Текст книги "Шабатон. Субботний год"

– В Савоне жил близкий друг твоего деда. Ну, не совсем деда… «деда Наума», который на самом деле не дед, а Андре Клиши, он же Андрей Калишев.

– Калищев… – отрешенно уставившись в пол, поправил доктор Островски.

– Не заставляй меня выговаривать то, чего я не могу выговорить. В общем, когда ты вчера сбежал, я выудила у Клиши довольно много ценных наводок. Помнишь, он рассказывал об итальянском анархисте, который принес им весть о гибели отца? Некто по имени Умберто Марзоччи. Он многое знал о прошлом Калишева…

– Калищева…

– Сейчас получишь по ушам, – пообещала госпожа Брандт. – В общем, сам Марзоччи уже помер, но оставил целую полку дневников. И сейчас в городке под названием Савона живет журналист, который мечтает эти дневники опубликовать. Клиши ему позвонил, и парень в полном восторге, что кого-то еще интересует эта тема. Уверяю тебя – стоит ему увидеть мою камеру, как он тут же выложит всю подноготную.

– Подожди, – мрачно проговорил Игаль. – На черта нам подноготная какого-то заштатного итальянского анархиста?

– Заштатного? – повторила Нина. – Заштатного? Никакой он не заштатный. Его имя есть в энциклопедии – Клиши мне показывал. Твой дед Наум был его старшим другом, образцом для подражания.

– Не только для него…

– Неважно! – по-кошачьи отмахнулась госпожа Брандт. – Важно, что этот Андре наверняка упомянут в дневниках.

Доктор Островски с сомнением покачал головой.

– Ну, упомянут, и что? Мы и так уже знаем все, что надо было узнать. Твой папаша, Наум Григорьевич Островский, следователь НКВД, убийца и палач, был к тому же и моим дедом. Очень лестное родство, нечего сказать… Зато так называемый «дед Наум» – мне никто и звать никак. Самозванец, попавший на Колыму и присвоивший чужое имя. Хотя во всем остальном, по-видимому, очень достойный человек… Что еще?

– Как это «что еще»? – Нина стала разгибать пальцы. – Во-первых, почему деду Науму пришлось бежать из России, куда он приехал помогать революции? Во-вторых, что он делал в Италии? В-третьих, как случилось, что твоя бабушка признала в нем мужа? В-четвертых, когда ты наконец наденешь этот дурацкий ботинок? Нам надо выезжать через двадцать минут.

В самолете Нина достала из сумочки несколько листков фотокопии.

– Вот, почитай. Клиши дал мне переснять. Это письмо его отцу, твоему «деду Науму», из России. Как он сказал, от сестры. Посмотри, нет ли чего интересного.

Игаль всмотрелся в листочки. На них не стояло ни даты, ни подписи – убористый мелкий почерк.

«Милый мой Андрюша! Пишу с оказией, а с какой – не скажу, чтобы не подводить хорошего человека. Так жаль, что не могу повидаться с тобой и, скорее всего, это уже навсегда. Печально, не правда ли? Когда ты уезжал с метлой из Екатеринослава, мы думать не думали, что видимся в последний раз. А теперь ты не можешь приехать даже на похороны мамы…

На кладбище было холодно, я простудилась, а дров нет. Нет вообще ничего, Андрюшенька. Пойдешь в кооператив – там окна затянуты цветной бумагой, а перед бумагой – пустые коробки из-под толокна и желудевого кофе. Если что появляется, то очереди на два часа. Пошла купить нитки заштопать Машеньке чулки – нет ниток. В одежном нет одежды, в обувном – обуви, в мануфактурном – мануфактуры. Нет мыла, нет папирос, даже махорку и ту не купить. И мамы вот тоже нет, и тебя – только мы с Машенькой.

