Текст книги "Проклятие свитера для бойфренда"

Аланна Окан
Проклятие свитера для бойфренда
Вязаные истории о жизни и о любви

Alanna Okun

THE CURSE OF THE BOYFRIEND SWEATER

Text Copyright © 2018 by Alanna Okun

Published by arrangement with Flatiron Books.

All rights reserved.

© Парнюк Л.В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Она прекрасна! Я смеялся до слез и перечитывал некоторые моменты много раз. Это книга, которую глотаешь за один присест, потому что невозможно остановиться. А потом жалеешь, что книга так быстро закончилась. Аланна Окан – звездный и красноречивый писатель. Ее человеческий опыт настолько мне близок и ее мировоззрение настолько уникально, что я то и дело восклицал про себя: «Да! Точно!» Книга – жемчужина.

The New Republic

«В создании вещей своими руками есть некая сила, особенно когда они сделаны только для вас. Это тихое накося-выкуси всем компаниям, продающим одежду, или журналам, или людям, которые заставляли вас чувствовать себя ущербными».

Аланна Окан

Набирая петли

Никогда не знаешь до конца, во что выльется проект, пока он не будет готов. Это относится ко многим вещам – книгам, рецептам, отношениям, а особенно – к вязанию.

Допустим, вы хотите связать шапку. Вот вы уже провязали пару сантиметров того, что предположительно будет полями шапки, но пока что это только намек на поля; поля не станут полями, пока они не связаны с шапкой. Эти поля могут с такой же легкостью превратиться в горловину свитера, если уж вы решите зайти так далеко и у вас хватит на это пряжи. А можно на этом закончить и оставить все прямо так, получив в итоге этакую эластичную повязку для волос, как у девушек из рекламы средств для очищения кожи, где они омывают водой свои и без того идеальные лица. А может, вы решите, что вам нужна именно шапка, но только с резинкой до самой макушки или с косами, или совсем другого цвета, не такого, которым вы начали вязать.

Можно пахать, не разгибая спины, и закончить весь проект целиком еще до полудня, имея четкое представление о конечном результате, а можно отложить его в сторону на долгие месяцы и браться за него лишь время от времени, провязывая пару рядов под настроение. Можно начать вязать вещь в качестве подарка, а потом вдруг решить оставить ее себе, или наоборот. Можно вдруг обнаружить, что она совсем не похожа на первоначальную задумку – к своему разочарованию или восторгу. Или, как это часто случается, можно достичь точки безмятежной неопределенности и принять решение продолжать несмотря ни на что, даже если вы не уверены в конечном результате и даже если вы вовсе не представляете, что же в итоге выйдет, после того как вы вложили в свой труд столько времени и столько пряжи. Можно просто довериться начатой вещи, дать ей шанс раскрыться за пределами вашего контроля.

Мне всегда нравился контроль. Мне нравится обладать им, а еще мне нравится терять его в ограниченных количествах. Звучит как нечто из области БДСМ, но для меня это почти всегда срабатывает в рукоделии – взаимосвязь между созданием вещи именно такой, как мне хочется, и тем, что у меня в конечном итоге получится, даже если я буду вязать, допуская ошибки и отклонения. Я вяжу спицами, вяжу крючком, вышиваю, увлекаюсь любыми занятиями, связанными с нитками и пряжей. Я умудряюсь сочетать все это примерно столь же долго, сколько я существую на этой земле, мои увлечения всегда помогали мне пережить и осознать самые неконтролируемые моменты существования человеческого существа – волнение, горе, разбитое сердце, полный восторг, ужасную скуку. Рукодельный проект дает мне возможность держать в своих руках нечто реальное, даже когда все вокруг проносится в суматошном вихре; он дает мне возможность взять на себя крошечные риски и решать крошечные проблемы и одерживать крошечные победы. Он напоминает мне, что есть еще и спокойные, умиротворенные участки нашего мозга, куда можно сбежать, когда все остальное напоминает зону боевых действий, и что можно, пусть даже на какой-то небольшой краткий срок, там укрыться. А еще: у вас будет пожизненный запас носков, связанных вручную.

