Текст книги "Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы"
Автор книги: Абрам Рейтблат
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Среди переписанных Фоком записок есть и булгаринские. Например, на каждой из цикла писанных рукой Фока записок об остзейских губерниях стоит сверху пометка «Письма Б.» или «От Б.», одна из них предварена словами (написанными опять-таки по-французски): «Вот первый набросок Б… который я переписываю» (с. 181), а на двух страницах сноски вписаны рукой Булгарина.
Но если Фок переписывал записки разных авторов, как выделить среди них булгаринские? Думается, что для этого нужно одновременно использовать несколько индикаторов, позволяющих (в совокупности) приблизиться к решению этой задачи. При этом целесообразно выделять не отдельные тексты, а именно комплекс их, поскольку атрибутируемые записки тесно связаны общностью тематики, «героев», оценок и характеристик, речевых оборотов и т. д.
Прежде всего – сфера компетентности. Хотя Булгарин знал весьма много (а кое в чем претензии его нередко превышали реальный уровень знаний, особенно в медицине и музыке), однако в вопросах журналистики, литературы, общественного мнения, настроений в Польше, Прибалтике и т. п. он был высококомпетентен: записки, посвященные этим темам, имеют очень много шансов оказаться булгаринскими.
Ряд записок прямо касается Булгарина и издаваемой им «Северной пчелы», причем речь в них идет о таких вещах, которые никак не мог знать Фок.
Приведу, например, целиком одну характерную записку 1827 г.: «Булгарин едет на три месяца в Остзейские губернии. Он имеет к тому следующие побуждения: 1) Отвесть больную жену к морским водам в Поланген, поблизости коего, в 30-ти верстах, находится имение дяди его, Булгарина же, Мишуци, полученное по последнему процессу. 2) Кончить фамильные дела, т. е. денежные расчеты, и быть миротворцем между дядею и графом Платером. 3) Отдохнуть от трудов механических по журналу и рассеяться. 4) Оживить описанием путешествия свои журналы.
Он будет и в Ревеле. – На пути будет посещать все любопытное и видеться с людьми замечательными» (с. 170).
Вот еще одна записка, датируемая 1 февраля 1828 г., когда после долгого перерыва было вновь разрешено публиковать театральные рецензии: «Статья о русском театре сделала такой шум, что подьячие и купцы забыли на время все, и только и толков, что о театре. У дверей театра была ломка, и когда пишущий сии строки приблизился к раздавателю билетов, чрез контору, то он сказал: “Вот что наделала «Пчела»!” Кричат: “В «Пчеле» было писано, давай билеты!” Забавно, что типографский наборщик, который пять лет не был в театре, бросил работу и пошел туда, набрав статью о театре! Дирекция рада, актеры хорошие в восторге, дурные берутся учить роли, которых в русском театре не знали никогда. Публика только и толкует, что о театре, большой свет о италианцах, русский мир о Разбойниках (трагедии); для направления общего духа – сильное орудие, как громовой отвод» (с. 250). Фок не шел бы сам за билетами, тем более через контору; ему бы не стал «раздаватель билетов» кричать, тем более про «Северную пчелу», наконец, откуда ему знать про поведение типографского наборщика?
Важным свидетельством в пользу авторства Булгарина является, по нашему мнению, тон многих записок – он фамильярен, а письма Фока Бенкендорфу хотя и свидетельствуют о доверительности отношений, тем не менее никогда не переходят ту грань, за которой начинается фамильярность[408]408
См., например, указанную в примеч. 32 публикацию писем Фока Бенкендорфу 1826 г., а также письма за 1828–1830 гг.: ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 3. Ед. хр. 3195, 3196, 3198. Любопытно, что он же собственноручно писал (на французском языке) ежегодные отчеты III отделения для царя. После его смерти эти отчеты писались на русском языке и переписывались канцеляристами.
[Закрыть]. Невозможно, например, представить, чтобы Фок писал Бенкендорфу (в связи с необходимостью изменить название альманаха) в подобном игривом тоне: «Одно слово на ушко Ивановскому, и дело кончено – сие и будет сделано сегодня же» (с. 224). В то же время Булгарин был хорошо знаком с чиновником и литератором А.А. Ивановским и часто встречался с ним, что позволяло ему «шепнуть на ушко».
Далее. Булгарин был профессиональным литератором, талантливым фельетонистом, обладавшим весьма характерным, присущим только ему стилем. Среди записок многие написаны не просто добротным слогом, но хорошим литературным языком, с определенной легкостью, а в ряде случаев – и фельетонностью письма.
Можно назвать следующие черты поэтики булгаринских записок в III отделение (известных по его подписанным или сохранившимся в автографе текстам), которые присутствуют и в переписанных записках: он часто строит изложение не как информацию о факте, а как анекдот или сюжетно завершенную новеллу, с финальной развязкой и нравоучительным замечанием в заключение; нередки в них разговоры, цитирование чужих высказываний, включение рассказчика в действие и т. д.
