Текст книги "Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)"

Утром воцарилась обычная суета, вызванная появлением мисс Рэттинген, а также тем, что Клодия, как это часто случалось, проспала. Мисс Рэттинген у Лэнсингов «этим занималась», – художники были ее специализацией. Это была дородная, но некрасивая молодая женщина, по сути, уже не такая молодая: больше лет, чем ей хотелось помнить, она боялась, что один из «ее» художников станет настаивать, чтобы она позировала ему в костюме Евы. Даже Джон Херон, который до сих пор рисовал только миски с цветочками на полированном столе красного дерева, не избежал подозрений в том, что имеет виды на мисс Рэттинген. К счастью, мама научила ее, что следует говорить. «Совершенно спокойно, Мод, глядя ему прямо в лицо, ты скажешь: «Если вы хотите только меня, как я могла бы выпить чаю с другом, – это одно. Но одежду я не сниму даже для короля во всей его славе». Он сразу же поймет, что ты за девушка». Мисс Рэттинген все еще ждала шанса показать, что она за девушка.

Постучав по ширме Клода, она сообщила:

– Мисс Лэнсинг вышла из ванной, мистер Лэнсинг, и вода закипает.

– Спасибо, – отозвался Клод и, сев на кровать, начал искать тапочки. – Как погода?

– Сегодня отличное ясное утро. В газете пишут, что на Мейдстоун произошло новое ужасное убийство.

– Я тут ни при чем.

– В газете пишут, что поблизости нашли воротничок священника.

– А в воротничке священник нашелся?

– Нашли только воротничок, мистер Лэнсинг. Поблизости. Я всегда говорю, что если девушка не может доверять преподобному, то кому же ей себя доверить?

– Вы совершенно правы, мисс Рэттинген, жизнь так трудна для вас, женщин.

Он вышел из-за ширмы в халате.

– Тут вы в точку попали, мистер Лэнсинг. Взять хотя бы меня. По праву сказать, мне совсем не следовало бы этим заниматься.

– Вот тут, на мой взгляд, вы совершенно правы.

– Ну, положа руку на сердце, я этим взаправду не занимаюсь. Я хочу сказать, скорее в порядке одолжения, как я вам в свое время говорила. – Она повысила голос: – Я уже подмела и ухожу, мисс Лэнсинг.

– Хорошо! – крикнула Клодия.

– Я сейчас ухожу, мистер Лэнсинг, если вам ничего больше не нужно?

– Ладно, – согласился Клод.

Она ушла. Клод побрился.

– Завари чай, милый, я отчаянно опаздываю! – крикнула Клодия.

Заварив чай, он удалился в другую каморку, служившую Лэнсингам ванной комнатой.

Влетела Клодия с книгой в руке. Налив чашку чая, она прислонила книгу к чайнику и начала бормотать себе под нос. Потом, закрыв глаза, произнесла вслух:

 
Цезарио, клянусь тебе розой весны,
Клянусь непорочной души чистотою
И всем, что священно – любовью святою…
 

– Слава Богу, мне не надо рисовать за завтраком, – фыркнул, входя, Клод. Пощекотав сзади шею сестре, он сказал: – Доброе утро, ясные глазки.

Не обратив на него внимания, Клодия продолжила:

 
Тебя полюбила я, как ты ни горд!
Мой ум перед сердцем без силы простерт.
Зачем же себя оградил ты молчаньем,
Когда я сгораю безумым желаньем?
 

– Великий малый наш Шекспир, помяни мое слово, – сказал Клод. – Ты не против, если я возьму чайник?

Махнув ему рукой, Клодия продолжала:

 
Цезарио, сладко в любви тосковать,
Но слаще ответ на любовь отыскать![62]62
  У. Шекспир «Двенадцатая ночь», III, 1 (перевод П. Вейнберга).


[Закрыть]
 

– Как раз бесконечные требования Бербеджа дать ему побольше коронных реплик и загнали Шекспира назад в Стэнфорд до срока. Подумать только, в каких-то сорок пять лет!

– Все в порядке, – сказала Клодия, облегченно захлопывая книгу. – Текст я заучила. – Она налила брату чаю. – Есть помидор, если хочешь.

– Спасибо. Полагаю, ты играешь Оливию. Сколько в тебе от Оливии сегодня утром? Во мне – уйма.

