Текст книги "Легенда о Сан-Микеле"

Глава 7. Лапландия

Солнце уже закатилось за Вассо-ярви, но было еще светло от пламенеющего сияния, которое медленно сгущалось в оранжевые и рубиновые тона. Золотой туман спустился на синие горы, на которых сверкали лиловые пятна снега и желто-серебристые березы в первом инее.

Трудовой день закончился. Мужчины возвращались на стойбище с арканами на плечах, женщины – с большими березовыми подойниками, полными свежего молока. Большое стадо оленей уже вернулось к стойбищу, и вокруг него расположились бдительные псы, готовые поднять тревогу при появлении волков или рысей. Постепенно замерло мычание телят и постукивание копыт, и тишину нарушал лишь редкий лай собак, крик козодоя да далекое уханье филина где-то в горах.

Я сидел в дымном чуме на почетном месте рядом с Тури. Элликаре, его жена, бросила кусок оленьего сыра в висящий над огнем котел и раздала по очереди – сначала нам, мужчинам, а потом женщинам и детям – миски с густым супом, который мы съели молча. То, что осталось в котле, было разделено между собаками, не сторожившими стадо, – они, одна за другой, вползали в чум и ложились у огня. Потом мы по очереди пили прекрасный кофе – в хозяйстве было всего две чашки, а затем все вынули из кожаных кисетов короткие трубки и с большим удовольствием закурили. Мужчины сняли сапоги из оленьих шкур и разложили перед огнем сено из сапог для просушки – лапландцы не носят носков. И вновь я пришел в восхищение при виде их маленьких ног с упругим подъемом и сильно выступающей пяткой. Некоторые женщины вынули спящих младенцев из подвешенных к шестам берестовых люлек и дали им грудь, другие взяли на колени малышей постарше и принялись перебирать им волосы.

– Жаль, что ты так скоро нас покидаешь, – сказал старый Тури. – Ты был желанным гостем. Ты мне нравишься.

Тури хорошо говорил по-шведски и когда-то даже ездил в Лулео, чтобы от имени лапландцев подать жалобу на новых поселенцев губернатору провинции, который был стойким защитником их безнадежного дела и, кстати, приходился мне родственником. Тури был могучим человеком, единовластным хозяином стойбища из пяти чумов, в которых жили пять его взрослых сыновей, их жены и дети, – все они с утра до вечера трудились, ухаживая за оленьим стадом в тысячу голов.

– Мы и сами, наверное, скоро сменим место стоянки, – продолжал Тури. – Зима обещает быть ранней. Снег под березами скоро затвердеет, и олени не смогут выкапывать из-под него мох, так что до конца месяца нам придется спуститься в сосновые леса. По лаю собак я слышу, что они чуют волка. А ты говорил, что видел вчера в ущелье Сульмё след большого медведя, верно? – спросил он у молодого лапландца, который только что вошел в чум и присел на корточки у огня.

Да, юноша видел этот след и еще много волчьих следов.

Я сказал, что рад тому, что в округе еще встречаются медведи, – я слышал, их уже почти не осталось. Тури ответил, что так оно и есть. А это старый медведь, который живет здесь уже много лет, – его часто видят в ущелье. Три раза зимой его берлогу обкладывали охотники, но он всякий раз уходил – он очень стар и хитер. Тури даже один раз стрелял в него, а он только покачал головой и посмотрел хитрыми маленькими глазками, так как знал, что обыкновенная пуля его не убьет. Убить его может только серебряная пуля, отлитая в ночь под воскресенье возле кладбища. Это потому, что его любят ульдры.

– Ульдры?

Разве я не знаю ульдр, маленький народец, который живет под землей? Когда медведь зимой спит, ульдры приносят ему ночью пищу – ведь ни один зверь не может проспать всю зиму без еды. И Тури засмеялся. Медвежий закон запрещает убивать людей. Если медведь нарушает этот закон, ульдры перестают его кормить и он зимой не спит. Медведь не так коварен и вероломен, как волк. У медведя сила двенадцати человек и хитрость одного, у волка же хитрость двенадцати человек, а сила – только одного. Медведь любит честный бой. Того, кто с ним встречается и говорит: «Подходи, давай бороться, я тебя не боюсь!» – медведь только сбивает с ног и уходит, не причинив вреда. Медведь никогда не нападает на женщину – ей надо только показать ему, что она женщина, а не мужчина.

