Текст книги "Стеклянный Джек"

– Тигры, – задумчиво сказал Жак. Казалось, будто слово напомнило ему о чём-то. Потом, вернувшись из глубин своей памяти, он сказал: – Возьми ещё льда.

– Он грязный, – мрачно ответил Гордий. Потом прошипел: – Скажи, что возьмешь меня с собой. Пожалуйста! Пожалуйста! Мои люди сделают тебя богатым. Просто скажи, что возьмешь меня с собой! Пообещай мне!

Жак приложил большой палец к губам Гордия.

– Обещаю, – сказал он, – Я возьму тебя с собой.

В его голосе проскользнуло что-то, похожее на нежность. Наверное, это она и была.

Жак старался работать над стеклом, когда никто не обращал на него внимания, но в тесноте это было непросто. Он полировал с большей аккуратностью, усердно, стараясь не сломать кусок. На это уходили часы.

Когда первую комнату закончили, все согласились, что освободившийся бур надо использовать, чтобы прорыть коридор к сердцу астероида. Новые комнаты должны были примыкать к этой центральной линии. И бесконечный труд продолжился.

Жак отработал свою смену с буром, выкапывая новый туннель. Истекая потом, он подлетел к скрубберу, чтобы выпить воды.

– Твоя очередь, – прохрипел он, обращаясь к Мариту.

– У меня ещё болит рука после той истории с маленьким Буддой, – сказал Марит. – Поработай за меня.

Жак вымотался и очень хотел спать. Скруббер был так близко. Он ничего не сказал, только устало покачал головой. Но в тот момент, когда он приложился губами к скрубберу, что-то резко ударило его по затылку. Его зубы стукнулись о край, и передний резец наклонился внутрь, словно тумблер. Зашумело в ушах, и он втянул голову в плечи. Перед глазами всё покраснело от чистейшей ярости. Он огляделся. Боль в зубах и боль в затылке пели дуэтом в его голове. Все смеялись над ним, хотя он не слышал смеха – звуки заглушала какофония, сопровождавшая движение его собственной крови по венам и артериям. Марит бросил большой кусок камня, целясь в голову; от удара Жак врезался лицом в неподатливый корпус скруббера. Он коснулся того места, где основание черепа нависает над шеей. Волосы слиплись от влаги. Он перевёл взгляд с одного лица на другое. Светошест излучал адское сияние: лица походили на рожи демонов – красные, точно закат. Жак сделал глубокий вдох. Сейчас?

Выдох. Нет, нет, нет.

Цвета и звуки пришли в норму. Он вдохнул. Выдохнул.

– Ну и ну! – Марит расхохотался, явно довольный содеянным. – Видел бы ты свою рожу!

Жак посмотрел налево, языком ощупывая зуб – тот повернулся больше чем на сорок пять градусов, и в десне поселилась яростная боль. Он посмотрел направо и увидел отскочивший снаряд, который всё ещё вращался вокруг своей оси, медленно удаляясь прочь. Камень был почти такого же размера, как голова самого Жака.

– Ладно, безногий человечек, – сказал Марит. – Знаешь что? Я совсем продрог. Я всё-таки поработаю, чтобы тебе не пришлось напрягаться. Нет-нет, я согреюсь.

Он направился к новому туннелю, который они едва начали, и, всё ещё посмеиваясь, запустил бур.

Жак окинул взглядом остальных. Луон, Э-дю-Ка и Мо заскучали, их внимание уже привлекло что-то другое. Давиде, однако, смеялся, как и расположившийся справа, чуть поодаль, Гордий, – тот улыбался, насколько позволяло его покрытое синяками, опухшее лицо; странная вышла полуулыбка. Она увяла, как только Гордий заметил, что Жак смотрит на него.

Но теперь Жак ещё сильнее, чем раньше, хотел пить. Ему нужно было избавиться от привкуса крови во рту. Оставив скруббер в покое, он взял кусочек льда и положил в рот, стараясь не касаться саднящего, покосившегося зуба. Затылок болел нещадно. Он ощупал рану кончиками пальцев. Она была неглубока, но маленькая пещера теперь казалась слегка нереальной, словно его вышвырнуло из третьесортной дешевой виртуальности. Он приблизился к стене и забрался в какую-то щель. А потом снова удивил самого себя: уснул, сразу и глубоко.

