Текст книги "Шабатон. Субботний год"

В конце маминого письма стояла странная фраза, значение которой мы поняли лишь потом, шестнадцать лет спустя. «Передай Лизе, чтобы она помнила в случае возникновения непредвиденных странностей: я сделала это только ради Ниночки, ради ее счастья, которого была лишена ты, моя Ривкале». И когда «непредвиденные странности» действительно обнаружились в штанах вернувшегося псевдомужа, твоя бабушка Лиза, Игорёк, не стала поднимать шума, а просто продлила удачную сделку, заключенную в кабинете следственного отдела магаданского управления НКВД между моей мамой и двойником твоего деда.

Ревекка Ефимовна утвердительно покивала головой, словно еще раз подтверждая тот давний договор.

– А он не рассказал, что случилось затем с Брониславой Михайловной? – спросил Игаль.

– Рассказал, – еще раз кивнула Жемчужникова. – Ему удалось растянуть следствие еще на полторы недели. Каждую ночь мама сообщала ему что-то новое об оригинале Наума Григорьевича Островского. Каждую ночь они репетировали, повторяли пройденное, учились быть Островским. А потом она подписала протокол. По его словам, мама поставила там свое настоящее имя, данное ей при рождении: Броха Маргулис, дочь Шифры и Мойше. На обратном пути в камеру ее повели другим коридором и казнили выстрелом в затылок.

Наташа возмущенно всплеснула руками.

– А он? Как уцелел он? И почему такие люди всегда выживают?

– Ну, он ведь предупреждал о своем заколдованном затылке, – улыбнулась Ревекка Ефимовна. – Хотя, скорее всего, его просто спасла начавшаяся война. Этапы поредели, а новой смены осужденных чекистов так и не дождались. Вот и уцелел. Колыма ведь тоже разная была. Для кого-то – кайлом на пятидесятиградусном морозе, а для кого-то – придурком на кухне. Или, как в данном случае, – следователем в теплом кабинете… Ох… Вы уж извините старуху, дети, что-то я подустала…

* * *

Они медленно шли по улице вдоль длинной линии ларьков и торговых палаток. Наташа крепко держала мужа под руку.

– Хорошо, что ты настояла, чтоб мы взяли гостиницу, – сказал доктор Островски. – Нет настроения разговаривать сейчас ни с кем. Теперь главное, чтобы никто из друзей не узнал, что мы тут были.

– Хорошо, что мы тут были, и хорошо, что это кончилось, – тихо проговорила она. – Что больше не надо обо всем этом думать. Что больше не надо бояться.

– А то ты сейчас за Мишку не боишься…

– Боюсь… но по-другому.

– О, смотри, – сказал Игаль, указывая на прилепленный к ларьку стикер. – «Спасибо деду за Победу!» Хотел бы я знать, что обнаружится, если копнуть этого деда. Наверняка то же самое. Кровь и подлость. Мародерство и вранье, грабеж и погром, обугленные трупы и изнасилованные дети.

– Такое время.

– Время… Всегда время виновато…

– Слушай, Гарик, – неловко протянула Наташа. – Продолжая тему отцов… Ты только не злись, ладно?

– Что такое? – рассеянно отозвался он.

– Нет, сначала обещай, что не будешь злиться.

– Это ты обещай, – усмехнулся доктор Островски. – Из нас двоих один я кругом виноват.

– Ну, за те твои дела ты мне еще заплатишь. А пока обещай.

– Ладно, обещаю… – Игаль крутанул головой. – Сегодня я только и делаю, что клянусь. Хорошо, что на этот раз – не здоровьем сына…

– В общем так, – Наташа выдохнула, как перед рюмкой водки. – Я позвонила Сергею Сергеевичу.

– Кому?

– Сергею Сергеевичу, твоему отцу.

Доктор Островски встал как вкопанный.

– Моему отцу? Зачем? Ты с ума сошла!

– Ты обещал не злиться, – напомнила она.

– Но зачем? Что за глупая фантазия?

– Пойдем, что ты встал? Люди смотрят… – Наташа смущенно потянула мужа за локоть, и они снова двинулись вдоль по бульвару. – Понимаешь, мы с ним перезваниваемся уже несколько лет.

