Текст книги "Любовь властелина"

XI

В кулуарах прогуливались министры и дипломаты, что-то озабоченно обсуждая с вдумчивым видом, они были убеждены в невероятной важности мимолетных забот их хрупкого муравейника, убеждены также в собственной важности, они со значением обменивались пустыми бесполезными замечаниями, их тон был до комизма торжественен и непререкаем, все они страдали геморроем, но неожиданно вдруг становились приветливыми и улыбались. Учтивость, продиктованная распределением сил, фальшивые улыбки, показное дружелюбие и чудовищные изгибы поклонов, амбиции, облаченные в одежды доблести, расчет и интриги, лесть и подозрительность, тайные союзы и заговоры – неуемная суета будущих трупов.

Первый делегат от Швеции, тощий и длинный, похожий на подъемный кран, грустно поклонился леди Чейни, которая как бы невзначай прихлебывала чай, и затем с видимым облегчением неуклюже расплел длинные узловатые руки. Рядом изысканно ушастый, сутулый, улыбающийся и будто бы вечно озябший, как нахохлившийся стервятник, со своим отложным накладным воротником напоминающий актера на роли романтических злодеев, Лорд Роберт Сесил рассказывал об особенно удачном ударе во время партии в гольф пузатому коротышке, президенту французского совета, радикалу, который ни черта в этом не смыслил, но слушал из дипломатических соображений. Молодой маркиз Честер раздавал направо и налево робкие улыбки хорошего мальчика и скромно лепетал воспитанные банальности, if I a may say so, обращаясь к Бенешу, который из вежливости и чтобы оправдать государственный заем, расплывался в улыбке, демонстрируя слишком правильные зубы. Долговязый, похожий на лошадь Фритьоф Нансен слушал специального корреспондента «Таймс», нависая над собеседником и время от времени энергично встряхивая головой с вислыми усами, чтобы скрыть, что на самом деле он вовсе не слушает. Леди Чейни беспристрастно раздавала свои милости, отмеряя их точно в соответствии с общественным положением собеседника, и одаряла снисходительной улыбкой богатства: резкие складки у губ, презрительный изгиб ноздрей. Нижестоящие с восторженной жадностью внимали вышестоящим. Шепелявый бородатенький министр иностранных дел твердил, что это фоверфенно неприемлемо и его фтрана на такое не фоглафится. Увенчанный златотканым тюрбаном раджа с точеными смуглыми руками и налитыми кровью глазами молчал и о чем-то грезил наяву. Американский журналист – муха, роющаяся в политическом сору, – брал интервью у министра иностранных дел, который объяснял, что этот год – решающий и знаменует резкий поворот в международной политике. Болгарская делегатка – тучная баядерка в очках с толстыми стеклами, позвякивающая браслетами и камеями, вся в волнах запаха омерзительных духов, поэтесса, тридцать лет назад состоявшая в наперсницах юного робкого короля, – рассуждала про концепцию души у Бергсона, а потом, тряся грудями, пыталась чего-то добиться от греческого делегата, для вящей убедительности вцепившись в пуговицу его пиджака. Хорошенькая секретарша Генерального секретаря с облупившимся от загара носом оставляла за собой шлейф аромата цветущей груши. Молодые дипломатические волки, лощеные полиглоты, позволяли себе дерзость смеяться в голос. Делегатка от Дании – убежденная девственница и моралистка, пахнущая мылом и гигиеной, с лорнетом, зацепленным за корсаж – слушала премьер-министра, который, с опозданием успевая отвечать на льстивые приветствия, объяснял, что этот год – решающий и знаменует резкий поворот в международной политике, а в это время его слова тайком записывал журналист, не получивший разрешения на интервью. Один из младших заместителей Генерального секретаря прищурил глаза и надул щеки, пытаясь раскрыть тайный смысл любезных фраз безусого евнуха Титулеску, румынского министра. Снизойдя до дружеского тона, директор информационного отдела Бенедетти повторял указания своему заместителю, разине и рохле, которого издали пасла взглядом его ревнивая секретарша, годами ожидающая, что наконец он на ней женится. Делегат Гаити, очень светлый негр, бродил в одиночестве и печально почесывал кучерявую шерсть на голове. Фавн парижских предместий Альбер Тома лукаво посверкивал стеклами очков, и алый кончик языка то и дело мелькал в зарослях его поповской бороды.