Раньше были частники, но теперь их всех позакрывали. Да как хитро: не силой и не милицией. У соседки знакомый на рынке торговал и вот вдруг получил предписание: мол, недоплата за три года, немедля погасить задолженность в 14 тысяч рублей. Он за сердце схватился и даже руку еще не отпустил, а к нему уже пришли, буквально на следующий день: не успел погасить долг, значит, придется описывать – по закону. И описали, Андрюшенька, все подчистую – и лавку, и товар, и мебель домашнюю. Как Мамай прошел…

Машенька болеет, доктор говорит – надо куриное мясо. А где его взять, если курица стоит 12 рублей, треть зарплаты? И куда ни зайдешь – всюду они, акцент их противный, буркалы их выпученные. В кассе – еврейка, в милиции – еврей, в конторе – еврейка, в комиссариате – еврей, и все гладкие, сытые, довольные. Как я тебя понимаю, Андрюшенька! Не зря вы тогда из-за них с батькой поссорились. Ты написал, что не можешь вернуться из-за той Трудолюбовой, что она жизнь тебе поломала. А я говорю: правильно ты поступил. Еще и мало – надо было совсем под корешок, чтоб не лезли из всех щелей, как теперь, клопы поганые. Если бы все тогда так поступили, разве ели бы мы сейчас отвратную конскую колбасу? Ее у нас, знаешь, как зовут? «Первая конная» – вот как. Такой теперь юмор, Андрюшенька.

Так приятно писать твое имя, братик мой дорогой, – каждую буковку его. Будь благополучен и ни о чем не жалей, а мы уж тут как-нибудь. Целую, целую, целую».

– Ну что? – Нина нетерпеливо теребила его за плечо. – Что там написано?

Игаль перечитал письмо еще раз, синхронно переводя на иврит.

– Ага! – торжествующе воскликнула госпожа Брандт. – Шерше ля фам! Я так и думала, что он бежал из-за женщины. Осталось выяснить, кто она такая, эта Труда-Люба, которая ему жизнь поломала.

– Трудолюбова, – поправил Игаль.

– Да какая разница? Главное, что у нас наконец-то появилась лав стори! А то все гадости какие-то – войны, допросы, тюрьмы, самозванцы… И еще: возможно, я ошибаюсь, но сестричка звучит довольно антисемитски. И при этом уверена, что брат ей в этом полностью сочувствует. Извини за вопрос, но твой драгоценный «дед Наум», случаем, в юдофобстве не замечен?

– Чушь! – сердито выпалил доктор Островски. – Чушь абсолютная! Зачем ему было притворяться евреем, если он антисемит? Не забывай: он помогал диссидентам, в том числе и евреям-отказникам. Нет-нет, забудь. Никогда за ним ничего подобного не замечалось. Никогда.

Нина с улыбкой откинулась на спинку кресла.

– Ну ладно, не злись. Просто спросила. Слушай, а зачем ему метла?

– Метла?

– Ну, там сказано, что он уехал с метлой. Это такой русский обычай?

Доктор Островски пожал плечами.

– Да нет… Разве что, когда-то давно, еще при Иване Грозном, были так называемые опричники – царские «эскадроны смерти». Они-то как раз и ездили с метлой. Но на том обычай и кончился. Не стало Грозного – не стало и опричников. С тех пор метла – эксклюзивное оружие дворников и уборщиц. В общем, это место действительно непонятно…

В Савону приехали к семи вечера. Возле гостиничной стойки Игаль заикнулся было о двух раздельных номерах, но госпожа Брандт решительно отмела это предложение, квалифицировав его как непозволительное транжирство.

– Если ты боишься родной тети, – сказал она, – можешь спать на диване. Стыдно, профессор. Взрослый вроде бы человек, а ведешь себя как подросток…

В итоге взяли одну комнату. После ужина, когда Игаль принимал душ, Нина вошла к нему в кабинку, и доктор Островски сразу забыл о своих твердых благих намерениях.

– Ну вот, – прошептала она ему на ухо несколько минут спустя. – Теперь можешь спать на диване. Если ты, конечно, действительно такой законченный дурак, каким кажешься…

9

Встреча с журналистом была назначена на следующее утро в припортовом ресторанчике. Игаль и Нина пришли заранее, чтобы заодно и позавтракать, а потом просто сидели молча, зачарованные колеблющимся частоколом мачт рыбачьих баркасов и стремительными линиями пришвартованных рядом океанских яхт. Их собеседник оказался кругленьким лысеющим человечком из тех, кого называют «живчиками» – беспокойным и суетливым, как шарик в игральном автомате. Он вкатился в ресторан и остановился, по-птичьи вертя головой. Нина привстала и махнула ему рукой: сюда, мол, сюда.

