Текст книги "Легенда о Сан-Микеле"

А вот смеяться над ним нельзя. Как-то железнодорожный инженер, который должен был строить мост через реку, переночевал в Форстугане. Он напился, плюнул в миску с кашей и сказал: «Будь я проклят, если гномы существуют!» Когда вечером он возвращался по льду через озеро, его лошадь поскользнулась, упала и была разорвана волками. Наутро люди, возвращаясь из церкви, нашли его замерзшим в санях. Двух волков он застрелил из ружья. Не будь ружья, они бы и его съели.

А далеко ли от Форстугана до соседнего селения?

Восемь часов езды по лесу на хорошей лошади.

– Когда час назад я шел через лес, то слышал коровьи колокольчики. Наверное, в ваших местах много скота?

Ларс Андерс выплюнул табачную жвачку и сказал только, что я ошибся, – ближе ста миль в лесах нет ни одного стада, а его собственные четыре коровы стоят в коровнике.

Я повторил, что совершенно отчетливо слышал в чаще колокольчики – и еще подумал, не серебряные ли они, так мелодичен был звон. Ларс Андерс и матушка Керстин тревожно переглянулись, но ничего не сказали. Я пожелал им спокойной ночи и отправился в каморку над коровником.

За окном чернел безмолвный лес. Я зажег на столе сальную свечку и улегся на овчину, сонный и усталый после долгой ходьбы. Некоторое время я слушал, как коровы жуют свою жвачку, потом где-то далеко в лесу заухала сова. Я глядел на мерцающий огонек огарка, его тусклый свет нежил мои глаза – ведь я не видел сальных свечей с тех пор, как кончилось детство. Веки смыкались, но мне казалось, что я вижу, как маленький мальчик темным зимним утром идет по глубокому снегу в школу: за спиной у него ранец с книгами, а в руке точно такой же сальный огарок. Ученикам полагалось приносить из дому свечу, чтобы освещать свою парту. Некоторые мальчики приносили толстые свечи, другие – тонкие, вроде той, которая сейчас горела на столе. Я был богатым учеником, и на моей парте горела толстая свеча. На соседней парте горела самая тонкая свечка в классе, так как мать моего соседа была очень бедна. Но на рождественских экзаменах я провалился, а он выдержал лучше всех в классе, потому что у него было больше света в голове.

Мне почудилось на столе какое-то шуршание. Вероятно, я задремал, так как свеча уже догорала. Тем не менее я отчетливо разглядел человечка размером с мою ладонь; он сидел на столе нога на ногу, осторожно трогал цепочку моих часов с репетиром и, склонив набок старую седую голову, прислушивался к их тиканью. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил, как я приподнялся на постели. Вдруг он меня увидел, бросил часовую цепочку, с ловкостью матроса соскользнул по ножке стола на пол и побежал к двери со всей быстротой, на какую были способны его крохотные ножки.

– Не бойся, маленький гном! – сказал я. – Ведь это я! Не убегай, и я покажу тебе, что спрятано в золотой коробочке, которая так тебя интересует. Она может звонить, как звонят в церкви по воскресеньям.

Он остановился и посмотрел на меня своими добрыми глазками.

– Не понимаю! – сказал гном. – По запаху я решил, что тут ребенок, а то бы я не пришел сюда, но у тебя вид взрослого мужчины… Подумать только! – вдруг воскликнул он и вскарабкался на стул, который стоял у моей постели. – Подумать только, какая удача! Встретить тебя тут, в этой глуши! Ты остался таким же ребенком, каким был, когда я видел тебя в последний раз в детской вашего старого дома, – иначе ты не увидел бы меня сегодня вечером, когда я залез на стол. Разве ты меня не узнаешь? Ведь это я, когда в доме все засыпали, приходил каждую ночь в твою детскую, чтобы все уладить и разогнать дневные горести. А ты всегда приносил мне кусок торта в день своего рождения, и еще орехи, изюм и всякие сласти с елки; и ты никогда не забывал поставить мне миску с кашей. Почему ты покинул свой старый дом в глубине большого леса? Тогда ты все время смеялся. Почему теперь ты так печален?