Когда я беседую с людьми о рукоделии, девять раз из десяти, что они никогда не держали в руках спицы или не проводили кучу времени в магазине пряжи. Они ничего не знают о подсчете петель, им наплевать на контрольные образцы плотности, так же как и я понятия не имею, что такое «четвертый даун[1]1
  Down – термин в американском футболе, даун, период игры с момента, когда мяч вводится в игру, до момента, когда мяч становится мертвым (dead ball). Команда нападения получает 4 попытки, для того чтобы пронести мяч на 10 ярдов. Если этого не произошло, мяч переходит к противнику. Как правило, это происходит после панта на 4-м дауне.


[Закрыть]». Но нам обычно легко удается найти общий язык, некую точку соприкосновения, когда тот или иной человек произносит: «О! и ты тоже? А я думал, я один такой!»[2]2
  Сплагиаченная версия моей любимой цитаты, приписываемой К. С. Льюису; у меня даже есть ее вышивка рядом с входной дверью.


[Закрыть]

Поэтому я считаю, что у большинства людей есть своя собственная версия вязания либо они тратят всю свою жизнь, чтобы найти ее – такое незаметное, но непрерывное движение, которое помогает им преобразовать вселенную и найти уголок для своей личности. Для моего папы – это рыбалка; для брата – музыка. Моя мама творит дома, а сестра творит произведения искусства из ненужных вещей. Кто-то из моих друзей рисует, кто-то бегает марафоны, кто-то делает интернет-мемы, а кто-то даже сидел рядом со мной на диване, пытаясь продеть кончик спицы в петельку впервые в своей жизни.

Иногда, недели спустя, я получаю SMSку. Обычно это фото потрепанного, но вполне годного полотна, чуть больше, чем оно было в тот первый день, а количество дырок и ошибок все меньше с каждым новым рядом.

Гласит это сообщение в той или иной форме: «Понятия не имею, что это будет, но смотри!»

Я говорю им, что никто не имеет понятия, по крайней мере, пока что. Главное – начать, даже если это уродливо, даже если это трудно. Даже (и особенно) если вы из тех людей, кто привык, что все получается именно так, как хочется, кто считает, что наступит конец света, если вдруг одна петля окажется не на месте. Но что хорошо: конец света от этого не наступит, а даже если и так, то всегда можно распустить петли и начать все с самого начала.

Первые ряды

Любой, кто делает что-либо своими руками, должен обязательно сделать что-нибудь для малышей. Конечно, есть очевидные возражения: маленькие дети обязательно срыгнут на ту прекрасную вещь, над которой вы работали долгие месяцы. Они не оценят, как этот сизовато-серый цвет сочетается с горчично-желтым, независимо от того, насколько тщательно вы выбирали пряжу. Нельзя добавить миниатюрные пуговки или крошечные помпончики, потому что малыши – супербезмозглые и считают, что все это – еда, да и в любом случае они перерастут что бы то ни было за пару недель. А еще: они воняют.

Но, несмотря на все это, я не могу припомнить лучшего способа, который напоминает, что жизнь может как прийти в этот мир, так и покинуть его.

К моменту окончания колледжа я вряд ли когда-либо держала малыша на руках, не говоря уже о том, чтобы сделать что-либо для какого-нибудь детеныша. Они казались такими чуждыми и далекими от меня, что не думаю, что я представляла, с чего вообще начать… Это как связать рукавичку для пожарного гидранта…

На похоронах прабабушки моя двоюродная сестра попросила меня подержать ее малышку, пока она сходит в ванную комнату.[3]3
  Моя прабабушка мирно умерла в возрасте девяноста восьми лет, в ясном рассудке и с водительскими правами.


[Закрыть] Голова ребенка уткнулась в мое плечо, а я стояла, как вкопанная, в ужасе, что если я пошевелюсь, то наверняка что-нибудь ему сломаю. Когда ее мама вернулась, я была удивлена, что я совсем не почувствовала вес этого теплого маленького комочка, пусть даже полного соплей и слюней.