Болгарская делегатка ходила взад-вперед, воинственно побрякивая, и струя «Шипра» неслась вослед движению ее мощного торса: и вот она метнулась к Анне де Ноайль, появившейся с видом умирающего лебедя, и расцеловала ее, страстно урча. Люксембургский министр, который тщетно пытался добиться, чтобы его хоть кто-то принимал всерьез, жадно впитывал, приставив ладонь рожком к уху, суждения германского министра, в нервном тике обнажающего жуткие клыки. Два старых врага прогуливались под ручку и незаметно щупали друг другу бицепсы. Польский министр иностранных дел, чахоточный гриф, злобно выслушивал поздравления делегата Либерии. Спаак с выражением искренней доброжелательности принимал на веру слова улыбающегося бельгийского посла, без конца уверявшего его в своей преданности. Аристид Бриан, сидевший ссутулившись, с прилипшим к отвислой губе потухшим окурком, заверял ошалевшего от такой удачи главного редактора, что этот год – решающий и знаменует резкий поворот в международной политике; затем, подняв свои неживые глаза, вяло подманил пальцем секретаря посольства, который, трепеща от счастья, подбежал на цыпочках, с грацией осыпанной букетами балерины, склонился, любовно навострил уши и с наслаждением принял личное распоряжение. Развалившись в кресле цвета гусиной печени и смакуя длинную сигарету, новый президент постоянной Мандатной комиссии Вольпи замышлял некую хитрую комбинацию, в результате которой ему был бы обеспечен крупный военный чин.

Адриан Дэм вошел, чуть пригнувшись – сама скромность, – и исподволь обшарил зал глазами в поисках какого-нибудь важного знакомого. Заметив маркиза Вольпи, он остановился, скривил губы, чтобы сосредоточиться. А что, в конце концов, не он ли на последней сессии доставил маркизу документы и даже разъяснил ему один пункт из хода всей процедуры, за что тот рассыпался в благодарностях. Случай подвернулся удачный, тем более что президент сидел в одиночестве и курил. Надо туда двинуться как бы случайно, поприветствовать его, выказав всяческое уважение, что даст повод завязать беседу, а там, глядишь, уже заведена полезная связь. Нужно попытаться свести разговор на Леонардо да Винчи или Микеланджело. Он застегнул пиджак и направился к крупной дичи, делая вид, что пока не замечает ее, чтобы казалось, что встреча произошла спонтанно и неожиданно. Добравшись до желанной добычи, он изобразил на лице светское выражение живейшего удивления, радостно улыбнулся и с чувством поздоровался, держа наготове правую руку. Маркиз Вольпи молча оглядел его, и молодой чиновник, улыбнувшись с видом человека, которого только что посетила гениальная идея, мгновенно смылся с глаз долой.

Адриан бежал в другой конец зала, где, прислонившись к стене и заложив руки за спину, рассеянно и смиренно ожидал появления новой дичи, наблюдая за снующими взад-вперед политиками, восхищаясь видом этих могущественных и желанных личностей, важно беседующих между собой: каждая из них могла, шепнув на ухо сэру Джону одну-единственную фразу, волшебным образом преобразить его из чиновника ранга «А» в советника; он издали уважал их и при этом как-то мучительно обожал, бедный безответный влюбленный, вымаливающий чуточку любви, презираемый и гонимый, учуявший в своем униженном положении запашок роскошной чужой жизни: дворцы, представительские расходы, обмен мнениями, дальние поездки. С жалким и несчастным видом он подпирал стену и страдал: все эти знаменитости были так близко, только руку протяни, а он не знаком ни с кем из них; сколь близки они были и сколь недоступны. Как ему хотелось сейчас пожимать руки, произносить hello how are you, nice to see you, как поживаете, как я рад вас видеть, дружески болтать со всеми этими хозяевами жизни, поражать собеседника одновременно остротой ума и глубиной мысли, и особенно хотелось, чтоб его хлопала по плечу, да посильнее, какая-нибудь важная персона. Увы, ни с кем не знаком, ни одного делегата, который мог бы представить его другим, никакого даже технического советника на закуску. Или набраться наглости и самому пойти представиться Спааку, все-таки соотечественники? Он беспрестанно думал об этом, но не мог решиться.

