Текст книги "Все еще будет"

Маргарита не верила ни в чудеса, ни в привидения. Возникло желание, переходящее в злой азарт, полюбопытствовать, кто шутит с ней такие шутки. Осторожно заглянув за дверь и не узрев никакой очевидной опасности, с излишней решительностью двинулась вперед и тут же споткнулась, больно ударившись любимой левой коленкой о камень. Приземлилась как раз в том месте, где на ровном, отшлифованном временем полу был небольшой, но острый, как лезвие, выступ. На белой поверхности заблестели рубиновые капельки.

– Господи, за что мне все это? – в сердцах запричитала она.

– Скорее, не за что, а зачем.

Из светового потока, проникавшего сквозь узкое окошко, медленно вышел, почти выплыл, высохший старичок в обычном черном колпаке и черном подряснике, на фоне которых ярко выделялись белые как лунь волосы, спускавшиеся до плеч, и негустая мягкая борода. В правой руке – корявая выбеленная палочка, на которую он едва заметно опирался. Судя по спокойному лицу, вторжение Маргариты не вызвало у него никаких эмоций. Продолжая глядеть в сторону, он сказал:

– Нет в жизни случайностей, а все, что с нами происходит, посылается не иначе как для познания Бога. Ничего не бойся – ничего, кроме греха.

Наклонившись, он приложил сухую морщинистую руку к коленке Маргариты и слегка надавил на кожу под раной. Кровь тотчас же остановилась.

Старичок выпрямился, вздохнул и, теперь уже повернувшись к Маргарите, промолвил:

– Идем, я провожу тебя. Верхняя дорога неспокойная сейчас, дурные люди шалят.

Вышли через неприметную дверцу. Добрели до края утеса. Там, прямо в меловой горе, были прорублены ступеньки. Внизу стояла маленькая лодочка, привязанная к чудом выросшей у кромки воды корявой березе. Прощаясь, старик протянул руку и раскрыл ладонь. Там лежало старинное колечко с крохотной, как капелька, бирюзой:

– Возьми, оно тебе впору, – а затем, бросив взгляд в сторону неспокойной усадьбы, вздохнул: – Так Февронюшкино колечко, пожалуй, сохранней будет.

Когда девушка уже спускалась по ступенькам, он проговорил вдогонку:

– Лодку оставь на вольногорской пристани, мне ее вернут. И еще: берега держись, подальше от стремнины.

Беспокойные воды быстро несли лодочку вдоль берега. Вид с реки открывался исключительный. Солнечные лучи по непонятной прихоти природы освещали теперь не реку (она уже выглядела совсем темной), а преимущественно меловые утесы, и без того ослепительно белые. От этой природной метаморфозы у Маргариты возникло щемящее чувство: все это до боли напоминало побережье Южной Англии, куда они часто приезжали с Алисой.

Магия белого цвета действовала умиротворяюще. Неслучайно у древних народов белый цвет всегда обозначал что-то положительное, а некоторые африканские племена, не потерявшие еще единения с природой, до сих пор клянутся своей «белой» печенью, дабы показать отсутствие злого умысла.

Маргарита сложила весла, прилегла на овчинный тулуп, предусмотрительно постеленный на дне лодки, и предалась успокоительному созерцанию, столь необходимому ее истерзанному сознанию. Прямо над головой, среди непроглядной черноты несущихся туч, неподвижно висело белое облачко.

Посмотрела на часы. Полдень. До пристани минут пятнадцать максимум. Если накинуть минут десять на всякие непредвиденности, то к часу в школу можно вполне успеть – как раз к обеду. На три назначены дополнительные занятия с отстающими учениками. Вечер получался свободным. Вернее, он был вовсе не свободным, ведь в пять придет ее ненаглядный Ваня. Попыталась представить эту встречу во всех подробностях: и как он войдет, и как посмотрит, и как улыбнется, и как обнимет, поцелует ее. Нежно-нежно. От этой картинки на душе стало горячо и сладко. Сердце колотилось сильно-сильно и очень радостно. Про себя даже хохотнула: кто бы мог подумать, что работа учителя в российской глубинке такая завлекательная.

