Текст книги "Любовь властелина"

– Да.

– Так, значит, пятьдесят два воскресенья минус десять, будет сорок два. Сто тринадцать плюс сорок два – у нас получается сто пятьдесят пять выходных дней, плюс пятьдесят два субботних вечера, минус десять, то есть сорок два, что составит еще двадцать один день отдыха. Сто пятьдесят пять плюс двадцать один – сто семьдесят шесть дней я любименький могу бить баклуши! Вот это дипломатическая жизнь, ты представляешь себе?

– Да.

– Но мы забыли еще официальные праздничные дни! Рождество, Святая пятница, и тэдэ, двенадцать праздников, статья сорок девятая! Сто семьдесят шесть плюс двенадцать, получается сто восемьдесят восемь выходных дней. Это, я думаю, все.

– Да.

– А вот и нет, дорогая! – вскричал он в восторге, от избытка чувств стукнув по столу. – А отгулы, которые нам полагаются после заседания Ассамблеи? Два, а если было тяжко, то и три дня. Сто восемьдесят восемь плюс два – ты видишь, я не зарываюсь, – и у нас получается сто девяносто. Что ты на это скажешь?

– Итого, – сказала она.

– Что-что? – озадаченно спросил он.

– Итого.

– Кого того?

– Ну, у тебя «итого». Ты всегда его говоришь, вот я заранее и сказала.

– Ах да, конечно. – Она его сбила с мысли. Он быстро все пересчитал. – Да, все правильно. Итого, выходит сто девяносто выходных дней! – Он заключил в овальную рамочку эту упоительную цифру сто девяносто. И вдруг разразился демоническим хохотом. – Дорогая, ведь это не все! – Он стукнул кулаком по столу. – Еще же командировки! Командировки, провалиться мне на этом месте! В среднем два раза в год двухнедельная командировка плюс день приезда день отъезда за один, то есть пятнадцать дней, во время которых два дня ты действительно работаешь, потому что в командировках, знаешь, никто особо не утруждается, ты сам себе хозяин, никто за тобой не следит, делаешь, что хочешь, а работа в командировках – ходить на заседания да угощаться всякими изысканными блюдами в перерывах! Соответственно, четыре дня напряженной работы во время двух командировок, значит, нам остается, поправь меня, если я ошибся, полезный остаток в двадцать шесть дней отдыха и всяческих развлечений, которые мы сейчас радостно прибавим к тем ста девяноста, которые у нас получились! Итого, двести шестнадцать выходных дней в год.

Он победоносно вскинул голову, сияя от радости, такой чистой и детской, что Ариадна, охваченная странной жалостью, погладила его по руке. Он посмотрел на свою дорогую женушку благодарно заблестевшими глазами.

– Погоди, – прошептал он, – я покажу тебе один секрет.

Из центрального ящика стола он достал огромный разграфленный лист, весь в колонках крохотных каллиграфически выписанных цифр. Было похоже на атаку дивизии муравьев.

– Это календарь на тридцать лет, – объяснил он несколько смущенно. – У меня ушли недели, чтобы его составить. Ты видишь, каждая колонка – это год. Тридцать колонок по триста шестьдесят дней, плюс високосные, конечно. Дни, обведенные кружочком, – те, что я здесь работал. Получается больше пяти лет! Хорошо бы в этот момент я все еще был здесь! – сказал он, показывая на последнюю строчку тридцатой колонки. – Мне остается обвести меньше двадцати пяти лет, то есть примерно девять тысяч дней. Каждый день, ты же понимаешь, я обвожу по цифре. Только вот встает вопрос: как быть с выходными – когда мне обводить субботу с воскресеньем? Вечером в пятницу или утром в понедельник, как ты считаешь? Я сказал в пятницу вечером, потому что в субботу утром я на работу не хожу, уже рассказывал тебе почему. Короче, обводить заранее или потом? Что ты скажешь? – Она встряхнула головой – мол, даже не знаю. – Но все же, как ты считаешь, в пятницу вечером или в понедельник?

– В понедельник, – сказала она примирительно.