Долго он стоял и надеялся на чудо, но надежды не сбылись, никто из великих его не узнал, никто даже не взглянул на него, и он решил сняться с места, где не было клева, и пойти слоняться дальше, шаря глазами в толпе, но не нашел ни одной жертвы, которую можно было бы загарпунить. Крупная рыба – незнакомые министры и послы – была ему не по зубам. А сборище в уголке – мелкая рыбешка, недостойная внимания, всякие переводчики, секретари, журналисты-остряки, развязно хлопающие друг друга по спинам, гордые тем, что на три часа раньше широкой публики будут введены в заблуждение. Одинокий и никому не нужный корреспондент еврейского телеграфного агентства улыбнулся молодому чиновнику с нежностью изгоя и протянул руку. Адриан осадил его торопливым «здрасте» и ускорил шаг.

Прислонившись к другой стене, он снова подстерегал добычу, и тут заметил выходящего из зала Совета Генерального секретаря, который, дружески посмеиваясь, обсуждал что-то с послом Японии, старым мальчиком в морщинах и очках с золотой оправой, и тискал ему предплечье в знак преданной дружбы. Внезапно его бросило в пот: он явственно увидел, как сэр Джон нахмурил брови, встретив его взгляд. Он пришел в ужас, застигнутый без дела в неподобающем для него месте, предназначенном лишь для сильных мира сего, развернулся и направился к выходу, стараясь походкой выразить решительность и честность, скромность и безупречность, услужливость и деловитость. Живым и невредимым добравшись до коридора, он устремился в спасительное убежище своей клетушки.

XII

А вот и они, Доблестные, пятеро кузенов и закадычных друзей, только что прибыли в Женеву, вот и они, великие говоруны и краснобаи, еврейские дети солнца и легенд, гордые своим французским гражданством, которое они сберегли в маленьком гетто на греческом острове Кефалония, сохранившие преданность благородной стране и прежнему языку.

Вот Салтиель из Солалей, дядя красавца Солаля, добрейший старик, наивный и торжественный, уже достигший семидесяти пяти лет, такой симпатичный, с тонким бритым лицом, изрезанным славными мелкими морщинками, с хохолком седых волос, выглядывающим из-под надетой набекрень бобровой шапки, в вечнозеленом рединготе орехового цвета, в коротких штанишках, подвязанных бантом под коленкой, в сизых переливчатых гетрах, в башмаках с пряжками старого серебра, с кольцом в ухе, со школьным крахмальным воротничком, с индийской шалью на зябких плечах, в цветастом жилете, в который он частенько любил продевать два пальца, влюбленный во все, что касается Наполеона, а также Ветхого Завета и даже (но это, конечно, по секрету) Нового.

Вот Пинхас из Солалей, по прозвищу Проглот, и еще по прозвищу Капитан ветров, самозваный адвокат и врач без диплома, длинный туберкулезник с раздвоенной бороденкой и измученным лицом, как всегда, в цилиндре и запахнутом на волосатой груди рединготе, но на этот раз обутый в специальные туфли на шипах, без которых, как он заявлял, в Швейцарии не обойтись. Такой уж он, как есть.