Удивительное все-таки создание человек: вот только что дрожала от страха, глотая пыль за старым диваном. И двух часов не прошло, как все страдания были забыты и с лихвой компенсированы счастливейшим состоянием души.

Размышляя о предстоящем свидании, твердо решила, что ничего не расскажет Ивану о своем путешествии на Орлиную гору: он не преминет поделиться с Елизаветой Алексеевной, а приключения сегодняшнего дня, как казалось Маргарите, характеризовали ее не слишком положительно.

Встреча с монахом вспоминалась с чувством некой неловкости: почему не проговорила ни слова, не спросила его имени, не поблагодарила, не попрощалась? Думая о монахе, посмотрела на колечко (правда впору пришлось) и невольно вспомнила его совет держаться берега – да лучше бы раньше.

Крохотную лодочку начала безжалостно бросать крутая стремнина – шипящие волны пенились, норовя забраться внутрь. Потянулась за веслом – лодочка наклонилась и захлебнула студеной воды. Все усилия повернуть ближе к берегу заканчивались новыми водными потоками, обрушивавшимися на уже изрядно промокший тулуп. Лодка просела – борта уже почти вровень с шумящей рекой.

С трудом выбросила отяжелевший тулуп – помогло мало: покачнувшаяся лодка захлебнула новую порцию леденистой воды. Попыталась вычерпать ее ладошками – руки быстро онемели от холода, а вода все прибывала и прибывала.

На повороте к Вольногорам алчная река совсем взбесновалась, яростно набрасывая свои волны с обеих сторон. Скоро в этом дьявольском споре определился победитель: волна, налетевшая с левой стороны, так накренила лодку, что река без промедления поглотила ее, оставив всего лишь несколько спасительных секунд, чтобы сбросить тяжелые сапоги и пальто. Очутившись в ледяной воде, Маргарита отчаянно пыталась подплыть ближе к берегу, но упорная стремнина отказывалась отпускать ее. Морозная дрожь все безжалостнее сковывала тело.

Бросила последний взгляд на Орлиную гору: над ней парили два орлана-белохвоста, выписывая ровные круги вопреки вновь налетевшему холодному северному ветру, уносившему в неведомые дали все ее смешные планы на сегодняшний день и последнюю надежду на спасение.

Внезапно река зашумела сильнее и как-то по-новому – как будто кто-то добавил оборотов адскому мотору, будоражащему ее. Стремнина отчаянно швыряла обессилевшую Маргариту то влево, то вправо, время от времени накрывая волной. Каждый раз казалось, что эта голодная волна будет последней, но какая-то таинственная, неведомая сила толкала ее наверх – девушка вновь набирала воздуха, чтобы потом еще один раз очутиться под водой.

После очередной волны сил совсем не осталось, но опять что-то стало выпихивать ее наружу, словно ухватив за волосы. Маргарита потеряла сознание – оно вернулось к ней, когда она, укрытая рыбацкой сетью, уже лежала на дне старой лодки, стрекочущий мотор которой отчаянно сражался с бурной рекой, прокладывая путь к вольногорской набережной.

* * *

Иван Иноземцев выезжал из ворот своей городской усадьбы, когда прямо перед его машиной вырос коричневый от загара мужик в промокшем плаще и высоких рыбацких сапогах. Когда мужик приподнял капюшон, Иноземцев узнал в нем Федора Разина. Пытаясь перекричать окончательно распоясавшиеся реку и ветер, Разин заорал в открывшееся окно автомобиля:

– Я слышал, вы в друзьях с московским директором. Я дочку его выловил. Насквозь мокрая… – И уже вдогонку Иноземцеву, бегущему к пришвартовавшейся у набережной лодке: – Да что же ты так перепугался-то, а? Живая она, живая…

В следующее мгновение Иван бежал к дому, прижимая продрогшую Маргариту и что-то невнятно бормоча себе под нос. Когда дверь звучно захлопнулась, Разин, в изумлении загнув черную мохнатую бровь, закурил, постоял еще немного, вопросительно глядя на окна дома Иноземцева, пожал плечами и со словами «Все с ума посходили» пошел прочь.

