Текст книги "Любовь властелина"

Альбер Коэн
Любовь властелина

Моей жене

Часть первая

I

Спешившись, он шел вдоль кустов орешника и шиповника, а за ним конюх вел под уздцы двух лошадей, шел в шуршании лесной тишины, обнаженный по пояс, в лучах полуденного солнца, шел и улыбался, загадочный и царственный, уверенный в победе. Два раза он струсил и не решился – вчера и позавчера. Сегодня, в первый майский день, он должен решиться, и она должна полюбить его.

Он шел вдоль зарослей по дремучему неподвижному старому лесу, пронизанному солнечными бликами, прекрасный и благородный, как его предок Аарон, брат Моисея, шел, внезапно разражаясь смехом, самый безумный из сынов человеческих, смеясь от избытка молодости и любви, то срывая цветок и принимаясь грызть стебелек, то пританцовывая, знатный вельможа в высоких сапогах, танцуя и смеясь в ослепительных лучах солнца, пробивающегося сквозь ветви, танцуя грациозно, в сопровождении двух умных животных, танцуя от любви и предчувствия грядущей победы, пока его подданные, все лесные твари, предавались бездумной суете: крохотные ящерки замирали под пластинчатыми шляпками больших грибов, блестящие мухи вились в воздухе по причудливым траекториям, пауки выглядывали из зарослей вереска и подстерегали долгоносиков с их доисторическими хоботками, муравьи то ощупывали друг друга, обмениваясь одним им понятными знаками, то спешили по своим делам, проворные лекари-дятлы долбили деревья, жабы оплакивали свое одиночество, звенели пугливые кузнечики, недовольно ухали совы, разбуженные среди бела дня.

Он остановился, снял с плеча конюха сумку, нужную для задуманной им инсценировки, и приказал привязать лошадей к ветке и ждать его – столько, сколько понадобится, до вечера или даже дольше, пока он не свистнет. И как только ты услышишь свист, приведешь мне лошадей, и я дам тебе столько денег, сколько захочешь, клянусь честью! Потому что то, что я надеюсь сегодня испытать, не испытывал еще никогда ни один человек, знай это, ни один человек с начала времен. Да, брат, столько денег, сколько захочешь! Так сказал он, и от радости хлестнул хлыстом свой сапог, и направился навстречу судьбе к дому, где жила эта женщина.

Остановившись перед богатой виллой в стиле швейцарского шале, настолько вылизанной, что она сверкала, как черное дерево, он заметил на крыше чашечки анемометра – и решился. Держа в руке сумку, он осторожно толкнул калитку и вошел. Береза склонила перед ним свою кудрявую голову, в ее ветвях множество птичек тонкими дурацкими голосами щебетали, как прекрасен этот мир. Чтобы под ногами не хрустел гравий, он отпрыгнул на обочину, к бордюру из гортензий, окаймленному камушками. Подойдя к окну, он укрылся в извивах плюща и заглянул внутрь. Она играла на пианино в большой комнате, отделанной красным бархатом и позолоченным деревом. Играй, моя красавица, ты еще не знаешь, что тебя ждет, прошептал он.

Он залез на сливу, подтянулся до балкона первого этажа, поставил ногу на перила, рукой схватился за какую-то выступающую деревянную деталь, добрался до подоконника на втором этаже, раздвинул полуоткрытые ставни и занавески и одним махом оказался в комнате. Ну вот, опять у нее, как вчера и позавчера. Но сегодня он объявится ей, он решится. Быстрей, надо успеть подготовить представление.