Я спросил Тури, видел ли он когда-нибудь ульдр. Нет, он их не видел, а его жена видела, и дети часто видят. Зато он слышал, как они ходят под землей. Ходят они ночью, а днем спят, потому что при дневном свете ничего не видят. Если лапландцы случайно ставят чум над тем местом, где живут ульдры, те подают знак, чтобы они шли дальше. Ульдры никому не причиняют зла, пока им не мешают. Если же их потревожат, они рассыпают по мху порошок, от которого олени гибнут десятками. Бывали случаи, когда они утаскивали из люльки лапландского ребенка и клали на его место собственного. Лица их детей сплошь покрыты черными волосами, а во рту у них длинные острые зубы. Некоторые говорят, что в таком случае надо стегать их ребенка розгами из горящих березовых прутьев – мать-ульдра не выдержит его крика и вернет твоего ребенка, а своего заберет. Другие говорят, что с ее ребенком следует обходиться так же хорошо, как со своим, и мать-ульдра вернет твоего ребенка из благодарности.

Тут среди женщин поднялся оживленный спор, какой способ лучше, и матери с тревогой крепче прижали младенцев к груди.

Злейший враг лапландцев – волк. Он не осмеливается открыто нападать на стадо оленей, а стоит совсем тихо, чтобы ветер донес до них его запах. Почуяв волка, олени в страхе разбегаются, и тогда волк режет их поодиночке, иной раз по десятку в ночь. Бог создал всех животных, кроме волка, порожденного дьяволом. Если у человека на совести кровь другого человека и он не раскается в грехе, дьявол превращает его в волка. Волк может усыпить лапландцев, сторожащих ночью стадо, – для этого ему достаточно посмотреть на них из темноты своими сверкающими глазами. Обыкновенной пулей волка можно убить, только если перед этим сходишь с ней в церковь два воскресенья подряд. А лучше всего – обогнать его на лыжах по мягкому снегу и ударить палкой по носу. Тут он перевернется на спину и сразу сдохнет. Тури сам убил этим способом не один десяток волков, только однажды он промахнулся и волк укусил его за ногу – Тури показал мне страшный шрам. Прошлой зимой одного лапландца укусил волк, который уже упал на спину и умирал. Человек потерял так много крови, что заснул в снегу, и на следующий день его нашли замерзшим рядом с мертвым волком. А есть еще росомаха, которая вцепляется оленю в горло, как раз у артерии, и висит, пока олень, пробежав много миль, не падает замертво от потери крови. Еще есть орел, который утаскивает в когтях новорожденных оленят, если матка отлучится хоть на минуту. Если же олень отобьется от стада, его задерет рысь, которая подкрадывается к добыче тихо, точно кошка.

Тури сказал, что не понимает, как лапландцы умудрялись сохранять стада в те времена, когда еще не заключили союз с собаками. Тогда собаки охотились на оленя вместе с волками. Только собаки умнее всех зверей и поняли, что им выгоднее дружить с лапландцами, а не с волками. И предложили лапландцам свою службу, поставив такие условия: при жизни с ними будут обходиться как с друзьями, а когда их жизнь будет подходить к концу, хозяин будет их вешать. Вот почему и по сей день лапландцы вешают собак, когда они состарятся и не могут больше работать, и даже новорожденных щенят, которых приходится убивать из-за недостатка корма. Собаки лишились дара речи, когда его обрел человек, но они понимают каждое слово. Прежде все звери могли говорить, как и цветы, деревья, камни, которые созданы тем же Богом, что и человек. Поэтому люди должны быть добры к животным, а со всеми неодушевленными предметами следует обходиться так, словно они могут слышать и понимать. В день Страшного суда Бог сначала вызовет животных, чтобы они могли свидетельствовать против умершего человека. А уж после выслушает людей.

