лишние спальные мешки и вкладыши к ним. Под большим навесом на улице стояли длинный стол и лавки. На большой кирпичной печке было удобно готовить. В совхозе можно было дешево покупать молоко и мясо; картошку, капусту и другие овощи брали в поле. Дежурили на кухне по очереди.

На прополке.

В 1967 году я попал в совхоз довольно поздно, в конце-середине октября, после долгого полевого сезона. Работа немного осложнялась тем, что мне приходилось три раза в неделю ездить на репетиции Академического хора МГУ. Предстояли выступления в Югославии и Болгарии. Пропустить такую поездку не хотелось. После обеда я автобусом добирался до Дмитрова и с нотами тех произведений, которые должны были репетировать в тот день, устраивался в полупустом вагоне электрички. Старался, прежде всего, заучить тексты на сербском, болгарском и, что было всего труднее, латинском языках. Утром с первой электричкой успевал к началу работ.

Однажды вечером к нам в барак пришел сильно выпивший комендант барака. Он сказал, что приезжают учащиеся какого-то техникума, часть из которых надо будет поселить в нашей комнате. Я отвечал за институтское оборудование, находившееся в комнате, да и перспектива жить с учениками техникума, не привлекала. Поэтому я возразил коменданту в совсем «не парламентских» выражениях, пообещав убить первого же, кто покусится на нашу территорию. Видимо, такую аргументацию мой оппонент счел достаточной и, никаких «подселенцев» не появилось.

На следующие «совхозы» Институт направляли в другую сторону от Москвы – в Озеры. Весной в овощехранилище, перебирать полусгнившие овощи, летом и осенью в отделение совхоза, находившее в деревне Тарбушево, на берегу Оки, пропалывать бесконечные грядки, убирать урожай. В Тарбушево наши работники проживали в удобном вагончике, разделенном маленькой прихожей-кухней на две половины, в каждой из которых были двухэтажные нары, всего шесть или восемь спальных мест. Этот армейский вагончик где-то достал Слава Басов, бывший тогда заместителем директора по хозяйственной части.

На протяжении довольно долгого времени сельхозработы были обязательной частью институтской жизни. Конкретное их содержание зависело, главным образом, от состава бригады. Одни бригады ехали провести время и работали спустя рукава, тратя все силы на различные развлечения. Цель других был заработок, что было гораздо сложнее; нас старались обсчитать, как правило, не платили за последний день или два, говоря: «… не успели рассчитать, приезжайте на следующей неделе».

И в тех и в других бригадах были свои плюсы и минусы. Поздней осенью, в брезентовом штормовом костюме, надетом на телогрейку, мы шли по полю и большими тяжелыми ножами срубали покрытые снегом капустные кочаны. Кстати, эти ножи было очень удобно метать в любые попадавшиеся по пути деревянные постройки (туалеты, старые сараи и тому подобное). Когда подъезжала бортовая машина, начиналось самое интересное: кидание кочанов в кузов с разного расстояния, кто дальше. При этом нужно было вовремя увертываться от неверно брошенных «спортивных снарядов». Машина наполнялась быстро. Брали квитанцию у водителя. Можно было расслабиться, отдохнуть и обсудить результаты «соревнований».

Ждем попутку.

Когда бригада не рвалась заработать, а летом, на прополке это было практически невозможно, большое внимание уделялось ночным кострам, сбору и засолке грибов, купаниям в Оке. Воскресенья были выходными. Можно было съездить куда-нибудь. Однажды я и Миша Жидков (ныне уважаемый Михаил Петрович Жидков, ст. научный сотрудник ИГРАН) ездили в словно вышедший из прошлого чудесный небольшой городок Зарайск. Объективно говоря, наверняка были и конфликты, плохая погода, но все это почему-то забывается. Остается добавить, что трудились в «колхозе» по две недели, и только однажды я попал в смену, которая отработала три недели.

Работа на овощной базе в Москве была куда скучнее. Эти мероприятия проводились по субботам во второй половине зимы и начале весны. Чаще всего сортировали овощи, иногда разгружали вагоны. Подшефная база находилась на современной площади Гагарина, рядом с окружной железной дорогой. В каждом из отделов составляли график работ, по которому сотрудникам помоложе и поздоровее полагалось отработать большее количество дней, чем более солидным или больным. Одно время за этот график отвечал Л. Л. Розанов, очень серьезно относившийся к этому поручению. На базе было грязно. Особенно плохое впечатление производили большие чаны с квашеной капустой, которую месили обутыми в сапоги ногами. У выходивших с базы нередко проверяли сумки, опасаясь за свою продукцию, которая гнила и пропадала и без всякого воровства. Эту базу снесли уже лет двадцать назад, и я о ней совершенно не жалею.