– Слава Богу, я способна заучивать слова. Некоторые девушки безнадежны. Мужчины, конечно, еще хуже. Дора просто ужасна. Разумеется, в современной пьесе это не важно: можешь выпалить вообще что угодно, но если споткнешься на Шекспире, тебе конец.

– Вовсе нет. Почему? Возьмем историческую пьесу. Генрих Девятый[63]63
  После Генриха VIII королей с таким именем в Англии не было.


[Закрыть], часть шестая. В действии возникла заминка, и вы с Дорой остались одни и без слов на сцене. Неужели кто-то из Лэнсингов должен оставаться бессловесным? Нет и нет. Ты просто продолжаешь. – Он высосал сок из помидора. – Э… да. Вот так:

 
Скажите всем моим дядьям,
Уэтморленду, Хенгисту и Хорзе,
И Бэкингему доброму,
И Робин Гуду и Большому Джону,
Большому Луку и Луке Дурному
И прочим нашим присным,
Что их заветы теснят мне грудь.
Их боль ничто в сравненье
С тем, что ждет нас после.
 

Тут Ричард Третий находит своего коня и галопирует дальше. Проще простого.

– Довольно неплохо. Я про то, что похоже вышло.

– Я же говорил вчера, что надо бы податься в драматурги.

– Правда вчера было весело? Она просто душка, верно? Мне она показалась очень милой. Думаю, очень любезно было с ее стороны сказать, что она представит меня любому, кто… – Ее взгляд упал на часы, и она вскочила. – Проклятие, я опять опоздаю!

Она скрылась в ванной.

Утром Клоду предстояло занятие по анатомии. Перед самым уходом он позвонил Хлое. После некоторой заминки Эллен сообщила, что мисс Марр принимает ванну и спрашивает, не хочет ли он что-то передать. Не сумев сымпровизировать что-то более членораздельное, нежели «Привет, милая», он сказал, мол, о, не важно, и мрачно вышел на Фулем-роуд.

В три пополудни из «Фортнум энд Мейсон»[64]64
  Универсальный магазин на Пиккадилли, основанный в 1707 г., рассчитанный на богатых покупателей и известный своими экзотическими продовольственными товарами – по имени первого владельца У. Фортнума, придворного лакея королевы Анны.


[Закрыть] в студию доставили большую корзину вишен. Адресована она была мистеру и мисс Лэнсинг, а вложенная карточка гласила: «Просто толика жизни от Хлои». Клодия решила, что это с ее стороны очень мило. Чрезвычайно мило. К счастью, она собиралась пообедать с Дорой, а потом идти смотреть какую-то пьесу, поэтому студия и вечер были в полном распоряжении Клода. Он сел набросать Хлое благодарственную записку. Получилось пространное письмо, испещренное мелкими рисунками, включая изображение картофелины на распутье. После такого она не сможет удержаться и позвонит сказать, как ее это насмешило.

Глава III

Издательство «Проссерс», куда поехал Барнаби, попрощавшись с Хлоей, было основано в 1870 году, о чем провозглашалось золотыми буквами над входом. Барнаби считал, что это доказывает, что «Проссерс» фирма не столько давно старообразованная, сколько старомодная. Если нельзя проследить свою историю дальше 1870 года, лучше уж вообще молчать о возрасте.

