Текст книги "Завет воды"

Чего она не рассказывает сыну, так это что христиане Святого Фомы никогда не пытались обратить в свою веру пулайар. Английские миссионеры, прибывшие спустя века после святого Фомы, знали в Индии только одну касту – язычников, которых нужно было спасти от гибели. Пулайар охотно крестились, возможно надеясь, что, приняв Христа, они станут равными с остальными христианами вроде обитателей Парамбиля, на которых они работали и к которым были привязаны. Но не тут-то было. Им пришлось строить собственные церкви, уже англиканские, и становиться частью Церкви Южной Индии[133]133
  Объединение всех протестантских деноминаций Индии.


[Закрыть].

– Представлению о кастах уже тысячи лет, его очень трудно изменить, – вздыхает она.

На лице сына отражается разочарование – в матери, утрата иллюзий о мире. Он молча уходит. Она хочет окликнуть его. Ты не сможешь перейти озеро посуху только потому, что решил назвать его “землей”. Ярлык имеет значение. Но он слишком мал пока, он не поймет. Сердце ее разрывается.

Ювелир и ашари, гончар, зовут Самуэля из его хижины.

– Твоему сыну нужна хорошая трепка, – заявляет гончар. – С чего это он взял, что может ходить в школу? Ты что, ничему его не учишь?

Самуэль смиренно и униженно приносит извинения, он кланяется, скрестив руки и дергая себя за мочки ушей, одновременно подгибая колени, – жест почтения, заставляющий улыбнуться Младенца Ганешу. Позже Самуэль устраивает порку Джоппану, и сечет он его куда сильнее, чем каниян, и громко орет, что Джоппан навлек позор на всю семью, – чтобы покаяние слышали те, кто живет выше по течению. Но единственный плач, который доносится от хижины Самуэля, это рыдания матери мальчика; девятилетний ребенок принимает побои молча и ничуть не раскаивается. Он отступает, как раненый тигр, уползающий в заросли. Ожесточенный взгляд Джоппана пугает Самуэля. Он боится не своего сына, но за него.

Большая Аммачи могла бы заставить канияна принять Джоппана в ученики. Но она знает, что тот откажется, а даже если и согласится, родители других детей заберут их из школы. На следующий день уроки канияна начинаются всерьез, вместо классной доски используют песок. Большая Аммачи посылает за Джоппаном, но Самуэль говорит, что мальчишка, видать, купается где-то на реке. Вернувшись домой, Филипос показывает матери “учебник” из пальмовых листьев, где учитель написал первые буквы – а и аа, е и ее (അ и ആ, എ и ഏ) – острым ногтем. Назавтра следующий лист будет тесемкой прикреплен к предыдущему.

А позже она замечает, как Филипос и Джоппан обдирают пальмовые листья, чтобы сделать Джоппану его собственный учебник, и как ее сын выводит на песке буквы, а Джоппан их переписывает. Радость ее гаснет, когда она видит на спине Джоппана рубцы от палки Самуэля. Почему мальчика наказывают за систему, которой он не создавал? Она говорит Джоппану, что будет учить его сама, пока остальные в школе. Пороки кастовой системы она не может устранить, но вот это ей по силам. А через год дети подготовятся к поступлению в государственную начальную школу, куда принимают всех. Позади церкви строится средняя школа, куда будут ходить дети из нескольких окрестных городков и деревень.

Джоппан – старательный, смышленый и благодарный ученик. Наказание не изменило его задорный лихой нрав. Но она видит, как мальчику хотелось бы сидеть в классе рядом с товарищами. И для ее сына, и для Джоппана наступит день, когда учеба закончится и им придется столкнуться лицом к лицу с этим миром и его лукавым двуличием.

Глава 27
Наверху лучше

1932, Парамбиль

Прошло шесть лет, как Филипос под руководством канияна вывел свои первые буквы, но ему все еще не удается овладеть более существенным для себя умением – плаванием. Он отказывается признавать поражение. Каждый год, как только завершается паводок, Филипос вновь и вновь повторяет попытки. Джоппан, который в воде чувствует себя увереннее, чем на суше, упорнее всех старается научить беднягу. Но приходит день, когда и Джоппан отказывается идти с другом на реку, и не только потому что весь день работал. Это первая размолвка между друзьями. Филипос уговаривает Самуэля пойти с ним, потому что поклялся не купаться в одиночку.