– Вы… что?! – опять остановившись, воскликнул Игаль. – Перезваниваетесь?! Да это же… Да это же ни в какие ворота…

– Но почему же, почему? – торопливо затараторила жена. – Его очень интересует наша жизнь, а говорить с тобой он боится. В конце концов, Мишка – его внук…

– Внук! – гневно повторил Игаль. – Опять у нас эта парочка: дед и внук! Моего безумия тебе мало, надо такое же и Мишке устроить! Что за черт! Пусти!

Он вырвал руку, шагнул вперед, потом назад и, наконец, случайно уткнувшись взглядом в ларек, обнаружил в нем подходящую цель. Наташа молча наблюдала за мужем. Когда он вернулся, зажав в кулаке бутылку водки, она снова взяла его под руку.

– Ну и зачем ты это купил? Пойдем, пойдем, не стой как истукан. В киосках водка паленая, это всякий знает. Хочешь ослепнуть?

– Ну и ослепну! – мстительно пообещал доктор Островски. – Чем на это смотреть, лучше ослепнуть…

– Дай-ка! Я тебе другую куплю… – Наташа решительным рывком выхватила только что приобретенную мужем бутылку и на ходу пристроила ее на прилавке попутного ларька. – Ну что ты так неадекватно реагируешь? Это, в конце концов, глупо. Глупо и смешно. Короче говоря, я рассказала Сергею Сергеевичу о твоих дедовских раскопках, и он очень обрадовался. Знаешь почему? Потому что теперь он может объяснить тебе то, о чем раньше не мог даже заикнуться. Так он сказал, этими самыми словами. Он просит о встрече. Можно завтра. Ты как?

12

На беседу со Смирновым доктор Островски согласился крайне неохотно – и не согласился бы вовсе, если б не ситуация, которая не предполагала ни малейшей возможности отказать жене в чем-либо. Сколько он помнил себя, даже одна только мысль об отце всегда казалась ему неприемлемой, не говоря уже о встрече, телефонном звонке, переписке – то есть любом человеческом контакте. А, собственно, почему? Игаль никогда не задавался подобным вопросом, ибо ответ выглядел заведомо готовым: Смирнов предал маму, бросил ее, едва узнав, что она забеременела. Предал, несмотря на то, что был вхож в дом и считался доверенным учеником «деда Наума» – по крайней мере, так это описывала сама Нина Наумовна.

Но была и другая причина, которая пришла Игалю на ум лишь сейчас: явная враждебность «деда», чье лицо буквально перекашивалось при любом упоминании о его бывшем ученике. Не исключено, что это объяснялось элементарной ревностью. Ведь «дед Наум» заменил Игорьку отца – полностью, без остатка, а уж коли без остатка, то Смирнову попросту не оставалось места, ни одного квадратного миллиметра Игоревой жизни. Получалось, что агрессивное неприятие Игалем отца представляет собой не более чем зеркальное отражение дедовской ненависти. Еще совсем недавно доктор Островски не увидел бы в этом ничего плохого. Недавно – но не теперь, когда вынужденному пересмотру подвергалось все, так или иначе связанное с «дедом Наумом»…

И все же известие о Наташиных контактах с ненавистным отцом стало для Игаля неприятной неожиданностью. Вот так, за спиной… Хотя ему ли сейчас обвинять жену в «контактах за спиной»? Кстати, госпоже Брандт он все-таки позвонил перед отлетом, с легкостью убедив себя, что в основе их «контактов» лежит не столько постель, сколько чисто профессиональное партнерство. Услышав, что доктор Островски летит с женой, Нина заметно запнулась, но, помолчав секунду-другую, сказала с обычной насмешливой интонацией:

– Умница. Не ты… Ты-то примитивный болван, как и все мужчины. Наташа твоя умница. Надеюсь, она не откажется снять несколько кадров для проекта. Я пришлю тебе камеру в аэропорт.

Наташа и в самом деле не отказалась. Выслушав подробный рассказ мужа о погоне за прошлым, она справедливо рассудила, что для всех будет лучше, если рассматривать случившееся не как любовную интригу, а как совместный рабочий проект. Для всех, кроме разве что потенциальной разлучницы, но как раз ее интересы заботили Наташу меньше всего. Напротив, нажимая на спусковой крючок видеокамеры, она испытывала мстительное удовлетворение, сходное с тем, какое появляется на лице героя голливудского кино, когда тот триумфально поднимает с пола пистолет, выпавший из рук поверженного врага.