Надпись была детищем доктора Олвина Стрэнджа Проссерса. В 1868 году он заведовал душами в одном небольшом городке в центральных графствах и имел – наряду со степенью теологии неопределенного происхождения – страсть к сочинительству. Свою литературную карьеру он начал с толкования Библии для «школьников и прочих», увидевшего свет в серии увесистых томов. Его первым творением стало, как и следовало ожидать, «Толкование Бытия доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Полгода спустя за ним последовало «Толкование Исхода пера доктора Олвина Стрэнджа Проссерса, автора «Толкования Бытия»». Осознав (к тому времени, когда дошел до «Второзакония»), что львиную долю выручки загребает посредник, Проссерс выкупил права на свои предыдущие произведения и, перевернув воротничок, сам занялся издательским делом. Теперь целью «Проссерса» было не только толковать Библию, но донести ее прямо в дома людей. Была начата новая серия – первая из многих, которые шли с подзаголовком «Под личным руководством доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Двумя первыми и самыми успешными изданиями в ней были «Если бы Давид жил в Далвиче» и «Иосиф с Иеремия-стрит». Но раскупили даже последний (опубликованный, пока «руководитель был на отдыхе в Антиохии», и со временем изъятый из продажи) под названием «Хам в Хэмпстеде». К 1890 году творения Олвина Стрэнджа Проссерса в достаточной мере закрепились в умах читателей, чтобы именоваться просто «Проссерсами». За «Проссерсом о притчах» последовал «Проссерс о чудесах», а предшествовал ему «Проссерс о Казнях египетских». Все это подводило к великому труду, к которому (по позднейшей уверенности автора) он был предназначен с младенчества, – к «Полночным беседам Проссерса с усопшими». Беседы проходили весьма непринужденно. «Скажите, Иезекииль», – говорил, скажем, доктор Проссерс, и Иезекииль отвечал в максимально положенном ключе: «Внемли, о Проссерс». К несчастью, посреди беседы с Шадрахом, Мешахом и Абеднего, в которой, невзирая на численный перевес собеседников, он держался очень даже молодцом, доктора Проссерса постиг приступ головокружения, и хотя он оправился достаточно, чтобы объявить себя истинной и изначальной Багряной женой[65]65
  Отсылка на «Откровения Иоанна Богослова», гл. 17, где так названа вавилонская блудница, символ языческого Рима.


[Закрыть] и отписать в завещании свое имущество мистеру Глэдстону, премьер-министру, почившему несколькими годами ранее, он уже никогда не был прежним. Его смерть полгода спустя принесла облегчение его племяннику – и некоторые перемены в политике издательства.

Перемены, однако, вводились постепенно и разумно. Племянник не был ни дураком, ни лицемером. Личное руководство доктора Олвина Стрэнджа Проссерса было отныне для фирмы утрачено: более того, единственное посмертное творение великого человека, некоторое число разрозненных заметок для «Полночной беседы с Рахабом», едва ли годилось для публикации. Тем не менее имя Проссерса еще кое-что значило для читающей публики, а расположением публики не разбрасываются. В издательском ремесле не обязательно делать деньги на сенсационных беседах с мудрецами или прописных истинах веры. И следующим лозунгом «проссерсов» сделалось «Образование»: образование во всех областях знания.

И потому теперь с помощью Барнаби «проссерсы» несли с верхнего конца Чэнсери-лейн к домашнему очагу знания.

Сегодня в кабинет к Барнаби главный редактор Стейнер пришел с вопросом:

– Послушайте, Раш, вы на Уимблдон ездите?

– Когда есть билеты. Удовольствие не стоит очередей.

– У Долли есть билеты на следующую неделю. Она спрашивала, не отвезете ли вы ее. Вы говорили, что остаетесь в Лондоне, верно?

– Да. С радостью. В какой день?

Время от времени он обедал у Стейнеров. Долли была маленькой, светловолосой, пушистой и кругленькой и выглядела на двадцать лет моложе мужа. В «Правилах для жен» («Проссерс», 2 шиллинга 6 пенсов) говорилось: «Никогда не позволяйте мужу принимать вас как должное. Показывайте ему, что находите его друзей-мужчин привлекательными, и он поймет, что тоже должен стараться быть привлекательным для вас». Решив, что негоже сомневаться в советах «Проссерса», Долли ясно дала понять мужу, что находит Барнаби привлекательным, а Стейнер, догадавшись, что Барнаби влюблен в другую, ясно дал понять жене, что нисколечко не ревнует. Долли это разочаровало, зато дало их с Барнаби дружбе своего рода полную юмора свободу, которой радовались оба.

– В четверг, – сказал Стейнер. – Вас устроит?

– О! Какая жалость.

– Заняты?

– Да. Проклятие! Как раз в этот единственный день.

– И поменять, наверное, нельзя?

«Можно ли? Стоит ли?» – быстро думал Барнаби. Как раз так с ним поступала Хлоя, а он с ней – никогда. Уговор с ней был для него священным. Они определенно условились провести четверг вместе, и это твердо значилось у него на повестке дня. Если пытаться поменять теперь, то придется позвонить и не получить ответа, и позвонить снова и услышать проклятый гудок «занято», а потом дозвониться, а она скажет, мол, не уверена, и захочет знать, с кем он выходит в свет и как выглядит Долли, а Долли уже обещала ему, все ждет и ждет и в результате не может найти кого-то другого… Нет, слишком уж все сложно. Да и какая разница, если у него будет четверг с Хлоей?