Я спросил у Тури, есть ли в их краях стало, – я так много слышал о них в детстве, что готов отдать что угодно, лишь бы посмотреть на одного из этих великанов-людоедов.

– Сохрани Бог! – сказал Тури со страхом. – Река, через которую ты завтра будешь переправляться, до сих пор называется рекой Стало, потому что там некогда жил старый людоед со своей женой-колдуньей. У них на двоих был лишь один глаз, и они постоянно ссорились, кому он должен принадлежать и кто из них должен видеть. Они съели собственных детей, но ели и лапландских детей, когда удавалось их поймать. Лапландские дети были им больше по вкусу, потому что вкус собственных отдавал серой. Однажды, когда они ехали по озеру на санках, запряженных двенадцатью волками, и опять затеяли ссору из-за глаза, Стало впал в такую ярость, что пробил дырку в дне озера, и через нее из озера навсегда ушла вся рыба. Вот почему оно и называется Сива. Завтра ты его будешь переплывать на лодке и сам убедишься в том, что в нем нет ни единой рыбы!

Я спросил у Тури, что бывает, когда лапландцы заболевают, и как они обходятся без врача. Он сказал, что болеют они редко, а зимой и вовсе не болеют – разве что иногда бывает такой лютый холод, что случается замерзнуть новорожденному ребенку. Дважды в год по приказу короля к ним приезжает доктор – по мнению Тури, этого вполне достаточно. Доктору приходится два дня ехать по болотам, потом еще день идти пешком через гору, а при последнем посещении он едва не утонул, переправляясь через реку. К счастью, среди лапландцев есть много целителей, которые большинство болезней лечат гораздо лучше, чем королевский доктор.

Целители пользуются покровительством ульдр, те учат их мудрости. Некоторые исцелители умеют снять боль прикосновением руки к больному месту. При большинстве болезней помогают кровопускание и втирания. Ртуть и сера также очень полезны, как и чайная ложка нюхательного табаку в чашке кофе. Две лягушки, сваренные в течение двух часов в молоке, хорошо помогают от кашля. Правда, крупная жаба еще лучше, только их не всегда можно найти. Жабы появляются из туч. Когда зимой тучи спускаются низко, жабы сотнями сыплются на снег. Иначе откуда бы они брались на снежных пустырях, где нет никаких следов жизни?

Чтобы вылечить желтуху, которой лапландцы часто болеют весной, надо сварить в молоке с солью десять вшей и выпить натощак. Собачьи укусы быстро заживают, если рану потереть кровью этой же собаки. Больное место достаточно потереть шерстью ягненка – и боль тотчас пройдет, потому что Иисус Христос часто говорил о ягнятах. Перед смертью человека предупреждают: прилетает ворон и садится на шест чума. Тогда не надо громко говорить, чтобы не отпугнуть смерть, иначе умирающий будет обречен неделю жить между двумя мирами. Если в твоих ноздрях останется запах покойника, то ты сам можешь умереть.

Я спросил Тури, не живет ли кто-нибудь из целителей поблизости, – я очень хотел бы с ним переговорить.

Нет. Ближайший из них, старый лапландец Мирко, живет по ту сторону горы – он такой старый, что Тури помнит его еще с тех пор, когда был мальчиком. Он удивительный целитель, весьма любимый ульдрами. Все звери приближаются к нему без боязни, и ни один не сделает ему ничего плохого, потому что звери сразу узнают того, кому покровительствуют ульдры. Он может снять боль прикосновением руки. Целителя всегда можно узнать по форме руки. Если посадить на его ладонь подстреленную птицу, она будет сидеть совсем спокойно, так как тотчас узнает в нем целителя.

Я протянул свою руку Тури, который и не подозревал, что я врач. Он молча и внимательно ее осмотрел, бережно загнул один палец за другим, измерил промежуток между большим и указательным пальцами и что-то сказал жене, которая, в свою очередь, взяла мою руку в свою крошечную коричневую птичью лапку. Я заметил тревогу в ее маленьких миндалевидных глазах.