И, наконец, идейная система и конкретные пристрастия, выраженные в записках, полностью совпадают с тем, что известно о Булгарине по его публикациям и подписанным запискам в III отделение. Так, автор их защищает литературу, добивается послаблений по отношению к ней, утверждая в то же время, что большая свобода позволит «выпустить пар» и направлять умы, укрепляя тем самым стабильность режима. Он считает, что в существующей ситуации поляки обязаны быть лояльными гражданами, а правительство, со своей стороны, должно предоставить Польше как можно более широкую автономию. Он положительно отзывается о виленской профессуре, в том числе и о тех, кто изгнан за вольнодумство, и резко отрицательно – о Н.Н. Новосильцове, И.О. Ботвинко и В.В. Пеликане, самоуправствующих в Литве. Он заботится о благосостоянии крестьян и, по-видимому, противник крепостного права. Он, наконец, преданный поклонник А.С. Грибоедова и враг журнальных конкурентов Булгарина – Н.А. Полевого, П.А. Вяземского, М.П. Погодина.
В ряде случаев его характеристики почти совпадают с теми, которые дает Булгарин в достоверно принадлежащих ему текстах. Записки, в которых присутствуют все (или большинство) указанных признаков, могут быть (по нашему мнению) с высокой степенью достоверности арибутированы Булгарину. Другие, в которых можно найти лишь один-два признака, требуют дополнительной работы по установлению авторства.
Иногда высказывается мнение, что Фок переделывал записки Булгарина[409]409
Модзалевский Б.Л. Пушкин в донесениях агентов тайного надзора. С. 38–40; Шостакович С.В. Дипломатическая деятельность А.С. Грибоедова. М., 1960. С. 166; Попова О.И. Грибоедов-дипломат. М., 1964. С. 115; и др.
[Закрыть]. Разумеется, с полной уверенностью отвести это предположение нельзя. Не исключено, что в каких-то случаях Фок мог сокращать булгаринские тексты. Однако пока никаких доказательств принципиального редакторского вторжения в текст записок не установлено, в них часто встречаются характерные булгаринские словечки и речевые обороты. Показательно, что О.И. Попова, начав с утверждения, что одна из опубликованных М.М. Медведевым записок представляет собой переделку донесения Булгарина, сама в дальнейшем убедительно показывает (на основе сопоставления с достоверно принадлежащим Булгарину близким по содержанию текстом и учета ряда других признаков), что эта записка принадлежит Булгарину[410]410
См.: Попова О.И. Указ. соч. С. 115–116.
[Закрыть].
Разумеется, дальнейшее изучение биографии и творчества Булгарина способно как увеличить корпус булгаринских записок, так и отменить некоторые предлагаемые мной атрибуции. Однако неверным было бы отказываться из-за этого от подобных попыток. Без публикаций такого рода, носящих в ряде случаев предварительный характер, т. е. без предоставления материала для споров и обсуждения, движение вперед здесь (как, впрочем, и в других аналогичных случаях) весьма затруднительно.
Атрибутируемые мной записки дают возможность более полно охарактеризовать формы сотрудничества Булгарина с III отделением. Он регулярно, чуть ли не ежедневно бывал у Фока, делясь в беседах информацией и своими размышлениями. Часто он получал вопросы о конкретных людях или по конкретным темам. Иногда, судя по всему, он отвечал сразу, прямо в кабинете Фока, иногда подготавливал записку дома. Но в любом случае, судя по сохранившимся в архиве III отделения текстам, записки писались начерно и не перебелялись самим Булгариным, а в дальнейшем переписывались Фоком или, в случае его болезни или отсутствия, писарем.
Булгарин взял на себя Польшу и Литву, в которой господствовала польская культура[411]411
Об отношении Булгарина к Польше см. статью «Поляк примерный» в данном сборнике.
[Закрыть], Прибалтику[412]412
Об отношении Булгарина к «остзейскому вопросу» см.: Исаков С.Г. О ливонской теме в русской литературе 1820 – 1830-х годов // Учен. зап. Тартуского государственного университета. 1960. Вып. 98. С. 184–189.
[Закрыть], литературу и цензуру, политические слухи и настроения общества и т. п., подготавливая по этим темам записки разных жанров. Наиболее известны его «проблемные обзоры», в которых Булгарин демонстрирует хорошее знание предмета, умение живо и доступно трактовать сложные проблемы, что, несомненно, привлекало его «заказчиков».