Он ответил благодарным взглядом из-за стекол очков.

– Да, я тоже считаю, что в понедельник лучше. Так приятнее начинать неделю. Прихожу утром и – раз – обвожу субботу и воскресенье. Два дня долой, алле-оп! Сразу настроение лучше становится! – Он вздохнул. – Но вот только идея насчет пятницы вечером тоже неплохая. Потому что тогда я обвожу сразу три дня одним махом – пятницу, субботу и воскресенье. И как бы подвожу итог рабочей неделе. И со спокойным сердцем иду домой – в пятницу чуть раньше, чем обычно. – Он пошлепал губами, размышляя. – Я подумал и решил выбрать понедельник: в начале недели все же нужно поднять настроение, и потом, это было твое предложение, мне так приятно принять твое предложение. – Он улыбнулся ей, охваченный нежностью: как все же приятно разделять все тяготы и радости с женой. – Погоди, я тебе кое-что покажу. – Он открыл ящик с карточками, с радостью собственника накрыл карточки рукой. – Видишь? Это все мои подмандатные территории. Вот они, повторил он с гордостью истинного мастера своего дела. – И любовно, жестом почти эротичным, погладил карточки рукой. – Все, что касается… – Он недовольно сморщился. Ну и что, он же сейчас не пишет официальное письмо. – Все, что касается жизни дикарей на этих территориях, все заносит на карточки твой покорный слуга.

– Но с этими дикарями хотя бы хорошо обращаются?

– Конечно же с ними хорошо обращаются. Будь спокойна, они счастливее нас с тобой, пляшут себе, и нет у них никаких забот. Хотел бы я быть на их месте.

– А откуда вы знаете, что с ними хорошо обращаются?

– Ну как, правительства этих территорий присылают нам информационные сводки.

– А вы уверены, что они пишут правду?

– Конечно, правду. Это же официальные сведения.

– А потом? Что вы потом делаете с этими сведениями?

Он посмотрел на нее с удивлением. Какая муха ее укусила?

– Ну как, мы их представляем на рассмотрение постоянной Мандатной комиссии. А вот посмотри на мой маленький пулемет, – добавил он, показывая на свой красивый новый степлер. – У меня одного в отделе такой.

– А что эта ваша Комиссия делает для блага дикарей?

– Ну как, она рассматривает ситуацию, она одобряет мандатную власть как осуществляющую цивилизаторскую миссию.

– А если все-таки с дикарями плохо обращаются?

– Такого практически никогда не случается.

– А вот я читала книгу Андре а, где шла речь об угнетении.

– Да, я слышал, – сказал он ворчливо. – Жид все преувеличил. И вообще он педераст.

– Тем не менее все же случается плохое обращение с дикарями. Что тогда делает эта Комиссия?

– Ну как, она высказывает пожелания, учитывая наше доверие к мандатной власти, предполагая, что подобный инцидент не повторится, вот и напоминает, что с благодарностью получит любую информацию, которую компетентные органы сочтут уместным предоставить о дальнейшем развитии. Да, потому что в случае злоупотребления или репрессий, более или менее объективно освещенных в прессе, мы преимущественно употребляем термин «развитие», который представляется более дипломатичным и богатым оттенками. Ты видишь, это фирма «Бостич», без подделок. Шутка ли, сорок скрепок в минуту!

– А если ваши пожелания ни к чему не приведут? Если дикарей по-прежнему будут угнетать?

– Ох, ну что ты хочешь, не пойму? Мы же не можем нанести оскорбление правительству. Эти правительства такие обидчивые. А потом, они же пополняют наш бюджет. Но в целом все идет хорошо. Правительства делают все от них зависящее. У нас очень дружеские, сердечные отношения с их представителями. Сорок скрепок в минуту, вот увидишь, – сказал он, и его кулак опустился на любимый степлер.

Объятый священным безумием, возбужденный, сияющий, непримиримый и победоносный, он стучал по степлеру. Воинственный и дрожащий от возбуждения, он стучал по степлеру. Его очки съехали набок; потный, вдохновенный и почти утративший человеческий облик, он стучал без жалости, а коллеги, сбежавшись со всех концов в коридор и собравшись в кучку, с сочувствием и восхищением внимали порыву чиновника, впавшего в транс.