Вот Маттатиас из Солалей, по прозвищу Жвачка, а также по прозвищу Вдовец-из-экономии, человек сухой, спокойный, осмотрительный, желтолицый и голубоглазый, наделенный остроконечными ушами, чуткими локаторами, никогда не упускающими полезные для него шумы и звуки. Он был к тому же одноруким, его правая рука заканчивалась большим медным крюком, которым он почесывал свой стриженый затылок, когда подсчитывал в уме кредитоспособность заемщика.

Вот потный и величественный пятидесятилетний Михаэль из Солалей, разряженный в пух и прах секретарь самого великого раввина Кефалонии, добродушный гигант и большой знаток по женской части. На острове, когда он прогуливается по извилистым улочкам еврейского квартала, уперев одну руку в бок, а в другой держа кальян, любуясь собой и напевая что-то низким басом, он притягивает жадные взгляды барышень, которых восхищают его стать и крашеные усы.

А вот самый молодой из Доблестных, Соломон из Солалей, продавец абрикосовой воды в Кефалонии, пухленький коротышка ростом полтора метра, такой трогательный, с круглым лицом, не знающим бритвы, весь усыпанный веснушками, со вздернутым носом и вечно торчащим чубчиком. Ангел во плоти, всех-то он уважает, всеми восхищается, все вокруг его поражает и приводит в восторг. О, Соломон, чистый сердцем, мой славный дружок в те самые жуткие дни.

– Вот, господа, – начал дядя Салтиель, расставив кривые ноги и уперев кулак в бедро. – С помощью мастерицы я добился электрического соединения прибора, хранящего человеческие голоса, и соответствующего прибора в Лиге Наций и сообщил нежному голосу некой особы противоположного пола, что я хотел бы поговорить с моим племянником. Тут внезапно, как будто распустился цветок, возник голос другой дамы, еще более любезный и мелодичный, сладкий, как лукум, которая представилась хранительницей политических секретов моего племянника и которой я объяснил, что мы приедем сегодня тридцать первого мая в Женеву в соответствии с предписанием моего Соля, и как только мы завершим наш полный туалет в этом отеле «Сама скромность», мы поступим в распоряжение его превосходительства, и я еще добавил, чтобы позабавить прелестницу, что Соломон даже набриолинил свой чубчик и остальные непослушные вихры, поскольку тщетно пытался уложить их в прическу. Узнав, что я дядя по материнской линии, серебристый голосок мне ответствовал, что мой племянник задерживается с приездом в Женеву, поскольку он должен посетить несколько столиц по секретным дипломатическим делам.

– Она так и сказала «секретным»? – спросил Проглот, слегка задетый.

– Вообще-то нет, но по ее тону вполне можно было догадаться. Завтра он вернется, а еще вчера он не позабыл передать устное сообщение лично для меня!

– Ладно, ладно, мы и так уже поняли, что ты главный любимчик! – сказал Проглот. – Давай рассказывай, что за устное сообщение, и закончим эту долгую дискуссию!

– Сообщение, переданное той культурной барышней, которая, должно быть, немало зарабатывает с таким голосом, гласило, что я должен один прийти завтра, первого июня, в девять часов, в шикарный отель «Ритц».

– Как так один? – возмутился Проглот.

– Она сказала – один, и что я могу сделать, если он хочет встретиться со мной наедине? – Салтиель зачерпнул из табакерки и деликатно понюхал. – Вас он примет, очевидно, в один из следующих дней, – добавил он не без злорадства.

– Короче, зачем я уши мыл? – сказал Проглот. – Ты мне заплатишь за это, Салтиель, потому что тебе же понятно, что не просто так, для себя, я так намывался! Это значит, что мне надо выйти в свет, поскольку в закрытом пространстве у меня начинается клаустрофобия.

– Куда ты направляешься? – спросил Соломон.

– С визитом, отправлюсь в белых перчатках с визитом, оставлю свою визитку у ректора Женевского университета, всего-навсего долг вежливости, я же как-никак ректор Еврейского философского университета, который был основан мной, – вы помните, какой был успех.

