Текст книги "Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы"

И тем не менее, когда в конце января 1830 г. Булгарин поместил в «Северной пчеле» начало резко отрицательной рецензии (по его уверениям – А.Н. Очкина) на роман Загоскина «Юрий Милославский», Бенкендорф по повелению царя сделал ему выговор и запретил продолжать полемику. Однако Булгарин напечатал продолжение рецензии и по приказу царя был посажен на гауптвахту. Прочитав в «Северной пчеле» резко отрицательный отзыв на седьмую главу «Евгения Онегина» (1830, 22 марта и 1 апреля), Николай отправил Бенкендорфу записку, в которой писал: «…в сегодняшнем номере “Пчелы” находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал». Николай защищает Пушкина от Булгарина! Насколько это противоречит расхожим историко-литературным схемам. В ответном письме Бенкендорф, сообщив, что по его указанию Булгарин не будет продолжать свою критику на «Онегина», счел нужным защищать его, подчеркнув, что он критикует Пушкина с монархических и патриотических позиций: «Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полета гению Пушкина». Одновременно Бенкендорф указал, что московские журналисты резко нападают на булгаринский роман «Димитрий Самозванец», в котором император нашел бы «много очень интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма»[446]446
  Цит. по: Выписки из писем графа А.Х. Бенкендорфа к императору Николаю I-му о Пушкине // Старина и новизна. СПб., 1903. Кн. 6. С. 7–8 (пер. с фр.).


[Закрыть]. В результате недовольство императора практически не имело последствий для Булгарина. Через год Николай так сформулировал свое отношение к редактору официозной газеты: «Булгарина и в лицо не знаю, и никогда ему не доверял»[447]447
  Цит. по: Шильдер Н. Два доноса в 1831 году // Русская старина. 1898. № 12. С. 521.


[Закрыть]. Он очень низко ценил верную службу Булгарина на столь сложном поприще и если иногда и поощрял, то гораздо чаще подвергал выговорам и наказаниям.

Настороженное отношение Николая к Булгарину было обусловлено в какой-то степени его связями с декабристами и его польским происхождением.

Но главное, конечно, не в этом. Если Булгарин считал литературу и журналистику не только средством просвещения и окультуривания населения, но и эффективным орудием государственной политики, с помощью которого можно мобилизовать жителей страны в поддержку власти, то Николай, по сути дела, отрицал необходимость и того, и другого. Не то чтобы он был обскурантом, выступающим против науки и литературы. Но для него они имели очень узкую сферу действия, так сказать, прагматическое, а не мировоззренческое применение. Образование и научные знания нужны, по Николаю, для практической деятельности, а искусство (и в частности, литература) – для развлечения либо патриотического или семейного воспитания.

Всяческие рассуждения – это лишнее. Поэтому так не нравилась Николаю журналистика, проявляющая хоть какую-нибудь самостоятельность мысли. Булгарин, претендовавший на выражение собственного мнения, раздражал этим Николая и, разумеется, не мог рассчитывать на какое-то серьезное поощрение.

В течение многих лет Греч и Булгарин пытались добиться разрешения на публикацию объявлений в газете. По давней традиции эта привилегия принадлежала «С. – Петербургским ведомостям», издававшимся Академий наук, и «Московским ведомостям», издававшимся Московским университетом. Получив такое право, издатели «Северной пчелы» существенно увеличили бы свой годовой доход. Однако этому препятствовало Министерство народного просвещения, защищавшее интересы Академии наук и Московского университета.

Свои попытки заручиться поддержкой III отделения в деле об объявлениях Греч и Булгарин начали в 1839 г., возобновляли в 1844, 1848 и 1850 гг. В прошениях они характеризовали свои заслуги перед правительством и литературой, доказывали полезность своей газеты, обещали отдавать значительную часть доходов от объявлений на благотворительные нужды и т. д. Булгарин считал (цитирую его письмо Дубельту от 11 мая 1850 г.), что «если правительство почитает полезным поддержание газеты, издаваемой в его духе, двумя опытными литераторами, приобретшими популярность и искренно преданными правительству, то даже в политическом отношении просьба наша может быть уважена. Дозволением печатать объявления положится, так сказать, твердое основание газеты в материальном отношении, а издатели будут иметь более средств к влиянию на умы, совращаемые иногда с истинного пути бреднями людей неопытных» (с. 571–572).