С каждым пробуждением Жак внимательно осматривал всё вокруг, как будто бы в поисках перемен. Конечно, их не было: тот же камень, чёрный, словно чернила каракатицы; тот же привкус пепла во рту; то же изматывающее сияние светошеста; те же неаппетитные лохмотья ганка.

Ещё две комнаты были завершены, и ещё два бура приобщились к рытью центрального туннеля. Его хотели сделать как можно более широким и углубить на десять или двадцать метров, прежде чем заняться вырубкой новых комнат. Конечно, Луон, Давиде и Э-дю-Ка заняли те, что были уже готовы; и, хотя Жак был рад тому, что в главной каверне им больше не приходилось сталкиваться друг с другом – странным образом отсутствие троицы превращало её в настоящую пещеру, – остальных это устраивало в значительно меньшей степени.

– Двадцать метров туннеля? – рычал Мо. – Я хочу комнату сейчас! Если взять все три бура, можно выдолбить мне комнату в два счёта.

– Я впереди тебя в очереди, – сказал Марит и свёл кулаки.

– Разберётесь позже, дамы, – сказал Давиде. – Надо углубить туннель, а потом мы займёмся вашими комнатами.

– Но не на двадцать же метров!

– Нет, – сказал Луон. – На столько, сколько понадобится.

Итак, новым заданием было бурение туннеля. Синяки на лице Гордия выцветали, делались коричневожелтыми, а заплывший глаз медленно начал открываться. Но Марит по-прежнему его преследовал, то и дело одаривая ударами, тычками и пинками. Как-то раз он заявил, что им следует расширить плантации ганка, и рубаха Гордия как раз подойдёт для новой питательной среды. Сначала толстяк принял это за очередную подначку, но вскоре стало ясно, что Марит не шутит.

– Разумеется, – согласился Давиде. – Почему бы и нет?

– Я же замёрзну! – взмолился Гордий.

– Ох, да ведь сейчас уже намного теплее по сравнению с тем, что было сразу же после нашего прибытия, – сказал Марит. Он не врал, хотя лёгкое потепление не отменяло того факта, что в главной пещере всё ещё царил лютый мороз. В отдельных комнатах было уютнее: альфы по очереди брали синтез-ячейку к себе на время сна, и маленькое пространство неплохо прогревалось, так что стены больше не испускали холод. Теперь синтез-ячейка снова была в главной пещере, но лишь потому, что Мо и Марит очень громко жаловались.

– Давай, – настаивал Марит с садистским ликованием, – снимай рубаху! Я оказываю тебе услугу – ты же совсем исхудал, дружище. Я выращу больше ганка, ты наешься от души и станешь пожирнее, чем сейчас.

Остальные улыбались, и Гордий смотрел на них с растущей паникой. Потом он совершил ошибку.

– Луон, – сказал он, – не позволяй им делать это…

– Почему ты просишь его? – зарычал Марит. – Меня надо просить, слизняк!

Миг спустя он уже наседал на толстяка, отвешивая ему шлепки – на этот раз ладонью, а не кулаком – по лицу и грузному телу, дёргая за рубаху и крича в лицо: «Снимай же её! Снимай быстрее!» Жертва покорилась, хныча; вскоре Гордий обхватил руками свой голый торс, заметно дрожа.

– Я замёрзну насмерть! – ныл он. – Честное слово… я умру от холода!

– Это ты-то, жирный тюлень? – сказал Марит, пришпиливая рубаху к стене возле светошеста осколками камней. – Да тебе голому должно быть теплее, чем всем нам в одежде.

– Ты же бог, верно? – сказал Мо. – Наколдуй себе немного тепла.

Мо и Давиде помогли Мариту втереть в ткань мерцающие водяные капли, а потом нанесли немного чёрных спор. Когда дело было сделано, Марит выглядел полностью удовлетворённым.

Они вгрызались всё глубже в скалу. Э-дю-Ка обнаружил спрятанный в камне сюрприз: кусок металла. Тот был чёрным, словно космос, и на ощупь казался плотнее, чем окружавшая его порода.

– Метеоритное железо, – с гордостью сказал Э-дю-Ка. – Настоящий металл! Сколько мы болтали о том, как нам выплавлять металл, – а не нужно! Вот вам натуральный кусок ранней Солнечной системы, вмурованный в астероид!