– О каком университете ты говоришь? – спросил Маттатиас, покамест Салтиель недоуменно пожимал плечами. – Это же происходило у тебя на кухне, и ты был единственным преподавателем.

– Тут важно качество, а не количество, дорогой, – парировал Проглот. – Ладно, достаточно, и, главное, хватит завидовать. В общем, я понаделал визиток с моим именем, написал его так красиво, настоящим печатным шрифтом. Я там указываю все свои прежние должности, а потом просто указываю – «от коллеги коллеге, с уважением», и в конце адрес отеля, если кому-то захочется прийти и тоже передать мне свою визитку, а также пригласить меня на культурную беседу, как ректор с ректором, дегустируя при этом швейцарское блюдо под названием «фондю», на основе сыра, чеснока, белого вина, мускатного ореха и вишневой настойки, которую надо добавить в последний момент, перед готовностью. Тут уж все зависит от его воспитания. Прощайте, господа.

XIII

Консьерж отеля «Ритц» с недоверием разглядывал сизые переливчатые гетры стоящего перед ним маленького старичка: золотое кольцо в ухе, бобровая шапчонка в руке, через другую перекинут плащ, – а в это время три маленьких грума, рядком усевшись на банкетке и болтая ногами, вполголоса, почти не разжимая губ, обсуждали визитера.

– Вам назначена встреча?

– Не суй свой нос куда не следует! – спокойно ответил странный персонаж, вновь напяливая шапку. – Чтоб ты знал, янычар, чтобы знал, ты, коричневый мундир с налепленным ненужным позументом, чтоб ты знал, что я его дядя, и этого достаточно, и не твоего ума дело, назначена мне встреча или нет, хотя она и назначена, при содействии телефонного аппарата дамой с очаровательным голосом, именно на сегодня, первого июня в девять часов, но я подумал, что лучше будет прийти в восемь, поскольку так мы сможем вместе попить с утра кофе.

– То есть у вас назначена встреча на девять часов?

Салтиель, пьяный от счастья и вконец обнаглевший от ощущения, что племянник где-то рядом, даже не услышал вопроса.

– Я его дядя, и, если хочешь, я покажу самый настоящий и нисколько не подделанный паспорт, и ты убедишься, что я такой же Солаль, как и он! Ты видишь перед собой дядю, родного брата его родной матери, тоже из Солалей, только она принадлежала к младшей ветви, которая на деле была старшей, чтоб ты знал! Но не об этом речь. Когда я говорю «дядя», следует на самом деле говорить «отец», поскольку он всегда предпочитал меня своему единокровному отцу. Такова жизнь, друг мой, сердцу ведь не прикажешь! Одних людей любят больше, других меньше! Одни руководят Лигой Наций, а другие стоят на дверях отеля и прислуживают всем приходящим и провожают всех уходящих, ты понимаешь мою мысль? Пусть Бог их утешит в столь рабской доле! Короче, я могу-таки его повидать без всяких встреч, назначенных на девять часов, потому что вот захотелось мне попить с ним утром кофейку, и что, ведь это именно я держал его на коленках в день священного обрезания на восьмой день его жизни, и вот захотелось мне побеседовать с ним о всяких возвышенных сюжетах, наслаждаясь окружающей роскошью, слегка, впрочем, это наслаждение омрачено горечью, поскольку ясно ежу, что с него здесь дерут слишком дорого, в этом отеле, где в восемь часов утра еще горит весь свет, а общие расходы-то от этого возрастают! А платит-то кто? Он платит! Чтоб ты знал, кто посягает на его бумажник, обкрадывает лично меня! И от тебя что, кусок отвалится, если ты погасишь свет, когда на улице жара египетская и солнце так и шпарит!

– Как мне вас представить? – спросил консьерж, который отказался от мысли сразу же выставить безумца, потому что вдруг он и вправду родственник, от этих иностранцев можно ждать чего угодно.

