Текст книги "Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы"

В 1816 г. Булгарин ненадолго приехал в Петербург, где вел по доверенности дяди судебную тяжбу о поместье, а в 1819 г. для участия в процессе поселился там. Однако при этом он не оставлял литературных занятий, в 1819–1821 гг. активно сотрудничая (стихи, рассказы, воспоминания) в польском варианте петербургской газеты «Русский инвалид».

В 1820 г. он знакомится с Н.И. Гречем и в том же году статьей «Краткое обозрение польской словесности» дебютирует в русской печати[40]40
  См.: Сын Отечества. 1820. № 31, 32.


[Закрыть]. Деловой и инициативный журналист, Булгарин быстро сходится с молодыми, оппозиционно настроенными литераторами (братья Бестужевы, А.О. Корнилович, В.К. Кюхельбекер, К.Ф. Рылеев и др.). Особенно сблизился он с А.С. Грибоедовым – оказывал ему различного рода услуги, опубликовал фрагменты из «Горя от ума», пропагандировал его творчество в «Северной пчеле». Булгарин познакомился и поддерживал хорошие отношения с Пушкиным, на протяжении 1820-х гг. время от времени печатавшимся в его изданиях. В 1824 г. Пушкин относил Булгарина «к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы»[41]41
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937. Т. 13. С. 83.


[Закрыть]. С 1822 г. Булгарин издавал «Северный архив» («журнал истории, статистики и путешествий»), один из лучших русских журналов того времени (в 1823–1824 гг. в качестве приложения к нему выходили «Литературные листки», где Булгарин активно участвовал в литературной полемике), с 1825 г. совместно с Гречем издавал «Северную пчелу», первую частную газету, имеющую право печатать политические известия.

В 1823 г. М. Каченовский пишет Булгарину из Москвы: «…здешняя публика очень полюбила легкое, остроумное, замысловатое и смелое перо ваше»[42]42
  Русская старина. 1903. № 12. С. 608.


[Закрыть], М. Загоскин называет его «отличным литератором», а издаваемый им «Северный архив» – «хорошим журналом»[43]43
  Там же. 1905. № 4. С. 203.


[Закрыть]. В. Кюхельбекер в 1824 г. в «Мнемозине» пишет, обращаясь к Булгарину: «Ваш “Северный архив”, ваши “Литературные листки” читаю иногда с удовольствием: в них довольно занимательного, довольно даже полезного <…> положим, что я вздумал бы назвать вас лучшим русским журналистом…»[44]44
  Кюхельбекер В.К. Указ. соч. С. 467.


[Закрыть] Н. Полевой в 1825 г. отмечает, что «журнал г. Булгарина (“Северный архив”. – А.Р.) в короткое время догнал старые любимые журналы русские и сравнялся с ними»[45]45
  [Полевой Н.А.] Обозрение русской литературы в 1824 году // Московский телеграф. 1825. № 3. С. 250.


[Закрыть]. Вот в какой ряд ставил его, например, в 1824 г. простой провинциальный чиновник, который «в часы досуга любил следить за литературой»: «В то время Пушкин, Грибоедов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Рылеев, Бестужев (Марлинский), Булгарин занимали меня чрезвычайно. Сочинения всех ходили по рукам, как драгоценность…»[46]46
  Сердюков И.И. Автобиографическая записка. Киев, 1896.


[Закрыть]

Помимо чисто личных качеств (литературная одаренность, богатый жизненный опыт, трудолюбие) в успехе Булгарина играют свою роль и обстоятельства более общего характера. Булгарин оказывается в уникальном положении «своего чужака»: он хорошо изучил богатый литературный опыт и традиции польской и французской литератур, не будучи в то же время чуждым русской культуре. Это «срединное» положение помогает ему успешно вводить в русскую литературу довольно широко практиковавшиеся за рубежом, но здесь новые или уже значительно подзабытые жанровые и тематические образцы, а также формы организации литературной жизни (во многом сходным было положение его друга-врага О. Сенковского). Вместе с тем Булгарин был наделен чуткостью по отношению к запросам времени, к тому, чего сегодня требует здешняя публика. Хорошо ощущая «время и место», он вводит чужое не напропалую – что попадется, а именно то (и в таких формах), что может обеспечить успех.