– Говорила ли тебе мать, что ты родился в сорочке? Почему она не давала тебе грудь? Кто давал тебе грудь? На каком языке говорила твоя кормилица? Подмешивала она тебе в молоко кровь ворона? Вешала она тебе на шею волчий коготь? Давала она тебе потрогать череп мертвеца, когда ты был ребенком? Видел ли ты когда-нибудь ульдру? Слышал ли ты когда-нибудь далеко в лесу колокольчики их белых оленей?

– Он целитель, – сказала жена Тури, тревожно глядя мне в лицо.

– Ему покровительствуют ульдры, – повторили все с испугом. Я сам почти испугался и отдернул руку.

Потом Тури сказал, что пора ложиться спать: день был длинным, а мне уходить на рассвете. Мы улеглись вокруг тлеющего костра, и вскоре в дымном чуме наступила тишина. Я ничего не видел, кроме Полярной звезды, которая смотрела на меня через дымоход. Во сне я чувствовал теплую тяжесть собаки на груди и ее холодный нос на руке.

На рассвете мы все были уже на ногах. Жители стойбища сошлись проводить меня. Я раздал новым друзьям скромные, но ценные для них подарки – табак и сласти, и они пожелали мне счастливого пути. Если все пройдет благополучно, то на следующий день я буду в Форстугане, ближайшем селении среди диких болот, водопадов, озер и лесов – родины бездомных лапландцев. Ристин, шестнадцатилетняя внучка Тури, будет мне проводницей. Она знает несколько слов по-шведски и уже бывала в Форстугане, откуда ей предстояло идти дальше, до ближайшего приходского села, где она училась в лапландской школе.

Ристин шла передо мной в длинной белой куртке из оленьей шкуры и красной шерстяной шапке. Талию ее охватывал широкий кожаный кушак, расшитый синими и желтыми нитками и украшенный пряжками и пластинками из чистого серебра. На поясе висели нож, кисет и кружка, а за пояс она засунула небольшой топорик. На ней были гетры из мягкой оленьей кожи, прикрепленные к широким кожаным штанам. Ее маленькие ноги были обуты в изящные сапожки из оленьей кожи, искусно расшитые синими нитками. На спине она несла лаукос, ранец из бересты, в котором лежали ее пожитки и наша провизия. Ранец был вдвое больше моего рюкзака, но, по-видимому, ничуть ее не стеснял. Ристин спускалась с отвесных склонов быстрым, бесшумным, звериным шагом, перепрыгивала с быстротою зайца через поваленные стволы и лужи. Иногда она ловко, как серна, взбиралась на крутую скалу, чтобы осмотреться.

У подножья горы мы вышли к широкому ручью. Я не успел еще задуматься над тем, что мы будем делать, как Ристин была уже по пояс в воде, и мне оставалось только спуститься вслед за ней в ледяную воду. Впрочем, я согрелся, когда мы с неимоверной быстротой начали взбираться на крутой склон.

Ристин почти все время молчала, что было к лучшему, так как я понимал ее лишь с огромным трудом: по-шведски она объяснялась так же скверно, как я по-лапландски. Затем мы расположились на мягком мху и прекрасно пообедали ржаными сухарями, свежим маслом, сыром и копченым оленьим языком, запивая все это восхитительной водой из горного родника.

Мы закурили трубки и еще раз попытались понять друг друга.

– Как называется эта птица? – спросил я.

– Лахоль, – улыбнулась Ристин, сразу узнавшая мелодичное посвистывание ржанки, которая разделяет одиночество лапландцев и которую они так любят.

Из ивового куста донеслась чудесная песня синегрудой коноплянки.

– Яйло! Яйло! – засмеялась Ристин.

Лапландцы говорят, что у коноплянки в горле колокольчик и что она знает сто песен. Высоко над нами, ввинченный в синее небо, висел черный крест. Это был королевский орел: паря на неподвижных крыльях, он окидывал взором свои пустынные владения.

С горного озера донесся тоскливый крик нырка.

– Ро-ро-райк, – точно повторила Ристин.

Она объяснила, что этот крик предвещает хорошую погоду. Когда нырок говорит «вар-люк, вар-люк-люк-люк» – это значит, что снова будет дождь, снова, снова дождь, сообщила Ристин.