– Нет. Боюсь, что нет. Слишком все запутано. Проклятие, мне бы так хотелось. Передайте ей, ладно? И скажите, что мне очень жаль.

– Она тоже расстроится. Ну, придется ей найти кого-нибудь другого. Я ей скажу, что вы не можете.

– И привет передайте.

– Обязательно.

Барнаби работал в «Проссерсе» уже пять лет. Он собирался стать архитектором, он действительно был архитектором и, если верить государственному реестру, все еще архитектором являлся. Но какой толк просто сидеть в конторе и быть архитектором, если нет спроса на твои услуги тех, кто готов платить? Спроса на услуги Барнаби не было. Чтобы скоротать первые четыре года ожидания, он читал «Британскую энциклопедию», чтобы занять себя последний год, он написал небольшую книжицу «Как быть архитектором». Принятие последней к публикации в «Проссерсе» (после изгнания из нее всех острот) свело его со Стейнером и положило начало серии «Ваш мальчик». Том первый: «Ваш мальчик – архитектор», автор Барнаби Раш. Так случилось, что в печать как раз выходил монументальный труд Кардью «Архитектура через века», и Барнаби, совершенно безработный в том смысле, что вообще никогда не имел работы, предложил помочь с гранками. Предложение с благодарностью приняли. Постепенно в редакции стало подразумеваться, что мистер Раш просто ценнейший кладезь (так, во всяком случае, считали невежды) крайне специализированных знаний по самым разным вопросам. «Мистер Раш сегодня на месте? – спрашивал Стейнер. – Тогда спросите его. Он может знать». И так из «Барнаби Раш, член Королевского института британских архитекторов, известный архитектор» по осеннему списку, он – к моменту выхода весеннего – превратился в мистера Раша и ответственного редактора серии «Ваш мальчик».

Три года назад один выдающийся и удостоенный множества наград автор «Проссерса» вызвал Стейнера на уик-энд в Бершир, чтобы обсудить – по его выражению – проект величайшей значимости для мира науки. Стейнер, понятия не имевший, что значимо, а что нет в мире науки, зато питавший большую нежность к собственному саду по уик-эндам, велел поехать Рашу. Барнаби поехал.

Там была Хлоя.

(И конечно, Эллен.)

Вечером в воскресенье Хлоя повезла его в Лондон на своей машине, вела она по большей части одной рукой, и они поужинали вместе.

Это было три года назад. Сейчас ему было тридцать пять.

Герцог позвонил в понедельник. Эллен разговаривала с ним на равных.

– Минутку, – сказала она и, прижав трубку к животу, возвестила: – Герцог чего-то там.

Хлоя протянула руку за телефоном.

– Алло, Томми? Доброе утро, и как же вы сегодня?.. Уимблдон? Да, с радостью. В какой день?.. О! А когда вы будете уверены?.. О нет, в какой-нибудь день мы обязательно должны пойти… Хорошо, милый, позвоните мне завтра. Лучше в семь, и тогда я постараюсь быть дома. Нет, не могу обещать, но постараюсь пока оставить оба дня свободными, если смогу… Да, договоримся при встрече. До свидания, милый.

Повесив рубку, она сказала:

– Герцог Сент-Ивс.

– Это где-то в Корнуолле?

– Дай мне записную книжку.

– У вас в пятницу примерка.

– Знаю. – Открыв книжицу, куда заносила все дела и встречи, она села в кровати, постукивая карандашиком по зубам. – Думаю, тебе попозже надо будет позвонить портнихе и сказать, что я, возможно, заеду к ней в четверг… и удобно ли ей это. Ох, Боже ты мой, в четверг никак не получится, да и вообще там скорее всего еще ничего не готово. Можно попробовать рано утром в субботу… Когда у меня начало?

– Разве этого нет в книжке?

– Если было бы, я бы тебя не спрашивала. Позвони мистеру Уолшу и спроси, когда он заедет за мной в субботу, а потом позвони… Нет, подожди! Не надо. Проклятие, голова кругом идет. Я до шести утра сегодня не спала, а потом этот несносный человек позвонил в девять…

– Опять лорд Шеппи?

– Да. Ах, Эллен, я так несчастна!

– В чем дело, мисс Марр?

– Ни в чем. Во всем. Я приму ванну.