В конце 60-х годов уже прошлого века наш Институт был известен своей самодеятельностью. Решающую роль в организации играла Мария Петровна Смирнова, официально занимавшаяся цветной фотографией. Ее лаборатория располагалась в комнатке второго этажа, там, где сейчас касса Института. Не знаю, как она справлялась со своими фотографическими обязанностями, но как у главного режиссера дел у нее было очень много: от привлечения лучших сочинителей и фантазеров к написанию сценария, до поиска исполнителей. Ближе к выступлению она сама обходила отделы и лаборатории или посылала туда своих доверенных лиц. Артисты собирались к концу рабочего дня на репетицию в зале.

На капустниках обыгрывались главным образом наши институтские темы. Отваживались пародировать даже И. П. Герасимова, что лучше всех удавалось Д. И. Тимофееву. Я участвовал в нескольких капустниках в небольших ролях, например в живых картинах. В них использовались известные литературные сюжеты, название которых предлагалось угадать зрителям. Так я был капитаном Греем из «Алых парусов». Подражая образу, созданному В. Лановым в фильме, перешили из чего-то камзол, сделали круглую морскую шляпу с галуном. Я должен был подойти к сидящей на стуле Ассоль, подать ей руку и увести в «светлое будущее».

Самым запоминающимся был танец маленьких лебедей, проходивший под громкий хохот и бурные аплодисменты зрителей. В балетные пачки были одеты плотные, мускулистые мужчины: Витя Филькин, Слава Басов (тогда бывший помощником заместителя директора по хозяйственной части) и Виктор Оганесович Таргульян, ныне знаменитый почвовед, тогда простой лаборант. Физиономии их, для усиления воздействия на зрителя, покрывала густая щетина. Номер повторялся в нескольких спектаклях со все возрастающим успехом.

Ставились целые спектакли. Я участвовал в «Принцессе Турандот». Идея ее была явно взята из знаменитого вахтанговского спектакля, но содержание подогнано под нашу институтскую жизнь. Принц Калаф командовал отрядом, посланным в сказочную восточную страну. Остался там без денег и бензина. В бедственном положении очутился в столице государства, которым правил император Альтоум. Подобрал случайно портрет принцессы Турандот и влюбился в нее без памяти. Рискнул просить руки красавицы. Но надо было разгадать три хитрые загадки принцессы. Его даже не смутили головы прежних соискателей, украшавших ограду императорского дворца. Головы эти изображали воздушные шарики с намалеванными на них смешными мордочками.

Принца играл гляциолог Дима Цветков, принцессу Света Малиновская, тогда сотрудница отдела геоморфологии. Потом она перешла в Институт физики Земли. У меня вместе с почвоведом Сашей Куликовым (сейчас он живет и работает в Болгарии) были крошечные роли императорских стражей. Вооруженные деревянными алебардами, одетые в какие-то немыслимые мундиры мы держали под арестом принца. Мудрецов из Дивана очень смешно изображали несколько уважаемых докторов наук, одетых в банные халаты. Каждому мудрецу была приклеена мочальная борода. Из полотенец сделали тюрбаны.

В начале и конце спектакля вся труппа исполняла на расческах марш из спектакля. Декорациями служили ширмы с изображением драконов. Знакомый по театру Вахтангова сюжет был приближен к нашей академической институтской действительности. По ходу действия то и дело упоминались всем известные, но немного переиначенные фамилии. Например, в одной из телеграмм Калафа о своем бедственном положении была фраза «душит рашка». Зрители тут же находили сходство этих слов с фамилией одной из самых уважаемых и старейших сотрудниц Института, доктора наук Н. В. Думитрашко. Загадка коварной Турандот «ни окон, ни дверей, полна горница людей» правильно разгадывалась как библиотека Института.

Спектакли выдержали не одно представление: сначала в родных стенах, затем в соседних институтах. Перед каждым всю труппу охватывало сильное волнение, вплоть до полного забытия, казалось бы, уже вызубренного текста. Поэтому каждому выдавались по сто граммов коньяку, а за ширмами сажали суфлера, который, в свою очередь, тоже волновался и все путал.

Принцесса (С. Малиновская) и ее отец император Альтоум (О. Р. Назаревский).