В 1810-х гг., когда литературное развитие в России шло довольно медленно, Булгарин активно знакомился с французской и польской литературами. Неизвестно, как и когда (ведь в основном он воевал, да к тому же за пределами Франции), но он успел прочесть много французских книг. Позднее, также в довольно короткий срок, он широко знакомится с польской литературой (свидетельством чего является первая опубликованная им на русском языке статья «Краткое обозрение польской словесности» 1820 г.) и быстро завоевывает в ней заметное место, о чем свидетельствует избрание почетным членом шубравского общества. Шубравцы оказали на Булгарина сильное влияние. Он помещал в «Северном архиве» и «Северной пчеле» произведения, близкие по жанру и идейной направленности многим шубравским публикациям. Второй его источник – чрезвычайно популярный не только во Франции, но и в других странах Европы, в том числе и в России, автор нравоописательных очерков Жуи. Но что характерно: заимствуя жанровую форму, Булгарин насыщает ее местными бытовыми реалиями, выписанными точно и достоверно.

Особенно важно, что он ориентируется на иную аудиторию, в которой, собственно, и утверждается его репутация. Именно это в конечном счете определило положение Булгарина в литературе.

Своим адресатом он выбрал не литературную элиту, а среднего по культурному уровню и социальному положению читателя, или «публику». Булгарин, а также Н. Полевой (который нередко остро полемизировал с ним, хотя в целом их позиции были близки) «выступали якобы от имени “демократии”, проповедуя буржуазно-демократические идеи равенства сословий, предсказывая близкую полную деградацию дворянства»[47]47
  Вацуро В. Пушкин в сознании современников // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. T. 1. С. 23.


[Закрыть]. Литератор становился слугой (или, как выражался Булгарин, «конюшим») публики. Булгарин так формулирует задачу журналиста: «Мы служим публике в качестве докладчика, должны переносить все ее прихоти, терпеливо слушать изъявление неудовольствия и быть весьма осторожными во время ее милостивого расположения»[48]48
  Булгарин Ф.В. Соч. СПб., 1836. Ч. 2. С. 390.


[Закрыть].

Для писателей пушкинского круга (которых Булгарин довольно точно назвал «литературными аристократами») наиболее авторитетной инстанцией был салон, где немногие избранные определяли литературную иерархию. Они рассматривали Булгарина как выскочку, который, ничем еще себя не зарекомендовав, не получив признания от заслуженных литераторов, самовольно присвоил себе право судить и оценивать. Например, Жуковский в 1825 г. упрекал Вяземского за полемику с Булгариным, «говоря, что литераторы, сделавшие себе имя (выделено мной. – А.Р.), должны презирать кривые толки литературной черни и отвечать на оные убийственным молчанием…»[49]49
  Цит. по: Щукинский сборник. М., 1906. Вып. 5. С. 271.


[Закрыть]. Для Булгарина же показателем достоинства произведения стали его известность и коммерческий успех. Целя в «литературных аристократов», он писал: «…гораздо легче прослыть великим писателем в кругу друзей и родных, под покровом журнальных примечаний, нежели на литературном поприще в лавках хладнокровных книгопродавцев и в публике»[50]50
  Литературные листки. 1824. № 7. С. 282.


[Закрыть].

Итак, к концу первой четверти ХIХ в. Булгарин завоевал уже прочную литературную репутацию. Читателям он был известен как профессиональный журналист, издатель популярных газеты и журнала, наделенный немалым литературным талантом и трудолюбием. Важными чертами его образа были определенное вольномыслие («либерализм» – в языке того времени), польское происхождение и богатый жизненный опыт.

Подобный образ создавали сами публикации Булгарина, часть которых имела автобиографический характер или включала автобиографические пассажи. Немалую роль играли и печатные отклики на его творчество друзей и союзников – Н. Греча, А. Бестужева, Н. Полевого. Однако в среде «литературных аристократов» у него начинает формироваться принципиально иная репутация – невежественного и самоуверенного выскочки, хвастуна и завистника. Мнение это довольно долго не выходит за рамки узкого кружка.

Но настает 1825 год. Булгарин и его друг Греч – «либералы». Они за просвещение, смягчение цензурного гнета, против деспотизма и клерикализма. Хотя они не входят в тайные общества, но среди декабристов много их близких друзей. За два дня до восстания на обеде у директора Российско-американской торговой компании, в которой служил Рылеев, они выступают с либеральными речами.