Да и решение позвонить Смирнову сразу по приезде в Москву было из той же оперы: чем больше деловой активности проявляла теперь она, тем надежней выглядели ее крепостные стены и тем дальше – в направлении пустынных миражей – отодвигались осадные башни соперницы. Пусть видит, что жена крепко держит вожжи в руках, что она не только в своем праве, но и в своей силе, что она не боится никого и ничего. Вместе с тем Наташа помнила, что чересчур давить тоже опасно, хотя Игорь и смотрел виноватым щенком. Пришпорить разок-другой не повредит, а вот слишком резко дергать за уздечку не стоит: порвешь мужнин рот железными удилами, тебя же целовать будет нечем… Поэтому она не стала спорить, когда Островский сказал, что не возьмет ее с собой на встречу с отцом. Ничего страшного, пусть пока погуляет один…

Шагая по бульвару к условленному месту, доктор Островски думал о вчерашнем разговоре с Ревеккой Ефимовной и больше всего – о ее словах насчет обратного влияния. Не может быть, чтобы «дед Наум» вовсе не любил свою мнимую дочь и своего мнимого внука. Игаль перебирал в памяти эпизоды из далекого детства – отнюдь не несчастного, а, напротив, наполненного радостью, добротой и вниманием. Разве иначе он вырос бы таким уравновешенным и нормальным человеком? Разве иначе картина его мира была бы такой упорядоченной, логичной, стройной, как… как… как хорошо рассчитанная инженерная конструкция? Кто подарил ему весь этот жизненный сопромат, если не «дед Наум»?

Они понимали друг друга без слов, точно зная, чего ждать в следующую минуту, а потом, переглянувшись, счастливо и беспричинно смеялись, радуясь пронзительному чувству взаимной близости. Такое невозможно сымитировать. Такое не сыграет и самый гениальный актер. «Дед Наум» действительно любил его, а он действительно любил «деда Наума». То же, наверно, происходило и с мамой – мнимой дочерью мнимого Наума Григорьевича. А вот с бабушкой Лизой было совершенно иначе – просто потому, что она знала правду, и эта чертова правда стояла между нею и ее вернувшимся «мужем», как тройной забор из колючей проволоки. Много ли цены в такой правде, если она становится причиной несчастья? Можно понять маму, которая сейчас отчаянно отгораживается от всего, что может разрушить здание прошлого, отказываясь говорить на эту тему и сжигая письма, как некогда жгли корабли, чтобы утвердить окончательную безвозвратность.

Но как? Как это вышло? Каким образом из убежденного антисемита, врага, палача и убийцы получился любящий еврейский папаша и дедушка? Как он ухитрился влюбиться по переписке в абсолютно незнакомую еврейку, жену еще большего убийцы, чем он сам, то есть в жену еврея-чекиста, олицетворявшего для него самые ненавистные сущности этого мира? Как он смог взять в любимые дочери знакомую лишь по фотографиям еврейскую девочку – он, безжалостный Клещ, посылавший своих пьяных от еврейской крови бойцов насиловать таких же девочек в растоптанной Трудолюбовке и, возможно, делавший это сам?

Неужели одной только силой слов?

Да, иного объяснения не видно – одной только силой слов. Можно не сомневаться, что изначально Калищев никак не предполагал такого исхода. Когда обреченная на смерть Броха Маргулис предложила ему сделку, он усмотрел в ее предложении лишь чисто практическую выгоду. Что может быть полезней возможности узнать побольше о человеке, чьим именем ты прикрываешься? Конечно, он обеими руками ухватился за этот бесценный шанс, выдоил из Брохи все, что она могла дать, а затем со спокойным сердцем отправил в расстрельный коридор. Отправил?.. Не исключено, что сам же и пристрелил – это вполне соответствует образу…

Что касается писем, то они тоже поначалу рассматривались как часть прикрытия. Переписка с Москвой, с прошлой жизнью, означала живое соединение с прошлой историей – историей реального Наума Островского. Но потом Андрей Калищев, он же Андре Клиши, видимо, увлекся. Что, в общем, можно понять. Во Франции у него остались жена, сын и маленькая дочка, о связи с которыми нечего было и думать. Скорее всего, именно тоска по ним делала его послания к московской «семье» такими искренними и любящими. Реальная тоска, а вовсе не литературный талант, на который ссылалась Ревекка Ефимовна.