Когда Филипос пошел в начальную школу, Джоппан поступил туда вместе с ним. Самуэль не одобрял затею, но не мог возразить Большой Аммачи. К чему сыну пулайана буквы? Но однажды, уже после третьего класса, Джоппан как-то раз увидел баржу, дрейфующую в новом канале возле Парамбиля. Она накренилась и черпала бортом воду. Лодочник был в стельку пьян. Джоппан каким-то образом умудрился выровнять посудину, а потом в одиночку провел до реки, а оттуда до причала перед складом владельца, Икбала. Благодарный хозяин предложил Джоппану постоянную работу, и тот согласился. Большая Аммачи так злилась на Самуэля, как будто это он был во всем виноват! Но работа хорошая. Хотя Самуэль все равно предпочел бы, чтобы мальчик занимался хозяйством Парамбиля. Когда придет час Самуэля, Джоппан стал бы его наследником. Разве это не естественный порядок вещей?

– Как думаешь, Самуэль, в этом году я научусь? – спрашивает Филипос, когда они вдвоем идут к реке; девятилетний мальчуган машет руками в воздухе, повторяя новые движения, которые, он убежден, помогут держаться на воде.

Самуэль не отвечает, поспешая за “маленьким тамб’раном”, как некогда он торопливо семенил, чтобы не отставать от отца мальчика.

На причале два лодочника считают мух. У одного парня передние резцы торчат, как нос его каноэ, а верхняя губа едва прикрывает их. Вид Филипоса, стягивающего с себя рубашку, пробуждает парней от летаргии.

– Адада́![134]134
  Ой-ой-ой! (малаялам)


[Закрыть] Смотри-ка, кто пришел! – лениво тянет зубастый, движения его томны, как медленное течение реки. – Великий пловец!

Филипос их не слышит. Зажав нос и широко распахнув глаза, он делает глубокий вдох и прыгает в воду. Это он уже освоил: с полными легкими он всегда всплывет, хотя пробует только на мелководье. И он действительно всплывает, мокрые блестящие волосы закрывают глаза будто темной тканью. А теперь руки дико колотят по воде – это и есть его попытка “плавать”.

– Открой глаза! – орет Самуэль, потому что за долгие годы он понял, что эта бестолковая суета с водой у тамб’рана только хуже, когда глаза закрыты.

Но мальчик его не слышит.

Джоппан считает, что Филипос глуховат, но Самуэль уверен, что маленький тамб’ран, в отличие от большого, слышит только то, что хочет слышать.

– Здесь мелко, мууни, – окликает зубастый лодочник. – Просто встань на ноги!

Неистово бултыхаясь, Филипос поднимает со дна ил, кружит сначала на животе, потом на спине, потом ныряет вниз головой, только пятки сверкают в воздухе. Самуэль насмотрелся достаточно, он прыгает в воду и ставит мальчика на ноги, как опрокинутый кувшин.

Лодочники хлопают в ладоши, Филипос радуется. Несмотря на то что глазные яблоки у него навыкате и смотрят в разные стороны, он победно ухмыляется, прерывая ликование, чтобы срыгнуть и выплюнуть грязь, которую зачерпнул со дна реки.

– Я, кажется, почти половину проплыл, да ведь? – радостно булькает он.

– Оох, аах, да больше половины! – поддакивает зубастый. А второй лодочник хохочет так заливисто, что даже теряет свою бииди.

Филипос сникает. Самуэль ведет его домой, крикнув напоследок через плечо:

– И зачем вам, олухи, весла, могли бы грести своими длинными языками!

Он озабоченно поглядывает на непривычно притихшего мальчика. Тот вообще-то не унаследовал отцовской молчаливости. Неужто маленький тамб’ран обескуражен?

– Я что-то делаю неправильно, Самуэль.