Представим на минуту, что восстание закончилось бы победой декабристов. Я думаю, что Булгарин поддерживал бы революционное правительство, стал бы одним из самых «передовых» и «либеральных» публицистов, ратуя за буржуазные реформы, причем в этом своем вольнолюбивом порыве писал бы искренне, в соответствии со своими… ну, не убеждениями, но, скажем так, мнениями.

Однако восставшие терпят поражение. Булгарин испуган, растерян и вначале ведет себя противоречиво. Он бросается к Рылееву и, хотя оттуда его прогоняют, берет на сохранение рылеевский архив. Но вскоре он же по требованию полиции дает словесный портрет Кюхельбекера, что помогло схватить беглеца в Варшаве.

Булгарин ищет выход. В очередной раз под угрозой достигнутое положение, успех, более того, в неблагоприятном случае можно попасть в крепость или в ссылку. Опять нужно приспосабливаться. И Булгарин, корифей по части приспосабливания, развивает бурную деятельность. Он лихорадочно ищет и находит возможность продемонстрировать свою преданность престолу. Для этого он подает властям докладные записки по ряду вопросов общественной жизни России. Вначале предоставляет их дежурному генералу Главного штаба, а позднее, когда через несколько месяцев было создано III отделение Собственной его императорского величества канцелярии, – непосредственно туда.

Николай I под влиянием восстания декабристов осознавал необходимость хотя бы частичных реформ в ряде сфер государственного устройства, и различного рода записки писались тогда в большом количестве – над ними работали и заключенный в крепость Корнилович, и Пушкин, и многие другие. Но так как мы подходим к самой «темной» стороне булгаринской биографии, в конечном счете сыгравшей решающую роль в подрыве его репутации, ее следует осветить поподробнее.

Отношения Булгарина с III отделением трудно определить однозначно. Он не был ни штатным сотрудником, ни платным его агентом, скорее выступал экспертом, своего рода доверенным лицом. Для III отделения он подготовил ряд докладных записок на такие темы, как политика в сфере книгопечатания, цензура, распространение социалистических идей в России, взгляды выпускников Царскосельского лицея и членов «Арзамаса», роль «австрийской интриги» в подготовке декабристского восстания и т. п.[51]51
  См. свод булгаринских записок (в том числе цитируемых в настоящей статье): Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение / Публ., сост., предисл. и коммент. А.И. Рейтблата. М.: Новое литературное обозрение, 1998. 703 с. (Примеч. 2016 г.)


[Закрыть] Нужно подчеркнуть, что в большинстве заметок Булгарин давал общую характеристику проблемы, не упоминая конкретных лиц либо характеризуя их со стороны общественного положения, образования, интеллекта, но не оценивая политических убеждений и отношения к правительству.

Напуганный выступлением дворян-декабристов, Николай стремился опереться на другие слои населения. Поэтому усилению контроля за настроениями помещичьего дворянства соответствовала переориентация, нередко чисто демагогическая, на «народ» (то есть крестьян, купцов и мещан) и на чиновничество. В ряде аспектов такая линия соответствовала культурной программе Булгарина, всегда апеллировавшего не к избранным, а к «публике». Принимая формулируемые «наверху» цели (полная покорность подданных воле абсолютного монарха, добросовестное выполнение своих сословных обязанностей и т. д.), Булгарин брал на себя задачу эксперта, подыскивающего наиболее эффективные средства для их достижения.

Важнейший пункт булгаринских предложений – управление подданными не посредством силы, а путем «направления умов». Например, в записке «Каким образом можно уничтожить пагубные влияния злонамеренных людей на крестьян» (1826) он предлагает воздействовать на крестьян не насилием, а «нравственно», введя присягу царю. В записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» (1826) пишет: «…как общее мнение уничтожить невозможно, то гораздо лучше, чтобы правительство взяло на себя обязанность напутствовать его и управлять оным посредством книгопечатания, нежели предоставлять его на волю людей злонамеренных»[52]52
  Цит. по: Русская старина. 1900. № 9. С. 579.


[Закрыть].

Литературе в этом Булгарин уделяет важную, но весьма специфическую роль: она должна служить своеобразным «спускным клапаном», уменьшающим «давление паров» в обществе. В письме начальнику канцелярии III отделения М.Я. фон Фоку он пишет (в 1830 г.): «Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны <…> дать бы летать птичке (мысли) на ниточках, и все были бы довольны»[53]53
  ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 1. Ед. хр. 1896.