Ну а в ответ шли столь же искренние и любящие письма от «жены», к которым прикладывались листочки с детскими рисунками, детскими каракулями. Вот Ниночка, вот мама, а вот пароход, на котором они скоро, очень скоро приплывут к папе. Он смотрел на эти рисунки и глотал слезы. А еще через год обнаружил, что нет в его жизни ничего нужнее этих писем, этого детского «лублу тибя» под нарисованным в уголке солнцем. Солнце? Черт с ним, с солнцем – каракули «дочки» были куда важнее солнца. Он следил по фотографиям за ее ростом, радовался ее школьному табелю и сходил с ума от беспокойства, когда она сломала руку на катке.

Семья, оставшаяся в Лилле, не то чтобы вовсе забылась – нет. Любовь – не ваза, которую можно взять и переставить с полки на полку. Он по-прежнему помнил и Жанну, и Ромена, и маленькую Ниночку… хотя нет, не Ниночку, а Люси. Да-да, маленькую Люси. Он по-прежнему помнил их, просто они все больше и больше сливались с Лизой и особенно – с Ниночкой. Письма стали его жизнью, кровью его сердца. Он жил ими, не думая о будущем, потому что будущего на Колыме не было, ведь из преисподней не возвращаются… Но «дед Наум» вернулся. Как заметила Ревекка Ефимовна, Колыма тоже была разной: для кого-то – забоем, а для кого-то – теплым кабинетом. Странно только, как потом он ухитрился выбиться в герои среди диссидентов. Не исключено, что «любимый ученик» Смирнов как раз и поможет прояснить этот вопрос…

* * *

«Любимый ученик» поднялся с бульварной скамьи навстречу доктору Островски, протянул руку, и Игаль вынужденно пожал ее – просто потому, что начинать беседу с откровенной невежливости казалось непродуктивным. Пришел на гулянку – гуляй, а не стой.

– Я тебя сразу узнал, – неловко проговорил Смирнов. – Наташа присылает фотографии. Ты уж ее не ругай, ладно? Намерения самые добрые.

– Ну да, – с сарказмом отозвался Игаль. – Благими намерениями вымощена дорога в ад. Слыхали такое?

– Слыхал… Присядем или пройдемся?

– Лучше пройдемся.

– Ну, тогда… – Смирнов снова неловко дернул рукой, указывая направление.

Они двинулись вперед по бульвару, то и дело приостанавливаясь или разворачиваясь боком, чтобы пропустить мамаш с колясками и детей на трехколесных велосипедах. «Старик стариком, – с неожиданно теплым чувством думал Игаль. – Сколько ему? Всего шестьдесят восемь, а выглядит на все семьдесят пять, прямо как мамулин архитектор, поджигатель писем. Мама супротив этих старцев еще хоть куда…»

Смирнов вдруг усмехнулся.

– Веришь ли, нет: впервые в жизни гуляю с сыном.

– Да кто ж вам мешал-то…

– Тоже верно, – с готовностью признал Сергей Сергеевич. – И все равно спасибо тебе и Наташе.

Доктор Островски искоса взглянул на отца. Еще не хватало, чтобы старик расплакался… Надо срочно переводить беседу на деловые рельсы.

– Сергей Сергеевич, не знаю, что вам наговорила Наташа, – сказал он, – но мы приехали в Москву, чтобы выяснить подробности биографии моего так называемого «деда Наума».

– Да, я в курсе.

– Ну а коли так, то, может, вы в курсе такого вопроса: каким образом ему удалось запудрить мозги той диссидентской компании, которая вокруг него крутилась? Они ведь считали его героем, который восемнадцать лет вкалывал кайлом на колымских приисках. В то время как в действительности он…

– …работал следователем в магаданском управлении, – закончил за него Смирнов. – Да, ты прав, Игорь. Но тут ведь какое дело… Если человек сидит в кабинете, его немногие видят. Да и те немногие недолго после этого живут. Следствие на Колыме – это тебе не следствие в Москве. Из Москвы большинство уезжало пусть и по этапу, но живыми. А из колымского кабинета, как правило, вела только одна дорога – в яму. Что касается приисков, то там зеки сменялись очень часто. В забое и в траншее долго не протянешь. Несколько месяцев – и каюк, готов доходяга. Времена-то страшные были.