Однако из-за несогласия Министерства народного просвещения царь неизменно отвечал отказом на просьбу о разрешении публиковать объявления в «Северной пчеле».

Неудачей закончилась и попытка Булгарина получить в 1845 г. ссуду от казны на десять лет в 25 тысяч рублей серебром под залог своего имения Карлово. Подобные отказы очень обижали Булгарина, видевшего в этом недооценку своих и Греча заслуг. Его уязвляло, что фрондеру Пушкину правительство оказывало всяческие благодеяния, что Н. Полевой, чей журнал был запрещен императором, и Гоголь получают пенсию, а ему не перепадает никакой финансовой помощи.

Второй комплекс материалов, связанный с «Северной пчелой», – просьбы о защите. Нередко публикации газеты (даже порой весьма невинные) порождали неудовольствие различных находящихся у власти лиц, которые грозили карами редакторам и нередко приводили свои угрозы в исполнение. Обращаясь в III отделение, Булгарин искал защиту от царя, генерал-губернатора и обер-полицмейстера, министра просвещения, военного министра и др.

И, наконец, просьбы о позволении напечатать в газете те или иные материалы, иногда даже просто перепечатать материалы из провинциальной газеты.

Значительную часть обращений Булгарина составляют ходатайства за других. Он просит помочь вдовам старых воинов, продолжить выплату пособия семьям Н. Полевого и М. Фока, ходатайствует о покровительстве А. Киркору, намеревающемуся издавать литературную газету на польском языке, и о покупке медальона с изображением императора работы гравера-самоучки Л.А. Серякова.

Теперь о тех материалах, которые не связаны с газетой и могут рассматриваться как консультативная и агентурная деятельность.

Булгарин представил несколько записок, где довольно резко характеризуются существующие в стране порядки («министры разделили между собой Россию и господствуют в своих уделах самовластно, давая полную власть тем генерал-губернаторам, которые сильны при дворе и связями» (с. 484)) и даются советы по совершенствованию государственного управления, полиции, торгового тарифа и т. д. В нескольких записках очень остро критикуется цензура («Цензура <…> у нас устроена хуже самой дурной полиции в заштатном городе! Устав <…> не исполняется ни в одном пункте» (с. 506)).

В ряде писем и записок доносного типа характеризуется журнал «Отечественные записки», который стремится «возбудить жажду к переворотам и к революциям и это проповедуется в каждой книжке» (с. 493). Однако эти записки не достигали желаемого эффекта. В дневнике А.В. Никитенко сообщается, как после подобного доноса Дубельт вызвал редактора журнала А.А. Краевского, «намылил ему голову за либерализм, но в заключение объявил, что, впрочем, ничего из этого не будет»[448]448
  Никитенко А.В. Дневник. Л., 1955. Т. 1. С. 298.


[Закрыть].

В целом тесное сотрудничество Булгарина продолжилось всего три года (1846–1848). Позднее Булгарин часто болел, подолгу жил в Карлово, и связь его с III отделением стала гораздо слабее.

Резюмируя сказанное, отметим, что во второй период своего сотрудничества с III отделением Булгарин отнюдь не был его агентом, а лишь время от времени оказывал (как правило – по своей инициативе) услуги этой инстанции, снабжая информацией по ряду тем (слухи в обществе, жизнь в Дерпте) и предоставляя записки с советами (а иногда – и доносами), которые, как правило, не имели никаких последствий.

Чуть ли не накануне своего увольнения (в 1856 г.) Дубельт писал ему: «Я всегда высоко ценил вашу дружбу и могу уверить вас, что это чувство обоюдно, – я унесу его и туда, где нет ни скорбей, ни огорчений» (с. 606–607). Сказано красиво, но трудно определить, насколько искренно. Так или иначе, но при Дубельте Булгарин и права на публикацию объявлений в «Северной пчеле» не получил, и закрытия «Отечественных записок» не добился.

Что же давало Булгарину сотрудничество с III отделением?