– Я пойду прогуляюсь по парку, – сказала она. – Вернусь через несколько минут.

Как только за ней закрылась дверь, его энтузиазм мгновенно иссяк и он оттолкнул степлер. Нет, он не должен был так. Это физическая работа, занятие для секретарши. И потом, он не должен был раскрывать ей свои маленькие хитрости с дополнительными выходными, он выставил себя мелкой сошкой, каким-то жуликом. В общем, он потерял лицо. И это из-за желания все ей рассказывать, делиться с ней всеми проблемами, вместе горевать и радоваться.

– Я слишком люблю ее, вот в чем дело.

Он поднял правую руку и поклялся. Отныне никаких откровений, никакой фамильярности. Ему это будет трудно, но что делать. Самое главное – сохранить уважение жены. Или вот еще, чтобы разрушить образ чинуши, может, рассказать ей вечером или завтра с утра, что у него были галлюцинации, что ему показалось, что за ним ползают крабы и преследуют его? Это было бы неплохо – в противовес сегодняшнему. Но, пожалуй, это все же чересчур, она не поверит. Нет-нет, отныне следует быть лаконичным, сдержанным, несколько надменным – чтобы она могла им восхищаться, вот. А когда она вернется, нужно рассказать ей о сюжете будущего романа, и это вполне компенсирует историю со степлером. А по дороге домой еще стоит сказать ей как бы вскользь, что, если ему взбредет в голову как-нибудь утром явиться на работу в десять или даже пол-одиннадцатого, никто и слова ему не скажет, у него достаточно высокое положение. Это тоже поможет загладить промах. А еще вспомнить при ней, что служащие в Лиге Наций зарабатывают не в пример больше, чем сотрудники Бельгийского бюро труда, которые вынуждены всегда приходить минута в минуту и при этом пашут как проклятые. Никакого даже сравнения. У нас жизнь дипломатическая, ты же понимаешь, дорогая.

– А теперь поработаем, примусь за меморандум. Провалиться мне на этом месте, четверть седьмого! Как время летит.

VII

Когда она вошла, он порывисто вскочил и расцеловал ее в обе щеки.

– Послушай, со мной случилось нечто неслыханное! Ох, сейчас, дай отдышаться. Какое счастье, что я еще не ушел, у него сложится обо мне благоприятное впечатление, он увидит, что я засиживаюсь на работе сверх положенного. Это тебе спасибо, что ты так поздно пришла, слава богу. Ну, в общем так, – сказал он, растягивая слова, чтобы восстановить дыхание, – ровно десять минут назад, в шесть десять, мне позвонил его официальный помощник, то есть зама генсека. Представляешь, что было бы, если бы он меня не застал! Я должен зайти к нему в шесть пятнадцать, в смысле к заму генсека, а не к помощнику. В девятнадцать пятнадцать, значит. – Из специального жилетного кармана он извлек запасной хронометр и засунул назад, даже не посмотрев на него. – Я сразу же пошел за тобой в парк, но тебя там не было, и я поднялся назад. Но это ерунда. – Он попытался спокойно улыбнуться. – Скажи мне, костюм сидит нормально?

– Да.

– Нет пылинок?

– Нет.

– А сзади не помялся? – Он повернулся к ней спиной.

– Нет.