Обнаженный по пояс, он склонился над сумкой и вытащил из нее обтрепанное пальто и траченную молью меховую шапку, удивился командорской орденской ленте, на которую натолкнулась его рука. Раз уж она здесь, такая красная и красивая, надо ее надеть. Завязав ленту вокруг шеи, он направился к большому зеркалу. Да, красив до тошноты. Бесстрастное лицо, увенчанное мраком спутанных кудрей. Узкие бедра, плоский живот, широкая грудь, и под загорелой кожей, как змеи, шевелятся тугие мускулы. И всю эту красоту – потом на кладбище, желтенькую здесь, зелененькую там, совсем одинокую в полусгнившем от сырости ящике. Да, посмотрим, как они его захотят такого, молчаливого и одеревеневшего в своем коробе. Он радостно улыбнулся и снова принялся бродить по комнате, время от времени взвешивая на ладони пистолет. Остановившись, он внимательно всмотрелся, чтобы оценить достоинства маленького мощного друга, всегда готового оказать услугу. Там притаилась пуля, которая вскоре… да, вскоре. Нет, только не в висок, можно выжить и ослепнуть. Сердце – это да, то что надо – но ведь можно промахнуться и попасть ниже. Хорошее местечко – в углу, образованном грудной костью и третьим межреберным промежутком. Он взял с туалетного столика ручку, валявшуюся рядом с флаконом духов, обозначил ею заветное место и улыбнулся. Там будет маленькая звездчатая дырочка, окруженная черными точками, в нескольких сантиметрах от соска, который столькие нимфы любили целовать. Ну что, покончить раз и навсегда с этой каторгой? Развязаться с людишками, способными только на ненависть и ложь? Свежевымытый и тщательно выбритый, он будет очень даже презентабельным покойником – и к тому же командором. Нет, прежде надо опробовать сию неслыханную затею. Благословенна будь, если ты такова, какой я тебя считаю, прошептал он, а тем временем пианино внизу рассыпало сладостные аккорды, и он, поцеловав свою руку, снова принялся ходить по комнате, полуголый и нелепый командор, держа у самого носа флакон с духами и без устали вдыхая их аромат. Перед столиком у изголовья он остановился. На мраморной поверхности – книга Бергсона и шоколадные батончики. Нет-нет, спасибо, мне не хочется. На кровати – школьная тетрадь. Он открыл ее, поднес к губам, затем принялся читать.

«Я решила: стану талантливой писательницей. Но это же мой дебют в литературе, поэтому надо подготовиться. Вот для начала неплохая идея – записывать в эту тетрадку все, что придет в голову о моей семье и обо мне. А когда наберется сотня страниц, я выберу то, что действительно правдиво и хорошо, и начну свой роман, только заменю все имена».

«Приступаю с волнением. Я считаю, что у меня вполне может быть творческий дар – по крайней мере, надеюсь. Решено – каждый день писать не меньше десяти страниц. Если я не знаю, как закончить фразу, или запутаюсь, можно использовать телеграфный стиль. Но главное, чтобы в романе были только правдивые фразы. Ну, вперед!»

«Но прежде чем начать, нужно рассказать историю собаки по имени Пятнашка. Она не имеет отношения к моей семье, но это очень красивая история, и она свидетельствует о душевных достоинствах этой собаки и англичан, которые стали о ней заботиться. Кстати, можно использовать эту тему в моем романе. Несколько дней назад я прочитала в “Дейли телеграф” (я иногда ее покупаю, чтобы не утратить связь с Англией), что пес Пятнашка, черно-белая дворняжка, имел привычку каждый вечер ждать своего хозяина в здании автовокзала, в 6 часов, в Севеноаке. (Слишком много “в”. Переделать фразу.) И вот в среду вечером хозяин не вышел из автобуса, а Пятнашка не тронулся с места и всю ночь сидел на дороге, в холоде и сырости. Велосипедист, который хорошо знал его и видел около шести вечера накануне, снова увидал его на следующий день в восемь утра, он сидел на том же самом месте и преданно ждал хозяина, бедняжечка. Велосипедист был так растроган, что поделился с Пятнашкой своими бутербродами, а потом обратился к инспектору Общества защиты животных (ОЗЖ) в Севеноаке. Дело расследовали, и выяснилось, что хозяин Пятнашки внезапно умер в Лондоне от сердечного приступа. Больше никаких подробностей в газете не было».