– Ну да, – кивнул Игорь. – Вот и Наташа говорит, что время виновато. Ох уж это время – надо бы и его тоже на прииски да в расстрельный коридорчик. Что бы оно тогда сказало? Наверно, что-нибудь похожее, только уже про людей. Мол, люди такие были, страшные. А оно, времечко, вовсе ни при чем.

Смирнов рассмеялся.

– Да, вероятно. Но ты ведь своим мнимым дедом интересуешься, а не временем. Вот я про деда и отвечаю. Объясняю, почему мы с такой легкостью выстроили ему нужную легенду, подогнали свидетелей с рассказами, документики нарисовали…

– Секундочку… – остановился доктор Островски. – Кто это – «мы»? Какие это «мы» выстроили… и все такое прочее? О чем вы говорите?

– Да об этом и говорю, – мягко проговорил Сергей Сергеевич. – Мы, КГБ. Твой мнимый дед, мнимый отец Нины и мнимый муж Елизаветы Аркадьевны, а проще говоря, мнимый Наум Григорьевич Островский после возвращения с Колымы был осведомителем, секретным сотрудником Комитета Госбезопасности – все годы, начиная с 1957-го и до самой своей смерти.

– А вы… вы… – едва вымолвил доктор Островски.

– А я был его куратором, – вздохнул Сергей Сергеевич. – Из-за этого все и случилось. Слушай, Игорь, давай-ка зайдем в какую-нибудь забегаловку. По-моему, тебе срочно надо выпить…

* * *

В кафе они взяли по тарелке пельменей и графинчик водки. Подняв граненую стопку, Смирнов улыбнулся.

– Впервые пью с сыном. Ну, давай…

– Сегодня у вас прямо-таки день открытий, – съязвил Игаль.

– Есть такое дело… Так вот, возвращаясь к тем временам, еще до твоего рождения. В пятьдесят четвертом я окончил юрфак, поступил в аспирантуру и параллельно начал работать в конторе.

– В конторе?

– На Лубянке, – пояснил Сергей Сергеевич. – Тремя годами позже мне дали старшего лейтенанта и приставили к Науму Григорьевичу – в тот момент его только-только завербовали в сексоты. У меня, аспиранта, было идеальное прикрытие. Мы с ним играли в наставника и любимого ученика. Никому и в голову не приходило, что я передаю герою Колымы задания и получаю взамен еженедельные отчеты.

– Да уж… – мрачно кивнул доктор Островски. – Давайте-ка по второй…

Они выпили снова.

– Я закажу еще?

– Заказывайте, – махнул рукой Игаль. – Раз пошла такая пьянка…

Отец и сын помолчали, повлажневшими глазами разглядывая интерьер дешевой кафешки.

– Ну вот… – сказал наконец Смирнов. – А потом произошла катастрофа. Я влюбился в Нину и потерял голову. Забыл обо всем. Чтоб ты понимал: подобные отношения с объектом или его родственниками у нас категорически запрещены. Как ни крути, я совершал должностное преступление, но ничего не мог с собой поделать. Мы любили друг друга – я и твоя мать…

– Как трогательно…

Смирнов сердито хлопнул ладонью по столу.

– Перестань! Я говорю правду – все, как было тогда. Не хочешь слушать – закончим прямо сейчас. Но издеваться над этим я не позволю.

– Извините, – пробормотал доктор Островски. – Просто это так неожиданно. Трудно свыкнуться. Пожалуйста, продолжайте.

– Когда Нина забеременела, я написал заявление об уходе и пошел к своему начальнику. Его звали подполковник Черышев. Так и так, говорю, Николай Викентьевич, судите меня, стреляйте меня, режьте меня на части, но от любви не убежишь. Он посмотрел на меня и спросил: «И куда ты пойдешь? В грузчики гастронома? После такого из конторы уходят только с волчьим билетом…»

«Да хоть и в грузчики», – сказал я. Ты можешь мне не верить, но я действительно был тогда готов на все.