Барнаби провел уик-энд за городом. Его приглашали остаться до вторника, но не нашлось подходящего поезда, который привез бы его в Лондон раньше одиннадцати, когда он условился позвонить Хлое. Поэтому он вернулся в понедельник вечером.

В одиннадцать утра он позвонил Хлое и услышал короткие гудки. Вся корреспонденция Хлои сводилась к запискам и телефонным разговорам. Начало этому положили сами ее друзья, и скоро короткие гудки стали частью их повседневной жизни. Барнаби то и дело выслушивал их следующие три четверти часа.

Без четверти двенадцать очень сонный голос произнес:

– Алло! – А потом: – А, это ты.

– У тебя такой голос, словно ты только что проснулась, – сказал Барнаби.

– Ну да. Не мог бы ты позвонить чуть позже? Я заснула не раньше шести. А который сейчас час?

– Без четверти двенадцать.

– Господи помилуй, надо вставать! Эллен! – А потом Барнаби: – Я думала, ты собирался позвонить в одиннадцать.

– Я звонил. У тебя были короткие гудки.

– Ну же, Барнаби, надо было попробовать снова.

– Я пытался еще раз десять. Ты была очень занята.

– Я же тебе сказала, что спала. Ах да, вспомнила. Ложась спать, я сняла трубку. Люди звонят по утрам ни свет ни заря.

– Знаю. Иногда даже в то время, когда договорились.

– Эллен! Милый, я просто обязана сейчас встать. Ты не мог бы перезвонить через четверть часа? Ты ужасно обидишься?

– Ладно.

– Тогда до скорого, голубчик.

Барнаби собирался на крикетный стадион «Лордс». Матч начался в одиннадцать, Хэммонд должен был подавать. «Какого черта, – думал он, – мы не могли договориться обо всем в прошлый четверг? Так же, как мы с Долли условились бы, если бы поехали в Уимблдон? Зачем все эти бесконечные звонки?»

Он дал ей двадцать минут. Трубку взяла Эллен и велела подождать, мол, мисс Марр вот-вот подойдет. Она подошла пять минут спустя.

– Алло, дорогая, как ты?

– Я принимаю ванну.

– Ты из нее вышла или собираешься вернуться?

– Вышла. Разве нет, Эллен? Нет, не эти.

– Ну так что? – спросил Барнаби.

– Ты о чем, милый?

– О четверге.

– О! Ах да! Я как раз собиралась тебе позвонить, правда ведь, Эллен, собиралась? Голубчик, возможно, я говорю – возможно, придется перенести на пятницу. Ты ведь не очень будешь возражать?

– А когда ты будешь знать точно?

– Завтра. Просто, возможно, ну ты понимаешь, возможно, мне придется в четверг в три идти на примерку, а мы ведь собирались провести вместе целый день, верно? Ты ведь сам хотел, правда?

– Да.

– Мы могли бы только съесть ленч в четверг или провести вместе всю пятницу, как тебе больше нравится, дружочек.

– Конечно, я предпочел бы целый день.

– Так я и думала. Поэтому я стараюсь перенести примерку на пятницу, и если удастся, то наш день – четверг, а если нет, то пятница. Так тебя устроит, дорогой?

– А нельзя сейчас твердо договориться на пятницу, и тогда все уже будет решено, и тебе не потребуется утруждаться и что-то менять?

– Ах, милый, до пятницы так далеко! А кроме того я уже попросила портниху… Ты же ей звонила, правда, Эллен? Я думала, ты предпочел бы четверг – из-за крикета. Это ведь тебя устроит, милый?

– Конечно.

– Я тебе дам знать завтра. Когда ты позвонишь? В одиннадцать?

– Если не положишь трубку возле аппарата.

– Ах, милый! Ну извини, пожалуйста. Обещаю, что завтра так делать не буду и что я буду хорошей благонравной девочкой.

– Хорошо, милая. В одиннадцать.

– Это было бы чудесно. Как твои дела, дорогой?

– А… понемножку.

– Что сегодня делаешь?

– Думал поехать в «Лордс».

– Опоздаешь, верно ведь?

Сделав глубокий вдох, Барнаби сосчитал до пяти и сказал:

– Совсем чуть-чуть.

– Ну, наслаждайся, дружок. И обязательно позвони мне завтра. А теперь я просто должна идти одеваться. До свидания, милый.