– Потому что мысли не дают мне покоя, я нигде не могу долго оставаться, я не могу забыть, я не могу спать.

– Совсем как твой отец. Я столько раз видел, как он всю ночь напролет ходил взад и вперед по спальне.

– Расскажи про моего отца, я почти его не помню.

– Твой отец был странный человек, мрачный и молчаливый. Он был добр к беднякам и животным, но сурово обходился с близкими. Тебя он часто бил, но, честно сказать, ты был трудным ребенком. Ты никого не слушался, и казалось, что ты никого не любишь – ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру. Правда, по-моему, ты любил свою кормилицу. Ты еще помнишь Лену? Больше ее никто не любил, и все ее боялись. Взяли ее только потому, что мать не могла тебя кормить. Никто не знал, откуда она. Кожа у нее была смуглая, как у лапландки, которая привела тебя сюда, но только она была гораздо выше. Давая тебе грудь, она пела на каком-то неизвестном языке, а кормила она тебя до двухлетнего возраста. Никто, даже мать, не смел к тебе подходить, потому что кормилица рычала, как волчица, если кто-нибудь хотел взять тебя из ее рук. В конце концов ее рассчитали, но она вернулась ночью и попыталась тебя украсть. Тогда твоя мать так испугалась, что снова приняла ее в дом. Она приносила тебе всяких зверей, чтобы ты с ними играл: летучих мышей, ежей, белок, крыс, змей, сов и ворон. Я своими глазами видел, как она надрезала шею ворона и добавила несколько капель его крови тебе в молоко. Однажды, когда тебе было четыре года, пришел начальник полиции с двумя полицейскими, и они увели ее, надев наручники. Говорили, что она что-то сделала с собственным ребенком. Весь дом обрадовался, а ты тяжело заболел.

Больше всего тебе доставалось из-за зверей. Твоя комната просто кишела ими, и они спали в твоей постели. Разве ты не помнишь, как жестоко тебя пороли за то, что ты прятал в постели яйца? Стоило тебе найти птичье яйцо, и ты тащил его в кровать, надеясь высидеть птенца. Но маленький ребенок, конечно, не мог не заснуть ночью, и каждое утро постель была полна раздавленных яиц, и каждое утро тебя секли, но ничто не помогало. А помнишь вечер, когда родители вернулись из гостей и увидели, что твоя сестра сидит под зонтиком на столе и кричит от ужаса? Твои питомцы сбежали из твоей комнаты: летучая мышь вцепилась в волосы сестры, крысы, жабы и змеи ползали по полу, а в твоей кровати нашли целый выводок мышей.

Отец жестоко тебя высек, а ты бросился на него и укусил за руку. На другой день на рассвете ты удрал из дому, сломав ночью замок в кладовой, чтобы взять на дорогу еды, и, разбив копилку сестры, забрал все ее сбережения, потому что сам никогда не копил денег. Весь день и всю ночь слуги тщетно тебя искали. Наконец твой отец, поскакавший в город, чтобы заявить в полицию, нашел тебя – ты спокойно спал в снегу у дороги, но твоя собака залаяла, когда он проезжал мимо.

Я слышал, как лошадь твоего отца рассказывала в конюшне другим лошадям, что отец молча поднял тебя в седло, отвез домой и запер в темной комнате, где ты провел на хлебе и воде двое суток. На третий день тебя привели к отцу. Он спросил, почему ты убежал из дому. Ты сказал, что никто здесь тебя не понимает и ты хотел уехать в Америку. Он спросил, сожалеешь ли ты, что укусил его руку. Ты сказал, что нет. На следующее утро тебя отправили в город в школу и домой взяли только на рождественские каникулы.

В день Рождества вы в четыре часа все поехали к заутрене. Когда вы переезжали через замерзшее озеро, за вами погналась волчья стая – зима стояла очень суровая, и волки совсем изголодались.

Церковь сияла свечами, а по сторонам главного алтаря зеленели две рождественские елки. Прихожане стоя пели: «Приветствуем тебя, счастливейшее утро». Когда псалом кончился, ты попросил у отца прощения за то, что укусил его, и он погладил тебя по голове.