– Я спрашиваю потому, что вчера забыл надеть рабочий пиджак. Когда сидишь, костюм может помяться. – На рукаве он обнаружил жирное пятно. – О боже, какой кошмар, – пробормотал он совершенно по-женски. Достал из шкафчика флакон пятновыводителя, протер рукав. Пристальный взгляд жены смутил его, он закрыл флакон. – Вот, готово, было пятно, и нет его. Уже шесть тридцать три, еще сорок две минуты. Послушай, я бы хотел все это обдумать в одиночестве, но будет очень мило, если ты подождешь меня внизу, на первом этаже, в маленьком холле возле его кабинета, ты сразу увидишь, там сидят два швейцара. Так я смогу… – Он запнулся. Нельзя говорить ей, что так он сможет увидеть ее в последний раз перед тем, как войти к заму генсека. – Потому что ты понимаешь, так я смогу сразу же рассказать тебе, как все прошло. А я буду внизу немного раньше. Будь там в семь, в пять минут восьмого самое позднее, так мы сможем еще поговорить немного, сказать что-то важное напоследок. – Он машинально вставил лист в степлер, вяло стукнул кулаком несколько раз, посмотрел на результат, потом на жену. – А скажи, как ты думаешь, зачем он меня вызвал?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь, – пробормотал он растерянно. – Несколько секунд он сидел с открытым ртом, потом прикурил сигарету, затянулся и с силой раздавил окурок в пепельнице. Это придало ему смелости. – Тогда, как я сказал, встречаемся на первом этаже в пять минут восьмого, даже скорей в семь, так удобней, чтоб было время сосредоточиться, если что. Так что до встречи, дорогая.

Едва за ней закрылась дверь, он ринулся на пятновыводитель, намочил носовой платок и стал старательно тереть рукав. Когда пятно окончательно исчезло, он направился в бар, где, распространяя вокруг себя запах бензина, заказал два коктейля и проглотил их один за другим. Да, здесь коктейли дороже, чем в городе. Но, что делать, ситуация-то серьезная. Нужно бы сходить в аптеку попросить таблеточку макситона. Макситон усиливает умственные способности. Но он может плохо сочетаться с коктейлями. Если сомневаешься, надо воздержаться, лучшее – враг хорошего.

В кабинете он снова принялся изучать рукав. Черт, следы бензина вокруг пятна. Что делать, придется так держать руки, чтобы спрятать это место. За вызовом к начальству явно стоит что-то важное – но вот вопрос: плохое или хорошее? Может, позвонить мисс Вильсон и спросить, в чем дело? Нет, он недостаточно близко с ней знаком, вряд ли она ему скажет. Поговорить с Веве? Вот уж глупость-то! Если этот вызов – пакость, подстроенная Веве, который ходил и жаловался на его опоздания? Британский меморандум? Устная головомойка от зама генсека, перед тем как вынести порицание или даже выговор? – Он процитировал ужасающий отрывок из устава служащих. – Санкции с передачей в высшие инстанции в двух экземплярах отправляются служащему, который возвращает один экземпляр, подписав его. Боже милосердный! – Он вытер лоб платком, еще не просохшим от бензина.

Но постепенно коктейли начали действовать, и он вновь обрел уверенность в себе. Нет, Веве не осмелился бы жаловаться на него, ведь он же видел, как они беседовали с замом генсека, сидя в креслах! И вообще, тот же хлопнул его по плечу! Так хлопнул, что он чуть не упал! Ясно, что все в порядке. Зам генсека, вероятно, хочет сделать ему какое-нибудь интересное предложение, может быть, позвать работать в свой отдел – в самую гущу власти, короче! Ух ты, какие крепкие были коктейли, ударили в голову. Но это даже приятно, даже очень приятно, – и он нежно улыбнулся.

– Да, дорогой мой, это хорошо, что он меня вызвал, ты уж поверь, старина, вот увидишь, гарантирую тебе, что все будет хорошо. И вообще, что уж там говорить, я в конце концов интеллигентный человек! Значит, план действий такой: вхожу, приветствую его, чуть поклонившись, но не слишком низко, да, и слегка улыбаюсь, но без всякого подобострастия. Он предлагает мне присесть, я сажусь, кладу ногу на ногу, мы беседуем. Все пойдет как надо, вот увидишь. Я переведу разговор на еврейское Агентство Палестины, это его точно заинтересует. Нет, это может его задеть, вдруг он усмотрит намек. Самое главное, понимаешь, показать себя человеком симпатичным, в меру остроумным, тонким, можно кстати ввернуть латинское изречение, чтобы он понял, что я не лыком шит. Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando. Он должен понять, чего я стою. Доверяют только тем, кто сам себе доверяет. Следует быть любезным, но при этом тон нужно выдержать достаточно авторитетный, чтоб он понял, что я в состоянии даже руководить отделом. Лично мне кажется, господин заместитель Генерального секретаря, что решить этот вопрос можно следующим образом.