– Поскольку тебе надо отрабатывать перчатки и золотые нашивки на воротнике в виде ключиков, ты можешь объявить, что пришел Салтиель из Солалей, его единственный дядя, которому удалось живым выбраться из летательного аппарата, зафрахтованного в Лондоне, где я изучал британские нравы и обычаи, после многих других подобных путешествий, как тех, что совершались посредством локомотива, так и тех, что проходили воздушными или морскими путями, но всегда задачей моей было умножение интересных знакомств и изучение тайн человеческого сердца. Но вот я здесь, у вас, призванный своим племянником, сыном моей души. Я все сказал, а ты теперь исполняй свой долг, служитель!

Консьерж набрал номер, объявил о посетителе, выслушал ответ, положил трубку, изобразил любезную улыбку и поинтересовался, не соблаговолит ли посетитель подняться. Салтиель адмиральским жестом скрестил руки на груди.

– Как только вблизи показался король, высокомерная гадюка вмиг защебетала как канарейка! А я, друг мой, буду кротким с кроткими, но грозным с грозными и львом рыкающим с гиенами! Однако следует-таки иметь сострадание к нижестоящим, так что забудем прошлое. Скажи мне скорее номер его комнаты.

– Номер тридцать семь, месье, но посыльный сейчас проводит вас.

По знаку начальника один из грумов вскочил, и Салтиель с любопытством уставился на красную униформу аккуратно причесанного мальчишки, с золотыми эполетами, сверкающими пуговицами коротенькой курточки и с золотыми галунами на брючинах.

«В таком возрасте уже посыльный! – подумал он. – О, нравы! И одет к тому же как принц Уэльский! И все это добавляется к общим расходам!»

Закусив губу, чтобы не прыснуть со смеху, грум предложил ему следовать за ним. Но в двух метрах от лифта Салтиель остановился, пораженный неожиданной мыслью. Ведь эти прислужники пустят теперь слух, что у знаменитого клиента невоспитанный дядюшка, и, значит, он происходит из неблагородной семьи. Ну что ж, надо показать этим европейцам, что он умеет себя вести и у него тоже есть великосветские манеры.

– Только после вас, – любезно улыбнулся он маленькому посыльному в белых перчатках, который неподвижно стоял возле лифта.

Побагровевший от сдерживаемого смеха грум повиновался, и Салтиель двинулся за ним скользящей воздушной походкой – именно такая казалась ему квинтэссенцией дипломатических манер.

– Возвращайтесь к работе, дитя мое, – сказал он, когда лифт остановился на третьем этаже. – Не стоит труда меня провожать, я найду номер сам. Вот вам десять швейцарских сантимов, можете купить себе на них чего-нибудь вкусненького или отдать их вашей уважаемой матушке, это уж что вам сердце подскажет.

Он был шокирован неблагодарностью маленького негодяя, который даже не сказал спасибо. Что он уж такого сделал, подумаешь, наследник престола, всего-то нажал кнопку этого вертикального локомотива, и все. И какие же этому юному вельможе полагаются чаевые? Согласен, всего два су, но швейцарских, это же две капельки золота!

Однако его возмущение быстро улеглось, он улыбнулся сам себе и мысленно поздравил себя с тем, что избавился от принца Уэльского. Теперь он может спокойно подготовить свой выход и произвести приятное впечатление. Он достал карманное зеркальце и полюбовался собой. Отложной воротничок хорош, безупречно чист и накрахмален. Правильно он утром решил погладить редингот. Красная гвоздика в петлице гармонировала с цветастым жилетом, и к тому же английские министры часто появляются с цветущей бутоньеркой. Он пригладил жидкий хохолок, затем сдвинул шапчонку на одно ухо, потому что как-то заметил, что, когда его племянник был в полной форме, он всегда сдвигал свой красивый цилиндр чуть набок.

– Да, когда шапка слегка набекрень – это как-то более современно, весело и при этом как-то значительно.