– Всё-таки непонятно, как его обработать, – сказал Луон. – Он ведь прочнее камня.

На время они забросили рытье туннеля, собрались вокруг находки и принялись выдумывать разные способы обработки железа. Давиде попытался отполировать его рабочим концом бура в надежде, что трение согреет металл и сделает ковким, но кусок просто развалился пополам. Все закричали, словно глыба металла была сложной машиной, которую непоправимо испортили. Потом, по предложению Мо, они приложили её к теплому боку синтез-ячейки. Она немного согрелась, но не помягчела. После этого у них случился затяжной спор о том, можно ли ковать металл при помощи грубой силы. Идея Давиде состояла в том, чтобы прижать глыбу к стене и воспользоваться скруббером как кузнечным молотом; но все остальные решили, что это ужасное предложение.

– Повредим скруббер – и умрём через несколько часов, – сказал Луон.

По схожим причинам не стали использовать и синтез-ячейку. Они по очереди попытали счастья с самыми твёрдыми камнями, какие только смогли найти, – лупили ими по металлу, но ничего не добились.

Но железо всё-таки было трофеем. Э-дю-Ка взял себе кусок побольше, а Луон – оставшийся.

Как-то раз, когда Мо, Марит и Луон орудовали бурами, а Э-дю-Ка и Давиде спали, Гордий подобрался к Жаку.

– Я тут думал, в чём может состоять твой план, – возбуждённо прошептал он. Не успел Жак ответить, как он продолжил: – Я знаю! Я знаю! Но им не скажу. Я знаю, что это как-то связано с окном, которое ты мастеришь. – Он указал на то место под рубахой Жака, где были спрятаны осколки стекла. – Кажется, я всё понял. Ты хочешь сделать стекло прозрачным и вставить в бок астероида. Я всё думал: ну не может такого быть, ведь оно окажется слишком маленьким, чтобы глядеть наружу. Но потом я сообразил: ну хорошо, получается, что ты и не собираешься смотреть наружу. Вот я думал-думал и придумал. – Гордий потёр ладони друг о друга и принялся растирать широкую грудь со складками кожи, чтобы хоть немного согреться. – Ну так вот, я понял: это не для того, чтобы ты смотрел наружу это чтобы кто-то другой смог заглянуть внутрь. Я прав? Не в том смысле, конечно, что кто-то станет подглядывать за нами в замочную скважину. Я другое имел в виду… Ну вот если бы я был пилотом космического корабля и искал своего компадре Жака Безногого среди астероидов. Я бы знал, что он внутри одного из них, но попробуй выбери нужный из десятка миллионов! Как же мне понять, в котором из них Жак? Что ж… может, в том, из которого вырывается лучик света?

От его улыбки у Жака болезненно сжалось сердце.

– Звучит не очень-то правдоподобно, Гордий, – ответил он со всей деликатностью, на какую был способен. – Надо подойти очень близко к правильному астероиду, чтобы просто заметить слабый свет, источаемый нашим светошестом, через кусок стекла размером не больше ладони. И ведь обитаемые астероиды – некоторые из них почти такие же, как наш, – часто светятся. Кстати говоря, как я могу вделать окно в поверхность астероида, не выпустив весь воздух в космос?

– О, я многие детали ещё не обдумал как следует, – охотно согласился Гордий. – Но мыслю-то верно, да?

– А ты не подумал, – осторожно начал Жак, – что я занимаюсь стеклом, просто чтобы не сидеть без дела, чтобы как-то потратить очередной день из тех четырёх тысяч, что нам предстоит тут провести?

– Нет, это всё не развлечения ради, – сказал Гордий с уверенностью, порождённой, как было очевидно Жаку, отчаянием. – Это часть твоего плана. Ты пират? У тебя есть команда?

– Нет, – сказал Жак с лёгкой грустью. – И нет. Я сам по себе.

Это заставило воображаемые паруса Гордия, раздуваемые ветром, слегка обвиснуть. Но он всё-таки сказал:

– Помни о своём обещании. Ты заберёшь меня с собой.

– Будь спокоен, Гордий, – сказал Жак. – Тебя-то я уж точно не оставлю.