[Закрыть].

Последние строки можно считать классическими по своему цинизму. Ведь Булгарин так никогда не считал. Но он очень хорошо понимает, что пришло время писать подобное, и, возможно, полагает, что таким образом хоть в каких-то сферах сохраняет свободу обсуждения.

Булгарин – это, пожалуй, первый в русской литературе случай описанного Дж. Оруэллом двоемыслия, когда постоянно думается одно, а говорится или пишется, в тех или иных целях, – другое. Начиналась Николаевская эпоха, с ее тотальным контролем поведения не только на службе и в обществе, но и в частной жизни, с бюрократизацией и милитаризацией социальных связей, с монополией верховного правителя на истину и стремлением уничтожить общественное мнение, проконтролировав мысли и чувства каждого, с расцветом тайной полиции и распространением доносов, – словом, со всем тем, что столь хорошо нам знакомо по недавнему периоду нашего отечественного прошлого. Булгарин одним из первых ощутил новые тенденции, в очередной раз «покорился судьбе» и стал быстро приспосабливаться.

Когда пишешь о другом – всегда заглядываешь в себя. Кристально чистый человек не может понять злодея, у него в душе не найдут отзвука мотивы его поведения. Недавно прожитое время, которое сейчас принято называть застойным, дает богатый материал для проникновения в суть булгаринского поведения.

Я не исключаю того, что единицы (десятки, сотни) последовательно стояли на своем и смогли остаться безукоризненно честными. Однако десятки и сотни тысяч шли на большие или меньшие компромиссы, чтобы добиться своих целей (пусть даже очень благородных), вступали в сделку с совестью: «это сказать, а об этом умолчать», «об этом говорить нельзя», «это можно сказать здесь и нельзя там», «теперь принято говорить так» и т. п. Нет, массового доносительства не было, и лиц, целиком принимавших на себя булгаринскую роль, тоже не встречалось. Но булгаринские черты, готовность так или иначе сотрудничать с властью и в случае необходимости «наступать на горло собственной песне» были присущи многим. Я думаю, что через это явление можно «подступиться» к Булгарину, понять его не как патологического мерзавца, урода в литературной семье, а как закономерное порождение определенной социально-психологической ситуации.

М. Ольминский отмечал, что «в самом обществе была в то время благоприятная почва для развития литературного доносительства…»[54]54
  Ольминский М. Свобода печати. СПб., 1906. С. 13.


[Закрыть]. Платными агентами III отделения являлись драматург С. Висковатов, переводчик «Гамлета», и поэтесса Е. Пучкова; доносы в разные инстанции писали не только такие парии литературного мира, как «Борька» Федоров, но и такие уважаемые писатели, как, например, С. Шевырев[55]55
  См. подробнее в статье: Рейтблат А.И. Писатели и III отделение // Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М., 2001. С. 128–156. (Примеч. 2016 г.)


[Закрыть].

Булгарин отнюдь не реакционер по убеждениям, не консерватор, скорее либерал, который из соображений личного благополучия пошел на сделку с режимом. Пушкин вложил в уста Моцарта слова: «гений и злодейство – две вещи несовместные». Применительно к гению он, по-видимому, прав. Но на примере Булгарина мы видим, что человек талантливый, весьма неординарных ума и наблюдательности, при определенных условиях может поступать подло и безнравственно. Он действительно был не рядовым осведомителем, а «философом» слежки. В специальной записке (1830), посвященной организации наблюдения за военными, он излагал проект системы агентурной сети в армии, причем предлагал использовать для этого «людей умных, совестливых, испытанной честности, привязанных к особе Государя, которые бы <…> были выше предрассудков и не полагали <…> постыдным действовать благородно, честно, добросовестно для личной безопасности своего Государя и блага Отечества. <…> доверенными тайными агентами правительства должны быть непременно люди умные и честные»[56]56
  ГАРФ. Ф. 109. СА. Оп. 3. Ед. хр. 584.


[Закрыть].

Выше я писал, что в своих записках Булгарин обычно не доносил на конкретных лиц. Однако случались и исключения. Так, в 1829 г. несколько читателей «Северной пчелы» из маленького города Осташков, решив переселиться в Америку, чтобы разбогатеть, послали в редакцию анонимное письмо с просьбой поместить статью «О способах поселения в колониях Нового Света». Булгарин и Греч сразу же передали письмо в III отделение. Вначале планировалось напечатать в газете заметку провокационного характера, с тем чтобы заставить авторов назвать себя, но затем в Осташков был командирован специальный агент, который быстро их обнаружил. Правда, когда выяснилось, что это восемнадцатилетние юноши, все закончилось простым внушением, но поступок Булгарина иначе как доносом назвать нельзя[57]57
  См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. Оп. 4 (1829). Ед. хр. 435.