Мои артистические успехи закончились в 1969 году, в связи с призывом в армию. По возвращении спектакли уже заканчивались. В этом не последнюю роль сыграло расселение большей части отделов Института из главного здания в Старомонетном переулке в подвалы, разбросанные по всей Москве. Собирать людей на репетиции стало непросто.

Геоморфологи попали в большой подвал в одном из Кадашевских переулков. Несколько комнат, просторный зал, казалось, что могло бы быть лучше. Да еще рядом Третьяковская галерея. К сожалению, имелся один, но крупный недостаток. Одна из стен подвала отделяла нас от Кадашевских бань. Стена постоянно «потела». Влажность и духота временами превышали всякие нормы.

В 1973 году инициативная группа сотрудников отдела, среди которых главную роль играли бывшая тогда профоргом Е. А. Финько (позже она перешла в отдел картографии) и Т. П. Грязнова (сейчас инженер по технике безопасности Института) нашли маленький одноэтажный особняк в 1-м Хвостовом переулке, который должны были перевести в разряд нежилых помещений. В этом домике мы находимся до настоящего времени. Здесь до революции жил директор располагавшейся неподалеку женской гимназии. Потом в нем была коммуналка, расселить которую было непросто. При ремонте под обоями обнаружили газеты первого десятилетия ХХ века. Весь особняк для нашего отдела был слишком велик и половину его занял отдел палеогеографии, ныне лаборатория эволюционной географии. Он переместился из подвала в приарбатском переулке Аксакова, ныне Филипповский переулок. С палеогеографами геоморфологи до 1971 года составляли единый отдел.

Теперь немного о борьбе за дисциплину, которую всякая уважающая себя дирекция обычно ведет с собственными сотрудниками. Я не застал те легендарные времена, когда с каждого сотрудника по субботам (работали тогда 6 дней в неделю) требовали отчет о проделанной работе за неделю. Думаю, что самое трудное в подобном отчете – это научные выводы, получить которые и за гораздо больший срок не всегда возможно. Я только слышал истории о том, как представители дирекции разъезжали по домам, проверяя, сидит ли там заболевший сотрудник, или, игнорируя бюллетень, где-то шляется.

Но я еще застал довольно частые, но нерегулярные (чтобы не успели подготовиться) проверки. Чаще всего целая делегация представителей дирекции, парткома и профкома приходила к началу рабочего дня. В каждом подразделении имелась особо сберегаемая конторская книга с заранее пронумерованными страницами: «Табель учета посещаемости». Ее в народе прозвали «Уходником». Сотрудникам часто было необходимо с утра попасть на склад, съездить на академическую автобазу для подготовки к выезду в экспедицию, подписать разнообразные документы, побывать в академическом издательстве, получить книги в библиотеке или просто просмотреть новую научную литературу, поработать с картами в спецчасти Института. Все это, с указанием часа убытия и прибытия надо было отметить в «Уходнике», где каждая запись должна была быть заверена подписью начальника или ученого секретаря отдела. Если ты видел в окно или слышал, что по коридору идет комиссия, то лихорадочно старался записать опоздавших или забывших отметиться в грозной книге. Изображал руководящую подпись довольно похоже, что я могу объяснить только повышенным чувством ответственности за дисциплину, постоянной практикой и надеждой, что, в свою очередь, спасаемый тобою поможет в трудный час и тебе.

Подведение итогов социалистического соревнования за прошедший год, выявление лучших отделов Института было одним из «любимых» занятий прежних лет. Как профоргу отдела мне несколько раз пришлось участвовать в нем.

Длилось подведение не менее месяца, состояло из нескольких этапов и сопровождалось отчаянными спорами и закулисными интригами. Прежде всего, создавалась специальная институтская комиссия. Брались правила прежних лет и перерабатывались «в духе времени». Составлялись многостраничные таблицы. В них каждый отдел должен был внести свои достижения – от количества и объема статей, монографий и другой печатной продукции до числа человеко-выходов на подшефную овощебазу. Подтасовка фактов в сторону преувеличения исключалась из-за повышенного внимания конкурентов.

Каждое достижение надо было умножить на специальный коэффициент. Вот эти-то коэффициенты менялись каждый год и были объектом постоянной критики и даже злых насмешек. Благодаря тщательно подобранным коэффициентам иногда получалось, что один доклад на международном конгрессе значил больше, чем научная монография. При этом о научной ценности того и другого и речи не было.