Другой излюбленный его жанр – характеристики, писавшиеся, как правило, в ответ на запрос различных инстанций по поводу разных лиц. Их Булгарин написал десятки, в круг его «внимания» попадали лица, оставившие заметный след в истории русской культуры (О.И. Сенковский, П.А. Катенин, А.А. Жандр, Н.М. Бахтин, Д.И. Завалишин), известные в то время взяточники, мошенники, плуты, рядовые чиновники. Писались Булгариным, кроме того, суммарные обзоры слухов и толков, главным образом во время военных действий. И, наконец, подавал он иногда и донесения о том или ином происшествии или событии.
Следует отметить, что подавляющее большинство записок Булгарина носит объективный или даже защитительный, временами «лакировочный» характер. Лишь в тех случаях, когда затрагивались его интересы, Булгарин сгущал краски, «передергивал карты» и не просто писал доносы (сообщая правду), но не гнушался и откровенной ложью (см., например, его записки о М.П. Погодине или Н.А. Полевом).
В своих записках Булгарин проводил цельную и последовательную систему взглядов, которую можно определить как просветительский монархизм, в духе французских энциклопедистов. Булгарин считал, что специфические условия России (громадная территория, многонациональный состав государства и т. д.) делают абсолютистскую монархию единственно приемлемой для России формой правления. Монарх заботится о благе своих подданных и, прежде всего, об их просвещении, составляющем основу прогресса общества, залог улучшения его благосостояния. Критикуя «либеральничающих» аристократов, опору монархии Булгарин видит в «народе» и средних сословиях.
В записках в III отделение и в газетных статьях Булгарин, по сути дела, отстаивал очень умеренную программу буржуазных преобразований в России. Ему была близка социально-политическая и экономическая программа Наполеона: отмена феодальных прав и привилегий, твердая авторитарная власть патерналистского характера, защита частной собственности, создание четких и ясных законов и неукоснительное следование им, поддержка отечественной промышленности. Булгарин часто выступал с апологией трудолюбия и бережливости, в поддержку личной инициативы в предпринимательской деятельности. Он высказывался в пользу коммерческих компаний, способных, по его мнению, стимулировать (при поддержке государства) развитие торговли и промышленности в стране. Булгарин приветствовал возникновение новых учебных заведений, писал о необходимости заимствовать западную культуру и западный образ жизни.
Задача литературы, по его мнению, – прославлять мудрых властителей, военные успехи и т. п., исправлять нравы и помогать управлять населением. Но чтобы она могла успешно выполнять свои функции, необходимо смягчить цензурный гнет, и Булгарин деятельно боролся за либерализацию цензурного устава и изменение персонального состава цензуры. Чтобы доказать, что литература успешно выполняет свои общественные задачи, он постоянно подчеркивал лояльность литераторов, их проправительственный дух и т. д.
В целом Булгарин, безусловно, не реакционер и не консерватор, а умеренный либеральный монархист, всегда готовый «применяться» к обстоятельствам.
* * *
После смерти Фока в 1831 г. управляющим III отделением стал А.Н. Мордвинов, который пробыл на данном посту по 1839 г. По всей вероятности, в эти годы Булгарин не оказывал услуг III отделению. Фактически ранее он был агентом не III отделения, а лично Фока; со смертью патрона контакты Булгарина с секретной полицией стали гораздо более формальными. Возможно, его не любил Мордвинов, может быть, были и какие-нибудь другие причины, но за этот период сохранились лишь два письма Булгарина в III отделение, причем они носят вполне официальный характер и посвящены «Северной пчеле».
После того как место Мордвинова в 1839 г. занял Дубельт, сотрудничество Булгарина с III отделением возобновилось. Но происходило оно теперь на несколько иных основаниях.
В какой-то степени это было связано с изменением общей ситуации (ушли в прошлое надежды на серьезные реформы, порожденные началом николаевского царствования), но главным образом с тем, что Дубельт был личностью совсем иного плана, чем Фок.
Фок с Булгариным были единомышленниками, в равной степени заинтересованными друг в друге. Судя по всему, между ними не возникало никаких конфликтов. Напротив, это были отношения полного доверия, и Фок во всем полагался на оценки Булгарина, даже давал ход его запискам доносного характера против своих конкурентов.
С Дубельтом многое было иначе[413]413
О Дубельте см.: Русский биографический словарь. Том «Дабелов – Дядьковский». СПб., 1905. С. 707–710; Лемке М.К. Указ. соч. С. 119–126, и др.; Троцкий И.М. Указ. соч. (по указ.); Оржеховский И.В. Указ. соч. С. 32–33; Эйдельман Н.Я. После 14 декабря // Пути в незнаемое. М., 1987. С. 690–735; Сидорова М.В. Л.В. Дубельт и его родственники // Из глубины времен. СПб., 1994. Вып. 3. С. 168–178; Monas S. Op. cit. (по указ.); Squire P.S. Op. cit. P. 142–166 и по указ.