В следующем году я связала пару крошечных шапочек для новорожденных детей своих коллег по работе и друзей по хору; я начала, а потом забросила вязать детское одеяльце для семьи, которая жила с нами по соседству. (Этот малыш уже учится в десятом классе, а одеяльце все еще в два ряда шириной.) Но эти проекты были простыми, бездумными, не намного отличающимися от шарфов или от фетровых корзинок, которые я сделала, чтобы хранить мелочь для прачечной. Они не требовали от меня сузить или расширить мой кругозор. И вдруг я обнаружила, что вяжу довольно сложную кофту для малыша, который даже еще и не родился.

Я познакомилась со своей лучшей подругой Одой (и представляется она всегда одним долгим выдохом: «Привет-я-Ода-как-«Ода-к-радости[4]4
  An die Freud (нем.) – ода, написанная в 1785 году Фридрихом Шиллером для дрезденской масонской ложи по просьбе его друга Христиана Готфрида Кернера.


[Закрыть]») тем самым летом, когда мы обе окончили колледж. Я жила в Поукипзи[5]5
  Poughkeepsie (pəˈkɪpsiː) – город, расположенный в округе Датчесс (штат Нью-Йорк, США.


[Закрыть] и даже и не подозревала, что в тридцати минутах езды, в маленьком городке со сказочным названием Аннандейл-на-Гудзоне,[6]6
  Annandale-on-Hudso (англ.) – деревушка в округе Датчесс (штат Нью-Йорк, США).


[Закрыть] живет девушка, которая вскоре станет довольно значимой частью моей жизни.

Мы познакомились в Нью-Йорке, куда я переехала впервые, а она переехала вновь. С тех пор как мы познакомились, мы целыми днями чатились, а ночами писали друг другу SMSки. Мы спали вместе в одной кровати и ставили зубные щетки в один стакан. (Ода все еще называет свою щетку «гостевой зубной щеткой» – фу!) Мы познакомились с семьями друг друга: она присоединилась ко мне и моим родителям на пляже Род-Айленда в День памяти погибших в войнах, и в День независимости, и в День труда, а я ходила на их долгие роскошные ужины с ее мамой-француженкой и отцом – урожденным ньюйоркцем – в их таунхаусе в Бруклине.

Во время или после одного из таких ужинов Ода и ее мама попросили меня об одолжении: связать кофточку для малыша, который скоро родится у крестной Оды. Несмотря на свои опасения, я сказала: «Да, конечно, все, что угодно», – чтобы помочь этой семье, которая была так добра ко мне в этом до сих пор новом для меня городе.

Я переучивала Оду вязать столько, сколько мы знали друг друга, что сопровождалось отчаянной руганью с ее стороны, и наш план был таков: я отвечаю за кофточку, а она свяжет подходящую шапочку. В свою очередь, ее мама оплатит стоимость пряжи, а Ода будет покупать мне много выпивки. Это был мой первый раз, когда я занималась рукоделием на почти коммерческой основе так близко к деньгам.

Мы съездили в магазин пряжи в нескольких остановках метро от дома родителей Оды. В свое первое лето в Нью-Йорке я жила у них дома целый месяц и так освоилась в этом почти пригородном районе, с его отдельными домиками, опрятными газонами, который, казалось бы, полностью контрастировал с суровыми многолюдными улицами остальной части города.

Выбор пряжи занял довольно много времени. Должна была родиться девочка, и мы отвергли все слишком слащавые пастельные цвета в пользу нежно-серого цвета, для акцента добавив клубок кремовой пряжи: для пушистого помпона (слишком большого, чтобы поместиться в любознательном ротике), для шапочки и для кружевных кромок для кофточки.

Как только мы вышли из магазина, я осознала, что понятия не имею, как делать эти самые кружева для кофточки, мало того, я понятия не имела, как вязать саму кофту. И хотя я вяжу практически с тех самых пор, как научилась читать, я привыкла делать вещи только для себя или для тел примерно моего размера. Есть определенные неизменные ритмы, вплетенные в шапки и носки, как я считала, вбитые намертво от десятков повторений. И забыть их я уже не могла.