[Закрыть].

Помимо «консультативной» деятельности, Булгарин был тесно связан с III отделением через свою газету. В 1846 г. Булгарин писал о том, что «Северная пчела» «отдана <…> во власть и под надзор III отделения Собственной его императорского величества канцелярии и высочайшая воля объявлена покойным графом Бенкендорфом», причем такое положение возникло вскоре после создания III отделения[58]58
  ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 446, ч. VI. Л. 74.


[Закрыть]. Нередко оттуда в газету поступали для публикации анонимные (и тем самым становящиеся редакционными) статьи политического содержания, написанные сотрудниками III отделения, еще чаще материалы газеты «согласовывались» там, проходя своеобразную «цензуру» и «редактуру», причем это касалось не только вопросов внутренней и внешней политики, но и торговли, театра, жизни двора и т. д.

Отношения III отделения и Булгарина носили обоюдовыгодный характер. III отделение имело компетентного консультанта по вопросам литературы (и шире – культурной жизни), а также исполнительного редактора, готового всегда следовать полученной директиве. Булгарин в свою очередь располагал поддержкой в издании газеты, позволяющей хоть как-то ослабить (но отнюдь не отменить) противодействие цензуры, различных министерств и просто влиятельных сановников, недовольных теми или иными публикациями. Можно смело сказать, что без подобной поддержки издавать частную газету в тот период было немыслимо[59]59
  Подробнее о взаимоотношениях Булгарина и III отделения см. далее в статье «Булгарин и III отделение».


[Закрыть].

Власти понимали полезность «Северной пчелы». Однако мнение, будто Николай I покровительствовал Булгарину, оказывается мифом. Царь временами поощрял его: через Бенкендорфа он передал Булгарину, что «читал “Выжигина” с удовольствием»[60]60
  Пржецлавский О.А. Из воспоминаний петербургского старожила. Ф.В. Булгарин // Русский сборник. СПб., 1877. Т. 2, ч. 1. С. 197.


[Закрыть], наградил Булгарина за роман «Петр Иванович Выжигин» бриллиантовым перстнем (еще два перстня он получил за «Сочинения» и «Димитрия Самозванца»). Признавал Николай и полезность, «благонамеренность», выражаясь языком того времени, редактируемой Булгариным «Северной пчелы». И тем не менее, когда в 1844 г. Булгарин писал Л. Дубельту: «Много, очень много бумаг написал я по поручению графа Александра Христофоровича в начале достославного нынешнего царствования и впоследствии, и весьма много важных вопросов предложено мне было к разрешению, по знанию мною местностей, предметов и лиц, и всегда имел я счастье угодить и получить в награду уверение, что Государь Император соблаговолил остаться довольным»[61]61
  Цит. по: Лемке М. Указ. соч. С. 289–290.


[Закрыть], – он давал очень одностороннее освещение своих взаимоотношений с царем. Признавая, что «умен очень Булгарин»[62]62
  Цит. по: Из архива Фаддея Булгарина // Наша старина. 1916. № 1. С. 70.


[Закрыть], царь всегда пренебрежительно относился к нему (называя «королем гостиного двора»[63]63
  См.: В. Б[урнашев]. Из воспоминаний петербургского старожила. II. Четверги у Н.И. Греча // Заря. 1871. № 4. С. 19.


[Закрыть]).

В свете школьных представлений, нередко встречающихся и в литературоведческих статьях, непривычно звучит следующий пассаж из письма Николая Бенкендорфу (в 1830 г., после публикации булгаринского отзыва на седьмую главу «Евгения Онегина»): «…в сегодняшнем номере “Пчелы” находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и, если возможно, запретите его журнал»[64]64
  Цит. по: Выписки из писем графа А.X. Бенкендорфа к Императору Николаю I-му о Пушкине // Старина и новизна. СПб., 1903. Кн. 6. С. 7–8.


[Закрыть].