[Закрыть]. На Фока он походил лишь тем, что тоже хорошо знал свое дело и был при этом человеком «просвещенным», хорошо образованным (более того, он интересовался литературой, много читал и даже представлял в 1824–1825 гг. в цензуру свои переводы стихов и прозы В. Скотта, правда, с французского[414]414
См.: ЦИАМ. Ф. 31. Оп. 1. Ед. хр. 9; РНБ. Ф. 831. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 57.
[Закрыть]).
Хотя оба были убежденными монархистами, Фок стремился улучшить существующий государственный строй, а Дубельт считал его идеальным и готов был употребить все силы на то, чтобы ничто не посягало на стабильность существующего режима. Воплощением зла был для него Запад, влияние которого он считал опасным и вредным для России[415]415
См.: Дубельт Л.В. Заметки // Голос минувшего. 1913. № 3. С. 127–171; Он же. Заметки и дневники // Российский архив. М., 1995. Вып. 6. С. 106–335.
[Закрыть].
Была в нем какая-то червоточина, внутренняя раздвоенность, находившая и внешнее выражение. С одной стороны, лица, которым довелось быть под следствием в III отделении, отмечают его вежливость, доброту, заботливость[416]416
См., например: Николай Полевой: Материалы… С. 321, 328; Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 521; Селиванов И.В. Записки дворянина-помещика // Русская старина. 1880. № 6. С. 306–313; Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 255, 272.
[Закрыть], а с другой, он мог публично дать пощечину (правда, доносчику[417]417
См.: Жеденов Н.Н. Случай в Петербурге в 1848 г. // Русская старина. 1890. № 8. С. 299.
[Закрыть]), сожалеть, что Белинский рано умер, иначе «мы бы его сгноили в крепости»[418]418
Цит. по: В.Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977. С. 180.
[Закрыть], или сказать о Герцене: «Я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его не повесил!»[419]419
Цит. по: Селиванов И.В. Указ. соч. С. 309.
[Закрыть] С одной стороны, он был заботливым отцом и мужем[420]420
См.: Письма Л.В. Дубельта к жене // Русская старина. 1888. № 11. С. 498–514.
[Закрыть], а с другой – являлся завсегдатаем кулис и завел себе, пользуясь служебным положением, любовницу в театральном училище[421]421
См.: Шуберт А.И. Моя жизнь. Л., 1929. С. 56; Куликов Н.И. Театральные воспоминания // Русская старина. 1892. № 8. С. 464; Зотов В.Р. Петербург в сороковых годах // Исторический вестник. 1890. № 1. С. 48–49; № 4. С. 94; Максимов Г.М. Свет и тени петербургской драматической труппы за прошедшие тридцать лет. СПб., 1878. С. 127.
[Закрыть]. Н.И. Костомаров вспоминал о двуличности Дубельта: он обещал попросить цензора быть снисходительным к Костомарову, а на самом деле наказал быть построже[422]422
См.: Костомаров Н.И. Автобиография. Бунт Стеньки Разина. Киев, 1992. С. 161.
[Закрыть].
Такой человек ни с кем не мог быть по-настоящему откровенным и искренним, а тем более с Булгариным. Равноправного партнерства тут не было, Булгарин постоянно заискивал перед Дубельтом, подчеркивая свое приниженное положение. Вскоре после назначения Дубельта он писал ему (18 апреля 1839 г.): «Клянусь Вам детьми, Богом и честью, что отныне нет у Вас человека приверженнее меня! Жажду доказать Вам мою искреннюю и беспредельную преданность!» – и сообщал, что в одной из компаний говорил о нем «с таким чувством, что один из старых остряков назвал меня в шутку Фаддеем Дубельтовичем». В конце того же года он называл его «добрым, благородным человеком» и заверял: «[Вас] я истинно люблю и душевно уважаю и готов доказать это всеми зависящими от меня средствами» (с. 444–445, 455–456).
Несмотря на подобную лесть, временами отношения между ними портились. Так, в 1839 г. Дубельт «гневался» на Булгарина (с. 445). В ноябре 1844 г. Булгарин писал Дубельту: «Мне весьма хорошо известно, что Вы никогда меня не любили, потому что никогда не знали меня коротко, а только видывали, и были всегда окружены людьми, которые были моими врагами за мою литературную самостоятельность» (с. 467).