Воспоминания обо всем, что происходило в тот день в доме Ивана, были у Маргариты отрывочными и весьма смутными. Она, несомненно, большей частью была в сознании, но видела все как будто сквозь легкую дымку – словно через запотевшее стекло. Все эмоции были приглушены и задавлены одной мыслью и одним желанием – согреться. Она четко помнила склонившееся над ней белое лицо Елизаветы Алексеевны, отметив про себя появившуюся глубокую складку между бровями. В память врезались и отрывки случайно услышанного ее разговора с Иваном. Хоть и говорили они вполголоса, но у Маргариты, видимо, от переживаний музыкальный слух обострился. Вроде как подслушивала. Опять нехорошо получилось.

– Я ни минуты не сомневалась, что она добьется своего. И что я вижу? Она уже в твоей постели. Или у нас в доме мало места? Я не понимаю, что все это значит. Ты можешь мне внятно объяснить, что здесь происходит? Я заслуживаю того, чтобы со мной считались, – по крайней мере, пока я живу в этом доме. Хотя, если так дело пойдет, скоро мне придется свои вещи собирать и пускаться в свободное плавание.

– Она будет в моей комнате лишь потому, что здесь теплее. У меня нет времени тебе что-либо объяснять, – говорил он.

Иван вышел, а Елизавета Алексеевна помогла Маргарите снять промокшую одежду и принять теплую ванну. Сначала – вроде как с плохо скрываемым раздражением, а потом (может, оттого, что увидела ее дрожащее от холода тело) – с некоторой жалостью. В какой-то момент даже дала волю чувствам – погладила Маргариту по голове и нежно, по-матерински улыбнулась. Правда, по мере того, как тепло возвращалось в тело Маргариты, то же самое тепло почему-то утекало из глаз Елизаветы Алексеевны.

Потом был врач. Смерив опытным взглядом долговязую фигуру Иноземцева и градусником – температуру Маргариты, местный эскулап прописал универсальный русский рецепт – рюмку водки, дополненную по настоянию Ивана липовым чаем с имбирем и малиновым вареньем. Когда тепло окончательно вернулось в тело и полностью завладело им, Маргариту потянуло в сон, сквозь который она слышала взволнованный голос отца и спокойный, но твердый голос Иноземцева, судя по всему настаивавшего, что до следующего утра она непременно должна остаться в его доме.

Минут через десять в комнату вошел Иван, уже один. Принес обогреватель. В комнате, правда, было и без того достаточно тепло, даже жарко. Хоть и старался ступать очень-очень тихо, но Маргарита проснулась.

– Я не сплю, – прошептала она.

Иван улыбнулся и присел на край кровати. Нежно взял ее руку.

– Ну и перепугала же ты меня.

– Я сама еще больше перепугалась.

Иван покачал головой, вопросительно приподнял брови и спросил:

– Как ты очутилась в реке?

– Ты не поверишь. Я поехала на Орлиную гору – посмотреть новое здание для школы. Ошиблась – забрела не туда, не в ту усадьбу. Решила дом посмотреть. Наткнулась на каких-то бандитов. Пришлось прятаться. Потом монах помог мне выбраться, колечко подарил, лодку дал. Правда, лодку я утопила. Не справилась с рекой. Нехорошо получилось.

В комнате вдруг стало совсем темно. Свет проникал только через приоткрытую дверь, в проеме которой теперь возвышалась Елизавета Алексеевна.

Иван поцеловал Маргариту в щеку и вышел.

У нее было ощущение, что хорошо бы Ивану рассказать поподробнее обо всем, что происходило в усадебном доме. Но не получилось.

«Значит, не судьба», – рассудила она.