– Паоло Лафронте, – представился шарик, с размаху бухнувшись в лузу кресла, и продолжил на весьма неплохом английском. – Вообще-то Лафронте – мой псевдоним. В честь Высоколобого, как вы, несомненно, поняли.

Тетя с племянником переглянулись.

– Высоколобого? – переспросил доктор Островски, напрягая память в поисках претендентов на это почетное звание и не находя там ничего, кроме ряда гипсовых бюстов в актовых залах покойной советской родины. – Вы имеете в виду Маркса? Энгельса? Ленина?

Журналист презрительно фыркнул:

– Конечно нет, господин… э-э…

– Игаль. Просто Игаль.

– Конечно нет, уважаемый Игаль. В мире есть лишь один истинно высоколобый философ, и его зовут Макс Штирнер. А перечисленные вами обманщики – всего лишь архиепископы жадных отвратительных церквей, которые переполнены идолами, фетишами и алтарями, мокрыми от крови человеческих жертв!

– Само собой, дорогой Паоло! – не моргнув глазом, подхватила госпожа Брандт. – Я сразу так и подумала. Меня зовут Нина. Нина Брандт, ведущая обозревательница главного ближневосточного телеканала, вице-президент Европейской ассоциации свободной журналистики и почетный член академии киноискусства под эгидой ЮНЕСКО. Вы не возражаете, если я включу камеру?

Шарик сделал попытку приосаниться, но лишь слегка качнулся с боку на бок.

– Нет проблем, – солидно проговорил он. – Вы записываете? Мне хотелось бы с самого начала подчеркнуть, что истинный инсуррекционизм одинаково направлен против фашистов, коммунистов, социалистов, консерваторов, либералов и всех видов государственного подавления. Мы – антагонисты любого порабощения, мы – борцы за свободу, в том числе и за освобождение животных, и даже если сейчас анархисты-инсуррекционисты стали политическими узниками фашистского государства, это не мешает им высоко держать голову и готовить мир к революции.

Завершив речь, Паоло перекатился в кресле и сделал знак официанту. Игаль и Нина снова переглянулись.

– Ты что-нибудь понимаешь? – вполголоса спросил он на иврите.

– Ни единого слова, – шепнула госпожа Брандт. – Но персонаж очень колоритен, а это главное…

– Слушай, а все эти твои титулы…

– Да ладно тебе, – отмахнулась она. – Не бери в голову. Он нам – высоколобого, мы ему – вице-президентов и почетных членов…

Тем временем журналист завершил свой заказ и жестом отпустил на свободу наемного работника общепита – как видно, в качестве пробного акта всемирного освобождения.

– Вы записываете? – он гневно уставился в объектив камеры. – Взгляните на эту бухту! В одном море – нищие рыбачьи лодки и роскошные посудины миллионеров. Вот она, настоящая трагедия! Ничего не изменится, пока люди не обнаружат истинную духовную красоту свободы, пока бедняки не научатся стыдиться своей бедности, а богачи – своего богатства!

Доктор Островски деликатно кашлянул.

– Извините, господин Лафронте…

– Камрад, – поправил шарик. – Камрад Паоло.

– Камрад, камрад… – радостно закивал Игаль. – Мы приехали поговорить о другом камраде. Камрад Андрей Калищев, он же Андре Клиши, друг…

– Да! – прервал его камрад Паоло. – Мсье Ромен Клиши объяснил мне цель вашего приезда. Мы с ним знакомы – я ездил в Лилль собирать информацию для книги об Умберто. Вы знаете, что они владели тем книжным магазином совместно – Умберто Марзоччи и Андре Клещев? Они были не разлей вода, друзья на всю жизнь. Настоящие анархисты-инсуррекционисты, теперь таких немного.

– Эйн-Сорек-сионисты, – шепотом повторила госпожа Брандт на иврите. – Звучит очень по-домашнему.

– Андре приехал сюда из России весной 1919-го, – продолжал журналист. – Вы снимаете? Он делал там революцию, сражался вместе с русским камрадом по имени Нестор Макно, но что-то у них пошло наперекосяк, не срослось, и Андре вернулся в Лигурию. Лигурия всегда была центром инсуррекционизма, особенно Савона и Ла-Специя. Вы, конечно, слышали о знаменитой газете «Иль Либертарио»?