На обратном пути ты пытался выпрыгнуть из саней и объяснил, что хочешь пойти по волчьим следам, посмотреть, куда делись волки. К вечеру ты снова исчез, и тебя безуспешно искали всю ночь. Утром лесник нашел тебя под большой елкой – ты сладко спал. Вокруг дерева было множество волчьих следов, и лесник сказал, что просто чудо, как волки тебя не разорвали.

Но самое скверное случилось во время летних каникул, когда служанка нашла под твоей кроватью человеческий череп с прядью рыжих волос на затылке. Твоя мать упала в обморок, а отец выпорол тебя так, как еще никогда не порол, и снова запер в темной комнате. Оказалось, что ночью ты поехал на своей лошадке на деревенское кладбище, проник в склеп и унес череп, лежавший на груде костей. Священник, который раньше был директором школы для мальчиков, сказал твоему отцу, что ему не приходилось слышать, чтобы десятилетний мальчик совершал столь ужасный грех, противный и Богу, и людям.

На твою мать, женщину очень набожную, это произвело страшное и неизгладимое впечатление. Она, казалось, начала тебя бояться – и не только она. Она говорила, что не понимает, как могла дать жизнь такому чудовищу. Отец говорил, что ты не его сын, а дьявольское отродье. Старая экономка считала, что во всем виновата кормилица, которая заколдовала тебя, подмешав что-то в молоко и повесив на шею волчий коготь.

– Неужели все, что ты рассказываешь о моем детстве, правда? Да, пожалуй, я был очень странным ребенком!

– Все, что я тебе рассказал, чистейшая правда, – ответил гном. – За то, что ты рассказываешь другим, я не отвечаю. Действительность и мечта сливаются для тебя воедино, как у всех детей.

– Но ведь я не ребенок. В следующем месяце мне исполнится двадцать семь лет.

– Нет, большой ребенок, иначе ты не увидел бы меня. Только дети могут видеть нас, гномов.

– А сколько тебе лет, человечек?

– Шестьсот. Я знаю это потому, что родился в один год со старой елью перед окном твоей детской, на этой ели свила гнездо большая сова. Твой отец всегда говорил, что это самое старое дерево во всем лесу. Разве ты не помнишь большую сову, не помнишь, как она сидела у самого окна и смотрела на тебя круглыми глазами?

– А ты женат?

– Нет, я еще холостой, – сказал гном, – а ты?

– Пока нет, но…

– И не женись! Мой отец часто повторял нам, что женитьба – дело рискованное, и недаром есть мудрое изречение, что тещу надо выбирать осторожно!

– Шестьсот лет! Неужели? А по виду никак не дашь тебе столько. Я бы ни за что об этом не догадался, глядя, как ты соскользнул по ножке стола и побежал, когда заметил, что я проснулся.

– Ну, ноги мне служат еще хорошо, только вот глаза стали что-то уставать, и днем я почти ничего не вижу. А еще у меня бывает какой-то странный шум в ушах – это началось с тех пор, как вы, люди, принялись устраивать эти ужасные взрывы в наших горах. Некоторые гномы говорят, что вы задумали отнять у троллей их золото и железо. Другие утверждают, будто вы готовите нору для огромной желтой змеи с двумя черными полосками на спине, которая, извиваясь, ползет через поля, леса и потоки, изрыгая дым и огонь. Мы все боимся ее, все звери в лесах и полях, все птицы в небе, все рыбы в реках и озерах, и даже тролли в недрах гор в ужасе бегут на север при ее приближении. А что будет с нами, бедными гномами? А что станется с детьми, когда не будет нас, чтобы нашептывать им во сне сказки и охранять мечты? А кто будет заботиться о лошадях в конюшнях и присматривать, чтобы они не падали на льду и не ломали ног? Кто станет будить коров и помогать им ухаживать за новорожденными телятами? Видишь ли, наступили тяжелые времена – что-то в нашем мире не так и нигде нет покоя. Этот постоянный шум и грохот действуют мне на нервы!