Я лежал, растянувшись на мягком мху, курил трубку и наблюдал, как она заботливо перекладывает вещи в лаукосе: синий шерстяной платок, запасную пару оленьих сапожков, пару прекрасно вышитых красных рукавичек для выхода в церковь и Библию. Снова меня поразила благородная форма ее маленьких рук, свойственная всем лапландцам. Я спросил, что хранится в коробочке из березового корня. Так как я ничего не понял из ее долгого объяснения на смешанном шведско-финско-лапландском наречии, то встал и открыл коробочку. Там лежала горсть обыкновенной земли. Для чего она ей нужна?

Снова Ристин попыталась ответить мне, и снова я ничего не понял. Она нетерпеливо покачала головой, несомненно, считая, что я очень глуп. Вдруг она растянулась на мху и некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами. Потом поднялась, наскребла подо мхом пригоршню земли и с совершенно серьезным выражением лица протянула ее мне. Тогда я понял, что было в коробочке из березового корня. Это была земля с могилы лапландца, погребенного прошлой зимой в лесной глуши. Ристин несла ее священнику, чтобы он прочитал над ней заупокойную молитву и рассыпал по кладбищу.

Мы вскинули на спину рюкзаки и пошли дальше. По мере того как мы спускались по склону, ландшафт менялся все больше. Сначала мы шли по нескончаемой тундре, заросшей осокой и морошкой, ярко-желтые ягоды которой мы на ходу срывали и ели. Потом одинокие карликовые березки сменились рощицами серебристой березы, осин и ольхи, зарослями ивняка, дикой вишни и смородины. Вскоре мы вошли в дремучий еловый лес, а через два часа уже шагали по глубокому ущелью между отвесными, заросшими мхом утесами. Небо над нами было еще светлым от лучей заходящего солнца, но в ущелье стало уже совсем темно. Ристин тревожно оглядывалась по сторонам: конечно, ей хотелось выбраться из леса до наступления ночи.

Вдруг она остановилась как вкопанная. Я услышал треск веток и увидел шагах в пятидесяти от себя что-то темное и громадное.

– Беги, – прошептала Ристин, побелев, и ее маленькая рука схватилась за топор.

Я охотно побежал бы. Однако ногу свела судорога, и я был не в состоянии сделать ни шагу. Теперь я хорошо его рассмотрел. Он был по колено скрыт зарослями черники, и из его громадной пасти торчал кустик, усыпанный его любимыми ягодами, – мы, несомненно, оторвали его от ужина. Он был на редкость велик и, судя по облезлой шкуре, очень стар. Конечно, это был тот самый медведь, о котором мне рассказывал Тури.

– Беги, – в свою очередь шепнул я Ристин, намереваясь рыцарски прикрыть ее отступление. Впрочем, героизм мой стоил немного, так как я все равно не мог сдвинуться с места. Ристин не побежала. И ради сцены, которая последовала затем, стоило приехать из Парижа в Лапландию. Вы можете не поверить тому, что я расскажу дальше, – мне все равно. Ристин, держа руку на топоре, приблизилась к медведю. Другой рукой она приподняла рубаху и показала медведю свои широкие кожаные штаны – такие носят все лапландские женщины.

Медведь выпустил изо рта веточку черники, несколько раз громко фыркнул и скрылся в еловой чаще.

– Черника ему больше по вкусу, чем я, – сказала Ристин, когда мы пошли дальше как можно быстрее.

Ристин рассказала, что весной, когда мать забрала ее из школы, они здесь в ущелье встретили этого же старого медведя, и он убежал, как только мать показала ему, что она женщина.

Вскоре ущелье осталось позади, и мы зашагали через сумрачный лес по бархатистому ковру серебристо-серого мха, поросшего линнеей и грушанкой. День угасал, но его сменил не мрак, а чудесный полусвет летних северных ночей. Каким образом Ристин находила дорогу в девственной чаще, остается загадкой для моего тупого мозга.