– До свидания, дорогая, – отозвался Барнаби.

Он собирался позвонить Питеру и предложить завтра поиграть в гольф. У Питера была машина, и играть он соглашался только в Саннингдейле. А это означало, что выезжать надо не позже десяти. Теперь он будет привязан к Лондону до одиннадцати. «Я распоследний дурак, – думал он. – Что я с этого имею?» Он поехал в «Лордс». Когда он поднялся на трибуну, гремели долгие аплодисменты и Хэммонд уже возвращался в свою палатку.

К одиннадцати двадцати в четверг он снова дозвонился до Хлои.

– Ах, милый, – сказала она, – мне ужасно жаль, но завтра никак. Эта ужасная примерка в три…

– И поменять нельзя?

– Нет. В том-то и дело. Портниха не смогла поменять.

– Не важно, дорогая. Пятница ничуть не хуже.

– Ох, голубчик, я и в пятницу не могу! В пятницу у меня ленч с Томми. Если только можно назвать это ленчем, так, коктейли и несколько тарталеток. К двум мы должны быть в Уимблдоне. Я думала, ты говорил про четверг. Верно, Эллен? У нас всегда был именно четверг, милый… Помню, ты говорил…

– Да, но вчера, когда я тебе позвонил, ты сказала…

– Минутку…

Обмен репликами вполголоса на том конце провода.

– Извини, милый. Надо было кое за что расписаться. Милый, а нельзя нам провести целый день вместе на следующей неделе… Ох, наверное, у тебя уже отпуск закончится?

– Да. Но… давай тогда завтра просто встретимся за ленчем.

– Эллен! Подожди минутку, голубчик. – Последовала долгая пауза. – Ты еще тут, милый? Я просто смотрела в мою книжку, проверяла, удастся ли у нас просто ленч, но, кажется, никак не получается, дорогой. Утром у меня укладка, и сомневаюсь, что закончу до четверти второго. А сейчас я вижу, что примерка у меня в половине третьего, так что у нас окажется очень мало времени. А еще мне надо пойти посмотреть туфли, поэтому скорее всего я останусь вообще без ленча. Эллен! Золотко, сейчас я просто обязана принять ванну. Что ты будешь делать завтра? Играть в гольф или еще что-нибудь? Может, я тебе позвоню.

– Не уверен. Наверное, поеду за город.

– С кем-то, кого я знаю, или один?

– Минутку.

Барнаби быстро перенимал приемы. Положив трубку, он высунулся в окно и несколько раз с чувством произнес: «Да будь ты проклята!» Вернувшись, он сказал:

– Прости, дорогая, в дверь позвонили. Я просто обязан сейчас бежать. Позвоню тебе через день или два и договоримся о чем-нибудь на следующей неделе или еще на следующей. Если у тебя будет настроение. Пока.

Как он часто говорил себе, она была самой вероломной, лживой, бессовестной и эгоистичной лгуньей на свете.

Он набил трубку. Курить ему не хотелось, но надо же чем-то себя занять. «Женщины, – думал он, – наделены поразительным запасом глупости. Она пообещала провести четверг со мной, а затем выдает какую-то скорее всего специально заготовленную байку – у нее же целая библиотека истин и вымыслов под рукой, – и получается, что, дав обещание мне, она тут же – намеренно, заметьте! – условилась с парикмахером занять утренние часы и с портнихой – дневные. Скорее всего ложь. Скорее всего встречи запланированы на пятницу, а теперь она хочет ехать в Уимблдон с Томми. Кто, скажите на милость, этот Томми? Никогда о таком не слышал, а она всегда мне рассказывает. И она не понимает, что гораздо оскорбительнее бросить меня ради парикмахера с портнихой, чем – в особых обстоятельствах – ради другого мужчины. Разумеется, она встречается с другими мужчинами. Разумеется, она с ними на дружеской ноге. Если с Томми она познакомилась недавно, только естественно, что она хочет принять его первое приглашение. Особенно в Уимблдон… Кто не захотел бы? Если бы она меня попросила, то, разумеется, я поменял бы день. Но как она может делать вид, что хорошо ко мне относится? А сама способна перечеркнуть наш единственный день, наш единственно возможный день вместе, ради таких глупых пустяков, как укладка и примерка? Как бы ей понравилось (а у нее ведь гораздо меньше причин принимать такой афронт близко к сердцу!), если бы я отказался от свидания с ней, чтобы пойти стричься или купить брюки?»