И лишь заступничество Бенкендорфа спасло Булгарина от наказания. В том же году он по приказу царя был посажен на гауптвахту за отрицательный отзыв в «Северной пчеле» о романе Загоскина «Юрий Милославский». Через год Николай так сформулировал свое отношение к редактору официозной газеты: «Булгарина и в лицо не знаю и никогда ему не доверял»[65]65
  Цит. по: Шильдер Н. Два доноса в 1831 году // Русская старина. 1898. № 12. С. 521.


[Закрыть].

Выговоры царя за те или иные публикации в «Северной пчеле», передаваемые через III отделение или Главное управление цензуры, следовали регулярно и в большом количестве. По сути дела, Николай I преследовал любую попытку самостоятельного мышления, не важно, касалась ли она каких-либо принципиальных вопросов государственного управления или ничтожных мелочей. Об этом красноречиво свидетельствует следующий пример.

В 1848 г. Булгарин написал в фельетоне о том, что такса за проезд, введенная в Царском Селе, не всегда оправдывает себя, поскольку извозчики все равно торгуются. Прочитав об этом, «Государь Император изволил заметить, что цензуре не следовало пропускать сей выходки. Каждому скромному желанию лучшего, каждой уместной жалобе на неисполнение закона или установленного порядка, каждому основательному извещению о дошедшем до чьего-либо сведения злоупотреблении указаны у нас законные пути. Косвенные укоризны начальству Царскосельскому, а отчасти С. Петербургскому, в приведенном фельетоне содержащиеся, сами по себе конечно не важны; но важно то, что они изъявлены не пред подлежащею властию, а преданы на общий приговор публики; допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства. Впрочем, как означенная статья напечатана в журнале, отличающемся благонамеренностью и направлением, совершенно соответствующим цели и видам правительства, то его императорское величество, приписывая и эту статью одному только недостатку осмотрительности, высочайше изволил повелеть сделать общее по цензуре распоряжение, дабы впредь не было допускаемо в печати никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий и распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии последние ни принадлежали»[66]66
  РГИА. Ф. 777. Оп. 2 – 1850. Ед. хр. 146. Л. 57 (неполную публикацию цитируемого документа см.: Щукинский сборник. М., 1902. Вып. 1. С. 307–308).


[Закрыть]. Наконец, в 1851 г., за несколько лет до смерти, Николай дал указание III отделению сделать строгий выговор за очередную булгаринскую статью, «очевидно доказывающую, что он всегда противился мерам правительства», и передать, что «этого Булгарину не забудет»[67]67
  ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1830. Ед. хр. 446, ч. VI. Л. 152.


[Закрыть].

Помимо царя доставалось Булгарину и от цензуры, и от других правительственных органов. Типичен следующий пример. В 1853 г. Булгарин в фельетоне написал, что из-за ямы на городской дороге он сломал дрожки. Сразу же после этого военный генерал-губернатор Петербурга вызвал его и, как писал Булгарин: «…наговорил таких вещей, которых я не слыхал во всю жизнь, стращая, что посадит меня в смирительный дом на четыре месяца!» В поисках справедливости он пошел к обер-полицмейстеру, но и тот накричал на него, в результате чего с Булгариным случился удар. По отчаянному письму в III отделение шеф его не сделал ничего, а лишь «приказал успокоить Фаддея Венедиктовича и сказать, чтобы не принимал так к сердцу»[68]68
  Там же. Л. 177–178.


[Закрыть].

Характеризуя отношения Булгарина с III отделением и царем, я дошел уже почти до конца его писательской карьеры, но почти ничего не сказал о его литературных трудах и месте в литературе. А оно во второй половине 1820-х – первой половине 1840-х гг. было блестящим. Широкой читающей публике, которая ценит Булгарина и прислушивается к его суждениям, он известен как издатель популярной официозной газеты, талантливый романист и остроумный фельетонист, один из ведущих русских писателей, причем «благонамеренный» и признанный официально[69]69
  См. далее статью «Ф.В. Булгарин и его читатели».


[Закрыть]. Булгарин «входит» в гимназические пособия. Друг его, Греч, опубликовав на следующий год после выхода «Ивана Выжигина» (быстро тогда писатели попадали в школьные учебники!) пособие по русской литературе, отмечал там, что этот роман и «Димитрий Самозванец» имели «успех блистательный и заслуженный как в России, так и в чужих краях»[70]70
  Греч Н. Учебная книга русской словесности… СПб., 1830. Ч. IV. С. LII.