Вдруг мы снова вышли к нашему приятелю-ручью, и я второпях наклонился и коснулся губами его прохладного ночного лика. Ристин объявила, что пора ужинать. С невероятной быстротой она нарубила дров и развела костер между двумя валунами. Мы поели, покурили и, подложив под голову рюкзаки, погрузились в глубокий сон.

Ристин разбудила меня и протянула мне свою красную шапку, полную черники. Не удивительно, что старый медведь так любил эту ягоду – у меня никогда не было завтрака вкуснее. Затем мы тронулись в путь, и опять нам повстречался наш приятель-ручей: весело танцуя по камням и уступам, он журчал, чтобы мы пошли с ним к горному озеру. Так мы и сделали, опасаясь, как бы он не сбился с пути в предрассветной мгле. Иногда мы теряли его из виду, но продолжали слышать его песню. Иногда он поджидал нас у отвесной скалы или у поваленного дерева, но потом быстро несся вперед, нагоняя потерянное время.

Вскоре уже нечего было опасаться, что он заблудится в полутьме: ночь быстрыми колдовскими шагами отступала в глубь леса. Золотой свет горел на вершинах елей.

– Пиави! – сказала Ристин. – Солнце встает.

В тумане у наших ног открыло глаза горное озеро.

Я спустился к воде, с тревогой предчувствуя новое ледяное купание. К счастью, я ошибся. Ристин остановилась около маленькой эки – плоскодонки, укрытой под упавшей елью. Лодочка эта не принадлежала никому, а вернее, принадлежала всем. Лапландцы пользовались ею, когда изредка отправлялись в село, чтобы выменять оленьи шкуры на кофе, сахар и табак – единственную роскошь в их скудной жизни.

Вода в озере была кобальтово-синей, и цвет ее был прекраснее сапфировой синевы Голубого Грота на Капри. Она была такой прозрачной, что, казалось, я вот-вот увижу дыру, пробитую страшным Стало в дне водоема.

На полпути через озеро нам встретились два величавых путешественника, которые плыли рядом, высоко держа над водой свои великолепные рога. К счастью, они приняли меня за лапландца, и мы смогли подплыть к ним так близко, что я хорошо разглядел прекрасные кроткие глаза, без страха устремленные на нас. Глаза лосей, как и северных оленей, обладают странным свойством: они кажутся устремленными прямо на тебя, под каким бы углом ты ни смотрел на них.

Мы быстро взобрались на крутой берег и снова пошли по бескрайней болотистой равнине, ориентируясь лишь по солнцу. Попытка объяснить Ристин назначение моего карманного компаса успеха не имела, и я сам перестал смотреть на него, полагаясь на инстинкт проводницы. Но она заметно спешила, и вскоре у меня создалось впечатление, что она не уверена в избранном пути: она быстро шла в одном направлении, останавливалась, втягивая ветер трепещущими ноздрями, а потом бросалась в сторону и все повторялось сначала; порой она наклонялась и нюхала землю, как собака.

– Рог! – сказала она внезапно, указывая на низкую тучу, которая с невероятной скоростью надвигалась на нас. Да, это правда был туман – и какой! Через минуту нас окутала плотная белая пелена, столь же непроницаемая, как туман в ноябрьском Лондоне. Нам пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга. Так мы брели вперед часа два по колено в ледяной воде.

Наконец Ристин сказала, что сбилась с дороги и надо подождать, пока туман рассеется. А когда это будет? Она не знает. Может быть, пройдет день и еще ночь, а может быть, через час – все зависит от ветра. Это было одно из самых неприятных приключений в моей жизни. Я хорошо знал, что при нашей жалкой экипировке туман на бескрайних болотах гораздо опаснее, чем встреча с медведем в лесу. Я знал также, что сделать мы ничего не можем и остается только ждать.

Несколько часов мы просидели на рюкзаках, и туман прилипал к нашей коже, как холодная мокрая простыня. Мои страдания достигли предела, когда я, желая закурить трубку, обнаружил, что карман жилета полон воды. Я еще печально смотрел на мокрый коробок со спичками, а Ристин уже высекла огонь и закурила трубку. Цивилизация потерпела еще одно поражение, когда я решил надеть сухие носки и обнаружил, что мой водонепроницаемый рюкзак лучшей лондонской фирмы промок насквозь, в то время как пожитки Ристин в самодельном берестовом лаукосе остались совершенно сухими.