И что делать теперь? Для гольфа слишком поздно. Снова поехать в «Лордс», а в гольф поиграть завтра? «Лордс» – самое подходящее место, чтобы нянчить ноющее сердце. Скамейки на трибунах утешительно жесткие, и вообще крикет – меланхоличный аккомпанемент к печальным мыслям. А потом при каком-то отличном, молниеносном ударе, при виде восхитительной координации ума и тела вдруг сознаешь, что женщины не так уж важны. Это мужской мир. Однажды, выходя с «Твикенхэма» после особенно увлекательного финала по регби, Барнаби наткнулся на плакат с очаровательной девушкой, одетой настолько скудно, насколько позволял муниципалитет Лондона: девица зазывала на «парад ножек», ревю с полуобнаженными танцовщицами в каком-то театре. «Что вы за дурочки? – подумал он он тогда. – Кому дело до ваших ножек?» Но это было до того, как он встретил Хлою.

Телефон зазвонил, как раз когда он подошел к двери. Он решил было не брать трубку, но это мог быть кто-то с предложением поиграть в гольф, кто-то, кто знает, что он не в редакции. Крикет или гольф или что угодно на открытом воздухе и подальше от женщин с их салонными играми.

– Алло, – сказал он.

– Ах, милый, ты еще тут. Я так боялась, что ты уже ушел.

– А… алло!

Он едва с ней не разминулся!

– Голубчик, я тут подумала… Ты сегодня вечером очень занят?

– Нет.

– Тогда почему бы нам не провести вместе чудесный вечер? Последнее время у нас всегда только ленч бывает.

– Почему бы и нет?

– Давай попробуем. Куда пойдем? Ах, я уже знаю! Как насчет шоу в «Ипподроме»? Или тебе будет там скучно?

– Нет. Прекрасно.

– Или тебе бы хотелось куда-нибудь еще?

– Нет. Я за «Ипподром».

– Ну, если тебе это понравится, милый, тогда давай пойдем. А потом могли бы поужинать, верно? Конечно, если тебе захочется, милый…

– Господи милосердный, конечно, пойдем ужинать!

– А потом, может, пойдем куда-нибудь танцевать. Правда, приятно было бы?

– Чудесно.

– Ах, милый, я так рада. И ты не сердишься на меня, что я так тебе навязалась?

– Дорогая! Когда за тобой зайти?

– Дай-ка подумать. Не думаю, что в обед, верно? Почему бы тебе не прийти в половине седьмого или на секундочку пораньше, и мы вместе выпьем по коктейлю с чипсом?

– Коктейлю с чем?

Хлоя рассмеялась.

– Нет, золотко, совсем не то, что ты подумал, это просто закуска. Картофельный ломтик. Недавно они прямо-таки ворвались в мою жизнь. – Она снова рассмеялась. – Я чувствую себя гораздо счастливее, чем десять минут назад. А ты?

– Гораздо.

– Ура!

– Ура! Ты модно оденешься?

– Очень. У меня есть новое платье. Специально для тебя, дорогой. Надеюсь, ты не сочтешь его неприличным.

– Буду очень разочарован, если не сочту.

Счастливый смех, а потом:

– Ах, милый, я правда люблю куда-нибудь с тобой ходить.

– И я.

– Обязательно надень черный галстук, дружочек, потому что я люблю тебя таким.

– Хорошо.

– Дорогой, я просто должна принять ванну.

– Ладно, голубка. В семь двадцать пять.

– Гули-гули. Что будешь делать сейчас?

– Наверное, в «Лордс» поеду.

– Развлекайся, золотко. Передавай привет обоим судьям и скажи, что я ужасно счастлива, потому что сегодня проведу вечер с моим любимым мужчиной. Обещаешь?

– В любом случае собирался. Думал, наверное, в перерыве на ленч. Чтобы не прерывать игру.

– Как тебе будет удобно, милый. Грейс играет?

– Он умер.

– Ах да, ты же мне говорил. Тогда передай привет Брэдмену. Он-то играет?

– Он в Австралии.

– Ну тогда пошли ему телеграмму и скажи, что сегодня я иду танцевать с моим любимым мужчиной.

– Непременно.

– А как насчет Хоббса? Он-то играет?

– Он отошел от дел.