Он сидел в ящике, ящике из камня, который вращался на околосолнечной орбите радиусом в несколько сотен миллионов миль. Орбита представляла собой искривлённую окружность. Жак сидел в ящике, и никто ему не мог помочь, спасти от людей, которые его убьют – не ради какой-то цели, а попросту со скуки.

И по мере того, как рытьё туннеля превращалось в рутину, скука делалась всё более серьёзной проблемой.

– В каком-то смысле, – однажды сказал Э-дю-Ка, – первое время здесь было интереснее. В каком-то смысле.

– Спятил? – поинтересовался Давиде, перебирая свою бороду, разглаживая волоски один за другим. Закончив, он собирал их в пряди и заплетал косички. – Забыл, как тут было холодно? Надеюсь, до конца жизни я уже не испытаю подобного холода.

– Ты прав, Мистер-которого-арестовал-сам-Бар-ле-дюк. Но у нас хоть было чем заняться, – сказал Э-дю-Ка. – Мы не скучали. Мёрзли, да. Но я этого почти не замечал, потому что думал только о том, как бы выжить.

– Лучше я буду скучать в тепле, – сказал Давиде, – чем работать в такой… холодрыге.

Внутри Лами 306 стало заметно теплее. Это была ещё не температура тела, конечно, и в общем помещении оставалось заметно прохладнее, чем в трёх комнатах, где обитали альфы. Но даже в главной пещере уже не ощущался былой леденящий холод. Полуголый Гордий, конечно, постоянно твердил, что мёрзнет. Он и в самом деле трясся, словно от болезни Паркинсона. Время от времени Марит вопил: «Тебе холодно? Сейчас я тебя согрею, божонок!» – и бросался на Гордия, отвешивая шлепки и пинки. Когда такое случалось – а случалось оно нередко, – жертва издавала жалобные крики и, как могла, сжималась в мяч. Обычно Мариту всё быстро надоедало, и он уплывал прочь.

Для Жака скука не была проблемой. Он смотрел во все глаза. Он был внутри ящика. Он и сам был ящиком. Что же пряталось в нём? Он знал, конечно, и вы тоже знаете. Но даже голосок сомнений иной раз звучит с болезненной ясностью.

Он не мог выбраться из ящика, тут вопросов не было. Как же ему выбраться? Поставив вопрос таким образом, он подбирался к решению задачи с практической стороны, но лишь видел, как один за другим открываются новые варианты будущего. Если он выберется из ящика – условная модальность. Но способ выражения условности – вероятность, а вероятность есть лишь синоним неопределённости – и вот они, сомнения. Собственные сомнения – вот и всё, в чем он уверен. Таков был материал, из которого состоял его персональный ящик.

– Думаете, они действительно вернутся? – однажды спросил Мо. Вышло так, что три альфы в это время бурили. Остальные парили без дела посреди главной пещеры.

– Конечно, – сказал Жак. – Одиннадцать лет? Это немного, если оценивать вещи глобально.

– Но зачем им такая морока?

– Затем, – сказал Марит, явно раздраженный вопросом, – что они должны получить доход от своих вложений. В этом всё дело, понимаешь? Наказание тут ни при чём. Они точно не заинтересованы в том, чтобы превратить нас в порядочных граждан. В космосе всё стоит очень дорого. Пределы погрешности тоньше волоса. Они потратились, отправив нас сюда, с этим адским старьём, – потратились на буры, скруббер и даже горсточку дрянных спор. На всё это ушли кредиты. Кредиты, кредиты, кредитто. Им нужно вернуть деньги с прибылью. Мы создаём их прибыль, превращая камень в собственность, которую можно продать. Вот и всё. Всё, и точка.

Он делался злее с каждым законченным предложением.

– Ну понятно, – сказал Мо. – Они подкатят сюда однажды и заберут Лами 306, приделают к ней двигатель и передвинут на орбиту, привлекательную для покупателей. Ясно. Но почему через одиннадцать лет?

– Такой срок нам дали, – сказал Гордий, запинаясь. Беспрестанная дрожь привела к тому, что он стал разговаривать невнятно, глотая слова. – Они должны вернуться, когда приговор будет исполнен, когда мы выплатим свой долг солнечному обществу.

– Изрек господь слово своё, – процедил Марит и бросил в Гордия камнем.