Мы с нетерпением ждали, когда закипит вода для столь желанной чашки кофе, но тут порыв ветра задул мою спиртовку. Ристин быстро метнулась навстречу ветру и, вернувшись, приказала мне скорее надевать рюкзак. Через минуту сильный ветер уже дул нам в лицо и туманная завеса поднялась высоко над головами. Глубоко внизу, в долине у наших ног, точно меч, блестела на солнце большая река. На другом ее берегу темнел сосновый бор, уходя к горизонту.

Ристин подняла руку и указала на струйку дыма, курившуюся над вершинами деревьев.

– Форстуган! – сказала Ристин.

Она сбежала с обрыва и, ни минуты не раздумывая, вошла в реку – вода доставала ей до плеч. Я последовал за ней. Вскоре мы потеряли дно и поплыли, как лоси, по лесному озеру. После получаса ходьбы по лесу на другой стороне реки мы пришли к просеке, несомненно, проложенной человеком. С громким лаем к нам бросилась лапландская собака, обстоятельно нас обнюхала, страшно нам обрадовалась и все время бежала впереди, показывая нам дорогу и дружелюбно помахивая хвостом.

Перед своим красным домом стоял Ларс Андерс из Форстугана, в длинной овечьей шубе и деревянных башмаках – великан двухметрового роста.

– Добрый день! – сказал Ларс Андерс. – Откуда ты идешь? Почему ты не послал лапландскую девчонку вперед за моей лодкой? Положи-ка в очаг полено потолще, Керстин! – крикнул он в дверь жене. – Он переплыл реку с лапландской девчонкой. Им нужно высушить одежду.

Мы с Ристин уселись перед огнем на низкой скамейке.

– Он мокрый, как выдра, – сказала матушка Керстин, которая помогла мне стащить с мокрого тела чулки, панталоны, фуфайку и фланелевую рубашку и развесила их на веревке под потолком.

Ристин уже сняла свою оленью куртку, гетры, кожаные штаны и шерстяную безрукавку – рубашки на ней не было вообще. А потом мы сели рядом на деревянной скамейке перед пылающим огнем, совсем нагие, какими нас и создал Творец. Старики не видели в этом ничего особенного, да так оно, в сущности, и было.

Час спустя я уже осматривал свое новое жилище, облаченный в черный праздничный сюртук дядюшки Ларса из домотканого сукна и его деревянные башмаки. Ристин сидела у печи на кухне, где матушка Керстин пекла хлеб. Иностранец, приходивший накануне с лапландцем из Финляндии, съел весь хлеб, какой был в доме. Сына стариков дома не было – он рубил дрова на другом берегу реки, – и мне предстояло ночевать в его каморке над коровником. Они надеялись, что коровий запах мне не помешает. Нисколько! Он мне даже нравится. Дядя Ларс сказал, что сходит в амбар за овчиной для моей постели – ведь ночи уже холодные.

Амбар стоял на четырех столбах в человеческий рост вышиной – для защиты от четвероногих гостей и зимних заносов. В нем было полно одежды и мехов, аккуратно развешанных по стенам на оленьих рогах: волчья доха дядюшки Ларса, шубы его жены и с полдюжины волчьих шкур. На полу лежала великолепная медвежья полость. На колышке висел свадебный наряд матушки Керстин: яркая шелковая кофта, чудесно расшитая серебром, длинная зеленая шерстяная юбка, головной убор, отделанный старинными кружевами, воротник из беличьего меха и красный кожаный пояс с пряжками из чистого серебра. Когда мы спускались из кладовой по лестнице, я напомнил дядюшке Ларсу, что он забыл запереть дверь. Но он объяснил, что это не страшно – волкам, лисам и ласкам одежда не нужна, а ничего съестного в амбаре нет.