[Закрыть]. Через несколько лет П. Георгиевский также высоко оценивает романы Булгарина, хотя и отмечает отдельные недостатки[71]71
  См.: Георгиевский П. Руководство к изучению русской словесности… СПб., 1836. Ч. 2. С. 73.


[Закрыть]. Даже в конце 1840-х гг. в своем очерке истории русской литературы известный педагог Н. Мизко характеризовал творчество Булгарина вполне сочувственно и доброжелательно: «…романы Загоскина, превосходя романы Булгарина искусством рассказа и поэтическим интересом, поэтому самому, читаются как-то легче и приятнее; но зато у Булгарина история играет роль более важную и вымысел теснее связывается с истиной историческою <…> очерки Булгарина, будучи следствием многолетнего опыта и зоркого наблюдения, отличаются практическою положительностию…»[72]72
  Мизко Н. Столетие русской словесности. Одесса, 1849. С. 317.


[Закрыть]

В вышедшем тогда же гимназическом учебнике истории русской литературы имелся посвященный Булгарину специальный параграф, где отмечалось, что романы и повести Булгарина «отличаются даром описания»[73]73
  [3еленецкий К.] История словесности. Курс гимназический. Год 4. История русской словесности. СПб., 1852. С. 268.


[Закрыть]. Представлены были произведения Булгарина и в различных хрестоматиях и антологиях[74]74
  См.: Греч Н. Учебная книга русской словесности…; Святной Ф. Русская хрестоматия, или Избранные места из русских прозаиков и стихотворцев. Т. 1–2. Ревель, 1846–1848; Иванов А. Сборник избранных сочинений в прозе и стихах для упражнений в русском языке. СПб., 1851.


[Закрыть]. Даже популяризатор эстетики Белинского А. Галахов включил в свою хрестоматию воспоминания Булгарина «Встреча с Карамзиным»[75]75
  См.: Галахов А. Полная русская хрестоматия, или Образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей. М., 1843. Ч. 1. С. 192–198.


[Закрыть].

Известность Булгарина приобрела международный характер. Многие книги его были переведены на западноевропейские языки. По свидетельству П. Чаадаева (1829), «последнее время стали везде читать русских; <…> г. Булгарин переведен и занял место г. де Жуи»[76]76
  Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 218. Перевод с французского языка уточнен по оригиналу, опубликованному в: Переписка А.С. Пушкина. СПб., 1908. Т. 2. 91.


[Закрыть]. Процитирую еще суждения заезжих путешественников. Вот что пишет французский литератор М. Ансело, посетивший Россию в 1826 г.: «Булгарин, человек замечательного остроумия, работает сейчас над книгой “Русский Жильблаз” (первоначальное название “Ивана Выжигина”. – A.P.), отрывки из которой уже были опубликованы и пользовались большим успехом. Эту книгу <…> здесь ждут с большим нетерпением <…> по оригинальности картины, тонкости наблюдений и остроумию размышлений она не оставляет желать ничего лучшего»[77]77
  Ancelot F. Six mois en Russie. Paris, 1827. Р. 46.


[Закрыть].

Вот впечатления англичанина, который был в России через десять лет после Ансело: «Русская литература очень быстро развивается <…>. Некоторые романисты, особенно Булгарин (один из издателей “Северной пчелы”), пользуются высокой популярностью как живописатели национальных нравов»[78]78
  Вremner R. Excursions in the Interior of Russia. L., 1839. Vol. I. Р. 279.


[Закрыть].

Лишь в чрезвычайно узких кругах «литературной аристократии» продолжает формироваться в эти годы иная литературная репутация Булгарина. Трения с этой группой начались у Булгарина еще во второй половине 1820-х гг.

Вначале казалось, что они вызваны личными амбициями или издательской конкуренцией, и лишь позднее стали ясны истинные причины конфликтов. Я не буду подробно описывать перипетии этих схваток, которые уже неоднократно характеризовались в печати (наиболее подробно и доказательно – В. Вацуро[79]79
  См.: Вацуро В.Э. «Северные цветы». М., 1978.


[Закрыть]). Отмечу лишь, что несколько лет конфликт не выходил за рамки литературной борьбы, еще в 1827–1828 гг. Булгарин печатался в альманахе «Северные цветы» – органе пушкинской группы. Резкое обострение отношений приходится на 1829 г., после выхода из печати булгаринского романа «Иван Выжигин», имевшего бешеный, никогда не виданный успех. Первое издание его было быстро раскуплено, вскоре вышло второе, на следующий год – третье. Он был переведен на французский, английский, немецкий, польский и другие европейские языки.