Заседания по поводу составления таблиц сменялись, в конце концов, спорами о местах, занятых отделами. После вынесения решения комиссией результаты предоставлялись директору; за ним оставалось решающее слово. Нередко директор, несмотря на решение комиссии, оценивал подразделения Института, используя свои, неведомые нам критерии. Надо признать, что при всех недостатках системы подведения итогов соцсоревнования в первой тройке всегда оказывались отделы, завершившие крупные научные проекты – серию монографий, большую уникальную карту и тому подобное.

Нашему отделу геоморфологии несколько раз удавалось занимать призовые, и даже первые места. Полученную премию обычно тратили на коллективную поездку, например в какой-то из городов «Золотого Кольца»: Суздаль, Ярославль и другие.

* * *

С началом 1990-х годов общественная жизнь Института, как и всей станы, изменилась. Не стало ни поездок в «колхоз», ни соцсоревнований. Молодым коллегам они, скорее всего, должны казаться не просто анахронизмом, а нелепостью, причем вредной. В целом это верно. Но важно другое. Эти нелепости в среде академического института (во всяком случае, нашего) обретали, так сказать, «человеческое лицо». И они, и капустники сближали людей, подобно тому, как это обычно бывает в наших экспедициях.

В. М. Котляков
Отдел гляциологии: первые годы

Пока мы были в Антарктиде[8]8
  См. очерк Котляков В. М. «Мои первые шаги в Институте географии».


[Закрыть], произошли важные события. В 1957 г. начался Международный геофизический год, и для проведения исследований на ледниках по программе МГГ в Институте географии был создан новый отдел – отдел гляциологии.

Естественно, и мы со Свенельдом Евтеевым стали его сотрудниками. Международный геофизический год продолжался с 1 июля 1957 г. по 31 декабря 1958 г., а в течение 1959 года исследования МГГ были продолжены как Международное геофизическое сотрудничество. В это время комплексными исследованиями был охвачен весь земной шар – от Северного полюса до Южного, включая Мировой океан, атмосферу, ионосферу и литосферу.

В СССР стационарные гляциологические наблюдения проводились на Земле Франца-Иосифа, Новой Земле, Полярном Урале, Эльбрусе, ледниках Федченко на Памире, Карабаткак на Тянь-Шане, Центральный Туюксу в Заилийском Алатау, Актру на Алтае, в горах Сунтар-Хаята, в Хибинах и под Москвой – в Загорске. В Антарктиде гляциологические работы выполнялись на советских станциях Мирный, Пионерская, Восток-1, Комсомольская, Восток и Советская. Международный геофизический год сыграл решающую роль в становлении советской гляциологии, в превращении ее из узкой академической отрасли науки в широкую науку геофизического профиля, соединенную многими цепочками связей с науками о верхней атмосфере, океане и «твердой земле».

Институт географии АН СССР организовал три полевых станции, работавших в течение двух лет в полярных условиях: на Земле Франца-Иосифа, Новой Земле и Полярном Урале. На Землю Франца-Иосифа в составе экспедиции отправились мои сокурсники – Миша Гросвальд, Саша Кренке, Володя Суходровский, а на Новую Землю – мой «крестный папа» Женя Зингер. Два года этой зимовки оказались особенно сложными. Экспедиция работала в районе залива Русская Гавань на баренцевоморском побережье, как раз напротив места нашей зимовки 1955/56 г. на леднике Розе. Наблюдения вели на крупном выводном леднике Шокальского и примыкающей к нему части Новоземельского ледникового щита. Еще во время Второго МПГ (1932–1933 гг.) здесь работала экспедиция М. М. Ермолаева, и теперь предстояло выявить изменения, происшедшие с ледниками за четверть века.

Детальные исследования продолжались более двух лет. Ребята ходили в маршруты, рыли шурфы, а по соседству в это время военные готовились к испытаниям ядерного оружия. Первая бомба была взорвана на Северном острове Новой Земли 7 сентября 1957 г. Зимовщики со страхом провожали глазами рыжевато-красновато-белое облако, проплывавшее мимо на горизонте и по счастью не задевшее станции. Ядерные взрывы продолжались на Новой Земле и осенью 1958 г., что, конечно, нервировало ребят. Но научную программу надо было выполнять, и члены экспедиции регулярно ходили в маршруты.