Он опустил зеркальце, остановив его на уровне колен. Да, серебряные пряжки с короткими штанами хорошо смотрятся. Вчера вечером Проглот критиковал эти штаны, называл их устаревшими. Зависть, очевидно. Он всегда носил короткие штаны, и не в его возрасте менять стиль одежды. Короче, вид у него был вполне презентабельный. Он, улыбаясь, вздохнул. Кто бы мог подумать, племянник здесь, за дверью, думает о нем, ждет его. Да, надо, как только войдет, расцеловать его и благословить. Он прочистил горло, откашлявшись, и подошел к волнующей его душу двери; старое сердце забилось сильно-сильно, он тихо постучал. Ответа не последовало. Он осмелился постучать сильнее.

Дверь открылась, и Солаль в роскошном халате склонился поцеловать руку Салтиеля. У старика подкосились ноги – этот поцелуй поразил его и он даже не нашелся, что ответить. Он не осмелился обнять и поцеловать племянника – да, тот уже совсем вырос. Солаль смотрел на него, улыбаясь. Для приличия он потер руки одну о другую и спросил, как Соль поживает. Узнав, что тот поживает неплохо, снова потер руки.

– Благодарение Богу. Я тоже поживаю неплохо. Сегодня замечательная погода, – добавил он, помолчав.

Тогда Солаль сжалился и положил конец замешательству дядюшки, расцеловав его в обе так тщательно выбритые щеки. Салтиель тоже расцеловал его, высморкался, пробормотал благословение, оглянулся и весь расцвел.

– Какая прекрасная комната, сынок. Чтоб ты подольше наслаждался в ней жизнью, дорогой мой. Но я вижу, окно открыто, берегись сквозняка, дитя мое, ты знаешь ли, кстати, что, если намазать на ноздри немного ментола в вазелине, это предохраняет от насморка. Ну и как, Соль, все ли в порядке в политике? Ты доволен разными нациями?

– Они ведут себя хорошо, – серьезно ответил Солаль.

После этих слов воцарилось молчание, и Салтиель не решился его прервать. Соль, должно быть, держит в голове множество важных мыслей и готовит сейчас какую-нибудь сложную речь. Он решил оставить его в покое на какое-то время, чтобы не сбить с мысли. Он сложил руки и присмирел, следуя взглядом за племянником, который шагал из угла в угол. Какой же Соль высокий! Кто бы мог подумать, что он держал его на коленях в день обрезания! Был маленький малыш, который плакал, а теперь – хозяин наций, властелин общественного мнения. Благодарение Господу, он знал, что делает! Да, тут все понятно. А что он мало говорит – так это у него голова занята речью или каким-нибудь решением, от которого зависит судьба нескольких стран. Подумать только, решение примет он, а этот злосчастный англичанин, якобы начальник Соля, всем станет направо и налево рассказывать, что это его идея, и ему достанутся все лавры. Это «зам» перед «Генеральный секретарь» для него как кость в горле, никак ее не проглотить. Ну вот какого черта этот англичанин не уйдет уже в отставку и не уступит место действительно способному человеку? Конечно, он не желает смерти бесполезному англичанину, но если Богу было бы угодно наградить его каким-нибудь ревматизмом, который вынудил бы его уйти в отставку, что делать, такова воля Всевышнего.

– Дядюшка, идти мне или не идти на ужин к этим Дэмам сегодня вечером? Решайте.

– Что я могу сказать тебе, сын мой? Я не компетентен в этом вопросе. Если тебе это доставит удовольствие, конечно, иди.

Солаль открыл ящик стола, достал оттуда пачку банкнот, протянул дяде, который пересчитал их, посмотрел на дарителя с гордостью, и глаза его заблестели от слез. Королевская щедрость – мальчик предлагает вам десять тысяч швейцарских франков, как ментоловую пастилку!

– Да благословит тебя Бог, мой мальчик, и спасибо тебе от всего сердца, но они мне совершенно ни к чему. Я слишком стар для таких денег, и что я буду с ними делать?

Сохрани эти деньги, заработанные твоим трудом, но только не в ящике, даже закрывающемся на замок, потому что ключ к замку можно подобрать – на то он и ключ.