– Гонгси занимаются не только недвижимостью, вообще-то, – заметил Жак. – Основной доход они получают от того, что забирают заключённых из государственных тюрем и соответственно вынесенным приговорам решают их судьбу, получая деньги за каждого.

– Разумеется. Но ни одна компания не протянет долго, если у неё будет только один источник дохода. Гонгси знают, что такое диверсификация. А если нужна прибыль, то издержки надо сокращать по максимуму. Нам дали срок, говорите? Если они вернутся, когда этот срок закончится, им придётся пригнать сюда большой корабль, поместить нас в трюм с нормальной атмосферой, кормить и поить, отвезти обратно на 8 Флору, оформить документы – это всё затраты, – сказал Мо. – А если они вернутся через пятнадцать лет? Или через сто?

– Очень долгосрочные будут инвестиции, – сказал Жак.

– Гонгси мыслят долгосрочно, – сказал Мо. – Я это и имел в виду. Если они вернутся через четверть века, мы все будем мертвы. Им нужно будет лишь выкинуть нас в космос. Очень дешево. И очень прибыльно.

– Тут же будет вонять! – сказал Гордий с округлившимися глазами. – Ужасно вонять!

– Незначительная экономия, – сказал Жак. – Не стоит усилий. И ведь будут ещё сопутствующие расходы. В итоге, я полагаю, им это невыгодно.

– И почему же, Половинка? – заинтересовался Мо.

– Главным образом, – сказал Жак, – дело в промедлении. Каждый год отсрочки вывода этого ящика на рынок недвижимости – это год с потерянными доходами. Готов спорить, ИскИны-счетоводы не стали бы ждать одиннадцать лет – всё из-за договора, который они подписали с Улановыми, а так-то они бы с радостью явились сюда и забрали нас, как только астероид будет выдолблен изнутри. Но они не могут. Я лишь хочу сказать, что они бы предпочли не ждать слишком долго. А если мы здесь умрём, появятся дополнительные затраты. Избавляться от наших разложившихся трупов будет намного сложнее, чем просто отвезти нас обратно на 8 Флору.

– Да, – сказал Гордий с широкой улыбкой на дрожащем лице. – Видите? Они точно вернутся за нами.

– Думаешь, тела станут разлагаться в таком холоде? – сказал Мо, не желая уступать в споре. – Как по мне, нас бы нашли весьма свеженькими. Тут холодней, чем в морозилке.

– Ещё два года, – сказал Жак. – Два года, на протяжении которых синтез-ячейка будет испускать тепло, наши тела тоже, и если учесть, какой хороший из вакуума изолятор, то через два года здесь будет жарко, как в сауне. Нашей самой главной проблемой станет сброс тепла. Мы будем рыть туннели, просто чтобы добраться до холодного камня и тем самым понизить температуру. А когда выдолбим весь астероид, придётся подумать о том, как избавиться от излишнего тепла.

– Ага, – сказал Мо. Он расположился достаточно близко к синтез-ячейке, чтобы хлопнуть по корпусу, – Это при условии, что развалюха протянет больше года.

– Синтез-ячейки работают десятилетиями, – мрачно сказал Марит. Надёжность техники как будто вызывала у него отвращение. – Светошест будет светить много десятков лет. Обогревателя хватит на тот же срок.

– Ячейки как таковые – разумеется. Они десятки лет производят энергию. Но мы же не знаем, что внутри этого ящика, не так ли? Ведь температурный предел ему укоротили, а? О чём я и говорю.

– Ты прав, – угрюмо сказал Марит.

Гордий дрожал, тихонько подвывая. Он, похоже, не осознавал, что издаёт какие-то звуки.

– Знаете, что бы я сделал? – сказал Мо. – Если б я был главным в нашей гонгси? Первые несколько месяцев мы бы без обогрева точно погибли – тут не поспоришь. Но что, если внутри ящика есть таймер? Термостат? Он ждёт, пока температура не достигнет нужного уровня – допустим, нуля, – и всё выключается.

Все задумались над этой вероятностью.

– С-садис-сты, – проговорил Гордий, заикаясь.