«Меня ужасно расстроили страдания бедного малыша, который четырнадцать часов подряд ждал своего хозяина, и я дала телеграмму в ОЗЖ (будучи членом этого благотворительного общества), что я готова взять Пятнашку к себе, и попросила отправить его сюда самолетом за мой счет. В тот же день телеграфом пришел ответ: “Пятнашку уже взяли”. Тогда я телеграфировала: “Заслуживают ли доверия его новые хозяева? Напишите подробней”. Ответ, пришедший письмом, был великолепен. Я привожу его целиком, чтобы показать, какие замечательные люди англичане. Перевожу: “Дорогая мадам, отвечая на Ваш вопрос, мы с удовольствием доводим до Вашего сведения, что Пятнашку взял его светлость архиепископ Кентерберийский, примас всей Англии, который, как нам кажется, может гарантировать высокие нравственные качества. На первом обеде в епископском дворце Пятнашка продемонстрировал отменный аппетит. Искренне Ваш…”».

«Теперь – о моей семье и обо мне. При рождении я получила имя Ариадна Кассандра Коризанда д’Обль. Д’Обль считается одной из лучших фамилий Женевы. Они родом из Франции, но в 1560 году присоединились к Кальвину. Наша семья дала Женеве ученых, философов, невероятно достойных и образованных банкиров и множество священников, поддерживающих святое дело Реформации. У меня даже был предок, который помогал Паскалю в каких-то его опытах. Женевская аристократия – лучшая из всех, не считая английского дворянства. Моя бабушка была из Армийотов-Идиотов. Потому что в семье была одна ветвь – люди достойные, а именно Армийоты-Идиоты, а были ничтожные, назывались Армийо-Гнилье. Конечно же, второе имя, то есть прозвище, никогда не писалось, их называли так для удобства, чтоб понять, о какой ветви идет речь – с конечным “т” или без. К сожалению, наш род скоро угаснет. Все д’Обли уже померли, кроме дяди Агриппы, который холост и, соответственно, не продолжит род. А у меня, если когда-нибудь будут дети, их станут именовать Дэмы, всего лишь Дэмы.

Нужно теперь рассказать о папе, маме, брате Жаке и сестре Элиане. Мама моя умерла родами, произведя на свет Элиану. Эту фразу в романе надо изменить, а то как-то глупо звучит. Про маму я ничего не помню. На фотографиях она выглядит не особенно симпатичной, у нее уж больно суровый вид. Папа был пастором и преподавателем на Факультете теологии. Когда он умер, мы были еще маленькие – Элиане было пять лет, мне шесть и Жаку семь. Горничная объяснила нам, что папа на небе, и мне стало страшно. Папа был очень добрый, очень красивый и представительный, я им любовалась. Дядя Агриппа мне потом рассказывал, что он казался высокомерным, чтобы скрыть природную робость, что он был очень внимательным к мелочам и честным той внутренней честностью, которой славятся женевские протестанты. Сколько смертей в нашей семье! Элиана и Жак погибли в автокатастрофе. Я не могу говорить о Жаке и моей любимой Элиане. Если я заговорю о них, сразу заплачу и не смогу продолжать».

«Cейчас по радио играло “Zitto, zitto” этого ужасного Россини, тупицы, которого интересовали только макароны с мясом; он даже сам их готовил. А тут включили “Самсона и Далилу” Сен-Санса. Еще того хуже! Кстати о радио, тут передавали пьесу какого-то Сарду, которая называлась “Мадам Не-Ведая-Стыда”. Кошмар! Как можно быть демократом, слыша эти крики и аплодисменты толпы? Как радуются эти идиоты выходкам некой мадам Не-Ведая-Стыда, герцогини Гданьской. Например, когда на дворцовом приеме она заявляет по-простонародному: “А вот она я!” Представьте себе, герцогиня – бывшая прачка, и этим гордится! А ее тирада, обращенная к Наполеону! От всего сердца презираю этого месье Сарду. Конечно же, мамаше Дэм очень понравилось. Ужасны еще по радио эти вопли публики на футбольных матчах. Как можно не презирать таких людей?»