Однако, какими бы неравномерными и временами конфликтными ни были их взаимоотношения, они не имели водевильного тона, как это представляется по некоторым мемуарным анекдотам, часто цитируемым в популярных работах о Булгарине. В них Булгарин предстает в облике нашкодившего мальчишки, а Дубельт – презирающим его грубым наставником. Вот, например, что писал П.П. Каратыгин, ссылаясь на рассказы своего отца, лично знавшего Булгарина: «Л.В. Дубельт любил подтрунивать над Булгариным и третировал его <…>. Чуть, бывало, Фаддей Венедиктович расчувствуется и зажужжит в своей “Пчеле” дифирамбы правительству – его просят пожаловать к Леонтию Васильевичу. “Не смей хвалить: в твоих похвалах правительство не нуждается”. “Будируя” правительство, Булгарин дерзнет дозволить себе крохотную либерально-консервативную выходку, хотя бы о непостоянстве петербургской погоды, – новая нахлобучка. – “Ты, ты у меня! – грозит Леонтий Васильевич, – вольнодумствовать вздумал? О чем ты там нахрюкал? Климат царской резиденции бранишь? Смотри!” Однажды Булгарин какой-то статьей навлек на себя неудовольствие государя. Николай Павлович приказал Дубельту сделать Булгарину “родительское увещание”. Призвали редактора “Северной пчелы” к Леонтию Васильевичу.
– Становись в угол! – скомандовал он Фаддею.
– Как, ваше превосходительство?
– Как школьники становятся: носом к стене.
Булгарин повиновался и полчаса простоял в углу»[423]423
Каратыгин П.П. Бенкендорф и Дубельт // Исторический вестник. 1887. № 10. С. 168. Ср. анекдот об аналогичной сцене между Булгариным и шефом жандармов А.Ф. Орловым: Стогов Э.И. Записки // Русская старина. 1886. № 10. С. 79–80.
[Закрыть].
В реальности отношения между ними носили гораздо более серьезный и сложный характер. Первое время после назначения Дубельта управляющим III отделением контакты Булгарина с ним были весьма эпизодическими и случайными (например, в мае – июне 1839 г. он писал из Дерпта о происходящих там беспорядках, что явилось причиной посылки в город для наведения там порядка флигель-адъютанта). Лишь с 1844 г. началось сближение. Об этом свидетельствует письмо Дубельту от 12 апреля 1844 г., где Булгарин вспоминает об услугах, оказанных в прошлом III отделению, и сетует: «…те старые годы прошли, и меня, старика, и мою старушку “Пчелку” – бросили, как говорится на Руси – под лавку!» Здесь же он сообщает, что теперь опять будет передавать в III отделение выписки из писем ему и поступающие в редакцию материалы, которые по цензурным причинам не могут быть опубликованы, но представляют интерес для властей (с. 460).
И тем не менее если раньше основным инициатором контактов было III отделение в лице Фока, то теперь инициативу в возобновлении сотрудничества и предоставлении материалов проявлял Булгарин. Возможно, это было связано с тем, что А.Ф. Орлов, возглавивший III отделение после смерти Бенкендорфа в 1844 г., хотя и пользовался иногда услугами Булгарина, в целом относился к нему довольно презрительно.
Масштаб деятельности Булгарина никогда уже не был таким, как раньше. Объем написанного им для III отделения за шесть лет (1826–1831) сотрудничества при Фоке раза в три больше, чем за семнадцать лет при Дубельте (1839–1856). Сузился и круг затрагиваемых им тем.
О чем же теперь писал в III отделение Булгарин? Вопреки распространенным представлениям, записки «доносного» характера составляют лишь ничтожную часть того, что он подал туда при Дубельте. К ним мы еще вернемся, а пока охарактеризуем другие сюжеты этой переписки.
Ведущий из них – это различные вопросы, связанные с изданием «Северной пчелы». Власти, и прежде всего царь, понимали полезность Булгарина и его газеты. И тем не менее, когда начинаешь знакомиться с ее историей, приходишь в изумление. Мнение, что Николай I покровительствовал Булгарину, оказывается мифом.
Хотя Булгарин не вступал в непосредственные контакты с Николаем, но взгляды и вкусы императора в целом, как и конкретные его указания, во многом определяли деятельность Булгарина – и как журналиста, и как агента III отделения. Поэтому уместно будет, как мне представляется, дать хотя бы краткую его характеристику. О Николае существует обширная научная литература, в которой представлен широкий спектр точек зрения – от панегирических до критических[424]424
См.: Лалаев М.С. Император Николай I, зиждитель русской школы. СПб., 1896; Шильдер Н. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Т. 1–2. СПб., 1903; Полиевктов М. Николай I. М., 1918; Пресняков А.Е. Николай I // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 254–319; Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб., 2001; Lincoln W.B. Nicholas I. Bloomington, 1978, и др.
[Закрыть]. Однако наиболее убедительную оценку ему как правителю дала, по моему мнению, А.Ф. Тютчева, в течение многих лет часто общавшаяся с ним. Признавая, что это был «человек, соединявший с душою великодушной и рыцарский характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный», она пришла тем не менее к выводу, что он был «тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. <…> Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовать своею волею»[425]425
Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. Тула, 1990. С. 47. Ср. мнение Б.Н. Чичерина: Русское общество 40 – 50-х годов XIX в. Ч. 2. Воспоминания Б.Н. Чичерина. М., 1991. С. 110.