Прежде всего – более прочное общественное положение (напомним процитированные выше слова Фока). В момент воцарения Николая I он был журналистом с «подмоченной» репутацией, «запятнанным» тесным общением с видными декабристами. Помогая III отделению, Булгарин продемонстрировал свою преданность престолу и избежал наказания. Более того, ему удалось вместо совершенно неопределенного и сомнительного звания «капитан французской службы» получить не такой уж маленький чин коллежского асессора и службу в Министерстве народного просвещения, которые давали ему более или менее определенное положение в обществе.

Не следует забывать, что Булгарин попал в Петербург как поверенный дяди по ведению большого процесса об имении и рассчитывал в случае выигрыша на немалый куш. Процесс этот носил затяжной характер (как и многие в то время) и окончательное судебное решение в пользу дяди Булгарина последовало только в 1826 г., а реально вступило в силу лишь в 1831 г., и не исключено, что III отделение оказало Булгарину помощь и в этом.

Вторая важнейшая жизненная задача, которую Булгарин решал, сотрудничая с III отделением, – это успешный выпуск «Северной пчелы». Здесь нужно выделить несколько аспектов. Прежде всего – борьба за смягчение цензуры. Совместно с Фоком Булгарин вел длительную борьбу с «чугунным» уставом 1826 г., и, по всей вероятности, их вклад в появление нового, значительно более либерального устава 1828 г. весьма велик[449]449
  См.: Гиллельсон М.И. Литературная политика царизма после 14 декабря 1825 г. // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 195–218. Ряд опубликованных в этой статье записок (на с. 202–203, 214–215, 217), атрибутируемых автором по почерку М.Я. Фоку, принадлежат, с нашей точки зрения, Булгарину.


[Закрыть]. Немалые усилия прикладывал Булгарин и к улучшению персонального состава цензуры – замене мракобесов и тупиц на умных и образованных чиновников. Поданные им записки по персональному составу были, по всей вероятности, учтены, по крайней мере всех лиц, отрицательно охарактеризованных им, вывели в 1828 г. из состава цензоров и заменили на лиц, рекомендованных Булгариным. Это не означает, конечно, что новые цензоры могли «отступать» от общего курса, формулируемого их начальством, поэтому Булгарин нередко конфликтовал и с ними, но по более принципиальным поводам, а не из-за мелочных придирок, как ранее.

Важную роль играло для Булгарина и содействие III отделения в проведении ряда материалов в печать. Цензура нередко отклоняла представляемые Булгариным рукописи. Например, в 1828 г., когда Булгарин подал в цензурный комитет жалобу на цензора И.Я. Ветринского, тот писал в объяснительной записке: «…в сообщаемых мне г. Булгариным рукописях встречались иногда такие целые статьи или частные места, на одобрение коих не только я сам собою, – но и весь Комитет не решался, без особенного разрешения Высшего начальства»[450]450
  РГИА. Ф. 777. Оп. 1. Ед. хр. 859.


[Закрыть].

В 1831 г. в «Северной пчеле» (№ 78 – 108, с перерывами) был напечатан юмористический очерк Булгарина «Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте, или Картинная галерея нравственных портретов», в котором министр народного просвещения К.А. Ливен усмотрел призыв к бунту, сделал представление императору, предлагая уволить цензора и наказать Булгарина. Лишь благодаря заступничеству Бенкендорфа дело было оставлено без последствий[451]451
  Никитенко А.В. Указ. соч. С. 106.


[Закрыть].

Однако при жизни Фока цензура не особенно преследовала Булгарина. После 1831 г. его положение ухудшилось и число цензурных запретов и выговоров стало быстро расти[452]452
  См.: [Стасов В.В.] Цензура в царствование императора Николая I // Русская старина. 1903. № 2. С. 320–321; № 4. С. 169, 174–177; № 7. С. 141–144; № 8. С. 419–420; № 9. С. 649–651, 657–658; 1904. № 2. С. 440–441.


[Закрыть]. Приведем несколько примеров, не отмеченных в упомянутом обзоре В.В. Стасова.