– Неправильно ты делаешь то, что лезешь в воду, мууни, – строго выговаривает Самуэль. Он будет суров и тверд, даже если сама Большая Аммачи не желает говорить напрямую. – Твой отец не любит плавать. Ты его хоть раз видел возле воды? Вот и ты будь таким же.

Самуэль, не сознавая, говорит о тамб’ране, как будто тот прямо сейчас работает в поле неподалеку. В конце концов следы жизни его хозяина повсюду и постоянно напоминают о нем: мостки, кирка, плуг, валы и канавы, которые они копали вместе, каждое поле, которое они вспахали, каждое дерево… Ну разве это не значит, что тамб’ран рядом?

Филипос отбегает в сторонку погонять плетеный мяч. Самуэль идет в кухню.

– На этот раз он сумел проплыть дальше? – интересуется Большая Аммачи.

– Дальше в ил. Он зарылся головой в дно, как кариме́ен[135]135
  Цейлонский этроплюс, небольшая рыба, покрытая черной чешуей, своеобразный “рыбный символ” Кералы.


[Закрыть]. Я выковыривал грязь у него из ушей и из носа.

Большая Аммачи только вздыхает.

– Представляешь, как мне тяжко отпускать его на реку?

– Так запрети ему!

– Не могу. Муж заставил меня дать слово. Могу лишь убеждать его сдержать клятву и не ходить туда в одиночку.

Филипос сидит с мячиком в тени старой кокосовой пальмы, рассеянно ковыряя палочкой заброшенный муравейник. Малыш хмур и печален. Мать садится рядом, ерошит его волосы.

– Может, мне лучше попробовать взобраться наверх, – задумчиво говорит он, указывая на верхушку дерева. – Вместо…

Да почему же мужчинам вечно надо лезть ввысь или вглубь, превращаться в птицу или рыбу? Почему нельзя просто оставаться на земле?

Сын смотрит так пристально, что она вздрагивает.

Он думает, у меня есть все ответы. Что я могу защитить его от разочарований этой жизни.

– Наверх лучше, – вздыхает она.

Помолчав, мальчик продолжает:

– Ты знала, что мой отец забирался на это дерево всего за неделю до смерти? Самуэль говорит, он срезал кучу молодых орехов и в тот день все смогли напиться! – Голос вновь оживляется, как иссохший кустарник, распустившийся после дождя.

Благодарение Господу, он не унаследовал отцовской молчаливости.

– Аах. Ну… он почти свалился…

– Но все равно сумел добраться до самого неба. – Мальчик встает, ставит одну ногу на срезанный клин на стволе пальмы, устремляет взгляд вверх, словно воображая предстоящий путь туда, где заканчивается дерево и начинается небесный свод.

– Аах, это правда, – соглашается она.

Но это совсем не правда. Самуэль, разумеется, не рассказал Филипосу, что произошло на самом деле. В последний год жизни муж перестал лазать по деревьям. Но за неделю до смерти что-то повлекло его наверх. Дерево было знакомо ему, как тела двух женщин, подаривших ему детей. Десятки лет назад он обрубал побеги, которые стали опорами для стоп. Не дерево, нет, а его силы изменили ему, и он застрял на четверти пути. Самуэль полез за ним, с веревочной петлей, свисавшей между ног, подтягивая колени к самой груди, пока не добрался до тамб’рана. Самуэль коснулся стопы тамб’рана, потянул вниз и поставил ее на следующий выступ.

– Аах, аах, вот так. Вы запросто справитесь, верно? А теперь другую… а рукой перехватываем пониже.

Она смогла вдохнуть, только когда муж твердо встал на землю, единственное место, где теперь должны были стоять эти ноги.

– Я нарезал тебе молодых кокосов, – сообщил муж, показывая куда-то за спину, но никаких кокосов там не было.

– Аах. Я очень рада, – ответила она.

Держась за руки, они вернулись в дом, не заботясь о том, что кто-то может их увидеть.

Филипос возвращает ее на землю:

– Может, я и не хочу пока лезть на это дерево. Оно для меня высоковато, да?

Мать отмечает редкие нотки рассудительности в голосе сына.

– Пока да.

– Аммачи, если он был такой сильный, что мог залезть на это дерево… тогда почему он умер?