Но я не могу дольше с тобой оставаться. Совы уже засыпают, все ночные звери уходят в свои логовища, белки уже грызут еловые шишки, скоро запоет петух и за озером опять загремят ужасные взрывы. Больше я не в силах этого терпеть. Я ухожу отсюда, и нам настало время прощаться. До восхода солнца я должен добраться до Кебнекайсе.

– Кебнекайсе? Но до Кебнекайсе отсюда не одна сотня миль, так как же ты, скажи на милость, доберешься туда на своих коротких ножках?

– Какой-нибудь журавль или дикий гусь подвезет меня. Они сейчас собираются там, готовясь к перелету в страны, где нет зимы. На худой конец, доеду на спине медведя или волка – все они в дружбе с нами, гномами. Ну, мне пора.

– Не уходи! Побудь со мной еще немножко, и я покажу тебе, что находится в золотой коробочке, которая тебя так заинтересовала.

– А что у тебя в золотой коробочке? Какой-нибудь зверь? Мне показалось, что я слышал, как бьется его сердце.

– Ты слышал, как бьется сердце Времени.

– А что такое Время?

– Этого я не могу тебе объяснить, да и никто другой не смог бы. Говорят, Время слагается из трех разных вещей: прошлого, настоящего и будущего.

– И ты всегда носишь его с собой в этой золотой коробочке?

– Да, оно никогда не отдыхает, никогда не спит и никогда не устает повторять мне одно и то же слово.

– И ты понимаешь, что оно говорит?

– Увы, да! Каждую секунду, каждую минуту, каждый час днем и ночью оно мне говорит, что я становлюсь старше, что я должен умереть. Скажи мне, человечек, пока ты еще не ушел, ты боишься смерти?

– Боюсь чего?

– Того дня, когда сердце перестанет биться, винтики и колесики всего механизма рассыплются, мысли остановятся и жизнь погаснет, как огонек этого огарка на столе.

– Кто забил тебе голову такими глупостями? Не слушай голос в золотой коробочке. «Прошлое, настоящее, будущее» – какая нелепость. Разве ты не понимаешь, что все это одно и то же? Разве ты не понимаешь, что в этой золотой коробочке кто-то смеется над тобой? На твоем месте я бы бросил ее в реку, чтобы утопить сидящего в ней злого духа. Не верь тому, что он говорит, он лжец! Ты навсегда останешься ребенком, ты никогда не состаришься, никогда не умрешь. Приляг и поспи немного. А потом над верхушками елей взойдет солнце, в окно заглянет новый день. И при его свете ты будешь видеть всё гораздо яснее, чем при свете сальной свечки. Но мне пора. Прощай, мечтатель! Рад был повидать тебя.

– А я – тебя, маленький гном!

Он соскользнул со стула и, топоча деревянными башмаками, побежал к двери. Нащупывая в кармане ключ, он вдруг разразился таким громким смехом, что схватился обеими руками за живот.

– Смерть! – заливался он. – Подумать только! Ничего подобного в жизни не слышал! Какие же они близорукие дураки, эти большие обезьяны, по сравнению с нами, маленькими гномами. Смерть! Ну и глупость же, клянусь повелителем гномов!

Когда я, проснувшись, посмотрел в окно, земля побелела от снега. В вышине слышалось хлопанье крыльев и крики диких гусей. Счастливого пути, маленький гном!

Пока я завтракал овсяной кашей с парным молоком и пил чудесный кофе, дядюшка Ларс рассказал, что ночью он два раза поднимался с постели – собака все время беспокойно рычала, как будто что-то видела или слышала. Ему самому показалось, что он видел около дома крадущийся темный силуэт, похожий на волка и слышал голоса в коровнике, но понял, что это я разговариваю во сне, и успокоился. Куры кудахтали всю ночь.

– Видишь? – сказал дядюшка Ларс, указывая на след, ведущий по свежему снегу прямо к моему окну. – Их было не меньше трех. Я живу здесь более тридцати лет, и никогда не видел следов волчьей стаи так близко от дома. А вон там, видишь? – Он указал на другие следы, величиной с человеческие. – Я сначала не поверил своим глазам. Не будь я Ларс Андерс, если здесь сегодня не побывал медведь. Последний раз я убил медведя в этом лесу десять лет назад.