– Думаешь, они выше садизма? Оглянись вокруг: тут недостаточно холодно, чтобы убить нас, но и недостаточно тепло, чтобы мы хорошо себя чувствовали. И хотя вакуум изолирует, мы всё равно теряем тепло, которое уходит в космос. Как бы там ни было, эта скала холоднее льда, и мы каждый день вгрызаемся в неё всё глубже и глубже. Этого хватит, чтобы перекрыть тепло наших тел. Что, если мы никогда не согреемся? Что, если, наоборот, тут будет всё холоднее и холоднее? Мы продолжим трудиться, потому что это единственный способ согреться. Но температура будет понижаться, и вскоре мы замёрзнем до смерти. И вот тогда гонгси пришлет корабль; всё просчитано ИскИнами с точностью до часа. Они откроют ящик и найдут внутри наши отлично сохранившиеся трупы. Может, нас и выкидывать не станут! Измельчат, смешают с мульчей и будут выращивать помидоры! Я не знаю. Я просто пытаюсь понять – разве это не выгоднее?

– Одиннадцать лет, – сказал Гордий. Он уже не улыбался. – Таков наш приговор. Суд так постановил. Было бы противозаконно…

– Если мы умрём, отбывая срок, – проворчал Марит, – то гонгси не несёт никакой ответственности. С юридической точки зрения. Это наша забота. Выжить.

– Они этого не сделают, – сказал Гордий, не глядя никому в глаза. – Того, что придумал Мо. Они не сделают такого.

– Я всё-таки считаю, что это лишние траты, – сказал Жак. – Даже если я неправ, остаётся риск, что их раскроют и оштрафуют. Гонгси ненавидят рисковать. Риск – это слишком дорого.

– Знаете, что я изучал в Гоби? – спросил Мо, широко разведя руками. – Экономику. Знаете, чему я научился? Вселенная держится на трёх вещах. Только трёх. Сырьё, энергия и труд. Энергия очень дорога. Да, конечно, – она сейчас дешевле, чем в химическую эпоху, но всё равно стоит недёшево. А вот сырьё вздорожало так, что держись. Его полным-полно, однако лишь в космосе, а космос – жутко дорогая среда, когда речь заходит о добыче чего-нибудь. Энергии мало, сырья мало, а когда товара мало, он растёт в цене. Чего у нас много? Труда. Люди постоянно производят людей. Чем они беднее, тем больше у них детей. Есть у природы такие законы, что противоречат всякой логике. Должно ведь быть наоборот – чем ты богаче, тем больше у тебя отпрысков. Но всё не так. Земля истощена, там нет сырья, и с энергией тоже всё плохо, потому что между планетой и Солнцем имеется блокирующая завеса под названием «атмосфера», а гравитация снижает эффективность синтез-ячеек до смехотворного уровня. Но людей там просто неимоверное количество. Вся планета – безумная фабрика по самовоспроизводству. И вот вам физика экономики: мало – значит, дорого; много – значит, дёшево. Предложение и спрос. Так устроен мир, в котором мы живём, джентльмены… и божки. В этом мире сырье стоит дорого, и энергия стоит дорого, а единственная вещь, которая ничего не стоит, – человеческая жизнь. Этот каменный ящик для нашей гонгси ценнее, чем любое количество человеческих жизней.

Это была длинная речь, и Мо охрип. Он подплыл к скрубберу и глотнул воды.

– Весьма… – начал Жак, осторожно подбирая слова, не испытывая уверенности в том, что настроение Мо опять не переменится, – нигилистический взгляд на мир, я бы сказал.

– Думаешь? – мрачно спросил Мо. – Меня воспитывали согласно доктрине Просачивания[8]8
  Trickle-down theory – экономическая теория просачивания благ сверху вниз, согласно которой выгоды монополий совпадают с выгодами мелких предпринимателей и потребителей.


[Закрыть]. Я вырос, кстати говоря, на Земле, а не в каком-нибудь трущобном пузыре из пластика, который разлагается прямо на глазах. Нет, я вырос в городе богачей в Западной Африке. Наш божонок и не догадывается, через что пришлось пройти мне. Функционирование экономики заменяло нашему миру ньютоновскую механику. Мой отец изучал экономику и поклонялся ей. Знаете, почему?

– Потому что такие, как он, верят, что экономика объясняет весь космос, – сказал Марит тоном сведущего человека.