Как прилежная студентка, я прошерстила интернет в поисках идеальной модели, но после того, как сохранила все закладки, скопировала и вернулась обратно к тому же, с чего начала, я осознала, что той самой единственной модели, которую я хотела бы связать, не существует в цифровом формате. И поэтому я купила настоящую, живую, физическую книгу.

Ее по праву называют «Альманах вязания[7]7
  Knitter’s Almanac – книга не переведена на русский язык.


[Закрыть]», это что-то вроде священного писания для вязальщиц; мне даже стало полустыдно, что у меня до сих пор ее не было. Написана она женщиной по имени Элизабет Циммерман,[8]8
  Elizabeth Zimmerman – «бабушка американского вязания», автор книг, инструкций по вязанию.


[Закрыть] которая широко известна как праматерь современного несуетливого вязания, и хотя она умерла почти два десятилетия тому назад, казалось, она прекрасно понимала все мои тревоги.

Там, где прочие схемы и инструкции четко определяли размеры и давали цифры, которые мне ни о чем не говорили, она просто писала: «Не беспокойтесь о размере – малыши бывают разные, а вязание растягивается».

И все же поначалу я сомневалась, что кофточка вообще когда-либо обретет форму, боялась, что, несмотря на точное следование рецепту, в результате у меня получится лишь запутанная бессмыслица. Мое понятие о масштабах было полностью сбито с толку. «Как голова может быть такой большой, а плечи – такими узкими? – размышляла я, провязывая рукавчик, такой крохотный, что даже мой кулак туда не пролез бы. – Как вообще человеческое существо может быть таким маленьким?» Я все больше склонялась к мысли, что мне придется начать все сначала, придется сказать Оде и ее маме: «Простите, я не успею вовремя к вечеринке по поводу рождения ребенка.[9]9
  Вечеринка за 3–4 недели до рождения ребенка, на которой обычно будущей маме дарят подарки.


[Закрыть] Может, вместо этого просто подарить поздравительную открытку из магазина Babies“ R”Us[10]10
  Американская компания, специализирующаяся на розничной торговле игрушками, одеждой и другими товарами для детей.


[Закрыть]?»

И все же, после пары недель вязания в метро и в барах в ожидании друзей кофточка стала походить на реальную вещь. Это одно из преимуществ вязания для крошечных человеческих существ: относительно быстрый результат. Прежде чем я смогла наглядно представить, что же я держу в руках, я уже начала представлять крошечные ручки в этих рукавах, пузатенький животик, улыбающиеся пухлые щечки. Я почувствовала некую маленькую, едва теплящуюся надежду, особенно при мысли, что человечка, для которого я вяжу, еще и в помине нет. Она была на подходе – вечеринка уже запланирована, подарки к ее рождению уже выбраны, – но только еще недосягаема.

Мне было незнакомо это чувство ожидания жизни. Я знала только обратную сторону – ощущение жизни, которая внезапно была разорвана и бесчувственно выкинута прочь. Через год после окончания колледжа умерли двое моих друзей, оба в возрасте двадцати двух лет: Марина – в автомобильной аварии, и Джейми – от лейкемии.

Значимость и изначальность их жизней никак не вяжутся с фактом их смерти.

Я знакомилась с Мариной дважды. Сначала – на первом курсе колледжа, когда мы обе выиграли литературный конкурс на лучшее сочинение. Она ворвалась на церемонию награждения – струящиеся длинные волосы, звякание множества браслетов.

Я подумала, что ее слишком много. Слишком шумная, слишком порывистая, слишком такая, какой я тайно хотела быть, но вместо этого написала такие слова, как «шумная» и «порывистая». А потом, на следующее лето, ее «слишкости» оказалось ровно столько, сколько нужно.