В 1834 г. в «Северной пчеле» была помещена рецензия на книгу Н.П. Кирова «Краткая всеобщая история». Из-за нее разгорелся скандал и состоялось решение Синода, согласно которому отзыв «написан в духе, несогласном со святым писанием, на счет истин коего встречаются в разборе даже непристойные, ни зрелого суждения, ни благонамеренности не обнаруживающие, выражения»[453]453
  РГИА. Ф. 777. Оп. 1. Ед. хр. 1245.


[Закрыть].

В мае 1836 г. по докладу цензора А.В. Никитенко была запрещена предназначенная для «Северной пчелы» статья «Успехи разума», представляющая собой «жестокую личность против одного из литераторов московских»[454]454
  Там же. Ед. хр. 1317.


[Закрыть].

В феврале 1838 г. в цензуру была представлена переводная статья «О положении Канады», где излагались причины революции в стране и отделения ее от Англии. Цензор Никитенко, «убежденный внутренне, что подобных предметов в русской газете надобно касаться с большою осторожностию <…>, счел необходимым включить в эту статью некоторые оговорки»[455]455
  Там же. Ед. хр. 1459.


[Закрыть], вписав их красными чернилами. Редакция «Северной пчелы» проигнорировала их, за что цензурный комитет сделал ей предупреждение.

Но даже если редакторы «Северной пчелы» и проводили через цензуру «сомнительные» материалы, на это уходило много времени, что было губительно для ежедневной газеты. Предоставляя материалы в III отделение, Булгарин нередко получал позволение на публикацию от Бенкендорфа и даже от самого царя, которому Бенкендорф в случае необходимости показывал материал и рукописи.

Другой аспект связан с защитой от репрессий за уже опубликованные материалы. Ведь наибольшую опасность представляла не регулируемая гласными и негласными установлениями цензура, а самовластный, не подчиняющийся никаким законам император. И только III отделение в лице Бенкендорфа могло в нужный момент отвести кару либо, по крайней мере, смягчить ее.

Угрозу для Булгарина представляла и польская администрация. В декабре 1824 г. попечитель Виленского учебного округа Н.Н. Новосильцов писал Аракчееву о необходимости держать под наблюдением ряд лиц (среди которых были названы и Греч с Булгариным), как представляющих опасность для порядка в Царстве Польском. В ответ на запрос императора, нет ли новых сведений о вредной деятельности Булгарина и Греча, Новосильцов в мае 1828 г. сообщал, что «Булгарин в издаваемых им повременных сочинениях продолжает покровительствовать распространению и укреплению польских патриотических помышлений, в превратном и ложном их направлении столь противных тесному и откровенному соединению сего народа с россиянами»[456]456
  Н. Д[убровин]. Н.И. Греч, Ф.В. Булгарин и А. Мицкевич // Русская старина. 1903. № 11. С. 338.


[Закрыть]. Однако подготовленный Булгариным и пошедший от лица III отделения ответ обелял Булгарина и объяснял необоснованность обвинений.

Еще один аспект – это возможность с помощью III отделения избавиться от своих потенциальных конкурентов по изданию газеты (в конце 1820-х гг. наветами на Полевого, Погодина, Вяземского и др. ему удалось добиться того, что издание политической газеты в Москве так и не было разрешено; в 1840-х гг. он пытался так же расправиться с «Отечественными записками», но не достиг успеха).

И, наконец, последнее. Через III отделение Булгарин и Греч стремились получить привилегии своей газете (или, по крайней мере, отстоять свои права). И хотя разрешения на публикацию объявлений они не добились, но в ряде случаев необходимую поддержку получали (например, по вопросу публикации сообщений о ходе военных действий).

Охарактеризовав моменты прагматические, не следует полностью исключать, с нашей точки зрения, и моменты идейные. Как человек с просвещенческой идеологией, Булгарин полагался на цивилизующую роль монархии, которой рассчитывал (в качестве, так сказать, мудреца, «философа») давать советы, стремясь преобразовывать Россию в соответствии со своими политическими и этическими идеалами и представлениями.

Мы описали «профит» Булгарина в этом альянсе. Но какую пользу приносил он III отделению? Выигрыш тайной полиции был, с нашей точки зрения, также весьма велик.