«После папиной смерти мы все трое поехали к его сестре Валери, которую между собой называли Тетьлери. В романе надо как следует описать ее виллу в Шампель, увешанную неудачными портретами предков, изречениями из Библии и старинными видами Женевы. В Шампель жил еще брат Тетьлери, Агриппа д’Обль, которого я называла дядюшка Гри. Он очень интересная личность, но о нем потом. Сейчас я буду рассказывать только о Тетьлери. Ее, конечно, нужно сделать одним из главных персонажей моего романа. Всю жизнь она изо всех сил пыталась скрыть от меня свою глубочайшую привязанность. Я попробую сейчас описать ее по-настоящему, как будто бы это уже начало романа».

«Валери д’Обль четко осознавала свою принадлежность к женевской аристократии. По правде сказать, первый из женевских д’Облей во времена Кальвина торговал сукном, но это было давно и неправда. Моя тетушка была высокой и величественной, с правильными чертами красивого лица, одевалась всегда в черное и к моде относилась с глубочайшим презрением. Поэтому, выходя на улицу, она всегда надевала странную плоскую шляпу, похожую на большую лепешку, по краям окруженную короткой черной вуалеткой. Вся Женева помнит ее фиолетовый зонтик, с которым она никогда не расставалась, она держала его как тросточку и опиралась на него при ходьбе. Она была чрезвычайно щедрой и отдавала львиную долю своих доходов на благотворительные организации, миссионерские поездки в Африку и ассоциации по охране архитектурных памятников Женевы. Еще она основала стипендию для благонравных молодых девушек. “А для юношей, тетя?” Она ответила мне: “Балбесами я не занимаюсь”».

«Тетьлери принадлежала к вымирающей группе наиболее ортодоксальных протестантов, к которой относятся и шотландские пуритане. Для нее мир делился на избранных и изгоев, причем большую часть избранных составляли жители Женевы. Конечно, были какие-то избранные еще и в Шотландии, но немного. Она при этом была далека от мысли, что достаточно всего лишь родиться в Женеве и быть протестантом, чтобы достичь спасения. Нет, дабы обрести милость Всевышнего, необходимо было выполнить пять условий. Во-первых, буквально верить каждому слову Библии, в частности тому, что Еву создали из ребра Адама. Во-вторых, состоять в членах консервативной партии, называется она, кажется, национал-демократическая. В-третьих, ощущать себя жителем Женевы, но не Швейцарии. “Да, Женевская республика присоединилась к швейцарским кантонам, но больше у нас нет ничего общего с этими людьми”. Для нее жители Фрибурга (Какой ужас, паписты!), жители Во и Берна были такими же иноземцами, как китайцы.

Четвертое, принадлежать к одному из “приличных семейств” – то есть тех, у кого, как в нашей семье, предки входили в Малый Совет до 1790-го года. Это правило не распространялось на пасторов, но только, конечно, на серьезных пасторов, “а не этих юнцов с бритыми щеками, которые имеют наглость заявлять, что Всевышний всего-навсего самый великий из Пророков!” В-пятых, не быть “мирским”. В это слово тетушка вкладывала совершенно особый смысл. В частности, мирским в ее глазах становился любой веселый пастор, или пастор, который носил мягкий подворотничок, или спортивный костюм, или светлые ботинки – это она считала просто ужасным. “Тцц-тцц, я прош-шу тебя, у него желтые ботинки!”. Мирским оказывался также каждый женевец, даже из хорошей семьи, если он ходил в театр. “Пьесы в театре – сплошь выдумки. Мне неинтересно выслушивать всякую ложь”».

«Тетьлери была подписана на “Женевскую газету” – такова была семейная традиция, и к тому же, она, “кажется”, владела в ней частью акций. Но она никогда не читала это достойное издание, даже не притрагивалась, потому что многого в нем не одобряла. Конечно, не политические статьи, лишь то, что она называла неприличным, а именно: страничку женской моды, роман с продолжением на второй странице, брачные объявления, новости из католического мира, объявления Армии Спасения. “Тцц-тцц, я тебя прошу, смешать религию со всеми этими тромбонами!” Неприличными считались также реклама корсетов и анонсы всяческих “кабаре”, это у нее было объединяющие слово для всех подозрительных заведений, будь то мюзик-холл, дансинг, кино или даже кафе. Кстати, чтобы я не забыла: как она была недовольна, когда узнала, что как-то раз дядя Агриппа, мучимый жаждой, зашел первый раз в жизни в кафе и отважно заказал чаю. Какой скандал! Д’Обль в кабаре! Да, кстати, нужно обязательно упомянуть где-нибудь в романе, что Тетьлери никогда в жизни не солгала. Правда была ее жизненным принципом».