[Закрыть].
Следует только отметить, что высшей ценностью для Николая было не собственное благо, не удовлетворение личных желаний и прихотей, а благо управляемой им страны. Он говорил: «Всю жизнь человеческую я считаю не чем иным, как службою в смысле беспрекословного исполнения долга»[426]426
Цит. по: Лалаев М.С. Указ. соч. С. 235.
[Закрыть], утверждая при этом: «Я сам служу не себе, а вам всем <…>»[427]427
Цит. по: Залевский М.Н. Император Николай Павлович и его эпоха. Germany, [1981]. С. 71.
[Закрыть]. Николай искренне считал, что служит России, и от других требовал добросовестной службы себе как лицу, лучше всех знающему, что нужно управляемой им стране. Он полагал, что само положение венчанного на царство властителя обеспечивает ему высшую компетентность во всем, что он все знает, понимает и умеет лучше других[428]428
Вот характерный пример. Когда в 1845 г. главный начальник III отделения граф А.Ф. Орлов, докладывая о просьбе трех сирот, дочерей статского советника, о выдаче им единовременного пособия, предложил дать 600 рублей серебром, Николай наложил резолюцию: «Довольно и 500 сер.» (ГАРФ. Ф. 109. Оп. 221. Ед. хр. 102. Л. 99).
[Закрыть]. Поэтому он стремился лично контролировать все отрасли государственного управления (армию, финансы, законодательство), все сферы духовной жизни (наука, печать, литература, театр, живопись и т. д.).
Претендуя на тотальный контроль государственной, а во многом и частной жизни, Николай отрицательно относился к общественному мнению как социальному институту. Дело было не в том, одобряют или осуждают его поступки, а в том, что не допускалась даже сама мысль, что кто-либо имеет право на независимое суждение, на оценку действий самодержца. Показательно, например, что Николай не любил публичных похвал себе и нередко запрещал помещать материалы подобного характера в газетах и журналах.
Он придерживался патерналистских воззрений, трактуя себя как отца нации, вступающего (как в семье) в прямые отношения со своими подданными (без всяких посредников в лице журналистов, мудрых советчиков и т. д.) и не столько слушающего, сколько наставляющего и поучающего их.
Ему нужны были дисциплина и исполнительность, а не размышления и самостоятельность. Отсюда милитаризация управления при нем, призванная обеспечить жесткую организованность и структурированность социальной жизни, четкую иерархию, единоначалие, унификацию, управление на основе силы, а не убеждения.
Однако правление Николая пришлось на тот период русской жизни, когда формирование общественного мнения как социального института шло довольно интенсивно, росло число периодических изданий и, что важнее всего, расширялась сфера их распространения, охватывая не только дворянство, но и другие слои: купечество, мещанство, духовенство.
Сам Николай предпочел бы, чтобы общественного мнения вообще не было, но признавал, что если уж оно все же существует, то нельзя с ним совсем не считаться.
Поэтому в Николаевскую эпоху особое внимание уделялось обучению и воспитанию. Была выработана государственная идеологическая доктрина «официальной народности», и прилагалась масса усилий, чтобы юношество воспитывалось в соответствующем духе. При этом различные «умствования», например философия, почитались лишними. Характерно обращение Николая в 1825 г., когда он еще не был царем, к своим подчиненным: «Господа офицеры, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!»[429]429
Цит. по: Розен А.Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 114.
[Закрыть]
На первом плане при Николае были технические, технологические знания. В высочайшем рескрипте 1827 г., подчеркивая, что считает «народное образование одним из главнейших оснований благосостояния державы», Николай выражал желание, «чтобы каждый, вместе со здравыми, для всех общими, понятиями о Вере, законах и нравственности, приобретал познания наиболее для него нужные, могущие служить к улучшению его участи <…>»[430]430
Цит. по: Лалаев М.С. Указ. соч. С. 102, 103.
[Закрыть]. При Николае было открыто немало учебных заведений, но носили они, как правило, чисто профессиональный, прикладной характер: Школа технического рисования (1826), Технологический институт (1828), Училище правоведения (1835), Строительное училище (1842), Межевой институт (1844), многочисленные военно-учебные заведения и т. д.
Николай держал под постоянным личным наблюдением всю сферу публичного, в частности искусство[431]431
См.: Врангель Н. Искусство и Государь Николай Павлович // Старые годы. 1913. Июль – сентябрь. С. 53 – 163; Бенуа А.Н., Лансере Н.Е. Дворцовое строительство Николая I // Там же. С. 173–197; Лисовский В.Г. Академия художеств. Л., 1982. С. 79–81; Император Николай Павлович и русские художники в 1839 г.: Письмо гр. Ф.П. Толстого к В.И. Григоровичу // Русская старина. 1878. № 2. С. 347–356; Глинка М.И. Записки. М., 1988 (по указ.); Бурдин Ф.А. Воспоминания артиста об императоре Николае Павловиче // Исторический вестник. 1886. № 1. С. 144–153; В.В. Самойлов в рассказе о начале своей артистической деятельности // Русская старина. 1884. № 10. С. 135–138.