Черт, так долго выговаривать «заместитель Генерального секретаря», главное, не запутаться. Нужно проговаривать это как можно быстрее, но не глотая слоги. Без пяти семь, самое время принять необходимые меры предосторожности. Надо максимально расслабиться, перед тем как сосредоточиться и во всем блеске проявить свои лучшие качества.

– А теперь вперед!

Стоя перед белым фаянсовым другом, расставив ноги, довольно улыбаясь, с затуманенными алкоголем глазами, он продекламировал с легким вздохом облегчения: «Господин заместитель Генерального секретаря, я счастлив воспользоваться случаем и представить вам мои идеи по поводу воспроизводства туземного населения». Он повторил фразу, заменив идеи на личные соображения. После чего, справив нужду, дважды проверил, все ли в порядке с костюмом. Он даже расстегнул все пуговицы, дабы удостовериться, что застегнулся как следует, и тщательно потом осмотрел каждую застежку, чтобы вдруг перед входом в кабинет зама генсека не случилось какого-нибудь недоразумения.

– Застегнуто, абсолютно все застегнуто. Осмотрено, проверено и официально утверждено.

Когда он вернулся в свой кабинет, его вновь охватила паника. Может, быстро составить шпаргалку в двух частях? Пункт «а», варианты возможных оправданий в случае взбучки. Пункт «б», темы для беседы в случае, если взбучки не будет. Вот-вот, на маленьком клочке бумаги, который он спрячет. Нет, три минуты восьмого, уже нет времени!

– Что бы ни случилось, он не может меня выгнать, у меня постоянный контракт. Самое худшее, что мне грозит, – это выговор, если Веве все-таки пожаловался. И отныне неукоснительное выполнение всех заданий в срок.

Дрожа, как в лихорадке, он причесался и почистил костюм щеткой. Затем не удержался и снова набензинил рукав, после чего достал карманное зеркальце, положил на место, достал снова и проверил результат в оконном стекле. И наконец он вышел – на подгибающихся ногах, с бледной улыбкой на устах. Он шел, благоухая бензином, настолько потрясенный, что забывал приветствовать улыбкой или поклоном – в зависимости от ранга – всех встречных коллег, это он-то, который всю жизнь руководствовался правилом, что надо быть любезным со всеми, потому что ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, как вежливость.

VIII

Спустившись на первый этаж, он вдохнул побольше воздуха, потому что заметил ее, сидящую неподалеку. Четырнадцать минут восьмого, я уже иду, сказал он ей на ходу, не останавливаясь, и направился к главному швейцару, который сидел у входа, удобно развалившись в кресле и услаждая себя чтением детектива. «Вам назначена аудиенция?» – поинтересовался Солнье тоном вежливым, но недоверчивым. Получив утвердительный ответ, он приветливо улыбнулся, потому что ему нравились чиновники, которым была назначена аудиенция. Когда Адриан снова подошел к жене, Солнье встал, благожелательный и величественный, как служитель культа, окруженный поэтическим ореолом собственной значимости и всеобщего уважения, и пошел объявить о приходе господина Дэма помощнику Солаля. Ариадна взяла мужа за руку, желая прервать лихорадочное движение, которым он то застегивал, то расстегивал пиджак, даже не замечая этого.

– Скажи, у тебя есть какое-нибудь предчувствие? – спросил он.

Он не дождался ответа, да она все равно ответила бы отрицательно. Семь семнадцать. Он вдруг понял, что зам генсека скорей всего узнал о его субботних прогулах. Охваченный паникой, он сел возле нее, на одно из обитых плетеной кожей кресел, подаренных Южно-Африканским Союзом. Его колени дрожали, он едва слышно пробормотал, что сидит на коже гиппопотама, коже гиппопотама, коже гиппопотама. А ведь еще отпуск по болезни в Валескуре! Кто-нибудь увидел, как он играет в рулетку в Монте-Карло, и донес!