Расположившись на ночь в гостевой комнате на первом этаже, Иван не находил себе покоя. И дело здесь было вовсе не в том, что только что включенные на максимум батареи еще не успели прогреть комнату и было откровенно холодно. Он не мог успокоиться из-за нахлынувшего на него щемящего чувства, теснившего грудь и мешавшего дышать. И из-за какого-то нервного сердцебиения. В этом щемящем чувстве были намешаны и надежда, и предчувствие счастья. Но все перекрывал отчаянный, нелепый страх, что он чуть было не потерял ее, что в жизни все так хрупко и ненадежно. Единственным правильным ответом было тут же бежать к ней, объединиться с ней раз и навсегда – их отделял всего лишь небольшой коридор. Но он тут же убеждал себя, что пока это решительно невозможно. И причин было слишком много. Одной из них, пускай не главной, была мама. Ведь только сегодня утром продумал, как подготовить ее к новости о том, что сердце его занято Маргаритой. Решил, что разговор начнет с ее идеи фикс – желания обзавестись внуками, а потом плавно перейдет к своему сердечному выбору.

Но получилось совсем не так, как планировал. Даже немного жестоко. Когда внес продрогшую, бесчувственную Маргариту в дом, так рьяно ее целовал, что, будь у мамы сердце послабее, мог бы ее и лишиться. Получилось, что поставил маму перед фактом. Нехорошо, конечно. Зато лаконично, без лишних слов.

Другой вопрос – Николай Петрович. Что-то подсказывало Иноземцеву, что он не будет счастлив от его ухаживаний за Маргаритой.

Ладно, там видно будет.

Так всю ночь промучился, проворочался, прострадал.

Утром Маргариту разбудил возмущенный голос Елизаветы Алексеевны. Гневные нотки в нем были еще более очевидными и более гневными, чем накануне:

– Она хочет все у меня забрать: сначала тебя, а теперь и кота.

– Не волнуйся, мама, кот от тебя никуда не уйдет, – отвечал Иван смеясь.

Продолжения разговора Маргарита не услышала: кто-то из говоривших плотно закрыл дверь. Только теперь она увидела, что рядом с ней на подушке мирно спал кот Ипполит – любимец Елизаветы Алексеевны. Маргарита погладила его – Ипполит уютно зевнул, ловким движением придвинулся поближе и огласил спальню благодарным урчанием.

Темно-фисташковые шторы были плотно задернуты, но лучи утреннего солнца, сумевшие пробиться сквозь оставшиеся щелки, подобно маленьким прожекторам освещали спальню, оформленную в тех же, что и шторы, но более светлых тонах. Взгляд Маргариты остановился на фотографии, стоявшей на столике у кровати. На ней Ивану было не больше десяти лет. Он сидел, прижавшись к мужчине лет сорока, который, без сомнения, был его отцом. Если бы не выцветшая бумага старой черно-белой фотографии, она бы подумала, что это Иван – настолько они были похожи.

Рядом лежало несколько книг – видимо, для чтения перед сном. Бросила взгляд на обложки: «Revenue Management for Hospitality Businesses»[13]13
  «Управление доходами в гостиничном бизнесе» (англ.).


[Закрыть], «Как нам обустроить Россию» Солженицына. Корешок третьей книги не был виден, и Маргарита хотела было привстать, чтобы рассмотреть его, но почему-то передумала.

Среди других предметов интерьера ее внимание привлекла скрипка в потертом черном футляре, лежавшая на высокой тумбе у окна. Всю противоположную стену украшали картины, изображавшие морские яхты с белоснежными парусами. Почетное место занимало полотно, судя по всему, написанное на заказ: на фоне тех же яхт улыбался, демонстрируя безукоризненные зубы, хозяин вольногорского курорта.

«Не очень реалистично, но красочно», – подумала Маргарита.

Надо признаться, что она не без удовольствия предавалась изучению комнаты Ивана. Во всяком случае до тех пор, пока она не увидела на стене афишу, заботливо помещенную в рамочку и под стекло:

Лавровский художественно-общедоступный дачный театр

ЧАЙКА

Драма в 4-х действиях Антона Чехова

В роли Нины Заречной несравненная Зинаида Лаврова

Каждый вечер с 1 по 15 августа

Цена местам обыкновенная

Афишу украшала фотография несравненной Зинаиды в полный рост. Маргарите стало холодно и неуютно. В тело вернулась дрожь. Было грустно, очень грустно. Неизвестно, как долго продолжала бы она бродить по закоулкам мрачной печали, если бы не решительно раскрывшаяся дверь, сквозь проем которой нарисовалась угрюмая фигура отца. В руках он держал целый ворох теплой одежды для дочери. За ним вошел улыбающийся Иван, но, справившись о ее здоровье, сразу удалился.

Затем были обильный завтрак, на котором Елизавета Алексеевна не присутствовала, дорога домой на машине Ивана, краткое прощание и излишне подобострастные слова благодарности от Николая Петровича «спасителю его беспечной дочери».

Глава десятая, в которой все проясняется

 
Не хотела я плясать,
Не хотела знаться.
Если Ваня вызывает,
Мне не отказаться.
 

Любимым праздником жителей Вольногор был Покров. Возрождение из руин Покровского храма горожане считали предвестником восстановления самого города. Рассказывают, что, когда после первой службы прихожане выходили на улицу, над городом висела не шевелясь пелена из ослепительно-лучистого снега, что было воспринято всеми как знак покровительства Пресвятой Богородицы. И действительно, жизнь в городе с этого момента стала налаживаться, а тот факт, что день рождения Ивана Иноземцева как раз приходился на Покров, считали еще одним добрым знаком.

Служба на Покров в вольногорском храме была примечательна еще одной давней традицией. Любой юноша мог в этот день открыть всем Вольногорам свою избранницу, покрыв ее голову белым платком. Женихи и невесты, конечно же, были всем заранее хорошо известны, но это никак не уменьшало всеобщего интереса к предстоящему событию.

Проснувшись рано, Маргарита услышала, как Дуся, хлопотавшая на кухне, припевала: «Батюшка Покров, покрой мать сыру землю и меня молоду! Бел снег землю прикрывает: не меня ль молоду замуж снаряжает? Батюшка Покров, покрой землю снежком, а меня молоду женишком!»

Выглянув в окно, увидела Федора Разина, неистово кромсающего дрова. От его голого торса шел пар, волосы были мокрыми от пота и взъерошенными. Рядом с ним уже образовалась целая горка белых березовых полешек. Дуся вышла во двор и встала поодаль, закутавшись в теплую шаль и с обожанием взирая на своего помощника. И еще сегодня она просто светилась от счастья. Похоже, все складывалось удачно.

На завтрак были тонкие блины, названные Дусей блинцами, по местному поверью запекающими углы в первый день зимы, чтобы дом тепло хранил.

Служба на Покров радостная. Воздух в храме наполнен хрустящей чистотой первого мороза – нет лучше времени, чтобы вымолить для себя вторую половину.

Благодать.

Когда певчие затянули «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим покров Твой честный», в храме возникло оживление: в руках молодых людей начали появляться приготовленные заранее белые платки, один за другим опускавшиеся на головы раскрасневшихся от трогательного волнения невест.

Утренние подозрения Маргариты оправдались. Одним из первых вперед протиснулся смущенный Разин и покрыл голову Дуси белым платком.

После службы на душе у Маргариты было радостно и спокойно. Она не заметила, как осталась одна в опустевшем храме. Ощущение внутреннего покоя было так желанно, что она боялась потерять его, выйдя на улицу. И лишь белый платок, опустившийся ей на голову, заставил ее обернуться.

Сзади стоял Иван Иноземцев. Он поцеловал ее, загадочно улыбнулся и, ничего не сказав, вышел из храма.

И зачем, собственно, что-то говорить, когда все и без того предельно ясно?

Глава одиннадцатая, в которой ничего не проясняется

 
Вон идет, вон идет,
Рубашка голубеется.
То ли любит, то ли нет,
Не могу надеяться.
 

В этот день никакого продолжения не было, а утром следующего дня Маргарита уже ехала по делам вольногорской школы в Москву, где ей предстояло провести долгие две недели.

Время тянулось тоскливо и медленно. Часами она просиживала в чиновничьих кабинетах, добиваясь все новых согласований и разрешений для нестандартной вольногорской школы. А вечерами доставала аккуратно сложенный белый платок, пытаясь представить объяснение Иноземцева и постоянно бросая взгляд на телефон – в надежде, что он наконец-то позвонит. Несколько раз пыталась позвонить сама – увы, безрезультатно: абонент был недоступен. Ее опасения по поводу здоровья коварного Ивана тоже не оправдались. Каждый вечер на электронную почту приходили письма от отца, и он непременно упоминал своего «доброго друга» Ивана Григорьевича Иноземцева, который, судя по всему, был совершенно здоров.

Маргарита потратила немало душевных сил, чтобы прогнать прочь неприятные размышления о причинах этого затянувшегося, гнетущего молчания. Она пыталась отвлечь себя походами по московским магазинам, но себе ничего не покупала, посвящая все время приятным поискам правильной рубашки и правильного галстука для него – так, чтобы расцветка непременно подходила и к его глазам, и к ее любимым платьям.

По возвращении в Вольногоры Иноземцев был первым человеком, с которым она столкнулась на улице. Он поприветствовал ее не останавливаясь – не то чтобы сухо, но намеренно кратко. Поначалу она объяснила это его нежеланием выражать свои чувства прилюдно. Но и на следующий день ситуация повторилась вновь. От него не было ни звонков, ни электронных сообщений.

А тут новый удар как снег на голову: отец сказал, что Иван Григорьевич из-за загруженности не сможет больше брать у Маргариты уроков английского! Вот это новость так новость! И что это за загруженность такая? На курорте сезон почти что мертвый – отдыхающих по пальцам пересчитать. Иноземцев всегда казался ей человеком прямым, и вдруг начинает сочинять глупейшие отговорки, будто хочет избавиться от нее, как от надоедливой мухи. Нет, так в людях она еще никогда не ошибалась.

А что если ее оклеветали какие-нибудь «доброжелатели»? Такие людишки густо замешают ложь на правде, в красивую обертку завернут и так ославят, что и не отмоешься никогда.

Или же это происки Елизаветы Алексеевны? Если все дело в этом, то, быть может, оно и к лучшему. Пускай сейчас сожрет с потрохами, когда это еще не так больно.

Так больно или не так, но все же очень больно. И обидно тоже. Ведь поначалу ей показалось, что Иван не из флюгероподобных мужчин, которые способны разлюбить по родственному или дружескому совету. Пускай Иван Иноземцев внешне на каменную глыбу не был похож совершенно, но внутренне, как ей до сих пор казалось, он был именно такой несдвигаемой глыбой. Всего богатейшего воображения Маргариты категорически не хватало, чтобы представить те обстоятельства, которые могли бы превратить камень во флюгер.

Делать первый шаг и выяснить с ним отношения? Боже упаси! Изо всех сил старалась казаться беспечно-веселой. Пусть знает, что ее это никак не задевает. Нисколечко.

Но с каждым днем эти усилия давались все труднее.

Слава Богу, была школа. Единственное спасение. По расписанию уроки английского языка были всего три дня в неделю, но каждое утро Маргарита опрометью мчалась к ученикам, надеясь в заботах о них забыть о нем.

Ее любимец Петя чем-то напоминал ей его. Ей казалось, что в детстве он был именно таким: Петины каштановые волосы всегда были немного взлохмачены, категорически отказываясь подчиняться расческе, но главное – он смеялся совсем как Ваня. При виде мальчика сердце ее расцветало и в нем помаленьку начала укореняться мечта о маленьком ребенке – ребенке, обязательно похожем на Ивана, который в ее глазах вдруг стал исключительным красавцем.

Но перспективы осуществления этих планов становились все призрачнее.

Иноземцев по-прежнему старательно избегал ее. Если они случайно встречались на улице, он кратко приветствовал ее и сразу отворачивался. Маргарита вновь и вновь пыталась найти объяснение произошедшим переменам. Все впустую. Она не могла вспомнить в своих поступках или словах ничего, что могло бы обидеть Иноземцева. Увы, но вывод был очевиден. Из его поведения следовало, что весь его интерес полностью исчерпан.

С другой стороны, здесь явно было что-то не так. Вернее, что-то было не так с его взглядом. Хоть и старался он при случайной встрече сразу же отворотиться и не смотреть ей в глаза, но не могло же ей беспрестанно мерещиться одно и то же: всякий раз это был взгляд томящийся, страдающий. Она даже пару раз обернулась посмотреть, нет ли кого вокруг, на нее ли он, собственно, взирает, ибо этот взгляд решительно конфликтовал с безразличным поведением Ивана. А что если он опять воспылал к служительнице Мельпомены? Тогда зачем кидает такие взгляды? Не может же он быть столь искусным притворщиком. Будучи не в силах уразуметь, что же с ним на самом деле происходит, задалась целью выкинуть Ивана из головы. Раз и навсегда. Не оставляя путей к отступлению.

Но это оказалось не так-то просто.

В городе, как нарочно, любой разговор, даже самый пустяшный, какими-то неведомыми путями натыкался на вездесущего Ивана Григорьевича. Отец тоже частенько поминал его, и всякий раз с вымеренной дозой подобострастия, будто Иноземцев где-то притаился и подслушивает.

Любимые книги, прочитанные Маргаритой раньше не раз, теперь стали каким-то странным образом напоминать о причине ее страданий. Перед сном, открывая наугад томик стихов, она обязательно натыкалась на строчки, говорившие о нем:

 
И томное сердце слышит тайную весть о дальнем:
Я знаю: он жив, он дышит, он смеет быть непечальным[14]14
  А. А. Ахматова.


[Закрыть].
 

Она с досадой захлопывала книгу, вновь открывала наугад, а там опять об Иноземцеве:

 
Какую власть имеет человек, который даже нежности не просит[15]15
  А. А. Ахматова.


[Закрыть].
 

Иногда Маргарите начинало казаться, что она ненавидит Иноземцева, но стоило ей услышать его имя или увидеть его мельком, как сердце начинало учащенно колотиться, а на щеках проявлялся предательский багрянец. Единственным существом, которому она могла доверить свои печали, был Бобик. Каждый вечер она жаловалась ему на бессердечного Ивана Иноземцева, плакала, опять жаловалась – и, по привычке взглянув на колечко с капелькой бирюзы, засыпала, нежно прижимая к себе котенка.

Как-то вечером, предаваясь своим привычным печальным раздумьям, Маргарита пришла к выводу, что корень ее страданий кроется в какой-то неопределенности. То ли любит, то ли нет, то ли к сердцу прижмет, то ли к черту пошлет. Столько терзаний, чтобы понять, чего же он хочет, а он, быть может, вообще ничего не хочет. Одним словом, полный туман. Все-таки надо было как-то определиться.

И случай скоро представился. В Вольногоры неведомым ветром надуло американского театрального режиссера Энатола Блейлека, за свою длинную жизнь наделавшего немало шуму на театральных и прочих подмостках. Директор Лавровского театра Климент Семиградов, экспериментатор и чеховолюб, вызвался организовать его встречу с Иваном Иноземцевым – в комфортной для Блейлека обстановке, прямо в театре. Поскольку сам иностранным языкам не был обучен, попросил Маргариту помочь с переводом, если что.

Конечно же, она пребывала в мучительных сомнениях. Тянула с ответом. Идти или нет? Как поведет себя Иноземцев, столкнувшись нос к носу в закрытом помещении? Смутится? Опять отвернется? Был только один способ узнать это, потому и решилась, пошла.

Всю ночь накануне не спала, ворочалась с боку на бок, все представляла, как это будет. Сказала себе: актерствовать Иван категорически не умеет; сам ведь сколько раз жаловался, что у него всё на лице, хотел даже брать уроки актерского мастерства (только бы не у Зинаиды Лавровой). Будет спокоен, холоден, равнодушен – значит, вопрос решенный. А если нет?

Но все получилось сложнее, чем представлялось. Намного сложнее.

Оделась сообразно случаю – строго, но элегантно. Скромное черное платье, из украшений только сережки от Картье в китайском стиле – с маленькими шелковыми тесемками. Завязала их, загадав желание. Сокровенное. Тесемки эти – из легенды о старике, который сидит на Луне, сравнивает тесемки и завязывает узелки, предрекая, кому суждено быть вместе, а кому, увы, нет. Короче говоря, пусть будет так, как оно суждено.

Явилась ровно к семи, без опозданий. В театральном вестибюле ее никто не ждал, за исключением несравненной Зинаиды Лавровой, призывно улыбавшейся и со всех стен бросавшей надменно-хищные взгляды. Маргарита подошла к зеркалу, взглянула на себя непредвзято, как будто со стороны. В целом осталась довольна.

Двинулась дальше – походкой легкой и воздушной – искать Климента Семиградова. Прошла в просторный зрительный зал. Свет был приглушенный, но, собственно, и того, что открылось ее взору, было вполне достаточно. Это был не какой-то захолустный театришко. Даром что дачный. Здесь все было скроено с размахом и… любовью.

Придя к такому неутешительному выводу, немножко сникла и расстроилась. Но долго предаваться столь печальным мыслям, к счастью, не получилось. Послышались уверенные, быстрые шаги в боковом коридоре – припустилась опрометью туда, на звук. Так и налетела на него со всей дури. Не на Семиградова, конечно. А на того, из-за кого, собственно, пришла, – на Ивана. Жалко, в коридоре было темно и глаз его разглядеть не удалось. Ах, много бы она отдала, чтобы подсмотреть, что читалось в них в тот самый момент. Слов он никаких не говорил; она же что-то несвязно, путано пролепетала, объясняя, каким образом и по чьему приглашению здесь очутилась.

Пошли рядышком по коридору, бок о бок. Когда случайно соприкоснулись локтями, он взял ее за руку. Скорее даже не взял за руку, а уцепился за нее, будто боясь упасть. Ладошку сжал так, что было немножко больно. Его же ладонь была горячая-прегорячая. И будто какая-то родная. Она вроде бы слышала, как он прошептал: «Я не могу без тебя». Когда переспросила, отвечал, что ничего не говорил. Так и шли, сцепившись, до кабинета Семиградова. Перед тем как открыть дверь, сказал тихо, но весьма отчетливо – здесь уже ошибки быть никак не могло: «Прошу тебя: потерпи. Дай мне время. Все будет хорошо». Она же была не в силах что-либо ответить или спросить – из-за сердца, бившегося как взбесившаяся птица.

Вежливо пропуская Маргариту вперед, Иван задержался рукой на ее тонкой талии чуть дольше, чем положено. Так ей, во всяком случае, показалось.

Ветхий сморчок с выцветшими похотливыми глазками, вставший из-за стола при их появлении, оказался тем самым культовым театральным режиссером Энатолом Блейлеком. Бывает же такое! На Иноземцева он даже не посмотрел. Маргарите чмокнул руку, оставив влажный след на ее нежной коже, и галантно помог снять пальто. А уж когда его взору открылась ее фигурка – прямо скажем, неплохая, – сладострастно фыркнул и, взяв под нежный локоток, повел не к столу, за которым авторитетно восседал круглоголовый Климент Семиградов, а к уютному диванчику зеленой кожи с деревянными ручками, изображающими рычащие львиные головы. Усадил со всеми старомодными церемониями – comme il faut[16]16
  Как следует (фр.).


[Закрыть] – и уже сам изготовился, чтобы плотоядно плюхнуться рядом.

Но в сию же секунду между ними материализовался Иван Иноземцев и силой пристроил донжуанистого старикашку на стоявшее рядом кресло. Семиградов аж зажмурился: в силу театральной впечатлительности ему показалось, что у Блейлека слегка хрустнули нежные поизносившиеся косточки.

Излишне напористо помогая Маргарите подняться с удобного диванчика, Иван неласково прорычал:

– Спасибо, уважаемая Маргарита Николаевна, за готовность помочь. Однако ваша помощь нам сегодня не понадобится. Вы можете быть свободны.

При этом взгляд его был крапивистый, негодующий. Конечно же, нельзя было со всей определенностью сказать, кому из присутствующих этот взгляд предназначался, но в том, что был он недобрым, колючим, сомневаться не приходилось.