«А ты подумал, что это рано или поздно всплывет? – спросил он. – Невозможно жить с женщиной и скрывать от нее такие вещи. Твоя Нина так или иначе узнает, что ты работал в КГБ и курировал ее отца, что ее отец – осведомитель и провокатор. Ну а потом недолга дорога и до главного открытия – что он никакой ей не отец, а лгун и самозванец. Как ты думаешь, она сильно обрадуется?»

И вот тут я призадумался всерьез, Игорь. Ты ведь знаешь, чем был для твоей мамы тот мнимый Наум Григорьевич. Она любила его больше, чем меня… Да что там меня… она любила его больше жизни. Думаю, что и я ей понравился прежде всего как ученик обожаемого отца. Если папа кого-то выделяет, значит, его нельзя не любить. Где-то так…

– И вы согласились со своим подполковником?

Смирнов отрицательно покачал головой и в очередной раз разлил водку по стопкам.

– Давай, сын…

Они выпили и сморщились совершенно одинаковым образом.

– Что было потом?

– Потом… – вздохнул Сергей Сергеевич. – Потом Черышев арестовал меня – прямо там, в своем кабинете. Вызвал охранника и приказал отвести в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Тридцать суток гауптвахты. Мол, посиди, подумай, как жить дальше. Тридцать суток я сидел, думал и не придумал ничего нового. Но, как выяснилось, нашлись те, кто подумал за меня. Давай…

– Вас услали в Сибирь?

– Намного дальше, – усмехнулся Смирнов. – По окончании гауптвахты меня опять доставили к подполковнику Черышеву. Я думал, он снова начнет уговаривать, но вышло иначе. Черышев взял со стола папку, достал из нее листок и передал мне. Это было мое новое назначение. Меня отправляли вторым секретарем советского посольства в Эфиопии. Черышев сказал, что самолет вылетает через два дня.

«Это приказ, – сказал он, – а ты пока еще на службе и знаешь, что приказы подлежат безоговорочному исполнению. С деталями тебя ознакомят на месте. Твои вещи уже собраны и ждут тебя здесь, так что нет необходимости суетиться, паковать чемоданы и бегать по знакомым. Товарищи о тебе позаботились, можешь просто вернуться в камеру».

«Снова на гауптвахту?» – спросил я.

«Конечно нет, – ответил Черышев. – Свои тридцать суток ты уже отсидел. Теперь считай это не камерой, а комнатой отдыха». Он вышел из-за стола, проводил меня до двери и даже приобнял на прощанье. Потом, мол, еще скажешь спасибо, что я тебе, дураку, жизнь спас…

– И как – действительно сказали?

Смирнов пожал плечами.

– А ты как думаешь? Вот он я перед тобой, один-одинешенек. Так и не женился, ни детей, ни внуков. Ты меня знать не хочешь, Мишку я знаю только по фотографиям. За что тогда благодарить подполковника Черышева? Через два дня меня посадили в машину и отвезли к самолету – прямиком в пробуждающуюся Африку. В конце пятидесятых – начале шестидесятых работы там было невпроворот. Дипотношения с черными странами, Конго-Лумумба и прочие интересности. Первый отпуск мне дали только через три года. Вот и вся история. Давай…

Они допили второй графинчик.

– И что, даже не пробовали позвонить?

Смирнов горько усмехнулся.

– Пробовал. Но исход этих попыток был известен заранее. На мне уже лежало клеймо мерзавца, который предал своего учителя и бросил девушку, узнав о ее беременности. Нина швыряла трубку, едва услышав мой голос. Да и что бы я ей сказал? Открыл правду? Кому она на хрен сдалась, моя правда?

– А мне, своему сыну? – спросил Игаль, глядя в сторону. – Почему вы не рассказали об этом мне?

– Да ровно потому же! – мучительно скривившись, отвечал Сергей Сергеевич. – Этот гад заменил тебе отца. И он ведь действительно любил тебя, а ты любил его. Я знаю, я видел вас вместе. Наблюдал издали, из-за угла, как будто во время слежки. У тебя было нормальное хорошее детство. Представь теперь, что я вмешался бы, начал скандалить, предъявлять права… Нет уж… Я просто решил, что лучше оставить все как есть. Лучше для тебя, лучше для Нины.