«Тетя была очень экономна, хотя и щедра, и никогда не продала ничего из дома, потому что считала себя всего лишь пользователем своего состояния (“Все, что досталось мне от отца, должно в нетронутом виде перейти к его внукам”). Я уже упоминала, что она, “кажется”, владела акциями “Женевской газеты”. По сути дела, она мало разбиралась во всяких финансовых тонкостях и считала все эти акции и облигации вещами необходимыми, но низменными и недостойными разговоров и специального внимания. Она слепо доверялась во всех этих вопросах господам Саладину, Красношляпу и Компании, банкирам, представляющим интересы д’Облей с тех пор, как те перестали держать собственный банк. Она считала их чрезвычайно порядочными людьми, хотя и подозревала, что они почитывают “Женевскую газету”. “Но тут мне приходится быть снисходительной, я же понимаю, что для финансистов это необходимо, они должны быть в курсе всего”».

«Нужно учесть, что мы встречались только с людьми нашего круга, безумно набожными. Внутри племени женевских правильных протестантов тетушка и ее приближенные образовывали ядро самых крайних. Боже упаси нас когда-нибудь пообщаться с католиками! Я помню, когда мне было 11 лет, дядюшка Гри повез нас с Элианой в Аннемас, маленький французский городок совсем рядом с Женевой. Мы ехали в карете, запряженной двумя лошадьми, которой управлял наш кучер Моисей – несмотря на имя, кальвинист строгих убеждений, – и я помню возбуждение двух малышек, которые наконец смогут увидеть католиков, этот загадочный народец, этих таинственных дикарей. Всю дорогу мы дружно скандировали: “Увидим мы католиков, увидим мы католиков!”».

«Я возвращаюсь к описанию Тетьлери. В плоской шляпе с черной вуалеткой, она выезжала каждое утро в своей карете, сопровождаемая Моисеем в цилиндре и сапогах с отворотами. Она ехала осмотреть свой любимый город, удостовериться, все ли на месте. Если замечала какое-нибудь безобразие – обвалившуюся лестницу, грозящий падением навес или пересохший городской фонтан – она “отправлялась поговорить с этими господами из управы”, это значило, что она отправляется отчитывать кого-нибудь из женевского правительства. Наслышанные о ее знаменитом имени и сложном характере, ее связях и ее щедрости, “эти господа” были вынуждены поднапрячься и удовлетворить тетины требования. Кстати о женевском патриотизме Тетьлери: она порвала отношения с английской принцессой, такой же набожной, как и сама тетя, за то, что в письме та допустила какую-то шуточку по поводу Женевы».

«К одиннадцати часам она возвращалась на свою любимую виллу Шампель: карета да вилла – единственная роскошь, которую тетя себе позволяла. Она много тратила на благотворительность, как я уже говорила, и совсем мало на себя. Помню как сейчас ее черные платья, элегантные, чуть удлиненные сзади наподобие шлейфа – но старые, потертые, кое-где заботливо заштопанные. В полдень раздавался первый удар гонга. В половине первого – второй удар, и нужно было немедленно отправляться в столовую. Не позволялось ни малейшего опоздания. Дядя Агриппа, Жак, Элиана и я стоя ожидали явления той, которую между собой называли “Шефиня”. Конечно же, никто не мог сесть, пока она не займет свое место».