Во-первых, Булгарин, как умный и знающий человек, мог консультировать в случае необходимости и подготавливать обобщающие записки по ряду важных тем (Польша и Литва, Прибалтика, литература и цензура, судопроизводство и т. д.).

Во-вторых, как журналист, Булгарин мог на основе обширной корреспонденции и бесед с широким кругом людей выступать в роли компетентного и хорошо информированного агента по тому же кругу вопросов, регулярно поставляя сведения текущего характера.

В-третьих, использовался и его литературный талант, поскольку его тексты можно было без дополнительной обработки (что упрощало задачу Фока) предоставлять наверх, а в 1828 г. он, по-видимому, редактировал рукописную так называемую Секретную газету, посылавшуюся в действующую армию Бенкендорфу и царю.

И, наконец, в-четвертых, «Северная пчела» выступала в роли официозного органа, пропагандируя нужные взгляды. Там печатались статьи, представленные III отделением; в ряде случаев нужные материалы заказывались Булгарину, да и в собственных статьях он стремился угадать, как тогда выражались, «виды правительства» и по мере возможности следовать им.

Еще один вопрос, на котором следует остановиться, – это нравственный аспект деятельности Булгарина. Я не собираюсь давать моральную оценку сотрудничеству Булгарина с III отделением – это не входит в задачи исследователя. Однако для понимания описанных контактов представляется важным выяснить, как относились к ним современники. К сожалению, информация по этому вопросу скудна, фрагментарна и одностороння, а сама проблема очень сложна. Не претендуя на окончательное ее решение, все же поделюсь с читателем своими соображениями на эту тему.

Прежде всего отмечу, что ниже речь пойдет о тех, кто вообще знал о существовании Булгарина, т. е. о слоях, причастных к чтению газет и журналов, – дворянстве, чиновничестве, части духовенства, небольшой части купцов и мещан (подавляющее большинство населения было неграмотно и ничего не читало). За небольшими исключениями, представители этих групп были лояльны к власти, недовольство если и было, то носило, как правило, личный характер, а не затрагивало, скажем, монархический принцип. Конечно, встречались и оппозиционно настроенные (что и показало восстание декабристов), однако их было во много раз меньше, чем лиц, всецело преданных престолу. Характерно, что, как показал на обширном материале Н.К. Пиксанов, «декабрьские события не вызвали в дворянстве московском, провинциальном и усадебном поддержки <…> даже пассивной», напротив, дворянство «горячо негодовало против “бунтовщиков”, одобряло принятые правительством меры подавления мятежа, восхваляло главу правительства, Николая I, и само подсказывало дальнейшие репрессии»[457]457
  Пиксанов Н. Дворянская реакция на декабризм // Звенья. М.; Л., 1933. Сб. 2. С. 145, 164.


[Закрыть].

После поражения декабристов надежд на насильственное изменение строя ни у кого, кроме немногих неопытных, плохо представляющих российскую социальную и политическую ситуацию юношей (кружок братьев Критских), не было.

Помимо тех, кто верно служил царю и отечеству, исходя из традиционного понимания своего долга, и тех, кто стремился на службе сделать карьеру, обогатиться и т. д., немало было и таких, кто рассчитывал, сотрудничая с властью, повлиять на нее и достичь благих целей. Характерно, что в первые годы царствования Николая I адресованные ему записки пишут не только Булгарин, но и Пушкин (записка «О народном воспитании»), и заключенный в крепость декабрист Корнилович, и многие другие. Пушкин и писатели его круга выбирали в 1830-х гг. роль не оппозиционеров, а партнеров правительства (другое дело, что их попытки были безуспешны)[458]458
  Об этом см. подробнее в статье «Пушкин как Булгарин» в настоящем сборнике.


[Закрыть].

В первой половине XIX в. не считалось, что сотрудничество с правительством может скомпрометировать. Характерно, что многие литераторы охотно исполняли цензорские обязанности (С.Т. Аксаков, О.И. Сенковский, С.Н. Глинка, Никитенко и др.), что никак не влияло на отношение к ним окружающих, в том числе и других писателей.