– Естественно! – отозвалась госпожа Брандт. – Дальше, Паоло, дальше…

Камрад Лафронте качнулся взад и вперед в знак согласия.

– На следующий год борьба с фашистами достигла апогея. Стало ясно: или мы, или они! Революция назревала, и тогда Андре предложил захватить арсенал.

– Арсенал?

– Арсенал! – восторженно повторил Паоло. – В порту Ла-Специи базировался военно-морской флот Италии, а при нем – огромный арсенал, набитый оружием. Андре Клещев научился приемам партизанской войны от камрада Макно. Он и составил план нападения. Умберто не сомневался, что одна весть о захвате оружия поднимет на ноги всех рабочих Лигурии. Лигурия, камрады, всегда была самой свободной из всех областей Италии. Генуэзская республика, владычица морей! И пусть республика – тот же фашизм, но все же он мягче, чем фашизм королей и диктаторов. Андре и Умберто собрали отряд в дюжину храбрецов…

– Дюжина храбрецов? – недоверчиво переспросил доктор Островски. – Двенадцать человек решились атаковать арсенал военно-морского флота Италии?

– Именно так! – подхватил Паоло. – Ночью они обезоружили часовых и захватили здание, не пролив ни единой капли крови! Ни единой! А утром, в полном соответствии с планом, газета «Иль Либертарио» напечатала призыв к рабочим и докерам немедленно явиться к арсеналу за оружием. И что вы думаете? Никто не пришел! Никто! Такой позор! Позор!

Он скатил круглую голову на круглую грудь и замер в горьком молчании.

– Но почему? – сочувственно поинтересовалась Нина, адресуясь к экранчику видеокамеры.

Камрад Паоло Лафронте развел руками, словно принося извинения за неразумное человечество.

– Почему? Потому, что во всей Лигурии набралась в тот год лишь дюжина истинно свободных людей, – печально проговорил он. – Потому, что героическая красота свободного индивидуального «Я» чужда не только буржуазной морали, но и тупому пролетарскому эгоизму. Потому, что фашисты и их простые, как сапог, лозунги были им тогда ближе, чем идеи Макса Штирнера, Ренцо Новаторе и Умберто Марзоччи. Потому, что эти сраные рабы хотели фашистов и в итоге получили фашистов…

– А что с арсеналом?

– А что с арсеналом… – журналист пожал плечами. – Не дождавшись никого, Андре, Умберто и их товарищи покинули здание, унося на себе все, что смогли унести. Два пулемета, винтовки, гранаты, патроны… Но желанной революции не произошло. Это стало для них сильнейшим разочарованием. Андре винил во всем евреев.

Доктор Островски вытаращил глаза от неожиданности.

– Евреев? Но при чем тут евреи?

– Так он тогда полагал. Не забывайте: Андре Клещев всего год как сбежал из России, где как раз в тот момент большевики душили и контрреволюцию, и революцию. Где они грабили крестьян, отнимая у них последнее зерно. Где в Москве расстреливали левых эсеров и анархистов, чтобы не делить с ними власть. А кто заправлял в то время у большевиков? Евреи. Троцкий, Свердлов, Зиновьев… В дневниках Умберто об этом написано очень подробно.

– Допустим, – не уступал Игаль. – Но даже если так, те евреи орудовали в России, а революция провалилась в Ла-Специи. Какая связь?

Шарик совершенно по-еврейски вздохнул, что навело доктора Островски на смутные подозрения относительно истинной фамилии журналиста, скрывающейся под высоколобым псевдонимом. Наверняка какой-нибудь Раббиани или Коганелли…

– Теория, все дело в теории… – сокрушенно проговорил камрад Паоло. – Видите ли, камрад Игаль, анархия предполагает естественную свободу человека. Человека, освобожденного от тяжкого ига духовных и материальных правителей. Поэтому анархисты не занимаются строительством нового удушающего общества. Штирнер, а за ним Ницше решительно отрицали, что смысл существования лежит вне нас, в каких-то воображаемых идеальных сущностях – в Боге, в универсальном законе, в абстрактной справедливости. Почему бы не отбросить наконец все эти алчущие человеческую плоть идеалы? Почему бы не строить свое дело на себе самом?

Он замолчал, выжидающе глядя на доктора Островски. Тот растерянно пожал плечами:

– Не знаю. Как-то не думал об этом.