А слышишь стрекотание на большой ели у коровника? Их там десятка два, не меньше. Мне еще не приходилось видеть столько белок на одном дереве! А ты слышал, как всю ночь ухала сова в лесу, а на озере кричал нырок? И как на рассвете вокруг дома кружил козодой? Я ничего не понимаю – обычно ночью в лесу тихо, как в могиле. Зачем приходили сюда все эти звери? Ни Керстин, ни я не сомкнули глаз всю ночь. Керстин думает, что лапландка околдовала дом, но та уверяет, что прошлым летом крестилась в Рюкне. Только с лапландцами надо держать ухо востро – они все колдуны и знаются со всякой чертовщиной. Ну да на рассвете я ее проводил: ходит она быстро и до заката будет в лапландской школе в Рюкне. А ты когда отправляешься?

Я сказал, что никуда не спешу и с удовольствием пробуду тут еще дня два – мне очень нравится Форстуган. Тогда дядюшка Ларс сказал, что вечером вернется его сын и мне негде будет ночевать. Я ответил, что могу спать в сарае – я люблю запах сена. Но ни дядюшке Ларсу, ни матушке Керстин этот план не понравился. Я почувствовал, что они хотят от меня отделаться, – они перестали разговаривать со мной, и казалось даже, что они меня боятся.

Я спросил дядюшку Ларса про незнакомца, который ночевал у них за два дня до меня и съел весь хлеб. Он не знал ни слова по-шведски, сказал Ларс Андерс. Лапландец из Финляндии, который нес его рыболовные снасти, объяснил, что они заблудились. Они совсем изголодались и съели все, что было в доме. Дядюшка Ларс показал мне монету, которую незнакомец подарил их внучатам, как они ни отказывались, – неужели это и вправду золото?

Это был английский соверен. На полу у окна лежал номер «Таймс», адресованный сэру Джону Скотту. Я развернул газету и прочел гигантский заголовок:

«Страшная эпидемия холеры в Неаполе! Свыше тысячи случаев ежедневно».

Час спустя у дверей стоял Пелле, внук дядюшки Ларса, с мохнатой норвежской лошадкой. Дядюшка Ларс был поражен, когда я предложил заплатить ему хотя бы за провизию, которой он наполнил мой рюкзак, и сказал, что это неслыханная вещь. Он сказал, что мне нечего опасаться: Пелле прекрасно знает дорогу. В это время года поездка будет легкой и приятной: восемь часов езды лесом до Рюкне, три часа вниз по реке в лодке Лисса Иокума, шесть часов пешком через гору до села, два часа по озеру до Лоссо-ярви, оттуда восемь часов по хорошей дороге к новой железнодорожной станции. Пассажирские поезда еще не ходят, но машинист, конечно, позволит мне проехать, стоя на паровозе, двести миль, а там я сяду на нормальный поезд.

Дядюшка Ларс был прав: поездка оказалась легкой и приятной – во всяком случае, так считал я в ту пору. Не знаю, как она понравилась бы мне теперь! Столь же легка и приятна была поездка через Центральную Европу в скверных поездах того времени, когда я почти не смыкал глаз. Из Лапландии – в Неаполь, взгляните на карту!

Глава 8. Неаполь

Если кого-нибудь заинтересует мое пребывание в Неаполе, ему следует обратиться к «Письмам из скорбного города» – только вряд ли их удастся найти, так как эта книга давно не переиздавалась и всеми забыта. Сам я только что с большим интересом перечитал «Письма из Неаполя», как назывался шведский оригинал. Теперь я даже ради спасения собственной жизни не сумел бы написать такую книгу. В этих письмах много мальчишеского задора и еще больше самодовольства, чтобы не сказать – бахвальства. Я, очевидно, гордился тем, что бросился из Лапландии в Неаполь, когда все оттуда бежали. Я весьма хвастливо рассказывал, как все дни напролет провожу в зараженных трущобах, покрытый вшами, питаюсь гнилыми фруктами, а ночую в грязном трактире. Все это – чистая правда, и мне не от чего отказаться: я описал холерный Неаполь таким, каким видел его тогда глазами энтузиаста.