Сохранившиеся в архиве III отделения многочисленные просьбы и жалобы свидетельствуют, что значительная часть населения позитивно оценивала его деятельность и надеялась найти там помощь, сталкиваясь с нарушением закона и несправедливостью. Никак, судя по всему, не унижала человека и открытая служба в III отделении или Корпусе жандармов. По крайней мере, такие литераторы 1830 – 1840-х гг., как В.А. Владиславлев, В.А. Враский и П.П. Каменский, служили там, что, по-видимому, не мешало их контактам с другими писателями.

Однако помимо не скрывающих этого факта штатных сотрудников важную роль в деятельности III отделения играли доносчики и секретные агенты. Доносчик – это частное лицо, которое по какомунибудь вопросу (его лично не касающемуся, если же он обижен и ищет защиты, то это не донос, а жалоба) представляет компрометирующую кого-либо информацию «по начальству».

Как относилось общество к подобным лицам? Рискну утверждать, что во много раз более терпимо, чем в наши дни. Конечно, вступать в контакт с такими лицами и подвергнуться тем самым потенциальной опасности не хотелось никому, но осуждал их по моральным основаниям далеко не каждый. Более того, многие сами были готовы написать донос.

Здесь необходимо сделать отступление о доносе.

Прежде всего разберемся в семантике этого слова. Первоначальное его значение – это официальное сообщение о чем-либо, синоним донесения. Судя по всему, еще в ХVI в. оно употреблялось лишь в этом смысле[459]459
  См.: Словарь русского языка XI–XVII вв. М., 1977. Вып. 4. С. 316.


[Закрыть], только в XVII в. слово «донос» начинает употребляться для обозначения сообщения, содержащего обвинение кого-либо в каком-либо преступлении, но и в XVIII в. это значение еще не выходит на первый план[460]460
  См.: Там же; Словарь русского языка XVIII века. Л., 1991. Вып. 6. С. 212.


[Закрыть]. Отношение к доносчику в этот период достаточно неопределенное. Даже А.Н. Радищев, резко выделяющийся на фоне своего времени мыслитель и моралист, считал, что «доносчик, полезный хотя государству, конечно обществом ненавидим, разве польза его доноса будет общая»[461]461
  Радищев А.Н. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. 3. С. 117.


[Закрыть].

В определении доноса, даваемом В.И. Далем («довод на кого, не жалоба за себя, а объявленье о каких-либо незаконных поступках другого»)[462]462
  Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1863. Ч. 1. С. 417.


[Закрыть], не ощущается негативное отношение к этому явлению. С.А. Королев справедливо отмечает, что «в течение столетий донос не считался на Руси чем-то зазорным; скорее, доносительство можно рассматривать как норму взаимоотношений индивида и государства, норму не политическую (ибо политики в нормальном смысле слова в российском обществе еще нет) и не социальную (поскольку гражданского общества как некоей целостности также нет), а как некие общепринятые правила поведения в рамках достаточно жесткой системы технологий власти, существовавшей в авторитарном и в то же время архаическом, патриархальном обществе средневековой Руси»[463]463
  Королев С.А. Донос в России. М., 1996. С. 35; ср.: Абакумов О. «Доносит имярек на имярека…» // Родина. 1998. № 2. С. 53–57.


[Закрыть].

Донос был широко распространен и в первой половине XIX в., можно сказать, что он был обыденным явлением. Более того, доносительство, по сути дела, вменялось в обязанность любому, кто состоял на государственной службе. Вот, например, слова из текста присяги, которую дал Булгарин (как и все военнослужащие) по выходе из Первого кадетского корпуса: «…ежели что вражеское и предосудительное против персоны Его Императорского Величества или Его Императорского Величества Всероссийского престола наследника, который назначен будет, или Его Величества войск, такожде Его Государства людей или интересу Государственного, что услышу или увижу, то обещаюсь об оном по лучшей моей совести и сколько мне известно будет, извещать и ничего не утаить»[464]464
  РГВИА. Ф. 314. Оп. 1. Ед. хр. 4191. Л. 59 (текст присяги с подписью Булгарина).


[Закрыть]. Особенно широко практиковался донос в период николаевского царствования.