«За столом, после благодарственной молитвы, мы начинали вести беседы на приличествующие темы, как-то цветы (“обязательно надо расплющивать кончики стеблей подсолнухов, тогда они лучше стоят”), или красота заката (“я так наслаждалась этими красками, я так благодарна Господу за это великолепие”), или капризы погоды (“мне показалось, что сегодня утром похолодало”), или последняя проповедь любимого пастора (“так мощно по содержанию, так прекрасно изложено”). Много говорилось также о миссионерской деятельности в Замбези, так что я теперь отлично разбираюсь в негритянских племенах. Например, я знаю, что в Лесото правил король Леваника, что жители Лесото называются басото и изъясняются они на языке сесото. Наоборот, считалось неприличным беседовать о вещах, как говорила тетушка, приземленных. Я помню, как-то я легкомысленно сказала, что суп кажется мне пересоленным, и тетушка нахмурила брови и ледяным тоном меня одернула: “Тцц, Ариадна, прошу тебя!” Такая же реакция была, когда я не удержалась и сняла пенку с только что поданного какао, – мне тут же стало не по себе под ее холодным пристальным взглядом».

«Такая холодная – и в то же время в глубине души очень добрая, тетушка не умела выражать свои чувства, не показывала свою доброту. Это происходило вовсе не от бесчувственности, а от благородной сдержанности, и еще, может быть, от страха перед всем плотским. Никогда никаких ласковых слов, да и целовала она меня очень редко – и всегда только самыми кончиками губ легко касалась лба. Зато когда я болела, она по нескольку раз вставала ночью и заходила в детскую, чтобы проверить, не проснулась ли я, не раскрылась ли. Дорогая моя Тетьлери, никогда-то я не осмелилась вас так назвать».

«Надо упомянуть где-нибудь в романе мои детские богохульства. Я была очень набожна и при этом порой, когда принимала душ, у меня внезапно вырывалось: “Бог гадкий!” И тут же я кричала: “Нет, нет, я этого не говорила! Бог хороший, Бог очень добрый!” И потом это начиналось снова, я опять богохульствовала! Это было какое-то наваждение, и в наказание я била себя».

«А вот в голову пришло еще воспоминание. Тетьлери сказала, что самый страшный грех – против Святого Духа. Вечером в кровати я не могла устоять перед искушением и шептала: “А я грешу против Святого Духа!” Конечно, я не понимала, что это на самом деле значит. Но тут же в ужасе зарывалась в простыни и объясняла Святому Духу, что это была просто шутка».

«Тетьлери даже не подозревала, в какой ужас приводили нас с Элианой некоторые ее слова. Например, ей казалось, что для нашего же блага следует постоянно говорить с нами о смерти, чтобы приготовить нас к самому важному – вечной жизни. Нам было лет по десять– одиннадцать, когда она стала читать нам рассказы умирающих детей, которых в агонии постигало озарение и они слышали ангельские голоса. У нас с сестрой это вызвало какую-то истерическую манию, стало навязчивой идеей. Я помню, какой ужас вызвали вычитанные в календаре слова из Библии: “Ты умрешь и почиешь в Бозе”. Когда младшая кузина Армиот пригласила нас с Элианой в воскресенье на полдник, я ответила ей: не уверена, что мы придем, потому что, возможно, почием в Бозе. С тех пор, хотя я и не утратила веру, но панически боюсь псалмов, в особенности того, что начинается: “Кому ты, Господи, откроешь врата в чертог пресветлый твой”[1]1
  Псалом в переводе о. Василия Пробатова.


[Закрыть]. Невыносимо слышать, как люди в церкви хором выпевают эти гимны с фальшивой радостью, с какой-то болезненной экзальтацией, убеждая себя, что просто счастливы будут умереть – и при этом зовут доктора при малейшей болячке».

«Вот еще некоторые воспоминания, бегло, в нескольких словах, только чтобы не забыть. В романе я уже опишу их подробнее. Тетушкино вышивание по канве после утренней и вечерней молитвы. Молитву мы часто заканчивали псалмом “Как лань, утомленная летней жарой”[2]2
  Псалом в переводе о. Василия Пробатова.