– И это тоже, – согласился Мо. – Разумеется. Но знаешь что, друг? Это ещё не всё. Они верили, что экономика обеспечила человечеству особое местечко в самом центре Вселенной. Мы думали, Земля находится в центре космоса, и получается, что мы особенные, пока наука не убедила нас в обратном. Потом мы думали, что Солнце располагается в центре, пока наука не пришла к выводу, что и это неправда. Мы думали, Господь создал нас по образу и подобию Своему, и это значит, что мы особенные, а потом наука сказала, что мы стали такими, чтобы получше вписаться в пейзаж. Вот этим наука и занимается, она говорит: эй, глянь-ка сюда и убедись, что ничего в тебе нет особенного. Но экономика? Экономика тоже наука. И что же она говорит? Спросите моего отца, он всё расскажет. Она говорит: есть энергия, и сырье, и космос. Но без нас энергия хаотична, а сырье инертно. Только труд делает космос живым. Только из-за нас существует экономика. Потому-то мы особенные.

– Звучит неплохо, – дипломатично заметил Луон.

– Я тоже так думал. Наверное, потому, что мне это твердили с детства. Но потом я начал учиться в Гоби. Экономике, конечно; вряд ли я мог заняться изучением чего-то другого в университете. Моей специальностью были хаотический обмен и философия денег. Но я также стал ходить на лекции по исторической экономике. Смысл этого курса заключался в том, чтобы показать, насколько неэффективны были древние экономические системы, поскольку люди в те времена не понимали физики того, с чем пытались работать. Но на меня он оказал другой эффект. Обратный. Я открыл глаза. Я потерял веру – не в экономику, потому что она неизменна, как энтропия. Но веру в ту идею, что экономика обеспечивает человечеству особое место. Я вдруг всё понял. В экономике есть особое место для стоимости, а стоимость – не то же самое, что люди. Какое-то время, на заре эволюции человечества, эти две вещи совпадали. Но больше не совпадают. Мы исчерпали обычное сырьё. Мы вышли в космос. Вы только послушайте: земные экономисты говорили, что посылать людей в космос слишком дорого и неэффективно. Вообразите себе такое! Полвека правительства Земли тратили миллиарды кредитов, посылая в космос роботов, питавшихся химическим горючим. Ага, очень экономически эффективно, да? Роботы и сейчас дороги, а в те времена они стоили уйму денег. Но вот люди дёшевы и постоянно дешевеют. Они всё время размножаются, и это значит, что их относительная стоимость падает. Мы всегда будем самым дешевым вариантом. Всегда. Мы теряем абсолютную стоимость с каждым поколением. И потому я забросил учёбу и ушел в преступность. Отец лишил меня наследства. Знаете что? По-моему, это было не очень-то справедливо. Я всего лишь следовал его заветам. Стал получать доход от единственного ресурса, что оставался в изобилии. Я вступил в банду торговцев людьми. Я работал с ними ради удовольствия и ради денег десять лет – пока Улановы меня не сцапали.

Устав от разговора, Мо повернулся к стене и уснул.

– Строит из себя великого философа, – проворчал Давиде. – Но знаменитый Бар-ле-дюк арестовал меня, а не его.

У них не осталось сил даже на то, чтобы поиздеваться над ним из-за этого смехотворного и претенциозного заявления. Наступила тишина.

Марит убивал время, бросая камни через всю пещеру целясь в выступ на пепельно-серой стене. Он попадал в яблочко девятнадцать раз из двадцати, но продолжал тренироваться. Тук, тук, тук. От звука можно было сойти с ума. Он был неумолим, словно пытка водой. Но Жак никак не мог попросить Марита остановиться, не рискуя перенаправить его гнев на себя. Он попытался отвлечься. Тук, тук, тук.

Подплыл Гордий.

– Жак, мне холодно, – сказал он. – Поделись со мной рубахой.

– Она на тебя не налезет, – сказал Жак. Это была простая констатация факта.

– Мне холодно. Лучше так, чем ничего. Я могу замёрзнуть насмерть! Человеческое тело не может вынести такого. Ты мой друг. Ну же, Жак! Давай поделим твою рубаху – я это хотел сказать. Я буду носить её, пока не согреюсь, потом отдам обратно.

– Нет, – сказал Жак.