По подсчетам Л.А. Мандрыкиной, с 14 декабря 1825 г. по 1 марта 1826 г. лишь по военному ведомству было подано около 200 доносов о лицах неблагонадежных и о существовании тайных обществ. Командир полка Добрынин писал знакомому в Петербург: «Нынешние времена страшат каждого служащего во всякой службе по причине беспрестанных доносов. Злые люди нынче только тем и занимаются, как бы кого оклеветать и показать свою фальшивую преданность, а более по личности…»[465]465
  Мандрыкина Л.А. После 14 декабря 1825 года (1825–1827) // Освободительное движение в России. Саратов, 1986. Вып. 11. С. 42; Ганцова-Берникова В. Отголоски декабрьского восстания 1825 года // Красный архив. 1926. Т. 3. С. 190.


[Закрыть]

Здесь следует особо остановиться на литературе. С одной стороны, в монархическом государстве, с его строгой иерархической соподчиненностью граждан, господством одной идеологии, жестко подавляющей все другие, и т. д., литература строилась по иерархическому принципу, со стремлением каждой литературной группы к доминированию и вытеснению других. Как справедливо отмечают Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин, в России любая культурная элита «сохраняет в инструментальных компонентах своей культурной программы образцы патримониального господства, тотального включения в поле своего внимания и интереса любых проявлений социальной и культурный жизни»[466]466
  Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Понятие литературы у Тынянова и идеология литературы в России // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 215.


[Закрыть]. Это порождало ожесточенную литературную борьбу, сопровождающую всю историю русской литературы. С другой стороны, литература, как, впрочем, и другие сферы культуры, не была автономна и самодостаточна, рассматривалась не как ценность сама по себе, а по возможностям ее прикладного использования: прославление страны и монарха, нравственное воспитание молодежи и т. п.

Положение русского литератора очень четко и выразительно определил министр народного просвещения С.С. Уваров (в 1834 г.), когда утверждал, что «в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет»[467]467
  Цит. по: Никитенко А.В. Указ. соч. С. 141.


[Закрыть]. Соответственно, не обладая самодостаточностью и собственной авторитетностью, литераторы в борьбе постоянно апеллировали к государству, стремясь путем идеологической и политической дисквалификации дезавуировать и «свалить» своего литературного противника.

С определенной точки зрения вся история русской литературы конца XVIII – первой половины XIX в. может быть рассмотрена как история доносов[468]468
  Многочисленные примеры литературного доносительства см. в книгах: Скабичевский А.М. Очерки по истории русской цензуры. СПб., 1892; Лемке М.К. Указ. соч.


[Закрыть]: «шишковисты доносят на карамзинистов, классики на романтиков и реалистов, реакционеры на славянофилов, славянофилы на западников, многие доносители сами падают жертвами доносов…»[469]469
  Ольминский М. Свобода печати. СПб., 1906. С. 45.


[Закрыть]

Доносы писали и многие литераторы (Б.М. Федоров, С.П. Шевырев, И.Т. Калашников и др.), но отношение к ним определялось не только этим фактом, но и их местом в литературной борьбе. Показательно, что А.Ф. Воейков, не брезгавший доносами (выше уже был упомянут его донос на Булгарина), но не вступавший в литературную полемику с «литературными аристократами» и связанный родственными узами с Жуковским, никогда не подвергался критике за доносы.

Вернемся к III отделению и в заключение рассмотрим отношение общества к агентам секретной полиции – сотрудникам, скрывающим этот факт и выдающим себя за обычного члена общества. Эту категорию лиц именовали тогда «шпионами» и относились к ней с презрением.

М.А. Дмитриев вспоминал, что после создания III отделения и корпуса жандармов последние «в скором времени приобрели себе многочисленных сотрудников; но не на основании всеобщего к ним уважения, а за деньги. Москва наполнилась шпионами <…> весь обор человеческого общества подвинулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом. Вскоре никто не был спокоен из служащих; а в домах боялись собственных людей (т. е. дворовой прислуги. – А. Р.), потому что их подкупали, боялись даже некоторых лиц, принадлежащих к порядочному обществу и даже высшему званию, потому что о некоторых проходил слух, что они принадлежат к тайной полиции <…>. Очень вероятно, что это подозрение было несправедливо, но тем не менее их опасались, разговор при них умолкал или обращался на другое <…>»[470]470
  Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 259.