Я жила в Нью-Йорке в первый раз, снимала комнатку в квартире на цокольном этаже и проходила стажировку в журнале. В мой первый день именно Марина оказалась тем самым человеком, который проходил мимо стеклянной двери в офис и впустил меня внутрь. Я не помню, было ли вплетено перо в ее волосы в тот день или оно появилось позже, так рискованно раскачиваясь совсем близко от ее безглютенового соевого соуса, когда мы поглощали ролл за роллом и суши в кафетерии, но прекрасно помню тот живой открытый взгляд узнавания, когда она впервые заметила меня. Она любила совпадения (здесь проходила стажировку еще одна практикантка, которая, как оказалось, встречалась несколько лет с моим бывшим парнем из старших классов, и это была тема, которая Марине никогда не надоедала), и я думаю, что ей нравилось иметь приятельницу, кого-то, кому можно отправить SMSку, когда она расстроена или взволнована чем-нибудь по работе, с кем можно поговорить о любви и о том, какого черта мы будем делать, когда закончим учебу в следующем году.

И мне нравилось иметь такую приятельницу. Я знала, пусть еще и не осознанно, что хочу быть писателем, хочу жить в таком мире, в который и она, и я заглянули всего лишь на лето. И хотя мы были одного возраста и вряд ли Марина понимала в этом больше, чем я, именно она была тем человеком, благодаря которому все казалось возможным. Она искренне, всем сердцем верила, что мы можем и даже должны вести творческую жизнь и делать то, что нам небезразлично, и во всем этом есть смысл: и в писательстве, и в исполнении желаний, и в выражении чувств во всеуслышание, и не нужно бояться ошибиться и начать все заново. Она была настолько чрезвычайно, настолько безоговорочно и беззастенчиво сама собой, что даже оказаться с ней в одной компании помогало мне почувствовать свою индивидуальность.

Я переписывалась с ней осенью в наш последний год обучения, за девять месяцев до того, как ее машина врезалась в ограждение на скоростном шоссе, про статью, которую она написала для газеты в колледже; я видела, что она поделилась ей в Facebook. Речь шла о принятии решения и принятии выбора дальнейшей карьеры после окончания обучения – о чем мы болтали с ней все лето, – и это никак не выходило у меня из головы.

Она ответила: «Очевидно, что мы будем жить одной и той же жизнью всегда, так что увидимся на следующей работе».

С Джейми я познакомилась в колледже, в полутора часах езды от Манхэттена до Гудзона. Знакомство с ним на вечеринке в общежитии в наш второй год обучения было для меня как услышать и полюбить новую песню или набирать петли в первый раз: «О, вот ты где. Я знала, что кто-то вроде тебя должен существовать на белом свете…»

Он не писал пьес и не тусовался, как Марина; он писал вдумчивые, забавно философские статьи, перемежая их вкраплениями имен своих друзей («Предположим, что Аланна – это «мозг в колбе…»[11]11
  Это разновидность мысленных экспериментов, иллюстрирующих зависимость человека в понимании действительности от его субъективных ощущений.


[Закрыть]). Он любил подолгу прогуливаться вдоль озера в студгородке и вламываться в здания колледжа по ночам. Я научилась различать его торчащие во все стороны черные волосы и фирменную голубую толстовку с капюшоном в любой толпе. Его голос был настолько тихим и низким, что иногда приходилось наклоняться поближе, чтобы услышать его.

В наш последний год обучения он жил в двух домах от меня, а затем – сразу через Проспект-парк, когда после окончания колледжа мы оба переехали в Бруклин. На самом деле мы жили в разных мирах, но мне нравилось посещать его мир и приглашать его в свой, где мы обычно пили чай и пиво и играли в «Бананаграммы[12]12
  Настольная игра по составлению слов и кроссвордов.


[Закрыть]», с каждым раундом все невнимательней и небрежней. Он готовил на гриле все, что только можно (вегетарианские бургеры, шампиньоны, грейпфруты), и поливал все это липко-сладким соусом для барбекю под названием Sweet Baby Ray’s. Теперь в моем холодильнике всегда есть бутылочка такого соуса. В наш последний семестр в колледже, когда он был в состоянии ремиссии, он спросил меня полушутя, в манере друзей вязальщиц, когда уже я свяжу что-нибудь и для него. Я рассмеялась и сказала, что могла бы связать ему шапку-чулок или палатку для нашего общего двора, но так этого и не сделала.