[Закрыть], не говоря уже о литературе[432]432
См.: Лемке М.К. Указ. соч.
[Закрыть]. Здесь, как и в других сферах, во главу угла он ставил службу государству и прежде всего самодержавию и себе лично. При этом литература не рассматривалась им как автономная, важная сама по себе сфера социальной деятельности. Более того, по свидетельству хорошо его знавшего В.А. Соллогуба, «государь Николай Павлович пишущих людей вообще недолюбливал <…>»[433]433
Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 495.
[Закрыть].
В основе литературной политики Николая лежали не эстетические, а политико-идеологические критерии. Те произведения, которые поддерживали господствующую идеологию (т. е. были проникнуты монархическим духом, представляли самодержавие как высшую ценность, отличались патриотизмом, свидетельствовали о неиспорченности народа и преданности его царю), удостаивались всяческого поощрения[434]434
Характерно, что в царствование Николая I по его инициативе большой размах приобрели работы по реставрации памятников древнерусской архитектуры. «Их целью было создание своего рода “иллюзорного прошлого”, исторической декорации к создаваемой официальными историографами биографии царствующего дома» (Лебедев Г.С. История отечественной археологии. 1700–1917 гг. СПб., 1992. С. 72).
[Закрыть]. Литераторы, занимающиеся прославлением России и русских царей, получали выгодные должности (близкие по характеру к синекуре): М.Н. Загоскин был назначен управляющим конторой московских театров (1830) после публикации понравившегося Николаю «Юрия Милославского» (1829), Н.В. Кукольник получил должность столоначальника II отделения императорской канцелярии (1834) после постановки одобренной Николаем пьесы «Рука Всевышнего Отечество спасла» (1834). Стоит упомянуть и Пушкина, который в период Польского восстания 1830–1831 гг. идейно поддержал политику властей (что нашло свое выражение как в устных высказываниях, так, позднее, и в стихотворениях «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина») и получил в 1831 г. допуск в архивы для работы над историей Петра I и был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел (чисто номинально) с солидным жалованьем в 5 тысяч рублей в год. Н.А. Полевой в конце жизни, когда он писал в большом числе монархические и патриотические пьесы, получал по распоряжению царя пенсию (через III отделение). Щедрую поддержку (чины, ордена, пенсии) получали и литераторы, близкие ко Двору или пользующиеся покровительством влиятельных придворных: Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, И.А. Крылов, Н.В. Гоголь.
Те же авторы, в творчестве которых была замечена хоть тень «вольномыслия», подвергались цензурным репрессиям (вплоть до запрета печататься, как, например, было в случаях с П.Я. Чаадаевым и А.А. Орловым), причем нередко в роли высшей цензурной инстанции выступал сам император (так было не только с Пушкиным; например, Николай запретил печатать трагедию Погодина «Петр I» (1831) и разрешил водевиль П.А. Каратыгина «Булочная, или Петербургский немец» (1843)[435]435
См.: Дризен Н.В. Драматическая цензура двух эпох. 1825–1881. СПб., 1917. С. 21–23, 49–51.
[Закрыть], «Горе от ума» (1833)[436]436
См.: Пиксанов Н.К. История текста «Горя от ума» и принципы настоящего издания // Грибоедов А.С. Горе от ума. М., 1988. С. 404.
[Закрыть] и «Ревизора» (1836))[437]437
См.: Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 183–184.
[Закрыть]. Иногда он подвергал «провинившихся» аресту: в краткосрочном заключении побывали А.Ф. Воейков, Булгарин и Греч (1830), В.И. Даль (1832), М.П. Сорокин (1843), Ю.Ф. Самарин (1849), И.С. Тургенев (1852) и др.; закрывал журналы, которые были сочтены нелояльными власти: «Европеец» (1832), «Московский телеграф» (1834), «Телескоп» (1836). В 1826 г. выпускник Московского университета А.И. Полежаев был по указанию царя отправлен унтер-офицером в армию за оппозиционную поэму «Сашка», портупей-юнкер В.Я. Зубов за сочинение антиправительственных стихов был по высочайшему повелению объявлен сумасшедшим и посажен в дом умалишенных (1826), а затем послан рядовым в армию, С.И. Ситников за рассылку стихотворных прокламаций по указанию царя был заключен в Шлиссельбургскую крепость (1831)[438]438
См.: Вольная русская поэзия XVIII–XIX веков. Л., 1988. Т. 1. С. 382, 416.