Но себя я изобразил далеко не столь верно. У меня хватило наглости написать, будто я не боялся холеры, не боялся смерти. Я солгал. С начала и до конца я боялся, и боялся отчаянно. В первом письме я описал, как измученный тошнотворным запахом карболки поздно вечером вышел из пустого поезда на пустынную площадь, увидел на улицах вереницы набитых трупами повозок и омнибусов, которые везли их на холерное кладбище, как провел ночь среди умирающих в жалких трущобных харчевнях. Но я ничего не сказал о том, как через два часа после приезда вернулся на вокзал и нетерпеливо справлялся, когда будет поезд – в Рим, в Калабрию, в Абруцци, куда угодно, лишь бы подальше от этого ада!

Если бы поезд отходил скоро, то «Письма из скорбного города» не были бы написаны. Однако до полудня следующего дня никаких поездов не было, так как сообщение с зараженным городом почти прекратилось. Мне оставалось только искупаться на рассвете около Санта-Лючии и вернуться в трущобы, несколько освежившись, но все еще дрожа от страха. Днем я предложил свои услуги холерной больнице Санта-Маддалена. Через два дня я ушел из больницы, так как понял, что мое место не среди умирающих в больнице, а среди умирающих в трущобах.

Насколько легче было бы и им, и мне, если бы их агония не была такой долгой и ужасной! Час за часом, день за днем они лежали холодные, словно трупы, с остекленевшими глазами и открытым ртом – как будто мертвые, но еще живые. Сохраняли ли они еще способность чувствовать и понимать? Счастливы были те, кто мог проглотить чайную ложку опиума, которую торопливо вливал им в рот какой-нибудь доброволец Белого креста. Во всяком случае, у них был шанс уснуть последним сном до прихода солдат из полупьяной похоронной команды, являвшейся ночью, чтобы сбросить их в огромную яму на Холерном поле. Скольких сбросили туда еще живыми? Я полагаю – сотни и сотни. Умирающие и покойники с виду были совершенно одинаковы, и даже я не всегда мог различить их. А времени терять было нельзя, трупы валялись в домах десятками, и строжайший приказ запрещал откладывать погребение до утра.

Когда эпидемия достигла наивысшей точки, мне уже не приходилось жаловаться на то, что агония длится слишком долго. Люди стали падать на улице, точно сраженные молнией, их подбирали полицейские, везли в больницу, и через несколько часов они там умирали. Извозчик, который утром бойко отвез меня в тюрьму Гранателло около Портичи с тем, чтобы вечером доставить обратно в Неаполь, лежал мертвым в пролетке, когда я вышел к нему. В Портичи никто не захотел помочь мне вынести его из пролетки, все отказывались даже прикоснуться к нему. Мне пришлось сесть на козлы и отвезти его в Неаполь. Там повторилась та же история, и в конце концов я вынужден был сам доставить его на холерное кладбище.

Иногда к вечеру я так уставал, что бросался на кровать не раздеваясь и даже не умывшись. Да и какой смысл был мыться грязной водой, какой толк был дезинфицироваться, когда все кругом было заражено: пища, которую я ел, вода, которую пил, кровать, на которой спал, воздух, которым дышал! Часто меня охватывал такой ужас, что я не решался ложиться спать, страшась одиночества. Тогда я выбегал на улицу и проводил остаток ночи в какой-нибудь церкви.

Любимым моим ночным убежищем была старинная церковь Санта-Мария-дель-Кармине, и нигде я не спал так сладко, как на скамье в левом ее приделе, когда боялся вернуться домой. Я мог выбрать для ночлега любой неаполитанский храм. В сотнях церквей и часовен всю ночь пылали свечи жертвоприношений, всю ночь их заполняли молящиеся. Статуи мадонн и святых не знали покоя ни днем, ни ночью, обходя заболевших своего прихода. Но им приходилось плохо, если они отваживались появиться в чужом приходе. Даже весьма почитаемая Мадонна Холерная, которая спасла город от холеры в 1834 году, была беспощадно освистана в Бьянка-Нуове.