Он застал ее врасплох. Красные муравьи у ее ног тащат лист, поглощенные своей работой. Если бросить сверху камешек, они подумают, что это стихийное бедствие? Обращаются ли муравьи к Богу или, может, тоже отвечают на невозможные вопросы своих детишек?

– В Библии сказано, что мы живем семьдесят лет, если повезет. Семьдесят лет, именно так. Твой отец подошел к этому рубежу. Почти шестьдесят пять. Я намного моложе его. Когда он умер, мне было тридцать шесть. – Заметив тревогу на его лице, она понимает, что сын подсчитывает. – Сейчас мне сорок пять, мууни.

Сын обнимает ее тонкими руками. И так они стоят долго-долго.

Внезапно он вскидывает голову:

– Я никогда не научусь плавать, и это ведь не просто так? Мой отец тоже не просто так не умел плавать. – И лицо у него больше не похоже на лицо девятилетнего мальчика. Признав поражение, он стал старше и мудрее. – А в чем причина, Аммачи?

Она глубоко вздыхает. Она не знает, в чем причина. Возможно, он сам станет тем, кто раскроет тайну. Чудесно, если его упрямая решимость превратилась в стремление исцелить Недуг! Он мог бы стать спасителем будущих поколений. Мог бы избавить своих детей от того, от чего страдает сам. Пока мать может лишь признаться ему, что тайна существует, описать те опустошения, которые это несчастье вызывало в их семье с древних времен. Наверное, она не станет пока показывать ему родословное древо – Водяное Древо, – чтобы не пугать видениями ранней смерти. Она делает глубокий вдох:

– Я расскажу тебе то, что знаю.

Глава 28
Великая ложь

1933, Парамбиль

Десятилетний мальчишка, который не может совладать с водой, яростно обратился к земле. Гончар жаждет голубой аллювиальной глины, которая есть в склонах по берегам рек, а кирпичник ныряет в мелкие протоки с корзиной в руках, наполняя свою лодку речной грязью и не интересуясь никакой другой. Вкусы Филипоса разнообразны; чуткие и цепкие пальцы его ног измеряют пропорции песка, глины и ила. Мягкая песчаная почва около церкви не имеет себе равных для усталых стоп, не сравнить с неподатливым красным латеритом возле колодца Парамбиля. Вымощенный гранитом двор возле его школы цвета свернувшейся крови и холоден, как рукопожатие директора, но этот же сорт камня, будучи измельченным, отфильтрованным и высушенным, оставляет яркие цветные пятна на бумаге. Колдуя, как алхимик, Филипос находит формулу чернил, которые блестят на странице лучше любых покупных и превращают письмо в удовольствие. Окончательный рецепт включает в себя толченый панцирь жука, крыжовник и несколько капель из бутылочки, где в человеческой моче болтается медная проволочка (моча его собственная).

Как и его покойный отец, Филипос становится заядлым ходоком. Пускай всех остальных везут в школу на каноэ, лодках и паромах. Он пойдет пешком. Да, называйте это водобоязнью. Он не утратил жажды повидать мир. Но обойдется без семи морей. Пешеход больше видит и больше узнает, убеждает он себя. Только пешеход может подружиться с легендарным патта́ром Султаном, который вечно сидит на дренажной трубе около большого дома наира. Паттарами называют тамильских браминов, которые переселились в Кералу из Мадраса. Прозвище “Султан” происходит от его привычки оборачивать тхорт вокруг головы, оставляя торчать маленький павлиний хвост. Но что превратило его в легенду, так это его джале́би[136]136
  Сладкое блюдо из обжаренных тонких нитей теста, политых сахарным сиропом.


[Закрыть]. Гости на свадьбе вскоре забудут, была ли невинна невеста или уродлив жених, но никто не забудет десерт от паттара Султана, венчающий пир. Иногда по утрам он угощает юного путника кусочком джалеби, оставшимся от праздника накануне. Филипос больше года выпрашивал у Султана-паттара секретный рецепт. И однажды, без всякого предупреждения, прежде чем Филипос успел записать или хотя бы запомнить, Султан отбарабанил список ингредиентов, как священнослужитель, читающий санскритскую шлоку[137]137
  Санскритское двустишие, разновидность эпического стихотворного размера, которым написаны древние тексты.