Семь девятнадцать. Заметив направляющегося к нему швейцара, он встал, сморгнул, почтительно замерев перед этим высшим существом, каждый день лицезреющим зама генсека и овеянным лучами славы хозяина.

– Ну все, я пошел. – Сказал он Ариадне. – Ты же меня здесь подождешь? – Ему необходима была на выходе или утешительница, или восхищенная публика – смотря как все сложится.

Но Солнье всего-навсего попросил его немного подождать, господин заместитель Генерального секретаря все еще занят на конференции с господином послом Великобритании, но это продлится не очень долго, потому что господин посол еще должен зайти к господину Генеральному секретарю. Подавленный величием таких имен, Адриан Дэм робко улыбнулся Солнье и как сквозь туман услышал, что тот говорит ему о нынешней прекрасной погоде и маленьком милом домике, который он собирается купить в Корсье. Ах, природа, это единственное, что в жизни осталось истинного, и свежий воздух так полезен для здоровья, и там так тихо. Швейцар на всякий случай был любезен с молодым человеком, который может быть приближен к кабинету. Адриан слушал, не вникая, любезные высказывания Солнье, пока тот, уверившись, что обеспечил себе в будущем союзника или даже покровителя, не вернулся к своему роману.

Несколько минут спустя глухой звонок поднял с места швейцара, который аж затрясся от усердия и направился к кабинету заместителя Генерального секретаря. Он почти сразу вышел, держа дверь святилища открытой.

– Господин Дэм! – произнес он с величественной благосклонностью, сопроводив слова благословляющей улыбкой сообщника, как бы говорящей: «Мы-то с вами непременно договоримся, вы же знаете, что всегда мне очень нравились». Правой рукой он держался за ручку двери и, слегка поклонившись, левой производил округлый и прочувствованный жест, которым, казалось, сообщал достойному молодому человеку, что счастлив впустить его в кабинет, даже более того, что ему доставит удовольствие помочь ему войти.

Вскочив с места, Адриан внезапно захотел по нужде. О боже, как сильно хочется в туалет! Что делать, надо терпеть. Он в последний раз застегнул пиджак, застегнул его сам не зная почему: отчасти он считал, что застегнутый на все пуговицы пиджак придает ему какой-то более светский вид; отчасти ему казалось, что застегнутый пиджак, обрисовывая его обожаемую талию, придает ему очарования (эта мысль посетила его у портного, когда он мерил костюм); отчасти он полагал, что наглухо застегнутый пиджак создает ему некую дополнительную защиту; отчасти он знал, что во время борьбы противник в распахнутой одежде лишается преимущества; отчасти он помнил нагоняй, который в детстве, шестилетнему, устроила ему тетушка – она застала его, когда он «показывал глупости» соседской девочке; отчасти он не осмеливался в такой торжественный момент проверить самое главное – если вдруг там и правда не все в порядке, застегнутый пиджак скроет позор.

Шагнув навстречу судьбе, он машинально придал элегантности галстуку, слегка щипнув узел. Отупев от страха, он прошел мимо жены, даже ее не замечая, невинная улыбка играла на его губах, смертельная бледность разлилась по его лицу, которому он из последних сил попытался придать выражение умное, но серьезное, благовоспитанное, но живое, учтивое, но волевое, серьезное, но милое, уважительное, но достойное, интересное, но еще более заинтересованное теми истинами – благородными, значительными, плодотворными, достойными быть внесенными в анналы и скрижали, – священными истинами, что будет изрекать его вышестоящий собеседник, делу которого он предан, так же как и делу всей международной политики; и вот молодой чиновник устремился, почтительный, но светский, к святилищу, с вежливым отражением административного восторга на лице и нестерпимым желанием внизу живота, таким необъяснимым, докучным, таким неправильным желанием.