Но я боялся не только холеры. С начала и до конца я жил в смертельном страхе перед крысами. В трущобах крысы чувствовали себя куда уютнее и вольготнее, чем обитавшие там бедняки. Надо отдать им справедливость: в общем это были безобидные и мирные крысы, не слишком досаждавшие живым и усердно выполнявшие обязанности мусорщиков, возложенные исключительно на них еще со времен Римской империи. Они были ручные, как кошки, и почти такого же размера.

Однажды в подвале, больше похожем на подземную пещеру, я увидел на тюфяке из гнилой соломы полуголую древнюю старуху, тощую как скелет. Ослепшая, разбитая параличом, она пролежала на этом тюфяке много лет. На замусоренном полу кружком расположился десяток гигантских крыс, пожиравших какие-то гнусные отбросы. Они невозмутимо взглянули на меня и продолжали завтракать. Старуха протянула костлявую руку и просипела: «Хлеба, хлеба!»

Однако когда санитарная служба сделала бесполезную попытку дезинфицировать клоаки, положение изменилось – и мой страх превратился в ужас. Миллионы крыс, которые спокойно жили в клоаках со времени римлян, хлынули в город. Обезумевшие от серных паров и карболовой кислоты, они метались по трущобам, как бешеные. Никогда я не видел таких крыс: лысые, с удивительно длинными красными хвостами, налитыми кровью глазами и острыми, черными зубами, длинными, как у хорька. Если такую крысу ударяли палкой, она в ярости вцеплялась в нее мертвой бульдожьей хваткой. Ни одного животного я в жизни не боялся так, как этих бешеных крыс. Они терроризировали весь Бассо-Порто. В первый же день их вторжения в больницу Пеллегрини привели более ста искусанных мужчин, женщин и детей. Несколько младенцев были съедены в буквальном смысле слова.

Я никогда не забуду одну ночь в трущобах Виколо-делла-Дукесса. Темный подвал освещала только крохотная лампада перед статуей Мадонны. Отец семьи умер за два дня до этого, но его труп все еще лежал в каморке, укрытый лохмотьями, – близкие сумели спрятать его от похоронной команды, как это часто делалось в трущобах. Я сидел на полу рядом с больной девочкой и палкой отгонял крыс. Она уже совсем похолодела, но оставалась в сознании. И все время я слышал, как крысы грызут труп ее отца. Это так действовало мне на нервы, что я поставил мертвеца стоймя в углу, как часы. Крысы тут же принялись грызть его ноги. Я был не в состоянии вынести этого и вне себя от ужаса бросился бежать.

Аптека Сан-Дженнаро также была моим любимым прибежищем, когда я не мог оставаться один. Она была открыта днем и ночью. Дон Бартоло был всегда на ногах и без отдыха составлял разнообразные микстуры и чудотворные снадобья из порошков, хранившихся в фаянсовых банках XVII века с латинскими названиями, большинство которых было мне неизвестно. На низком шкафчике красовались две-три большие стеклянные колбы с заспиртованными змеями и человеческим эмбрионом. Перед изображением святого Дженнаро, покровителя Неаполя, горела лампада, а с потолка среди паутины свисала набальзамированная двухголовая кошка. Специальным средством аптеки была знаменитая противохолерная микстура дона Бартоло. На одной стороне бутыли был изображен святой Дженнаро, на другой – череп с надписью «Смерть холере!». Рецепт был семейным секретом, передававшимся от отца к сыну со времени эпидемии 1834 года, когда это средство, при содействии святого Дженнаро, разумеется, спасло город. Другое специальное средство хранилось в таинственной бутыли с этикеткой в виде сердца, пронзенного стрелой амура. Это был любовный напиток, тоже семейный секрет, пользовавшийся, как я слышал, большим спросом.