Спрячь эти деньги в карман и заколи двумя булавками, потому что из кармана они могут выпасть – на то он и карман. А теперь, сокровище мое, знай, что от меня ничего не скроешь и я прекрасно вижу, что тебе надо остаться одному, чтобы принять решение насчет сегодняшнего ужина. Так что я пойду сейчас вниз и расположусь в кресле, и я не буду скучать, уж будь спокоен, я стану наблюдать за людьми, как они в холле ходят туда-сюда, это очень интересное времяпрепровождение. До скорого, свет моих очей, и да хранит тебя Бог.

Когда он спустился в холл, его внезапно охватила тревога. Вообще-то он, вероятно, все-таки давеча задел консьержа, и этот предатель вполне способен отыграться за дядю на племяннике, скажем, уничтожить какое-нибудь важное письмо, да мало ли какая еще гнусность придет ему в голову! Надо срочно наладить с негодяем отношения и затушить его жажду мести.

Он приблизился к столику, с благодушным видом оперся на локоть и сказал консьержу:

– Мой племянник говорил мне о вас, он относится к вам с большим уважением.

Ошалевший от такого поворота событий консьерж поблагодарил его, и тогда, одарив обезвреженного врага чарующей улыбкой, Салтиель вновь атаковал его любезностями, чтобы окончательно расположить к себе.

– Вы гражданин Швейцарии, я полагаю?

– Да, – нехотя ответил консьерж, в душе шокированный: как же такая важная персона в Лиге Наций может быть племянником этого чокнутого в дурацких штанцах? Ясное дело, с этими иностранцами надо держать ухо востро, никогда с ними не разберешься, что к чему.

– Мои поздравления, – сказал Салтиель. – Швейцария – мудрая и благородная страна, она действительно, что называется, всем хороша, и я от всего сердца желаю ей всяческого процветания, хотя она в моих пожеланиях не нуждается, поскольку и так прекрасно управляется со своими делами. И отель этот содержится в полном порядке, а то, что свет днем горит, так с ним даже как-то веселей. – Он помолчал, потом решил, что некоторые подробности о Солале могли бы заинтересовать этого мрачного типа и окончательно его задобрить. – Представьте себе, дорогой консьерж, что моему племяннику, как и каждому старшему сыну старшей ветви Солалей, дали имя Солаль! Такова традиция! И даже в свидетельстве о рождении, выданном раввином, он записан как Солаль Четырнадцатый из Солалей, сын всеми чтимого великого раввина Кефалонии и потомок великого первосвященника Аарона, брата Моисея. Правда, интересно? Примите еще к сведению, милейший консьерж, что мои четверо кузенов и я сам, мы имеем-таки счастье принадлежать к младшей ветви! И спустя несколько веков, как сладкой жизни, так и не слишком сладкой, в нескольких французских провинциях, мы прибыли на остров Кефалония, чтобы соединиться там со старшей ветвью, которая бежала на этот остров в тысяча четыреста девяносто втором году во время изгнания евреев из Испании. Ах, проклятый Торквемада! Чтоб ему пусто было! Но знайте тоже, что мы пятеро, Младшие Солали, которых еще зовут Доблестными из Франции, мы стали безупречными гражданами Франции согласно декрету Национальной Ассамблеи двадцать седьмого сентября тысяча семьсот девяносто первого года, и мы гордо останемся французскими гражданами, внесенными в списки французского консульства в Кефалонии, и мы с радостью говорим на звучном языке благородной страны, украсив его древними словами диалекта графства Венессен, которые мы одни и помним, и долгими зимними вечерами мы читаем Расина и Ронсара и рыдаем, рыдаем, а еще знайте, уважаемый консьерж, что Проглот и Михаэль несли воинскую службу в сто сорок первом пехотном полку в Марселе, а троих остальных, в том числе и меня, признали негодными к военной службе, это нас, конечно, весьма расстроило, но что поделаешь?