А летом 1958 г. только что организованный отдел гляциологии потрясло пришедшее с Новой Земли трагическое известие. Сотрудник экспедиции Олег Яблонский отправился в обычный научный маршрут по леднику, но ушел один, тем самым нарушив основную заповедь работы на ледниках. Он шел по известному всем пути, где, казалось бы, был исхожен каждый метр льда. Трещины оставались сбоку, что делало дорогу безопасной. Но на ледниках десятки разных препятствий подстерегают человека. Так было и на этот раз. Бурное таяние ледника вызвало к жизни стремительные потоки воды, которые на плоских участках превратили поверхность в «снежные болота». Одно такое болото встретилось на пути Олега, ему пришлось обойти опасный участок, но осталось главное русло ручья, заполненное быстро несущейся снежно-водяной «кашей». Один неверный шаг, и Олег оказался в густом как кисель потоке. И некому было подать руку помощи…

А 15 июля 1968 г. не вернулся из снегомерного маршрута по леднику Гергети на Кавказе сотрудник нашей экспедиции Борис Кутний. Хороший альпинист, он, видно, понадеялся на свое умение ходить по ледникам и тоже отправился в маршрут в одиночку. Лишь к вечеру следующего дня его обнаружили глубоко в трещине, но было уже поздно. На леднике отпечатались его шаги сбоку от тропы. Зачем он сошел с нее? И почему был один? Увы, на эти вопросы уже некому было ответить.

По окончании зимовок отдел гляциологии Института стал быстро расти; небольшая комната, выделенная в доме в Старомонетном переулке, уже не вмещала и малой части сотрудников отдела. Пришлось срочно искать помещение, и вскоре мы его обрели в подвале кооперативного дома на Ленинском проспекте, как раз напротив здания Президиума Академии наук. Именно в этом доме жил организатор и первый руководитель отдела, наш всеобщий любимец Г. А. Авсюк.

Начиная с 1937 г. деятельность Г. А. Авсюка неразрывно связана с Институтом географии АН СССР. В первые послевоенные годы он изучал геоморфологию Тянь-Шаня и составил геоморфологическую карту горных районов Юго-Восточного Казахстана в масштабе 1:1 000 000. Григорий Александрович стал инициатором и создателем первого горного стационара в нашей стране – Тянь-Шаньской высокогорной физико-географической станции. Много сил отдала станции и жена Авсюка Маргарита Ивановна Иверонова, снеговед; она тоже там много раз зимовала. Авсюк возглавил работы на этой станции и сам вел наблюдения на ледниках хр. Терскей Ала-Тоо вплоть до 1951 г., когда станцию передали во вновь образованную Академию наук Киргизской ССР. Уже тогда стало очевидным, что ум и сердце ученого принадлежат гляциологии, любовь к которой он сохранял всю свою жизнь. Он проводит новаторские по методике исследования горных ледников Тянь-Шаня, ищет черты сходства и различий в ледниках плоских вершин Терскей Ала-Тоо и ледниковых куполах Земли Франца-Иосифа, отправляется в Антарктиду, чтобы понять природу древних оледенений умеренных широт.

Первые шурфы.

Первые маршруты.

Исследованиями на тянь-шаньских ледниках плоских вершин Г. А. Авсюк установил, что питание холодных горных ледников может происходить не только путем накопления фирна, но и в результате поверхностного намерзания талой воды, т. е. за счет наложенного льда. По существу, это было географическое открытие, сделанное в 1947 г. Авсюком независимо от пришедших в те же годы к подобному выводу П. А. Шумского на основе исследований на ледниках Земли Франца-Иосифа, шведского географа В. Шютта по работам на ледниках Лапландии и швейцарского гляциолога Ф. Мюллера по исследованиям на ледниках Канадского Арктического архипелага. Так в системе гляциологической зональности была открыта зона ледяного питания, широко распространенная на ледниках Арктики и внутриконтинентальных гор.

Все мы относились к Григорию Александровичу с любовью, глубоким почтением и уважением, а многие просто боготворили его. Мягкий и доброжелательный, он создавал дух сердечности и товарищества как в личных, так и в деловых отношениях, и это, безусловно, было одной из причин единства и плодотворности советской школы гляциологии.

Григорий Александрович происходил из старых русских интеллигентов, которые всегда заботились о своей чести и достоинстве своих сотоварищей. Его отец, «старорежимный» военный, уже будучи глубоким стариком, застал первые поездки Григория Александровича в 1950-х годах за границу в связи с организацией Международного геофизического года. В те времена оформить документы для поездки за рубеж было далеко не просто. Глядя на суету и хлопоты сына, оформляющего загранпаспорт, старик назидательно сказал: «Что ты, Гриша, все суетишься? Поди, дай дворнику рубль, он тебе враз выправит паспорт».