Клиентами дона Бартоло были главным образом обитатели соседних монастырей. У прилавка всегда сидели священники и монахи, оживленно обсуждали события дня и новые чудеса того или иного святого, а также сравнивали чудотворную силу мадонн: la Madonna del Carmine, la Madonna dell’Aiuto, la Madonna della Buona Morte, la Madonna del Colera, l’Addolorata, la Madonna Egiziaca. Бог упоминался очень редко, а Сын Божий – никогда. Однажды я отважился сказать старому монаху, с которым был особенно дружен, что меня удивляет, почему в их спорах не слышно имени Христа. Старичок охотно сообщил мне, что, по его мнению, не будь Христос сыном Мадонны, его и вовсе не почитали бы. Насколько ему было известно, Христос никогда никого не спасал от холеры. Его мать все глаза из-за него выплакала, а как он ей отплатил? «Женщина, – сказал он ей, – что мне до тебя?»

– Вот почему он так плохо кончил!

С приближением субботы имена святых и мадонн упоминались в разговорах всё реже. Вечером в пятницу посетители аптеки, отчаянно жестикулируя, обсуждали завтрашнюю лотерею.

– Тридцать четыре, шестьдесят девять, сорок три, семнадцать! – звучало со всех сторон.

Дону Антонио приснилось, что его тетушка вдруг скончалась и оставила ему пять тысяч лир. Внезапная смерть – 49; деньги – 70. Дон Онорато советовался с горбуном на виа Форчелла и твердо знал свои счастливые номера – 9, 39, 20. Кошка дона Бартоло родила ночью семерых котят – номера 7, 16, 64. Дон Дионизио только что прочел в газете, что разбойник пырнул ножом цирюльника. Цирюльник – 21, нож – 41. Дон Паскуале узнал счастливый номер от кладбищенского сторожа, которому назвал его голос из могилы, – 48.

В аптеке Сан-Дженнаро я познакомился с доктором Виллари. Дон Бартоло рассказал мне, что он приехал в Неаполь два года назад и был помощником старого доктора Риспу, известного врача, услугами которого пользовались все монастыри этой части города. После смерти патрона молодой помощник унаследовал его практику.

Мне были приятны наши встречи, так как я сразу почувствовал к доктору большое расположение. Он был удивительно красив, любезен, сдержан и совсем не похож на неаполитанца – родом он был из Абруцци. От него я впервые услышал о монастыре Сепольте-Виве – заживо погребенных, – старом и мрачном здании на углу улицы, тихом и угрюмом, как могила, с маленькими готическими окнами и тяжелыми чугунными воротами.

Правда ли, что монахинь вносят в эти ворота в гробу и саване и до смерти они уже не переступают порога монастыря?

Да, совершенно верно, монахиням запрещено всякое общение с внешним миром. Когда его вызывают туда, что случается очень редко, впереди него по коридору идет старая монахиня и звонит в колокольчик, чтобы сестры успели затвориться в кельях.

А правда ли то, что я слышал от их духовника падре Ансельмо: будто в монастырском саду есть много античных произведений искусства?

Да, он видел там много мраморных обломков и слышал, что монастырь стоит на развалинах греческого храма.

Казалось, моему коллеге нравилось беседовать со мной. Он объяснил, что в Неаполе у него нет друзей: как все его земляки, он ненавидел и презирал неаполитанцев. Теперь же все то, чему он стал свидетелем после начала эпидемии, еще усилило его отвращение к ним. Наверное, Бог покарал их погрязший в пороках город. Содом и Гоморра не шли ни в какое сравнение с Неаполем. Разве я не видел, что происходит в кварталах бедноты, на улицах, в зараженных домах и даже в церквах, пока неаполитанцы молятся одному святому и проклинают другого? Лихорадка похоти охватила город – безнравственность и разврат даже перед лицом смерти! Ни одна приличная женщина не решается выходить из дому, чтобы не подвергнуться нападению.

Доктор, по-видимому, не боялся холеры и сказал, что Мадонна его защитит. Как я завидовал его вере! Он показал мне два образка, которые жена повесила ему на шею в день вспышки эпидемии: на одном была изображена Мадонна-дель-Кармине, а на другом – святая Лючия, небесная заступница его жены, которую зовут Лючия. Она носила этот образок с самого детства. Я сказал, что хорошо знаю святую Лючию, знаю, что она исцеляет болезни глаз. Я не раз собирался поставить ей свечку, потому что уже много лет боюсь ослепнуть.