– Тогда почему вы рассказываете об этом именно сейчас?

Смирнов удивленно поднял брови.

– Ну и вопрос… По единственной причине, дорогой Игорёк: мой секрет перестал быть секретом. Ты и без меня каким-то образом узнал правду. Или часть правды, неважно.

– Мама не знает…

– И хорошо, – кивнул Сергей Сергеевич. – Пусть так и остается. Не вздумай…

– Конечно.

Какое-то время отец и сын сидели молча, думая каждый о своем.

– Пойдем на воздух, – сказал Смирнов. – Надо тебя хорошенько проветрить, а то Наташа рассердится.

Они снова вышли на бульвар. Ноги доктора Островски слегка заплетались, и он не возражал, когда Смирнов взял его под локоток. Вдруг Игаль резко остановился.

– Как вы узнали?

– О чем? – не понял вопроса Сергей Сергеевич.

– О том, что Наум Григорьевич – самозванец. Как вы об этом узнали? Неужели от бабушки? Или от Ревекки Ефимовны? Ведь кроме них, никто…

– Из первоисточника, – перебил сына Смирнов. – Мы узнали об этом из первоисточника, то есть непосредственно от твоего настоящего деда. Дело в том, что в декабре пятьдесят шестого с людьми из нашего тель-авивского посольства связался некий Ноам Сэла. Он утверждал, что его настоящее имя Наум Григорьевич Островский и что он желает помочь победе коммунизма во всем мире. Когда стали проверять, у кого-то на Лубянке глаза полезли на лоб. Ведь по документам конторы Наум Григорьевич Островский только-только освободился из Дальневосточного управления лагерей. Тут-то его и взяли на крючок – я имею в виду самозванца. Сначала твой мнимый «дед Наум» упирался, не хотел сотрудничать, говорил, что свое отсидел, получил реабилитацию и теперь имеет право жить нормальной жизнью. Но наши пригрозили, что раскроют его самозванство дочери и жене, и тут уже он согласился на все.

– Понятно, – задумчиво проговорил доктор Островски. – В этом обмане заключался тогда весь смысл его жизни. В мнимой дочери и мнимой семье, которые превратились в настоящие… Но Сэла… Он-то зачем снова совал голову в петлю? Захотел вернуться?

– Не совсем так. Твой настоящий дед был еще и настоящим фанатиком-коммунистом. Не знаю, насколько ты знаком с историей своей нынешней страны, но многие там мечтали строить в Израиле социализм советского образца, считали Сталина солнцем народов и даже планировали вооруженный переворот. К середине пятидесятых их сила пошла на убыль, а Бен-Гурион окончательно решил ориентироваться на капстраны, хотя его и отталкивали все, кроме французов. В общем, надежды тамошних коммунистов на присоединение к соцлагерю мало-помалу иссякли. А осенью пятьдесят шестого случился еще и Суэцкий кризис…

Игаль непонимающе помотал головой.

– При чем тут Суэцкий кризис?

– При том, что, когда Израиль захватил Синай и объявил, что не собирается оттуда уходить, Советский Союз был на грани решения послать в Сирию войска под видом добровольцев и взять власть в Тель-Авиве военным путем. Буквально на грани. Наверно, и послал бы, если бы не венгерское восстание, которое случилось в то же время. Штаты тогда гневались на израильтян за то, что те начали войну без санкции Эйзенхауэра. Франция и Англия шмыгнули в кусты. Никто в тот момент не стал бы защищать Израиль от советского вторжения. Никто. А уж когда Булганин издал ноту, где говорилось, что Бен-Гурион поставил под угрозу само существование своей страны, многие думали, что так и произойдет. Израильские коммунисты всерьез готовились встречать советского солдата-освободителя и были жутко разочарованы, когда Москва упустила такой уникальный шанс. Ну а для Ноама Сэлы это стало сигналом, что отныне придется сражаться с мировым империализмом другим путем. И он пришел к нам, чтобы предложить свою помощь.