[Закрыть].

Однако и эту категорию сотрудников III отделения осуждали далеко не все. Об этом можно судить по тому, что даже такой непримиримый оппозиционер, как П.И. Пестель, в «Записке о государственном управлении» (написанной примерно в 1818 г.) утверждал, что «тайные розыски или шпионство суть <…> не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим Вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели» охраны правительства, государя и населения «от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства <…>»[471]471
  Цит. по: Восстание декабристов. М., 1950. Т. 7. С. 230, 229.


[Закрыть]. Характерно, что среди агентов были и родовитые дворяне, и видные чиновники, и состоятельные коммерсанты. Входили в их число и литераторы, например С.И. Висковатов.

Булгарин принадлежал, по сути дела, к последней категории (денег он не получал, но с ним расплачивались покровительством и поддержкой).

Судя по всему, рядовые читатели газет и книг, особенно провинциалы и представители городских низов и средних сословий, совершенно не знали (при его жизни) о контактах Булгарина с III отделением; в Москве и Петербурге слухи об этом не выходили за рамки довольно узких кружков и групп.

Литераторы пушкинского круга узнали о связях Булгарина с III отделением в конце 1829 г. – по всей вероятности, от Д.В. Дашкова. Находясь в 1828 г. вместе с Бенкендорфом на театре военных действий во время Русско-турецкой войны, Дашков получил от него для прочтения анонимную агентурную записку, обвинявшую в проповеди либерализма Вяземского, Пушкина, В.Ф. Одоевского, а в потворстве им – В.А. Жуковского, Д.Н. Блудова и самого Дашкова. Дашков «вычислил» автора записки – Булгарина, рассказал по возвращении о доносе Блудову, а в дальнейшем они поделились информацией с другими «арзамасцами»[472]472
  См.: Модзалевский Б. Пушкин в донесениях агентов тайного надзора. С. 44–45; Никитенко А.В. Указ. соч.; Вяземский П.А. Собр. соч. СПб., 1884. Т. 9. С. 102–103, 106. Ср.: Барсуков Н. Указ. соч. СПб., 1892. Кн. 6. С. 48.


[Закрыть]. Подобно Булгарину, стремившемуся в борьбе с журнальными противниками выставить их политически опасными потрясателями основ, «литературные аристократы» в литературной борьбе с ним ставили своей целью политически дезавуировать его, представив шпионом и доносчиком. Эта сторона деятельности Булгарина намеренно раздувалась и афишировалась с целью подорвать кредит доверия к нему публики.

Если сотрудничество Булгарина с III отделением выступало как повод ожесточенных нападок «литературных аристократов» на Булгарина, то реальный повод этого был иным. Ведь параллельно с журналистской работой Булгарин писал романы, адресуясь к публике из средних слоев. Читательская аудитория, резко выросшая во второй половине 1820-х гг., обращалась в основном к переводным романам, русские образцы этого жанра в данный период практически отсутствовали, хотя резко усилившийся интерес к истории и этнографии России создавал благоприятную почву для них. Удачно угадав потребность, Булгарин достаточно успешно удовлетворил ее первым своим романом «Иван Выжигин», вышедшим в том же, 1829 г., когда резко усилились печатные нападки «литературных аристократов» на Булгарина, и имевшим бешеный читательский и коммерческий успех. Булгарин соединил в нем традиционную схему плутовского романа с бытовыми картинами русской жизни и изложил это современным (а не архаизированным, как, например, у В.Т. Нарежного) литературным языком.

В 1830 г. Пушкин рецензию на «Записки» начальника петербургской полиции Ф. – Э. Видока превратил в памфлет на Булгарина, в 1831 г. он опубликовал (без подписи) эпиграмму на Булгарина и (под псевдонимом Ф. Косичкин) статью «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», где намекал, что Булгарин «пишет пасквили и доносы»[473]473
  Подробнее см. в статье «Видок Фиглярин».


[Закрыть]. Эти пушкинские публикации во многом определили булгаринскую репутацию во второй половине XIX–XX в.