Наверное, мой самый любимый поцелуй (из всего нескольких, потому что это не совсем то, что вы думаете) – это мой первый поцелуй с Джейми. В начале первого курса мы вышли с вечеринки на улицу, стоял вечер, один из тех вечеров, который может оказаться последним теплым летним вечером, разговаривали с другими людьми, но при этом оставаясь рядом друг с другом, только руку протяни.

Где-то около полуночи мы ушли вместе.

«Хочешь, попробуем забраться в “Рокки”?» – спросил он меня. Рокфеллер-Холл – внушительный учебный корпус, возвышающийся нашлепкой в центре студгородка. Я всегда побаивалась попасть в неприятности, но тогда с ним я бы пошла куда угодно, поэтому я сказала: «Да».

Мы обошли здание по кругу, высматривая окно, которое забыли закрыть, и нашли такое как раз в тот момент, когда уже были готовы сдаться и пойти по домам. Я шла за ним вверх по ступенькам до верхнего этажа, а потом мы спустились вниз в узкий коридор с преподавательскими кабинетами. Теперь я уже точно не помню, горел ли там свет или, может, только указатели «Выход»? Может, это был свет от наших телефонов? Но каким-то образом Джейми нашел эту маленькую дверцу, размером вполовину от обычной двери, за женской душевой. Должно быть, я проходила мимо нее раз двадцать во время учебы в колледже и никогда не обращала на нее внимания. Он был таким: он заставлял обращать внимание.

Он подергал дверь, и она открылась, обнаружив вход в подвал, скорее всего, предназначенный для хранения всякой всячины, и заполз в темноту. И я, со своим страхом темноты, маленьких пространств и всего, что я не могу увидеть, пошла за ним. Он закрыл за мной дверь.

Я столько раз возвращалась к этому воспоминанию, что оно уже начало стираться из памяти. Эти маленькие, застывшие во времени моменты, когда человек, которого ты хочешь, смотрит на тебя, видит тебя даже в темноте, хочет тебя прямо сейчас, – я бы схватила их в горсть и впряла в волокна пряжи, если бы смогла, ввязала их в одеяло и навсегда зарылась бы в его складках.

Джейми был влюблен в кого-то еще, и я тоже, несколько раз.

Но я всегда хотела его так, как он никогда меня не хотел, но вместо того, чтобы позволить мне оттолкнуть его, он принял это и превратил в крепкую и постоянную дружбу. В следующем семестре он поехал в Лондон, но вернулся раньше срока, так как ему поставили диагноз, все лето и осень он проходил лечение, стал таким худым и бледным, что, когда однажды я встретилась с ним в кампусе, это было так, словно я увидела его призрак. Когда у него наступила ремиссия, он вернулся в колледж и закончил его вместе с нами; он давал мне советы в любви и писательстве, летом он переехал в город, а когда похолодало, заболел вновь и умер в один из первых теплых весенних дней. Вот и все, а я еще цепляюсь за то одно воспоминание, всего лишь одну петельку во времени.

В течение нескольких месяцев после смерти Марины, а затем и Джейми я видела их в городе повсюду. Я замечала мельком ее острый носик или его взъерошенные волосы, а затем осознавала, что, конечно же, это не она, и это точно не мог быть он. Их отсутствие ощущалось, как недостающая ступенька на лестнице, как если бы вы поперхнулись глотком воды, которая зашла не в то горло.

Теперь же это ощущение более абстрактно. Потому что они умерли такими молодыми, потому что мое время с ними было слишком коротко, я износила эти несколько воспоминаний уже давно. Поэтому я часто переношу их в места, где на самом деле они никогда не были. Я думаю о Джейми, когда играю в игры, в любые, даже в те, в которые мы не играли вместе, и не уверена, что он бы имел возможность этому научиться. Понравился бы ему криббедж[13]13
  Кри́ббедж (криббидж, крибедж), англ. cribbage – карточная игра для 2 игроков, популярная в Англии и США.


[Закрыть] или «Колонизаторы[14]14
  Колонизаторы (нем. Die Siedler von Catan) – немецкая настольная игра, созданная Клаусом Тойбером.