[Закрыть], что вызывало у меня бешеный приступ смеха, который я еле сдерживала. Тетьлери еще долго молилась в одиночестве, три раза в день, всегда в одно и то же время, в своей спальне, и ее нельзя было в это время беспокоить. Однажды я подглядела за ней в замочную скважину. Она стояла на коленях, с опущенной головой и закрытыми глазами. Внезапно ее лицо озарилось удивительно прекрасной и странной улыбкой. Да, еще нужно вставить где-нибудь, что она ни при каких обстоятельствах не прибегала к помощи никакого врача, даже дядюшки Гри. Она верила в исцеляющую силу молитвы. Что касается ее страха перед всем плотским, о котором я уже говорила выше, нужно упомянуть о ее полотенцах в ванной комнате. Для каждой части тела было свое полотенце. Полотенцем для тела ни в коем случае нельзя было вытирать лицо. Это разделение, вызванное смутным страхом согрешить по неведению, мог придумать невежда – и святой. Нет, я, пожалуй, в романе не стану рассказывать эту историю про полотенца: не хочется выставлять тетушку в смешном виде. Я еще забыла сказать, что она никогда в жизни не прочла ни одного романа – все из-за того же отвращения к лжи».

«Теперь – только телеграфный стиль. После смерти Жака и Элианы мы с Тетьлери остались вдвоем на вилле, потому что дядюшка Гри уехал с миссией в Африку, лечить больных туземцев. Моя религиозная истерия. Я больше не верила – или верила в то, что больше не верила. В нашем кругу это называлось кризисом опустошенности. Я решила сдавать экзамены на филолога. В университете я познакомилась с Варварой Ивановной, тонкой и умной девушкой, русской эмигранткой. Мы быстро подружились. Она казалась мне очень красивой. Мне нравилось целовать ее руки, ее румяные щеки, ее тяжелые косы. Я постоянно думала о ней. В общем, это была любовь».

«Тетьлери совсем не нравилась эта дружба. “Русская, тцц, я тебя прошшу!” (“прошу” вырывалось с шипением, как струйка пара). Она не желала знакомиться с Варварой, но и не запрещала мне с ней видеться, и этого было достаточно. Но однажды к нам пришли полицейские, чтобы навести справки о некоей Сияновой, временно проживающей в Женеве. Меня дома не было. От полицейских Тетьлери узнала две ужасные вещи. Во-первых, что моя подруга принадлежала к партии меньшевиков, другими словами русских революционеров. Во-вторых, она была любовницей руководителя группы, высланного из Швейцарии. Вечером, когда я вернулась домой, тетя приказала мне немедленно порвать все отношения с этой порочной особой, которая стоит на учете в полиции и к тому же революционерка. Я возмутилась. Расстаться с моей Варинькой? Да никогда! И вообще, я была уже взрослой. Тем же вечером я собрала вещи, мне помогла наша старая служанка Мариэтта.

Тетьлери закрылась в комнате и отказалась выйти ко мне. Я ушла. Интересно, получится из этого роман? Ну, я продолжаю».

«Мы с подругой сняли комнату в городе – маленькую и довольно убогую. Своих денег у меня было очень мало: папа потерял почти все состояние в результате каких-то сложных финансовых махинаций, приведших к краху. Но мы были счастливы вдвоем. Мы вместе ходили в университет, я на филологический, она на факультет социальных наук. Студенческая жизнь. Маленькие ресторанчики. Я даже начала немного пудриться, чего никогда не делала, живя у тетушки. Но что касается губной помады, я никогда ею не пользовалась и не буду. Это так пошло, так вульгарно. Я начала учить русский, чтобы говорить с Варварой на ее родном языке, чтобы стать еще ближе. Мы спали вместе. Да, это была любовь, но чистая любовь – почти… однажды в воскресенье я узнала от Мариэтты, которая часто ко мне заходила, что тетушка уезжает в Шотландию. Мое сердце сжалось: я понимала, что именно из-за меня, из-за той жизни, которую я вела, она обрекает себя на добровольное изгнание».

«Несколько месяцев спустя, во время пасхальных каникул, Варвара призналась мне, что больна туберкулезом и больше не может ходить в университет. Она скрывала это, чтобы меня не расстраивать и к тому же не усугублять наше и без того плачевное финансовое состояние поездками в горы на лечение. Я тут же отправилась к ее лечащему врачу – и узнала, что уже слишком поздно для лечения в санатории и жить ей осталось от силы год».