После прогулки по лесу мы сели у жаркого огня за чудесный ужин: лапландская форель, лучшая в мире, домашний хлеб прямо из печи, свежий сыр и домашнее пиво.

Я думал, что буду ужинать с Ристин, но это, по-видимому, противоречило этикету: она ужинала на кухне с внучатами.

Старики сидели рядом со мной и смотрели, как я ем.

– Ты видел короля?

Нет, короля я не видел, так как приехал не из Стокгольма, а прямо из другой страны, из другого города, который гораздо больше Стокгольма. Дядюшка Ларс не знал, что есть город больше Стокгольма.

Я сказал матушке Керстин, что нахожу ее свадебный наряд чрезвычайно красивым. Она улыбнулась и ответила, что в нем венчалась еще ее мать бог знает сколько лет назад.

– Неужели вы и на ночь оставите амбар открытым? – спросил я.

– Почему бы и нет? – удивился дядюшка Ларс. – Я уже говорил тебе, что там нет ничего съестного, а волки и лисицы не утащат наше платье.

– Но их может унести кто-нибудь другой. Амбар стоит в лесу, в стороне от вашего дома. Одна медвежья полость стоит больших денег, а любой антиквар в Стокгольме охотно даст две сотни риксдалеров за свадебное платье вашей жены.

Старики посмотрели на меня с удивлением.

– Но разве ты не слышал, как я говорил тебе, что медведя застрелил я сам и волков тоже? Разве ты не понял, что свадебный наряд принадлежит моей жене и она получила его от матери? Разве ты не понимаешь, что все это принадлежит нам, пока мы живы, а когда мы умрем, все это перейдет нашему сыну? Так кто же унесет эти вещи? О чем ты говоришь?

Дядюшка Ларс и матушка Керстин выглядели рассерженными, но потом дядюшка Ларс почесал затылок, и его старые глаза хитро заблестели.

– А! Я понял, о ком он ведет речь, – сказал он с усмешкой. – О тех людях, которых называют ворами.

Затем я спросил дядюшку Ларса про Сива-озеро. Правда ли то, что мне рассказывал Тури: будто великан Стало пробил в его дне дырку и вся рыба уплыла!

Да, это так. В озере нет ни единой рыбешки, хотя другие горные озера так и кишат рыбой. Но повинен ли в этом Стало, он сказать не может. Лапландцы суеверны и невежественны. Они даже не христиане, и никто не знает, откуда они пришли сюда, а их язык не похож ни на один другой язык на свете.

А есть ли великаны и тролли на этом берегу реки?

– В прежние времена они тут жили, это верно, – сказал дядюшка Ларс.

Мальчиком он наслушался про большого тролля, который жил на соседней горе. Тролль этот был очень богат, и сотни безобразных карликов сторожили его золото под горой, и у него было большое стадо белоснежных оленей с серебряными бубенчиками на шее. Но с тех пор, как король начал добывать в горах руду и строить тут железную дорогу, о троллях больше ничего не слышно. Хотя, конечно, скогсро, лесная ведьма, никуда не делась и по-прежнему старается заманить людей в чащу, чтобы они сбились с дороги. Иногда она кричит по-птичьи, а иногда зовет нежным женским голосом. Многие говорят, что она настоящая женщина, очень злая и очень красивая. Если повстречаешь ее в лесу, надо сразу бежать, а если хоть раз оглянешься на нее, то пропадешь. И не следует сидеть в лесу под деревом в полнолуние. Она подойдет, сядет рядом и станет обнимать тебя, как женщина, когда она хочет, чтобы мужчина полюбил ее. На самом же деле она замышляет высосать кровь из твоего сердца.

– А глаза у нее большие и темные? – спросил я с тревогой.

Этого дядюшка Ларс не знал – сам он ее никогда не видел, но вот брат его жены встретил ее в лесу лунной ночью и тех пор перестал спать и повредился в рассудке.

А гномы в их краях есть? Да, в сумерках здесь шныряют всякие маленькие человечки. В коровнике живет маленький гном, и внучата частенько его видят. Вреда от него нет никакого, если ему не докучать и ставить для него в угол миску с овсяной кашей.