[Закрыть]. Рецепт все равно оказался бесполезным, потому что Султан измерял нутовую муку, кардамон, сахар, гхи и все прочее в ведрах, бочонках и воловьих повозках.

Как-то днем, когда путник возвращается из школы, испуганный голос за его спиной выкрикивает: “С дороги!” Мимо тарахтит велосипед, вылетая из колеи, продавленной в мокрой грязи колесами телег и теперь запекшейся на солнце. Седовласый ездок катапультирует за мгновение до того, как его транспортное средство влетает в неподвижный объект – насыпь. Филипос помогает старику подняться. Очки у него заляпаны, а мунду в полосах грязи, но он удовлетворенно ощупывает шариковую ручку в кармане рубашки. Кустистые седые усы свисают до нижней губы.

– Тормозов нет! – поясняет он. Пары алкоголя сопровождают это заявление. Старик приводит в порядок себя и свой велосипед, выпрямляет руль, а потом тыкает пальцем в ручку, вставленную в карман Филипоса, и спрашивает, но по-английски. – Что за модель? “Шиффер”? “Паркер”?

Филипос отвечает на малаялам:

– Нет, не такая модная. Но это все равно, важны ведь чернила, а в моей те, что я называю “Медная Река Парамбиля”. Я сам их сделал из фильтрата латеритной почвы, меди и мочи. – Источник мочи он упоминать не стал.

Филипос вытаскивает блокнот, демонстрируя рецепт. Брови старика, такие же кустистые, как и усы, взлетают вверх.

– Хрррххх! – изрекает он, трепеща всеми зарослями на лице.

Через полмили Филипос снова видит старика, уже без рубашки, стоящего на верхней ступени крутой лестницы, ведущей от дороги к ветхому дому. Он громогласно разглагольствует по-английски, будто бы обращаясь к многочисленной аудитории, хотя Филипос не видит вокруг ни души. “Теперь уж и фланги огнем полыхают, чугунные чудища не отдыхают…”[138]138
  А. Теннисон. “Атака легкой кавалерии”. Пер. Ю. Колкера.


[Закрыть] – вот все, что может разобрать Филипос. Но для мальчика этот английский звучит мелодично и правдоподобно, в отличие от английского языка господина учителя Курувилла, подозрительно похожего на малаялам господина учителя Курувилла, слова у него вечно наступают друг другу на хвост – “Собакавсегдаидетзахозяином” или “Поражениенаполеонаприватерлоо” – вдобавок с вкраплениями “наи́нте мон” (сукин сын) и прочими выражениями на малаялам; видимо, предполагается, что у его учеников кокосовая скорлупа вместо мозгов. На слух Филипоса, английский этого старика – подлинный шедевр, язык прогресса, высшего образования, даже если это язык колонизаторов.

– Чернильный Мальчик! – зовет его мужчина по-английски, подвязывая мунду под самые соски. – Добрый самаритянин! Я к вам обращаюсь, назовите себя, мой добрый друг.

– Это вы со мной говорите, саар? – переспрашивает Филипос на малаялам.

– ПО-АНГЛИЙСКИ! – ревет старик. – Мы будем беседовать только по-английски. Каково твое доброе имя?

– Меня зовут Филипос, саар. – Он надеется, что это и есть его доброе имя.

– Сэр! Никакой не “саар”.

Филипос послушно повторяет. Усы одобрительно трепещут.

– Хорошо, тогда поднимайся. Давай начнем.

– Аммачи! – влетает в кухню Филипос. – У Коши саара на каждой стене полки, полные книг. И еще на полу целые стопки книг!

Большая Аммачи пытается переварить новость. Ее “библиотека” – это две Библии, молитвенник и кипа старых номеров “Манорамы”. Про Коши саара она знает, потому что свежий улов от торговки рыбой включает в себя и свежие сплетни. Коши учился в Калькутте, получил диплом, а потом много лет работал клерком. Но во время Великой войны, прельстившись льготами и жалованьем, он поступил на службу. И вернулся другим человеком. Потом он поступил в Мадрасский Христианский колледж и остался там преподавать. А теперь вернулся, живет на небольшую пенсию в родовом доме на крошечном клочке земли, которого хватает для грядки маниоки и еще кое-какой мелочи.