«Последний год ее жизни был нелегким для меня. Конечно, я отказалась от всех занятий и целиком посвятила себя Варваре. Я ухаживала за ней, готовила еду, мыла и стирала. Но иногда, по вечерам, мне так хотелось куда-нибудь сходить, меня приглашали университетские друзья, не девушки и юноши моего круга, а преимущественно иностранцы. Я иногда уходила – на ужин, на студенческий бал, в театр. Я знала, как тяжело она больна, и тем не менее не могла удержаться и убегала развлекаться. Варинька, дорогая, прости, я была такой молодой. Когда я возвращалась, мне было стыдно, тем более что она никогда ни в чем меня не упрекала. Правда, однажды, когда я в два часа ночи вернулась с бала и наговорила ей невесть чего в свое оправдание, она мне спокойно ответила: “Да, но я-то скоро умру”. Я никогда не забуду этот устремленный на меня взгляд».

«На следующий день после смерти Варвары я вгляделась в ее руки. Даже не касаясь их, можно было ощутить, какие они холодные, тяжелые – как мраморные. Матово-белая тусклая кожа, распухшие пальцы… И я поняла, что все кончено, все-все кончено».

«Когда я вернулась с кладбища, мне стало страшно в маленькой квартирке, где она по ночам ожидала моего возвращения из театра или с бала. Я решила переехать в отель “Бельвю”. Адриан Дэм, который получил назначение в Лигу Наций, жил в том же отеле. Родители его тогда еще не приехали. Однажды вечером я вдруг обнаружила, что у меня практически совсем нет денег. Не получится даже оплатить счет за неделю. Я была одна-одинешенька на свете, некому помочь. Дядюшка – в Центральной Африке, тетя – где-то в Шотландии. Да и если б я знала ее адрес, все равно бы не осмелилась написать. А люди моего круга – кузины, дальние родственники, знакомые – все перестали со мной общаться, когда я ушла из дома и стала жить “с русской революционеркой”».

«Точно не знаю, что произошло после того, как я выпила все эти порошки веронала. Я, наверное, открыла дверь из комнаты, и Адриан, возвращаясь домой, обнаружил меня лежащей в коридоре. Он поднял меня, отнес в мою комнату. Увидел пустые упаковки веронала. Позвал врача. Промывание желудка, какие-то уколы. Кажется, несколько дней я была при смерти».

«Выздоровление. Визиты Адриана. Я рассказывала ему про Варвару, про Элиану. Он утешал меня, читал мне вслух, приносил мне книги и пластинки. Единственный человек в мире, которому было до меня дело. Я жила в каком-то оцепенении. Яд отравил мой мозг. Он спросил как-то вечером, не хочу ли я стать его женой, и я согласилась. Мне так нужен был человек, который добр ко мне, заботится обо мне, любуется мной – ведь в тот момент я чувствовала себя совершенно деклассированной. И при этом нищей и не готовой к борьбе за существование, лишенной практических умений, неспособной даже работать секретаршей. Мы поженились до приезда его родителей. И он был терпелив, когда я сказала ему, что боюсь тех вещей, что происходят между мужчиной и женщиной».

«Вскоре после моей свадьбы смерть Тетьлери в Шотландии. Меня вызвал ее нотариус. По завещанию (хотя оно и было написано после скандала и ухода из дома) я получала все, кроме виллы в Шампель, которую она оставила дяде Агриппе. Приезд родителей Адриана. Моя истерия. Целыми неделями я не выходила из комнаты, лежала, читала. Адриан приносил мне еду в постель. Потом мне захотелось уехать из Женевы. Он попросил долгий отпуск без сохранения содержания. Наши поездки. Его доброжелательность. Мои капризы. Один раз я прогнала его просто потому, что он – не Варвара. Потом я его опять позвала. Он вернулся – такой нежный, такой добрый. И тогда я ему сказала, что была злой женщиной, но с этим покончено, и теперь я стану хорошей и он может снова выйти на работу. Мы вернулись в Женеву».