Герой романа – неплохой, но легко поддающийся искушению человек. Вначале безродный бедняк, он после многочисленных приключений (участие в шайке мошенников, плен у киргизов, тюремное заключение, судебный процесс, участие в войне с Турцией и т. д.) обретает семью, богатство и высокое служебное положение. Традиционный сюжет плутовского романа, дающий возможность описать образ жизни различных кругов общества (свет, помещики и чиновники, армия, преступники, суд и т. д.), Булгарин насытил нравоучительными мотивами, стремясь доказать своим читателям из среды мелкого дворянства и чиновничества, что честность, умеренность и добросовестная служба позволят им достичь успеха в жизни.

По словам Белинского, «необыкновенный успех “Ивана Выжигина” был <…> заслужен <…>. До “Выжигина” у нас почти вовсе не было оригинальных (то есть отечественных. – А.Р.) романов, тогда как потребность в них уже была сильная. Булгарин первый понял это, и зато первый же был и награжден сторицею»[80]80
  Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 9. С. 642.


[Закрыть].

«Иван Выжигин» стал литературным событием. Его читали все – от снобов до тех, кого сам Булгарин называл «нижним состоянием». Современники отмечали, что «гораздо больше Полтавы шуму в Петербурге сделал Выжигин Булгарина»[81]81
  Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1889. Кн. 2. С. 339.


[Закрыть].

Литературная элита, и прежде всего литераторы пушкинского круга, отнеслась к книге резко отрицательно. Для М. Погодина, например, «ничего не может быть скучнее, бесталантливее, бесцветнее…»[82]82
  Цит. по: Барсуков Н. Указ. соч. С. 339.


[Закрыть], Н.И. Надеждин считал, что это «мертвенная безжизненность»[83]83
  Атеней. 1829. № 9. С. 310.


[Закрыть].

Основным потребителем булгаринского романа являлся «средний слой» читателей, чьим вкусам и потребностям он соответствовал в наибольшей мере. Это, по сути дела, был первый заметный бунт русской читающей публики против законодателей вкусов из среды литературной элиты: несмотря на почти единодушное осуждение романа в критике и в литературных кругах, он имел большой успех у читателей. По этому поводу Пушкин писал: «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных»[84]84
  Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Л., 1949. Т. 11. С. 89.


[Закрыть].

Успех книги, конечно, раздражал других литераторов, вызывал чувство соперничества, а порой и зависти. Казалось бы, о чем спорить? «Литературные аристократы» сами подчеркивали, что роман популярен у непросвещенных низов. Им бы удовлетвориться тем, что их читают ценители и знатоки, а Булгарину оставить «чернь». Однако они нападают на него, стремясь к доминированию, чтобы и их читала булгаринская аудитория.

В конце того же, 1829 г. («Выжигин» вышел в начале его) «литературным аристократам» становится известно о контактах Булгарина с III отделением. После этого разгорается ожесточенная борьба. С каждой стороны следуют исключительно резкие выпады пасквильного характера, с намеками на обстоятельства частной жизни (причем пушкинская группа в этом отношении выглядит отнюдь не лучше Булгарина).

В этой-то полемике и рождается кличка Видок Фиглярин. Фигляриным первым назвал Булгарина Вяземский еще в 1825 г. в стихотворении «Семь пятниц на неделе» (имелось в виду, по-видимому, что он как фигляр готов комиковать на потеху публики). В начале 1830 г. Пушкин, рецензируя издание «Записок» начальника парижской полиции Э. – Ф. Видока, «человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями»[85]85
  Там же. С. 129.


[Закрыть], создал едкий памфлет на Булгарина (что, правда, было ясно лишь очень узкому кругу литературной элиты)[86]86
  Обычно подчеркивается только то, что, называя Булгарина Видоком, Пушкин определял его как доносчика. Однако в биографии Видока есть и другие совпадения с булгаринской, в частности он также попеременно служил то во французской, то в австрийской армии. См.: Записки Видока, начальника парижской тайной полиции. Т. 1–3. СПб., 1877.


[Закрыть], в начале 1831 г. в альманахе «Денница» появилась (без подписи) пушкинская эпиграмма: