Текст книги "Легенда о Сан-Микеле"

– Взгляните-ка на это красное пятно у меня на спине, – говорит Эдуард. – Сначала я думал, что это простой укус блохи, но теперь меня жжет, как огнем. Я больше не могу терпеть! Избавьте меня от этой боли! Нет, не здесь, немного повыше; подойдите ближе, я ведь знаю, что вы слегка близоруки. Дайте, я покажу вам место! – И вот он уже качается на трапеции и с хитрой усмешкой смотрит на меня сквозь мои очки, а в следующий миг разбивает их на куски – сувениры для своих восхищенных товарищей.

Обезьяны любят над нами смеяться, но малейшее подозрение, что мы смеемся над ними, приводит их в гнев. Никогда не смейтесь над обезьяной, она этого не выносит. Нервная система обезьян чрезвычайно чувствительна. Внезапный испуг может вызвать у них настоящую истерику, у них бывают нервные судороги, и я даже лечил обезьяну, страдавшую эпилепсией. Неожиданный шум заставляет обезьян бледнеть. Они легко краснеют, но не от смущения – застенчивыми их никак не назовешь, – а от ярости. Однако если вы хотите увидеть это явление, то глядите не только на лицо обезьяны – порой у них краснеет другое, не совсем привычное для нас место. Почему их творец избрал именно это место для такой великолепной игры красок – малиновой, синей, оранжевой, – остается загадкой для наших непосвященных глаз. Многие люди в изумлении при первом же взгляде объявляют это уродством. Но не следует забывать, что понятие красоты было очень разным в разных странах и в разные эпохи.

Греки, как будто бы признанные арбитры красоты, красили волосы своей Афродиты в голубой цвет. А как бы вам понравились голубые волосы? Среди обезьян это радужное место, по-видимому, является атрибутом неотразимой красоты, и его счастливый обладатель охотно оборачивается к зрителю спиной, с задранным хвостом, чтобы похвастать им.

Обезьяны – очень хорошие матери, но к их детенышам ни в коем случае не следует подходить, так как, подобно арабским женщинам и даже неаполитанкам, обезьяны верят в дурной глаз. Сильный пол имеет некоторую склонность к флирту. В больших обезьянниках постоянно разыгрываются любовные драмы и крохотная мартышка превращается в разъяренного Отелло и вызывает на бой большого павиана. Дамы следят за этими турнирами, бросают исподтишка нежные взгляды на своих рыцарей, и те яростно дерутся между собой.

В неволе обезьянам, если они находятся в обществе себе подобных, живется, в целом, терпимо. Они так поглощены тем, что происходит внутри и снаружи клетки, так заняты интригами и сплетнями, что им некогда тосковать. Но что касается жизни в неволе человекоподобной обезьяны – гориллы, шимпанзе или орангутанга – это настоящее мученичество. Они впадают в глубочайшую меланхолию, пока их не убивает туберкулез. Как известно, в неволе большинство обезьян, и больших и маленьких, гибнет от чахотки. Симптомы, течение и исход болезни у них совершенно сходны с нашими.

Вызывает туберкулез не холодный воздух, а недостаток воздуха. Большинство обезьян переносят холод поразительно хорошо, если у них есть место, где можно резвиться, и уютное гнездо для спанья, которое они делили бы с кроликом, согревающим их своим телом. С приходом осени вечно бдительная Мать Природа, которая заботится об обезьянах так же, как о нас, одевает их дрожащие тела более густым мехом, подходящим для северной зимы. То же происходит почти со всеми тропическими зверями, живущими в неволе в северном климате, – и все они жили бы гораздо дольше, если бы их держали не в помещении, а на открытом воздухе. Но в большинстве зоологических садов этим фактом пренебрегают. Может быть, оно и лучше. Следует ли удлинять жизнь несчастных животных? Я считаю, что – нет. Смерть менее жестока, чем мы.

Глава 6. Шато-Рамо

Летом Париж – очень приятное место для тех, кто веселится, но не для тех, кто работает. И особенно если вам приходится бороться с эпидемией тифа среди скандинавских рабочих в Виллет и с эпидемией дифтерита в квартале Монпарнас, где живут ваши друзья-итальянцы со своими бесчисленными детьми.

Впрочем, в Виллет не было недостатка в маленьких скандинавах, а немногие бездетные семьи почему-то решили обзавестись потомством именно в это время – и часто даже повитуху заменял я. Большинство маленьких детей, которым не грозил тиф, заболевало скарлатиной, а остальные – коклюшем. Разумеется, платить французским врачам им было нечем, и лечить их, по мере сил, приходилось мне. Это было не так-то просто, когда только в Виллет в тифу лежало тридцать скандинавских рабочих. И все-таки я умудрялся каждое воскресенье посещать шведскую церковь на бульваре Орнано ради моего друга, шведского пастора, который говорил, что это подает благой пример другим.

Число его прихожан сократилось наполовину – эта половина либо болела, либо выхаживала больного. Сам пастор с утра до вечера навещал больных и бедняков и помогал им, чем мог, – я не встречал человека добрее, а ведь он сам был почти нищим. И он получил свою награду, занеся инфекцию в собственный дом: из его восьми детей двое старших заболели тифом, пятеро скарлатиной, а новорожденный проглотил двухфранковую монету и едва не умер от непроходимости кишечника. В довершение всего, шведский консул, миролюбивый и тихий человек, внезапно впал в буйное помешательство и чуть было меня не убил. Но об этом я расскажу в другой раз.

В квартале Монпарнас дело обстояло гораздо серьезнее, хотя работать там мне в некоторых отношениях было легче. Должен, к своему стыду, признаться, что с бедными итальянцами я ладил гораздо лучше, чем с моими земляками, которые нередко бывали упрямы, угрюмы, всем недовольны, а к тому же требовательны и думали только о себе. Итальянцы же, которые не привезли в чужие края ничего, кроме жалких грошей, неиссякаемого терпения, веселости и приветливости, были, наоборот, всегда довольны и благодарны и трогательно помогали друг другу. Когда в семью Сальваторо пришел дифтерит, Арканджело Фуско, подметальщик улиц, немедленно бросил работу и превратился в преданную сиделку. Заболели все три девочки, старшая умерла, и в тот же день слегла измученная мать. Только Петруччо, беспомощный идиот, дитя горя, по непостижимой воле Божьей остался здоровым. Дифтерит свирепствовал по всему тупику Руссель, где в каждой семье было по нескольку детей. Обе детские больницы были переполнены. Но даже если бы там оказались свободные койки, они были не для детей этих бедных иностранцев. И вот о них заботились Арканджело Фуско и я, а те, на которых у нас не хватало времени (а таких было много!), могли жить или умирать по своему усмотрению.

Врач, которому довелось в одиночку бороться со вспышкой дифтерита среди бедняков, без дезинфицирующих средств для себя и других, не может без ужаса вспоминать об этом испытании, каким бы закаленным он ни был! Я часами смазывал и выскребывал горло одному ребенку за другим, потому что в те дни другого лечения не было. А потом наступала минута, когда уже не удавалось снимать смертоносные пленки, закупоривающие дыхательное горло, когда ребенок синел от удушья и должен был вот-вот умереть, и спасти его могла только немедленная трахеотомия. Неужели я должен немедленно оперировать, даже не на столе, а на этой низкой кровати или на коленях матери, при свете жалкой керосиновой лампы, и не имея другого ассистента, кроме подметальщика улиц? Нельзя ли отложить до утра и попытаться позвать лучшего хирурга, чем я? Имею ли я право отложить? Хватит ли у меня духу отложить? Увы, я иногда откладывал до утра, а тогда бывало уже поздно, и ребенок умирал у меня на глазах. Иногда я оперировал немедленно – и спасал жизнь ребенка. Иногда я оперировал немедленно – и ребенок умирал у меня под ножом.

В одном отношении мне было даже тяжелее, чем многим другим врачам, попадавшим в такое же отчаянное положение: я сам смертельно боялся дифтерита и не мог преодолеть этого страха. Но Арканджело Фуско не боялся. Он понимал опасность не хуже меня и сам видел, как заразна эта болезнь, но он не думал о себе, он думал только о других. Когда все осталось позади, я снискал много похвал – даже от благотворительных учреждений, но никто не сказал ни слова Арканджело Фуско, который продал свой праздничный костюм, чтобы заплатить гробовщику, забравшему труп маленькой девочки.

Да, наступило время, когда все осталось позади, когда Арканджело Фуско вернулся к своей метле, а я – к своим светским пациентам. Пока я проводил дни в кварталах Вильет и Монпарнас, парижане укладывали чемоданы, чтобы ехать в свои замки или на излюбленные приморские курорты. Бульвары заполнили развлекающиеся иностранцы, которые стекались в Париж со всех концов цивилизованного и нецивилизованного мира, чтобы потратить здесь свои лишние деньги. Они сидели в моей приемной, нетерпеливо читали путеводители по Парижу, требовали, чтобы их приняли без очереди, и чаще всего просили чего-нибудь «тонизирующего» – у человека, который нуждался в этом гораздо больше, чем они. Дамы в великолепных платьях, последнем творении Ворта, уютно расположившись в шезлонге, посылали за мной из своего роскошного отеля в самые неудобные часы дня и ночи для того, чтобы я «привел их в должный вид» к завтрашнему маскараду в Опере. Второй раз они за мной уже не посылали, и я этому не удивлялся.

«Какая напрасная трата времени!» – думал я по дороге домой, устало шагая по раскаленному асфальту бульваров под запыленными каштанами, поникшая листва которых томилась по свежему порыву ветра.

– Я знаю, что с ними такое, и с вами, и со мной, – сказал я как-то каштанам. – Нам необходимо вырваться из атмосферы большого города. Но как мы выберемся из этого ада, если ваши ноющие корни замурованы в асфальт и железные кольца надеты на ваши ноги, а меня ждут в приемной все эти богатые американцы и столько еще других больных у себя дома в постелях? И если я уеду, кто будет приглядывать за обезьянами в Зоологическом саду? Кто ободрит изнемогающего от жары белого медведя теперь, когда наступает самое трудное для него время? Ведь он не поймет ни одного ласкового слова, которое ему, может быть, скажут другие добрые люди, – он же понимает только по-шведски! А что будет в квартале Монпарнас?

Я задрожал и увидел синеватое детское личико в тусклом свете керосиновой лампы, я увидел кровь, сочащуюся из детского горла там, где я сделал разрез, и услышал испуганный крик матери. Что сказала бы графиня? Графиня? Нет, со мной что-то действительно неладно! Давно пора заняться собственными нервами, вместо того чтобы заниматься чужими, если я начинаю видеть подобные вещи на бульваре Малерб. И какое, черт возьми, мне дело до графини! Судя по последнему письму аббата, ей отлично живется в туренском замке, как мне – в Париже, прекраснейшем из городов мира. Мне просто нужно немного поспать – и только. А все-таки, что сказал бы граф, если бы я сегодня написал, что с благодарностью принимаю его любезное приглашение и выезжаю завтра?

Ах, только бы мне уснуть сегодня! Почему бы мне самому не принять то превосходное снотворное, которое я составил для пациентов, сильное средство, которое принудило бы меня забыть на двадцать четыре часа Монпарнас, замок в Турене, графиню и все прочее.

Я бросился на кровать не раздеваясь – так я устал. Но снотворного не принял – повара не бывают голодны, как говорят в Париже. А утром в приемной я увидел на столе письмо от аббата с припиской графа: «Вы говорили, что больше всего любите песни жаворонков. Они еще поют, но скоро перестанут, поэтому приезжайте скорее!»

Жаворонки! А я два года не слышал никаких птиц, кроме воробьев в Тюильрийском саду.

Лошади, которые везли меня со станции, были прекрасны, замок времен Ришелье, окруженный обширным парком столетних лип, был прекрасен, мебель в стиле Людовика XVI в моей роскошной комнате была прекрасна, сенбернар Лео, который проводил меня на верхний этаж, был прекрасен, – все было прекрасно, как и графиня в простом белом платье с единственной розой у пояса. Мне показалось, что ее глаза стали еще больше. Граф стал совсем другим человеком: его щеки порозовели, в прежде сонных глазах блестело оживление. Он принял меня с такой чарующей любезностью, что моя застенчивость сразу рассеялась. Я ведь оставался простым варваром из Ultima Thule, с края света, и подобная роскошь была мне незнакома.

Аббат встретил меня как старого друга. Граф сказал, что до чая есть еще время погулять по саду, но, может быть, я предпочту заглянуть в конюшню? Мне вручили корзинку с морковью, чтобы угостить каждую из двенадцати чудесных лошадей – вычищенные до блеска, они стояли в стойлах из полированного дуба.

– Вот этому дайте лишнюю морковку, чтобы вы сразу стали друзьями, – сказал граф. – Он ваш, пока вы гостите здесь. А это ваш грум, – добавил он, указывая на юношу-англичанина, который почтительно поднес руку к фуражке.

Да, графиня чувствует себя прекрасно, сказал граф, когда мы возвращались через сад. Она почти не говорит о колите, каждое утро посещает деревенских бедняков и обсуждает с сельским врачом, как превратить старый фермерский дом в детскую больницу. В день ее рождения всех бедных детей деревни угощали в замке кофе с пирожными, и на прощанье графиня каждому подарила куклу. Не правда ли, она это чудесно придумала? Если она будет вам рассказывать о куклах, пожалуйста, скажите ей что-нибудь приятное.

– Разумеется, буду очень рад.

Чай был сервирован под большой липой перед домом.

– Вот вам друг, дорогая Анна, – сказала графиня сидевшей рядом с ней даме, когда мы подходили к столу. – К сожалению, он предпочитает общество лошадей нашему. Он еще не выбрал минуты сказать мне хоть слово, но с лошадьми на конюшне проболтал целый час.

– И лошади, похоже, были в восторге, – засмеялся граф. – Даже мой старый гунтер, который, как вы знаете, не выносит чужих, потянулся мордой к самому лицу доктора и дружески его обнюхал.

Баронесса Анна сказала, что рада меня видеть и что ее свекровь, вдовствующая маркиза, чувствует себя как нельзя лучше.

– Ей даже кажется, что ее глухота проходит, но я в этом не уверена, так как она не слышит храпа Лулу и сердится, когда мой муж утверждает, что слышит этот храп даже внизу в курительной. Во всяком случае, ее любимый Лулу – наш спаситель. Раньше она не выносила одиночества, а разговаривать с ней через слуховую трубку было чрезвычайно утомительно. Теперь она часами сидит одна с Лулу на коленях, а если бы вы видели, как она семенит с ним по парку каждое утро, вы не поверили бы своим глазам! Давно ли она не вставала с кресла! Я помню, как вы посоветовали ей понемножку гулять каждый день и какое сердитое было у вас лицо, когда она ответила, что у нее нет на это сил. Удивительная перемена! Вы, конечно, скажете, что это благодаря отвратительному лекарству, которое вы ей прописали, но я говорю, что это заслуга Лулу, благослови его Господь, и пусть храпит, сколько ему угодно!

– Посмотрите на Лео, – сказал граф, чтобы переменить тему, – он положил голову доктору на колени, как будто знает его с рождения. Он даже не просит печенья.

– Что с тобой, Лео? – спросила графиня. – Берегись, дружок, не то доктор тебя загипнотизирует. Он работал с Шарко в Сальпетриер и одним взглядом может заставить любого сделать то, что он захочет. Почему бы вам не заставить Лео поговорить с вами по-шведски?

– Ни за что. Ни один язык так не мил моему слуху, как его молчание. Я не гипнотизер, я только очень люблю животных, а они это сразу чувствуют и платят мне тем же.

– Наверное, вы просто решили зачаровать белку, которая сидит на ветке над вашей головой, – сказала баронесса. – Вы все время на нее смотрите, не обращая на нас никакого внимания. Заставьте ее слезть с дерева и сесть к вам на колени рядом с Лео.

– Если вы дадите мне орех и уйдете, я думаю, что сумею заставить ее спуститься и взять орех из моих рук.

– Вы очень любезны, господин швед, – воскликнула, смеясь, графиня. – Пойдемте, милая Анна, он хочет, чтобы мы все ушли и оставили его наедине с белкой.

– Не смейтесь надо мной! Я вовсе не хочу, чтобы вы уходили. Я так рад вас снова видеть!

– Вы очень галантны, господин доктор. Это первый комплимент, который я от вас слышу. А я люблю комплименты.

– Здесь я не врач, а ваш гость.

– А разве врач не имеет право говорить комплименты?

– Нет, как бы ему ни хотелось этого. Нет, если пациентка похожа на вас, а он сам вдвое моложе вашего отца.

– Ну, я могу сказать только, что вы ни на йоту не поддались искушению, если оно у вас и было. И обходились со мной свирепо. При первой встрече вы были так грубы, что я чуть не убежала, помните? Анна, знаете, что он сказал? Он строго посмотрел на меня и сказал с самым невероятным шведским акцентом: «Госпожа графиня, вы больше нуждаетесь в дисциплине, чем в лекарствах». Дисциплина! Разве так должен разговаривать шведский врач с молодой дамой, которая в первый раз обратилась к нему за советом!

– Я не шведский врач. Я получил диплом в Париже.

– Я обращалась ко многим парижским врачам, и ни один из них не осмеливался говорить со мной о дисциплине.

– Вот потому-то вы и обращались ко многим докторам.

– А знаете, что он сказал моей свекрови? – продолжала баронесса. – Он сказал сердитым голосом, что если она не будет его слушаться, он уйдет и не вернется, даже если она заболеет колитом. Я сама слышала из гостиной и когда вбежала в комнату, то подумала, что маркизу хватит удар. Вы знаете, что я рекомендую вас всем друзьям, но не обижайтесь, если я скажу, что вы слишком неотесанны для нашего латинского характера. Я не раз слышала от ваших пациентов, что вы с ними грубы. Мы не привыкли, чтобы с нами обращались как со школьницами.

– Но почему же вы не попробуете быть немного любезнее? – со смехом сказала графиня, которой страшно нравился этот шутливый разговор.

– Я попробую.

– Расскажите нам что-нибудь, – попросила баронесса, когда после ужина мы перешли в гостиную. – Вы, врачи, видите столько необычных людей и оказываетесь свидетелями стольких удивительных обстоятельств. Вы знаете жизнь лучше, чем кто бы то ни было. И вы, доктор, наверное, могли бы рассказать нам очень много, если бы только захотели.

– Может быть вы и правы, но нам не полагается рассказывать о наших пациентах, а что до жизни, то, боюсь, я слишком молод, чтобы знать о ней много.

– Но расскажите, по крайней мере, то, что знаете, – настаивала баронесса.

– Я знаю, что жизнь прекрасна, но знаю также, что мы часто портим ее и превращаем в фарс или в душераздирающую трагедию, или в то и в другое вместе, так что в конце концов неизвестно, что надо делать – плакать или смеяться. Плакать легче, но смеяться много лучше – только не очень громко!

– Расскажите нам что-нибудь о зверях, – попросила графиня, чтобы помочь мне. – Говорят, на вашей родине много медведей, так расскажите о них.

Далеко на севере, в старом помещичьем доме на опушке леса, жила некая дама. У нее был ручной медведь, которого она очень любила. Его нашли в лесу полумертвым от голода, когда он был еще медвежонком, таким маленьким и беспомощным, что помещица и ее старая кухарка кормили его из бутылочки. С тех пор прошло несколько лет, и медведь стал таким большим и сильным, что мог бы, если бы захотел, одним ударом убить корову и унести ее, ухватив двумя лапами. Но такого желания у него никогда не появлялось: это был очень милый медведь, которому и в голову не приходило причинить кому-либо вред – человеку или животному.

Обычно он сидел перед своей будкой и приветливо поглядывал маленькими умными глазками на пасущийся вблизи скот. Три лохматые горные лошадки хорошо знали его и ничуть не пугались, когда он заходил в конюшню вместе с хозяйкой. Дети катались верхом на его спине и не раз засыпали в будке между его лапами. Три лайки очень любили играть с ним: они дергали его за уши или за короткий хвост и всячески изводили, но он совсем не обижался. Он никогда в жизни не пробовал мяса и ел ту же пищу, что и собаки, – часто даже из одной миски: хлеб, овсянку, картофель, капусту и репу. У него был прекрасный аппетит, его приятельница-кухарка следила, чтобы он всегда был сыт.

Медведи предпочитают вегетарианскую еду и больше всего любят фрукты. Осенью он сидел в саду и с вожделением смотрел на зреющие яблоки. В юные годы он иногда не мог противостоять искушению и залезал на дерево, чтобы полакомиться яблоками. Медведи кажутся неуклюжими и медлительными, но на яблоне медведь не уступит в ловкости ни одному мальчишке. Мало-помалу он понял, что это запрещено, однако его маленькие глазки не пропускали ни одного паданца. Случались кое-какие неприятности и с ульями. В наказание он два дня просидел на цепи с кровоточащим носом и больше никогда на них не покушался. Вообще же на цепь его сажали только ночью – и правильно, так как медведи, подобно собакам, озлобляются, если их долго держать на цепи, да и не удивительно.

Кроме того, его сажали на цепь, когда хозяйка уходила в гости к замужней сестре, которая жила по другую сторону горного озера, на расстоянии доброго часа ходьбы лесом. Помещица опасалась, что прогулка по полному соблазнов лесу может оказать на него дурное влияние, и предпочитала не рисковать. А мореплавателем он был плохим, и однажды так испугался внезапного порыва ветра, что перевернул лодку, и пришлось им с хозяйкой добираться до берега вплавь. Теперь он прекрасно понимал, почему по воскресеньям хозяйка сажает его на цепь, ласково похлопывает по голове и обещает угостить яблоком, если он будет хорошо себя вести во время ее отсутствия. Он грустил, но не обижался – как хорошая собака, если ее не берут на прогулку.

Однажды, когда помещица посадила его, по обыкновению, на цепь и прошла уже половину лесной дороги, ей показалось, что позади на извилистой тропинке треснула ветка. Она обернулась и возмутилась, увидев, что медведь стремительно ее догоняет. Это только кажется, что медведь бегает медленно: на самом деле он может обогнать лошадь, идущую рысью. В одну минуту он догнал ее, пыхтя и отдуваясь, и, по своему обыкновению, пошел чуть сзади, на собачий манер. Дама рассердилась. Она и так уже опаздывала к обеду, и ей некогда было отводить его домой, но и брать его с собой она не хотела, тем более что он не послушался и самовольно сбросил цепь. Строгим тоном она приказала ему возвращаться домой и погрозила зонтиком. Он остановился на миг, посмотрел на нее хитрыми глазками, но не повернул назад, а стал обнюхивать ее ноги. Тут она заметила, что он потерял новый ошейник, рассердилась еще больше и ударила его зонтиком по носу так сильно, что зонтик сломался. Медведь снова остановился, покачал головой и несколько раз раскрыл большую пасть, как бы желая что-то сказать. Затем повернулся и затрусил по той же дороге обратно, но, прежде чем скрыться из виду, несколько раз останавливался и смотрел на хозяйку.

Вечером, когда она вернулась домой, медведь с грустным видом сидел на своем обычном месте перед будкой. Она была еще очень рассержена, подошла к нему и стала бранить: он не получит ни яблока, ни ужина и кроме того два дня будет сидеть на цепи.

Старая кухарка, которая любила медведя, как сына, выскочила из кухни вне себя от гнева.

– За что вы его ругаете, барыня? – воскликнула кухарка. – Он ведь не шалил и не проказничал, умница моя! Сидел тут весь день, кроткий, как ангел, только глядел на ворота да поджидал вас.

В лесу она встретила другого медведя!

Часы на башне пробили одиннадцать.

– Пора спать, – сказал граф. – Я приказал оседлать нам лошадей к семи часам.

– Желаю вам хорошего сна и прекрасных грез! – сказала графиня, когда я пошел к себе в комнату.

Я спал мало, но грезил много.

В шесть часов утра Лео начал царапаться в мою дверь, а ровно в семь мы с графом уже ехали по чудесной липовой аллее и вскоре очутились в настоящем лесу. Там и сям среди вязов и буков вздымались могучие дубы, лесную тишину нарушал лишь ритмичный стук дятла, воркование горлинки, резкий крик сойки да низкий альт дрозда, выводящего последние трели своей баллады. Затем лес остался позади, и мы выехали на залитые солнечным светом луга и поля. И тут я услышал своего любимого жаворонка – он парил на невидимых крыльях в синеве, изливая небу и земле радость, переполнявшую его сердечко. Я смотрел на маленькую птичку и снова благословлял ее, как когда-то на холодном севере, когда я, маленький мальчик, с благодарностью смотрел на серого вестника лета, зная, что зима наконец прошла.

– Это его последний концерт, – сказал граф. – Скоро он начнет кормить птенцов и ему будет уже не до песен. А вы правы! Это самый великий артист из всех – он поет сердцем.

– Подумать только, что есть люди, способные убивать этих маленьких безобидных певцов. Стоит пойти на парижский рынок, и вы увидите, как их сотнями продают тем, кто способен их есть. Их голоса наполняют радостью небесный свод, но их бедные мертвые тельца так малы, что могут поместиться в ручке ребенка, и всё же мы жадно пожираем их, как будто нет никакой другой еды! Нас передергивает от одной мысли о каннибалах, и мы убиваем дикарей, которые следуют традициям предков, но убийство птиц по-прежнему продолжается безнаказанно.

– Вы идеалист, дорогой доктор.

– Нет, это называют сентиментальностью и презрительно пожимают плечами. Да пусть пожимают сколько хотят, меня это не волнует. Но честное слово, граф! Наступит день, когда перестанут пожимать плечами, когда поймут, что Создатель дал нам мир животных под защиту, а не в полное распоряжение, когда уразумеют, что звери имеют такое же право на жизнь, что и мы, и наше право лишать их жизни ограничено лишь правом самозащиты и выживания. Наступит время, когда желание убивать пропадет. До тех пор человек не может называть себя цивилизованным существом, пока он просто варвар, дефектное связующее звено между дикими предками, которые убивали друг друга каменными топорами ради куска сырого мяса, и людьми будущего. Необходимость убивать диких зверей неоспорима, но палачи, которые охотятся ради удовольствия, опустятся в наших глазах до уровня мясников, убивающих домашних животных.

– Может быть, вы правы, – сказал граф и еще раз взглянул на небо, когда мы поворачивали лошадей, чтобы ехать обратно в замок.

За завтраком слуга подал графине телеграмму, а она протянула ее графу, который прочел ее, не сказав ни слова.

– Вы, кажется, знакомы с моим кузеном Морисом. – сказала графиня. – Он будет сегодня ужинать у нас, если не опоздает на четырехчасовой поезд. Он со своим полком в Type.

Да, виконт Морис ужинал с нами, этого удовольствия мне избежать не удалось. Он был высокий и красивый, с низким выпуклым лбом, огромными ушами, тяжелым подбородком и усами а-ля генерал Галифе.

– Какое неожиданное удовольствие встретить вас здесь, господин швед, я никак не ждал! – На этот раз он снизошел до того, чтобы протянуть мне руку, маленькую, вялую руку, пожатие которой было на редкость неприятно и сразу помогло мне его классифицировать. Оставалось только услышать его смех, и виконт не замедлил предоставить мне эту возможность. Его громкое однотонное ржание раздавалось во время всего ужина. Он немедленно принялся рассказывать графине не слишком пристойную историю о несчастье, постигшем одного из его товарищей, который нашел свою любовницу в кровати денщика. Аббат совсем смутился, но тут граф резко вмешался в разговор и начал через стол рассказывать жене о нашей утренней прогулке: пшеница взошла превосходно, клевер очень густ и мы слышали концерт запоздавшего жаворонка.

– Глупости, – сказал виконт. – Они еще поют. Не далее как вчера я застрелил одного – великолепный выстрел, ведь эта маленькая бестия казалась не больше бабочки!

Я покраснел до корней волос, но аббат вовремя остановил меня, положив мне руку на колено.

– Как это жестоко, Морис, застрелить жаворонка! – сказала графиня.

– А почему? Их тут очень много, а лучшей мишени, чтобы практиковаться в стрельбе, не найти. Кроме, конечно, ласточек. Вы знаете, милая Жюльетта, что я – лучший стрелок в полку. Но если я не буду упражняться, то утрачу меткость. К счастью, возле наших казарм всегда летает масса ласточек, сотни их вьют гнезда под крышами конюшен, а сейчас они кормят птенцов и постоянно мелькают перед моим окном. Это большое удовольствие – я каждое утро могу тренироваться, не выходя из спальни. Вчера я держал пари с Гастоном на тысячу франков, что убью шесть из десяти, – и убил восемь! Я всегда говорю, что стрельбу по ласточкам следует сделать обязательной в армии. – Он прервал речь и, старательно отсчитывая капли, влил в рюмку с вином какое-то лекарство. – Не будьте глупенькой, милая Жюльетта, поезжайте завтра со мной в Париж. Вам нужно развлечься после такого долгого одиночества в этой глуши. Предстоит интереснейшее зрелище – состязание лучших стрелков Франции, и вы увидите, как президент республики вручит вашему кузену золотую медаль, не будь мое имя Морис. Потом мы мило пообедаем в «Кафе Англе», а затем я повезу вас в Пале-Рояль; там дают «Брачную ночь» – очаровательный спектакль, чрезвычайно смешной. Я видел его четыре раза, но буду очень рад посмотреть еще раз с вами. На середине сцены стоит кровать, под которой прячется любовник, а жених, старый…

Граф, не скрывая раздражения, сделал знак жене, и мы все встали из-за стола.

– Я бы не мог убить жаворонка, – сухо сказал граф.

– Разумеется, милый Робер! – захохотал виконт. – Разумеется! Вы бы промахнулись.

Я поднялся к себе в комнату, чуть не плача от душившего меня гнева и стыдясь, что не дал волю этому гневу. Я начал укладывать чемодан, но тут вошел аббат. Я попросил его передать графу, что меня вызвали в Париж и я должен уехать ночным поездом.

– Если я еще раз увижу этого проклятого негодяя, я разобью его наглый монокль о его пустую голову!

– Пожалуйста, не делайте ничего подобного, не то он вас убьет на месте. Он действительно прекрасный стрелок и дрался на дуэли, право, не знаю сколько раз: он вечно затевает ссоры и имеет привычку говорить дерзости. Прошу вас об одном – ближайшие сутки держите себя в руках. Завтра вечером он уедет в Париж на эти свои состязания, и, говоря между нами, его отъезд обрадует меня не меньше, чем вас.

– Почему?

Аббат ничего не ответил.

– Ну так, господин аббат, я вам скажу почему. Потому, что он влюблен в свою кузину, а вы его не выносите и не доверяете ему.

– Раз уж вы чудом отгадали это, то мне следует рассказать вам, что он в свое время делал ей предложение, но она отказала. К счастью, он ей не нравится.

– Но она его боится, а это, пожалуй, еще хуже!

– Графу неприятна его дружба с графиней. Вот поэтому он и не хотел оставлять ее одну в Париже: виконт Морис вечно привозит ей приглашения на балы и в театры.