– А жену ты видел, мууни? – встревает из-за его спины Одат-коччамма.

Филипос не слышит старушку, поэтому ей приходится постучать его по плечу и повторить вопрос.

– Оох, аах. Видел. Саар отправил меня за чаем. Она спросила, откуда я, из какой семьи и всякое такое. Саар закричал из своей комнаты по-английски: “Эта женщина взяла тебя в плен?” А она ему в ответ крикнула на малаялам, – передразнивает Филипос: – “Ты, старый барсук, если будешь говорить со мной по-английски, сам делай свой чай!”

– Старый барсук! – весело прыскает Малютка Мол.

– Бедная женщина, – замечает Большая Аммачи.

– Ты не понимаешь, – перебивает Одат-коччамма. – Я с юности знаю Коши. Такой был умный… Айо, и такой красавчик был в форме, пока не уплыл за море. Ботинки сияют, и ремень, и атхум итхук окке[139]139
  Железяки сверкают повсюду (малаялам).


[Закрыть]. – Руки ее порхают вдоль тела, показывая блестевшие тут и там пуговицы, медали и эполеты.

Она выпячивает грудь, как голубь-дутыш, встает по стойке смирно, но с ее кривыми ногами и вдовьим горбом это выглядит ужасно забавно. Малютка Мол копирует ее, и они дружно отдают честь. Одат-коччамма грустно вздыхает:

– В молодости он мог найти себе кого получше… С чего ему взбрело жениться на ней, не возьму в толк.

Тут на крыше каркает ворона.

– Господу, может, и понятно, а мне нет.

Заметив, как все уставились на нее, она фыркает:

– Что такого?.. Я хочу сказать, что если б мозги были керосином, у этой курицы не хватило бы даже на самую маленькую лампу.

– А вы с ней знакомы? – озадаченно спрашивает Филипос.

– Аах, аах. Ни к чему мне с ней знакомиться. Я и так кой-чего знаю.

– Британская армия разрешила ему оставить себе велосипед. Он говорит, что велосипед стоит больше, чем пособие. Он воевал во Фландрии. Досадовал, что мне ничего об этом неизвестно. Ой, а еще он дал мне почитать вот эту книгу. Говорит, в ней о жизни сказано все.

Малютка Мол, Одат-коччамма и Большая Аммачи уставились на книжку.

– На Библию что-то не похоже, – с сомнением проговорила Большая Аммачи.

Шрифт мелкий, и есть картинки, но стихи не пронумерованы.

– Это история про гигантскую рыбу. К следующей неделе я должен прочесть десять страниц. И записать все незнакомые слова. Он дал мне вот этот словарь. Саар говорит, это сделает мой английский лучше и научит меня всему на свете. В следующий раз я должен быть готов обсуждать то, что прочту.

Большая Аммачи невольно ревнует. Оставив попытки научиться плавать, сын словно в отместку направил свое любопытство на изучение всего прочего в этом мире. Его жажда знаний давно уже превзошла все, что мог предложить мальчику Парамбиль. Да и школы хватало еле-еле. Коши саар, несомненно, более образованный, повидавший мир человек, чем школьные учителя Филипоса. Мать видит, как ее голодающий сын получает пищу, но не из ее рук.

– Ему нужно будет платить?

– Регулярными поставками моих чернил “Медная Река Парамбиля”, – гордо объявляет Филипос.

– Аах, – довольно усмехается Одат-коччамма. – Только не рассказывай ему, что ты добавляешь в эти чернила, мой тебе совет.

На следующей неделе Филипос возвращается еще более воодушевленный.

– Аммачи, он может цитировать наизусть целые страницы из этой книги! “Не думай” – это у меня одиннадцатая заповедь, а двенадцатая: “Спи, когда спится”[140]140
  Г. Мелвилл. “Моби Дик”. Пер. И. Бернштейн.


[Закрыть].