Боже, как далеко было до этой двери! Голова его кружилась, почти не помня себя, погрузившись в сладость рабства, Адриан Дэм ускорил шаг, он был преисполнен веры в международное сотрудничество, но при этом готов немедленно увлечься любым предметом разговора – возвышенным или обыденным, игривым или трагическим, который выберет тот, кто держит в руках всю манну небесную служебных повышений, командировок и специальных отпусков, так же как и испепеляющий гром порицаний, выговоров с занесением и с предупреждением, понижений в должности, увольнений и немедленных отставок. Охваченный смутным обожанием, не чуя под собой ног, потерявшись в пространстве, он вошел, поднял глаза, заметил в глубине огромного кабинета заместителя Генерального секретаря – и понял, что погиб.

Солнье благоговейно затворил дверь, сделал несколько шагов, улыбнулся Ариадне, милой барышне, ведь она сопровождала такого симпатичного и подающего надежды сотрудника. Внезапно, повернувшись, он обнаружил, что дверь осталась полуоткрыта. Он ринулся вперед и с материнской нежностью потянул на себя милую его сердцу створку. Грозно сдвинув брови, меча, как Юпитер, громы и молнии, он обратил свой гнев на Октава, тощего длинного парня, вялого и анемичного. Октав был его непосредственным подчиненным и мальчиком для битья.

– Ах ты гаденыш, – тихо прошипел он, и рот его искривился от ненависти, – что ж ты меня не предупредил? Я один должен все делать, за всем следить? А если патрон простудится, тебе наплевать, да?

И, снова очаровательно улыбнувшись Ариадне, он мощно наступил Октаву на мозоль. Тот не проронил ни звука, только отодвинул стул и продолжал неспешно мастерить бумажных журавликов, размером поменьше – по справедливости, – чем у его начальника. Ариадна встала и попросила Солнье передать ее мужу, что она подождет его внизу, в большом холле. Величественный, как жрец, швейцар поклонился с выражением бесконечного понимания, сел и вытер пот со лба – как-никак, устал. Он достал из кармана расческу и провел по стриженным под ежик волосам, подставив листок бумаги на случай, если посыплется перхоть или выпавшие волоски. Когда их количество показалось ему удовлетворительным, он полюбовался на листок и подул на него. Затем, охваченный безумной жаждой деятельности, он вставил карандаш в точильную машинку Брюнсвик усовершенствованной модели, крутить которую вменялось в обязанность Октаву. Время от времени начальник останавливал своего раба и проверял, насколько остер грифель. Наконец, довольный результатом, он поднял руку и с наполеоновским величием произнес «стоп», потом положил очиненный карандаш на стол.

– Триста пятьдесят, – объявил он, поскольку вел счет карандашам, очиненным за время его службы в Секретариате Лиги Наций.

Дверь в кабинет открылась, Адриан посмел отказаться выходить первым, но потом посмел подчиниться. Под взглядами швейцаров (их бумажные журавлики как по волшебству исчезли) два чиновника прогуливались по холлу, старший что-то говорил, младший слушал, подняв обожающее лицо к Солалю, который неожиданно взял его под руку. Целомудренный и робкий, потрясенный до глубины души близостью величия и лавиной обрушившейся на него доброты, сбитый с толку, Адриан Дэм неслышно шел рядом с начальником, шел и боялся сбиться с шага, не суметь подстроиться к поступи повелителя. Расчувствовавшийся, смущенный, улыбающийся, затаивший дыхание, потерявший голову от прикосновения царственных пальцев, слегка сжимающих его руку, слишком взволнованный, чтобы в должной мере оценить всю сладостность такого контакта, он шел скользящим, воспитанным шагом, всей раскрытой душой слушая собеседника, но ничего не понимая. Женственно-кокетливый, трепещущий и невесомый, робкий и одухотворенный, как испуганная нимфа или новобрачная, увлекаемая к алтарю, он шел под руку с начальником, и на губах его играла улыбка молоденькой соблазнительницы. Близок, как близок он был с начальником, теперь у них настоящие дружеские отношения! О, счастье пожатия его руки! Это был самый прекрасный момент в его жизни.