[Закрыть], М.Ю. Лермонтов за «Смерть поэта» был высочайшим приказом переведен из гвардии в армию и послан на Кавказ (1837), и т. п.
Нередко Николай приказывал сделать выговор тому или иному литератору – через цензурные инстанции или III отделение. Полагая, что чем больше периодических изданий, тем труднее осуществлять контроль за ними, Николай стремился сдерживать рост их числа и с 1838 г. почти не давал разрешений на создание новых литературных газет и журналов.
В отдельных случаях, как, например, с Пушкиным, Николай вел весьма сложную игру, внешним благожелательным отношением и покровительством маскируя подозрительность и тщательный контроль[439]439
См.: Лемке М.К. Указ. соч. С. 465–526; Щеголев П.Е. Император Николай и Пушкин в 1826 г. // Щеголев П.Е. Первенцы русской свободы. М., 1987. С. 308–337; Эйдельман Н. Пушкин: Из биографии и творчества. 1826–1837. М., 1987. С. 7 – 174; Абрамович С.Л. Пушкин в 1836 г. Л., 1989; Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987.
[Закрыть]. Помимо репрессий и поощрений Николай, считавший себя и в литературе большим специалистом, иногда прибегал и к личной редактуре (как это было, например, с произведениями Пушкина, Кукольника, Е.Ф. Розена, газетными статьями)[440]440
См.: Сухомлинов М.И. Император Николай Павлович – критик и цензор сочинений Пушкина // Исторический вестник. 1884. № 1. С. 55–87; Зенгер Т. Николай I – редактор Пушкина // Литературное наследство. М., 1934. Т. 16/18. С. 513–536; Теобальд [Роткирх В.А.]. «Рука Всевышнего Отечество спасла». Драма Н.В. Кукольника // Русский архив. 1889. № 12. С. 509–511; Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1891. Кн. 4. С. 155–156; ГАРФ. Ф. 109. Оп. 221. Ед. хр. 27. Л. 120–132; Ед. хр. 36. Л. 111–114. См. также: Выскочков Л.В. Император Николай I в отечественной историографии XIX – начала ХХ в. // Средневековая и новая Россия. СПб., 1996. С. 543.
[Закрыть].
Однако в целом отечественная художественная литература его мало интересовала. При отмеченной многими мемуаристами выдающейся памяти на имена он путал Н.А. Полевого и М.П. Погодина[441]441
См. письмо Пушкина М.П. Погодину от 5 марта 1833 г.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1948. Т. 15. С. 53.
[Закрыть], полагал, что «Мертвые души» написал В.А. Соллогуб[442]442
См.: Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 11.
[Закрыть], и т. д.
Теперь об отношении Николая I к Булгарину.
Начало было обнадеживающим. За статью на смерть Александра I Булгарин «удостоился получить благоволение» Николая I, переданное ему через графа М.А. Милорадовича. 27 ноября 1826 г. «С. – Петербургские сенатские ведомости» опубликовали следующее высочайшее повеление от 22 ноября: «Обращая внимание на похвальные литературные труды бывшего французского капитана Фадея Булгарина, всемилостивейше повелеваем переименовать его в 8 класс и причислить на службу по Министерству народного просвещения». В 1827 г. он получил от царя бриллиантовый перстень за поднесенные «Сочинения», в 1829 г. через Бенкендорфа царь передал Булгарину, что «читал “Выжигина” (т. е. роман Булгарина “Иван Выжигин”. – А.Р.) с удовольствием»[443]443
См.: Пржецлавский О.А. Из воспоминаний петербургского старожила. Ф.В. Булгарин // Русский сборник. СПб., 1877. Т. 2, ч. 1. С. 197.
[Закрыть] (это не условная формула, одновременно он рекомендовал заключенному в крепость декабристу Корниловичу познакомиться с этим романом), в 1831 г. наградил Булгарина за продолжающего его «Петра Ивановича Выжигина» бриллиантовым перстнем (еще один перстень он получил в 1830 г. за «Димитрия Самозванца»). Признавал Николай и полезность «Северной пчелы», в 1848 г. он назвал ее изданием, «отличающимся благонамеренностию и направлением, совершенно соответствующим цели и видам правительства»[444]444
Цит. по: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. СПб., 1862. С. 250.
[Закрыть] (И.Г. Головин в 1845 г. в предисловии к изданной им на французском языке книге о России при Николае I писал, что «любимым и ежедневным чтением Николая служит «Северная пчела» <…> На полях Его Величество изволит делать пометки; на одном из листов, которые все тщательно собраны в Эрмитаже, мы читаем, что слова губернский суд, уездный суд нужно печатать более крупным и жирным шрифтом»)[445]445
Цит. по: Русская старина. 1917. № 4/6. С. 132.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?