Подобного рода знания ее как раз тревожат.

– И что с того, что он помнит ту книгу. Одат-коччамма может рассказать наизусть целиком Евангелие от Иоанна, хотя даже не читала его. В былые времена так ведь и учились, верно? – обращается она к старушке, пытаясь защитить ту единственную книгу, которую Филипосу надо бы выучить. Но та с нетерпением ждет, что еще расскажет мальчик.

– Саар задал мне только один вопрос: “Кто рассказывает эту историю?” Ответ: Измаил! Об этом сказано в первой же строке. Измаил – “рассказчик”. Я точно знаю, что мой английский станет лучше, потому что он не позволяет мне ни слова произнести на малаялам.

Следующие несколько недель семья собирается слушать заданные Филипосу страницы “Моби Дика” в его переводе и пересказе. Когда он говорит: “Уж лучше спать с трезвым каннибалом, чем с пьяным христианином”, все дружно хохочут. Большая Аммачи шокирована этой историей, но одновременно и зачарована. Однажды утром, как только Филипос уходит в школу, она решает еще раз внимательно рассмотреть иллюстрацию с татуированным дикарем, Квикегом. Но в комнате сына обнаруживает склонившихся над книжкой Одат-коччамму и Малютку Мол.

– Он пулайан, этот Квик-аши́н![141]141
  Больной, сумасшедший (малаялам).


[Закрыть] – восклицает Одат-коччамма. – Кто еще видит свою судьбу в игральных костях? Кто другой будет мастерить собственный гроб? Помнишь, как Павлос-пулайан думал, будто ему в спину вцепился дьявол? И все никак не мог от него избавиться. В конце концов заполз в щель в скале, такую узкую, что дьявол не смог пролезть следом…

– И содрал половину кожи, и чуть не умер от укусов муравьев, – продолжает Большая Аммачи.

– Аах, но вылез-то он с улыбкой! Дьявол был изгнан.

До сих пор годы в Парамбиле отмеряли Пасхой и Рождеством, рождениями и смертями, наводнениями и засухами. Но 1933-й стал годом “Моби Дика”. На середине книги Большая Аммачи попросила Филипоса спросить у Коши саара, не выдумка ли весь этот “Моби Дик”.

– Это занимательно. Но, может, это одна большая ложь? Спроси его.

Коши саар ответил очень возмущенно:

– Это художественная литература! Художественная литература – это великая ложь, которая рассказывает правду о том, как устроен этот мир!

Муссон, как и положено, пришел в Траванкор ровно в тот момент, когда утонул “Пекод”. В Парамбиле не замечают дождя, барабанящего по крыше, потому что гроб Квикега стал спасательным кругом для Измаила, а самого Квикега последний раз видели цепляющимся за мачту. При свете лампы четыре головы склоняются над книгой, которую может читать только одна.

– Спаси Господь их души, – шепчет Одат-коччамма, когда все заканчивается, Малютка Мол печальна, а Большая Аммачи осеняет себя крестным знамением.

Она успела полюбить Квикега. И думает про Самуэля: как это слово, “пулайан”, унижает его, когда на самом деле он, как Квикег, лучше почти всех известных ей людей. Сердце Самуэля исполнено великодушия, он трудолюбив и всегда стремится выполнить работу как можно лучше – такие качества не помешали бы, к примеру, близнецам, Джорджи и Ранджану. Она больше не чувствует себя виноватой, что оказалась в плену этой лжи-которая-рассказывает-правду, этого “Моби Дика”.

– Коши саар не верит в Бога, – признается вечером Филипос, вернувшись с урока с новой книгой.

Он явно держал в тайне атеизм своего наставника, пока они не закончили “Моби Дика”. Сын выглядит виноватым и боится, что мать прекратит его визиты к учителю, но зато он облегчил совесть.

Мать же с жадным нетерпением глядит на новую книгу в его руках, “Большие надежды” – роман, который задаст тон их 1934 году, как “Моби Дик” определил 1933-й.

– Ну, Коши саар, может, и не верит в Бога, но хорошо, что Бог верит в этого старика. Иначе зачем бы Он послал его тебе на пути?