– То есть стал шпионом? Ноам Сэла шпионил в пользу СССР? Трудно поверить…

– Разве? – удивился Сергей Сергеевич. – По-моему, ничуть не трудно. В те годы такие идейные добровольные помощники сидели едва ли не за каждым кустом. Не только в Израиле, но и в Америке, и в Европе – повсюду. И, кстати, Гражданская война в Испании очень тому способствовала…

– Да, но он ведь бежал, дезертировал.

– Верно, дезертировал. Но в пятьдесят шестом на это уже смотрели как на очень давние дела… Кто старое помянет, тому глаз вон. Да и кто бы на его месте не сбежал? Спецкоманды НКВД тогда ликвидировали всех, кто занимался вывозом испанского золота. Александр Орлов, непосредственный начальник твоего настоящего деда, тоже ведь смылся в Канаду. А вот народный комиссар Ежов не сумел и в результате схлопотал пулю – скорее всего, именно по этой причине. Ну не было у Ежова брата в Париже, хоть ты тресни. А у Островского был, и он хорошо об этом знал по долгу службы.

– То есть его встреча с братом на парижской улице не была случайной…

Смирнов рассмеялся.

– Таких случайностей не бывает, сынок. Твой дед прекрасно спланировал побег. Подготовил двойника, инсценировал нападение, а затем по французским документам Андре Клиши с легкостью добрался до Парижа и с той же легкостью нашел там брата… Прекрасная профессиональная работа. Единственный прокол: не добил Калищева. Хотя, если бы добил, я не встретил бы твою маму, ты не появился бы на свет и мы не шли бы сейчас вдвоем по этому бульвару.

– И он шпионил до…

– Пока не поймали.

– Кто? Кто его поймал?

– Как это кто? – Сергей Сергеевич недоуменно воззрился на сына. – Те, кто у вас там ловит шпионов. Контрразведка, служба безопасности…

– Но почему об этом никто не знает? Включая его детей…

– Те, кому надо, знают, – спокойно отвечал Смирнов. – Далеко не всегда такие вещи публикуют. Особенно если человек отказывается сотрудничать, а в этом случае, видимо, так и произошло. Тогда его просто по-тихому убирают. Например, инсценируют автокатастрофу.

– Вы хотите сказать, что…

– Хочу и говорю, – улыбнулся Смирнов. – Ирония судьбы заключается в том, что тот, кто не раз затевал смертельные инсценировки, сам погиб в результате постановочной аварии.

– Смертельные инсценировки… – повторил доктор Островски. – Его жена погибла от неосторожного обращения с оружием. Это было…

– …в начале шестидесятых, – закончил за него Смирнов. – Да, я в курсе. Сэла пытался привлечь ее к своей работе на нас. Она ведь тоже была фанатичной сталинист-кой, ничуть не меньшей, чем он. Но тут, как я понимаю, нашла коса на камень.

В конце бульвара доктор Островски остановился.

– Спасибо за беседу, Сергей Сергеевич, – сказал он, протягивая руку. – Я узнал много нового.

– Что, уже все? Расстаемся? – старик явно хотел, чтобы это прозвучало бодро, но получилось жалко.

– Пора возвращаться в гостиницу. Завтра вылет, а надо еще… – Игаль сделал неопределенный жест и добавил с неловкой улыбкой: – Звоните, не пропадайте. Может, навестите нас когда-нибудь. Познакомлю с внуком…

* * *

Когда погасла надпись «Пристегните ремни» и стюардессы двинулись по проходу, толкая перед собой тележки с напитками, Наташа сказала насмешливо:

– Ну что? Следствие закончено, забудьте? Помнишь, ты когда-то водил меня на итальянский фильм с таким названием? Страшненький, про мафию. Нет чтоб взять билеты в последний ряд на кино про любовь. Дура я, дура. Уже тогда можно было понять, что с тобой что-то не то…

Доктор Островски пожал плечами.

– Не знаю, закончено ли, но вот насчет «забудьте» – точно нет. Руки так и чешутся кого-нибудь убить, кого-нибудь предать, кого-нибудь обмануть… Дурной пример заразителен.

– Знаешь что, Гарик? – в том же тоне продолжила она. – А может, ну ее на фиг, эту твою Испанию? Оставайся-ка дома, дорогой, у меня под боком. Оно как-то надежнее будет.