[Закрыть]» или он посчитал бы их скучными? Я представляю его на вечеринках, на которых бываю, полных народа, с кем мы вместе учились в колледже. Пригласит ли он меня через Facebook, чтобы удостовериться, что я тоже буду там, даже в усталую пятницу, когда Гринпойт[15]15
  Гри́нпо́йнт (англ. Greenpoint) – самый северный район боро Бруклин, Нью-Йорк.


[Закрыть] и Верхний Ист-Сайд[16]16
  Верхний Ист-Сайд (англ. Upper East Side) – квартал в Манхэттене.


[Закрыть] кажутся такими далекими, что даже думать про них не хочется. Я прохожу по району, где он жил, и думаю: «А что, если отправить ему SMSку и пригласить выпить, поиграть в Scrabble, обнять его на прощание и почувствовать однажды такой знакомый, а теперь забытый запах кожи на его шее.

Марину я представляю на работе, в Twitter’е и на вечеринках, совсем не таких, где мог бы бывать Джейми. Книжные вечеринки, театральные вечеринки, вечеринки, где все стоят и рассказывают, перекрикивая музыку, как им недоплачивают и как они переквалифицировались, где они интересуются друг у друга, как дела в творчестве и любви, а потом просеивают ответы сквозь фильтр, чтобы найти крупицы золотой правды, подтверждение того, что сами они все делают правильно в сравнении с другими. Остались ли бы мы с ней друзьями или это превратилось бы в одно из тех знакомств, где все, о чем нам осталось говорить, это тот факт, что мы познакомились в такое особое для нас, напряженное время?

«А вы знали, что мы вместе проходили стажировку?» – рассказывали бы мы своим друзьям первые несколько раз при встрече, а затем растворились бы в улыбках, приветственных взмахах рукой, лишь время от времени обращая внимание на имя автора под очередной статьей.

Я не знаю, кем бы они были для меня сейчас. Я лишь знаю, что я теперь старше, чем они оба когда-либо будут, и это пугает меня. Потеря этих двух людей заняла так много места в моей жизни, что в то время, когда меня попросили связать кофточку для малыша всего через шесть месяцев после смерти Джейми и чуть больше года после смерти Марины, я почти полностью забыла о мысли о новой жизни.

Вязание этой кофточки стало реальным и весомым напоминанием о ней. Вязание любой вещи придает вам чувство обладания контролем, как демонстративный дерзкий вызов перед лицом горя: эта вещь твоя, именно такая, какой она должна быть, и она существует там, где раньше не было ничего. И с каждым провязанным рядом в вещичке, предназначенной для малыша, все более отчетливо проступают его или ее очертания в ожидании, когда эта вещь приобретет свою конечную форму. Мне нравилось осознавать, что эта будущая кофточка лежала в моей сумке в течение рабочего дня и рядом с моей кроватью, когда я просыпалась. Я чувствовала ее свечение; я чувствовала ее дыхание.

Я закончила даже на несколько дней раньше. Ода предложила мне пришить на кофточку маленькую этикетку с моими инициалами, прежде чем отдать ее. «Как знать, – сказала она, – может, эта кофточка станет семейной реликвией или чем-то вроде». Она сказала, что кто бы ни получил ее следующим после этой малышки, которую назовут Майей, кто мог бы оказаться таким же громким и настоящим, как Марина, или спокойным и добрым, как Джейми, или бесконечно открытым, как Ода, он наверняка захочет узнать, откуда эта кофта появилась.

Через несколько недель после того, как я отдала кофточку, Ода прислала мне несколько фотографий. На них были новоиспеченные родители и Майя, родившаяся накануне ночью. Малышка выглядела крошечной и недоуменно чудной, с копной черных волос, по поводу которой мое лысое малышковое Я испытало жгучую зависть. Она была слишком маленькой для этой кофты и даже для шапочки, которую начала вязать Ода, а заканчивать которую пришлось мне. (Мы обе знали, что так и произойдет.)

Но это, подумалось мне, и хорошо. Она еще вырастет.