По широкому лицу Гордия пробежала дрожь, а потом оно исказилось, как у младенца, готового разрыдаться. Но он не расплакался. Он прищурил глаза, в которых вспыхнул демонический огонь, и хлынула ненависть, копившаяся всё то время, пока о него вытирали ноги.

– Да! – завизжал он. – Да! Да! Да!

И схватил Жака за горло, так что складки его кожи заколыхались у того над плечами.

Внезапность и ярость этого поступка застали Жака врасплох. Гордий был намного тяжелее, и они оба с силой врезались в стену. Удар оказался для Жака болезненным. Но его шею стискивали куда более мучительным образом.

Он ушел глубже внутрь себя, отделился от боли, которую испытывал. Куда он ушёл? Сложно сказать. Вероятно, в ящик. Но, даже если так, ящик остался нетронутым, закрытым. Где-то – на совершенно другой орбите, далеко во тьме за Юпитером – летало его сердце, колотившееся слишком быстро. Нехорошо. Кожа на шее сминалась с неприятным скрежетом. Она может порваться, и будет кровь. Это тоже нехорошо.

Он угомонил свои мысли. Вот его мозг. Вот то, что спрятано в ящике из кости, в его собственной голове. Вот камень под его правой рукой. Он ощутил этот камень: большой, с острыми краями. Попытался схватить. Упустил, задев лишь кончиками пальцев, и камень закружился в воздухе. Попытался снова, чуть придвинул его и преуспел.

Ситуация была деликатная. Он хотел, разумеется, свести травмы к минимуму и как-то обойтись без серьезных порезов, ран или больших ссадин. Но надо было действовать.

Нелёгкое дело.

Он успокоил своё сердцебиение.

Вот его глаза, вот зрительный нерв, передающий воздействие потока фотонов, ударяющих в сетчатку. Две дыры в ящике из кости. Он весь обратился в зрение и увидел нависшее лицо Гордия, искаженное яростью. Ромбовидный шрам в центре его лба мерцал красным, точно злобный глаз. Третий глаз, связанный с душой. Но собственные глаза Жака передавали странно искаженную картину – овал, окруженный тьмой. Он понял, что не дышит, что бесполезно и пытаться. Надо было решиться и что-то сделать с камнем в руке.

Все варианты были перед ним как на ладони. Ударить несколько раз в шею или, быть может, в лицо.

Тогда Гордий точно успокоится, но открытых ран не избежать. Врезать ему по затылку, где длинные всклокоченные волосы смягчат удар, – вероятно, кожу это не повредит, но нет гарантии, что Гордий его отпустит. Оставался только последний, третий вариант.

Его поле зрения сужалось. Рядом кто-то хрипел, задыхаясь. Это был он сам. Жак рассчитал траекторию, нащупал самый острый край камня, занёс руку.

И изо всех сил ударил Гордия в глаз.

Траектория вышла замысловатая, кривая, их лица оказались слишком близко друг к другу, и Жак задел собственную голову. Но заострённый край камня вонзился в глазное яблоко.

Гордий взвыл и отпустил шею Жака. В каком-то смысле это был самый сложный момент; диафрагма Жака инстинктивно пошла вниз, воздух хлынул по воспалённому горлу, сердцебиение перешло в бешеный барабанный бой, и физиологичность всех этих процессов почти вытянула Жака из его укромного местечка в ящике. Но он не мог себе позволить потерять контроль. Он должен был свести физический ущерб к минимуму.

Он с трудом вернул себе внутреннее спокойствие. Он прижал левую руку к затылку Гордия, а правой продолжил вдавливать острый конец камня в глазницу. Вопли Гордия сделались на полтора тона выше. Теперь он хватался руками за собственное лицо, пытаясь избавиться от камня.

Хватит. Жак отпустил его, отлетел к стене и полностью вернулся в своё тело. Это оказалось неприятно: горло терзала жгучая боль, как будто его раздавили и ободрали. Другая, особенная боль ритмично пульсировала в его голове. У него слезились глаза, в лёгких зарождался неуправляемый кашель, рот заполнился кислой слюной. Он собрался, чтобы преодолеть пик боли. Когда худшее было позади, он вдруг понял, что не слышит буров. Тук-тук-тук Марита тоже стихло. Пронзительное визжание Гордия было единственным звуком. Нет… был ещё один. Похожий на перестук дождевых капель.