Собственно, подвал, в котором размещался отдел, представлял собой бомбоубежище: несколько глубоко расположенных проходных комнат, совершенно изолированных от внешнего мира, с мощной принудительной вентиляцией. Но никто на это не обращал внимания. Каждое утро комнаты заполнялись молодежью, которая с энтузиазмом занималась обработкой полученных с таким трудом материалов, горячо обсуждала результаты и строила новые, далеко идущие планы. Трижды в неделю работал кружок по изучению английского языка – все понимали, что скоро этот язык будет совершенно необходим и для собственной работы, и для неизбежного роста связей с гляциологами всего мира.

Отдел гляциологии стал самым крупным и самым молодежным в Институте. Его костяк составляли недавно окончившие географический факультет Московского университета. Средний возраст научных сотрудников отдела в конце МГГ – в 1959 г. – был 32 года. Очень скоро был организован постоянно действующий научный семинар, на котором еженедельно собиралась вся научная молодежь отдела. Каждый старался рассказать своим товарищам о только что полученных результатах, поделиться своими соображениями. И пускай эти доклады подчас содержали не проверенные еще гипотезы или были ошибочны в каких-либо исходных предположениях – они все равно приносили пользу общему делу, потому что всегда верен старый как мир афоризм, говорящий о том, что в споре рождается истина. Многие подумывали о диссертациях, ведь в то время в отделе были лишь единицы специалистов с ученой степенью.

Спустя несколько лет появилась возможность послать нашего сотрудника в Париж для работы в ЮНЕСКО. Г. А. Авсюк пришел за советом ко мне. Я сразу отвел свою кандидатуру и предложил С. Евтеева, полагая, что ему гораздо больше по душе подобная деятельность. Так и оказалось; вскоре Свенельд уехал в Париж и стал на всю жизнь международным чиновником от науки, дослужившись до заместителя директора ЮНЕП.

Благодаря Г. А. Авсюку отдел имел тесные связи с Академией наук и через Институт, и помимо него. Атмосфера в отделе, несмотря на его молодость, была вполне академичной, и мы строго следовали второму параграфу устава Императорской Санкт-Петербургской академии наук, гласящему:

«§ 2. Обязанности Академии Наук относятся вообще к следующим главнейшим предметам:

а) Она старается расширить пределы всякого рода полезных человечеству знаний, совершенствуя и обогащая оные новыми открытиями.

б) Она имеет попечение о распространении просвещения и о направлении оного ко благу общему.

в) Она старается приспособлять полезные теории и следствия опытов и ученых наблюдений к практическому употреблению».

А планируя новые исследования, мы помнили о соответствующем указе Петра Первого: «…Всем чинам, на службе состоящим, а также мануфактур-советникам и протчим важных ремесловых заведений персонам напомнить надлежит. Все прожекты зело исправны быть должны, дабы казну зряшно не разорять и отечеству ущерба не чинить. А кто прожекты станет абы как ляпать, того чина лишу и кнутом драть велю…»

И хотя отдел занимал особое положение в Институте, и территориально и тематически, все мы активно участвовали в жизни Института географии АН СССР. В ту пору, когда основную массу Института составляли младшие научные сотрудники и лаборанты, работал совет молодых ученых и регулярно проводились молодежные конференции. И было популярнейшее мероприятие – поездки «по меридиану».

Такие поездки представляли собой путешествия 15–20 молодых научных сотрудников Института на автомашине к югу от Москвы с посещением разнообразных природных зон и ландшафтов. Это были своеобразные курсы повышения квалификации, которыми руководил уже не молодой Г. Д. Рихтер, а главным «командором» поездок был Е. М. Зингер. В экспедициях участвовали представители разных географических специальностей, включая гляциологов. Казалось бы, прямого научного выхода из этих поездок не было, но все участники, многие из которых стали докторами наук, говорили о несомненной их пользе именно для последовавших затем научных изысканий. Это подтверждало мысль, высказанную академиком А. Б. Мигдалом: «Научный работник не должен задаваться целью сделать открытие, его задача – глубокое и всестороннее исследование интересующей его области науки. Открытие возникает только как побочный продукт этого исследования».

В эти первые годы становления отдела я сблизился с Альбертом Бажевым, который вскоре стал моим помощником во многих делах. Его научные исследования были посвящены внутреннему массообмену и строению ледников. Он разработал концепцию о внутреннем инфильтрационном питании ледников и создал целую систему методов его измерений и расчетов.