– Похоже, никто не играет. Но кто-то же должен выбить одиннадцать?

– Дорогая, я играю, и ты играешь, и какое нам дело, играет ли кто-то еще?

– А кто говорил, что нам есть дело? Люблю тебя, милый. Во всяком случае, ты будешь думать, что я так сказала, потому что в суде я буду все отрицать. Все, что я скажу сегодня под воздействием коктейля, не может быть использовано против меня в суде. Я тебя обожаю… или я думаю о ком-то другом? Милый, я просто должна принять ванну. А ты меня удерживаешь. Точно не хочешь, чтобы я была чистой. Эллен! Пока, ангел. Ровно в семь тридцать.

– В семь двадцать пять. Пока, моя милая.

– В семь двадцать четыре. Благослови тебя Бог, голубчик.

– В семь двадцать три. Пока, милая.

– Ухожу на семь двадцать три, ухожу, ухожу… до свидания, мистер Раш… ушла!

Но нет. Телефон зазвонил, пока он все еще думал, какая она милая.

– Алло, дорогой! Оказалось, у меня есть еще минутка свободная, пока Эллен ищет мыло. Знаю, что оно у нас есть, потому что помню, как на прошлой неделе им пользовалась. Что ты делаешь сегодня вечером? Что-нибудь интересное?

– Тихонько сижу дома и читаю «Богатства народов» Адама Смита[66]66
  Труд экономиста XVIII века.


[Закрыть].

– О! Он хорош?

– Очень.

– Это роман, где девушка думает, что влюблена в другого, но тот другой влюблен в другую девушку, поэтому они не вместе?

– Ты думаешь про «Происхождение видов».

– Верно. И я много про Дарвина думаю. Я ни о чем больше не думаю.

– Дорогая, я забыл спросить… Как насчет орхидей?

– Ах, какой ты милый! Но право же, дорогой, я не вполне понимаю, как найти для них место, то есть выше талии.

– Хорошо. Но ты могла бы прикрепить их к сумочке или к накидке…

– Право же, нет, голубчик. Ты и так слишком добр ко мне. Только ты, пожалуйста.

– Хорошо, дорогая.

– А теперь я тебя оставлю. Почему бы нам хорошенько не поговорить как-нибудь по телефону? Жизнь – сплошная спешка, мистер Раш. Не успеешь прийти, а уже бежишь. До встречи, золотко.

– До встречи, дорогая Хлоя.

На сей раз она была такова.

По пути в «Лордс» Барнаби думал: «Я самый заурядный на свете человек и зарабатываю самый заурядный оклад в самой заурядной на свете конторе, а Хлоя – Та Самая Женщина с большой буквы, единственная и неповторимая, и у ее ног весь Лондон. Нет герцога или миллионера, гения или министра, который не женился бы на ней завтра же, будь он холост, и не развелся бы ради нее, если женат. Если она выйдет замуж, а однажды она должна это сделать, она выйдет как раз за такого, а не за ничтожество, у которого всего 600 фунтов в год… Укладка и примерки для Хлои – то же самое, что играть в гольф или смотреть матч крикета для меня: неотъемлемая часть бытия. Выходить в свет с нужными людьми, бывать в нужных местах в нужное время и с нужным постоянством, чтобы не слишком редко и не слишком часто встречаться с нужными мужчинами, и при этом самой выглядеть именно так, как надо, – все это ее работа, ее профессия, как у любого мужчины, какая бы профессия у него ни была, как у меня – готовить к изданию книги. В неделе только семь дней, однако я принимаю как должное, что едва я требую один из них, всю сеть сложнейших договоренностей, которая составляет ее жизнь, приходится менять, заново утверждать, чтобы я получил отложенный для меня день, помеченный для меня и понимаемый как неприкосновенный, – а я лишь совершенно незначительный Барнаби Раш, которому решительно нечего ей предложить».

Он провел счастливый день в «Лордс», отчасти наблюдая за ударами «Джентльменов», отчасти думая о Хлое. Вернувшись домой с солидным запасом времени, чтобы переодеться, он обнаружил, что его ждет коробочка. Коробочка от флориста. Внутри была красная гвоздика и записка: «Для тебя, мой милый, от твоей Хлои».

Как он часто ей говорил, она была самой чудесной, самой милой, самой искренней, самой доброй и самой щедрой девушкой на свете. Неудивительно, что он ее любил.