– Ну вот, – мягко произнес журналист, – а Андре Клещев думал. И получалось, что евреи представляют прямо противоположную точку зрения. Евреи, камрад Игаль, вечно ищут источник смысла вне собственной души. Им вечно подавай или единого непознаваемого Бога, или всеобщий закон, или светлое будущее. И если бы они еще только сами себя обманывали… Так ведь нет – им непременно надобно все человечество объегорить. Поэтому Андре ненавидел евреев смертной ненавистью. Умберто пишет, что он готов был умереть в обмен на их полное истребление.

– Профессор, что за ахинею он несет? – тихо спросила Нина Брандт на иврите. – Мне записывать или как?

– Пиши, тетя, пиши… – так же тихо отвечал доктор.

Над столиком повисло молчание. Шарик камрада Паоло неловко покачивался в лузе ресторанного кресла.

– Это не значит, что среди анархистов не было евреев, – сказал он наконец с извиняющейся интонацией. – Например, Эмма Гольман и Овсей Беркман…

– Да и черт-то с ними, с вашими анархистскими Гольдманами, – грубо перебил его Игаль. – Лучше скажите, уважаемый, нет ли в дневниках камрада Марзоччи каких-либо подробностей бегства Калищева, по-вашему – Клещева, из России? Не замешана ли в этом женщина, некая Трудолюбова?

Паоло Лафронте удивленно поднял брови.

– Женщина? – переспросил он. – Нет, женщины Андре в дневниках не упомянуты. Женщина была у камрада Камилло Бернери. Когда большевики расстреляли его в Барселоне, она опознала тело по носкам, которые заштопала накануне. Умберто сопровождал ее…

– Плевать, – еще грубее проговорил доктор Островски. – Плевать я хотел на ваши штопаные носки и гон-доны. Я спросил конкретно о госпоже Трудолюбовой. Или о гражданке Трудолюбовой. Или о камрадке Трудолюбовой. Или о хрен-знает-как-вы-это-назовете Трудолюбовой… Есть она в дневниках или нет? Вопрос простой, камрад Паоло, не правда ли?

– Нет такой женщины, – после краткого размышления отвечал журналист Паоло Лафронте. – Есть поселок, очень похожий на это слово. Поселок Трудолюбово. Трудолюбово, Трудолюбовка – что-то в этом роде.

В гостиницу вернулись в молчании. Быстро собрались, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами, и выехали в сторону Миланского аэропорта. Вел доктор Островски – все так же молча. Первой не выдержала Нина.

– Слушай, профессор, – сказала она, не пытаясь скрыть возмущения. – Я понимаю твои чувства. Нелегко обнаружить, что идолище твоего детства и юности – не только лжец, но еще и антисемит, притом что сам ты – еврей. Бряк-шмяк, дзинь-дзынь… – иллюзии разбиты. Крр-брр, крякс-крукс… – в фундаменте всей профессорской жизни вдруг наметилась трещина, которая еще опасней, чем секс с собственной тетей. Все это, несомненно, уважительная причина для скупых мужских слез и щедрой мужской истерики. Но не мог бы ты отложить этот процесс хотя бы на следующее утро? Завтра проснешься как новенький и сможешь без труда выместить свое раздражение на жене. Они, жены, для того и придуманы. Но я-то чем виновата? Почему я должна пилить два с половиной часа в одной машине с глухо молчащим истуканом?

Доктор Островски беспокойно заерзал на водительском сиденье.

– Я вот все думаю: а может, он врет?

Госпожа Брандт пожала плечами.

– А какой ему расчет врать? Чтобы тебя обидеть? Но он заинтересован в прямо противоположном: понравиться, войти в репортаж, попасть в фильм, получить рекламу. Так-то его заумные бредни мало кто слушает… – она рассмеялась, вспомнив кругленького анархиста. – Я половину его речи вообще не поняла. Один «эйн-сорек-сионизм» чего стоит. Ты в курсе, что это такое?

– Без понятия.

– А этот… как его… высокородный Штиллер?

– По-моему, как-то иначе. Может, Штайнер? И не высокородный – высоколобый. Чушь какая-то… – Игаль тяжело вздохнул. – Но дело-то не в том, что там у него высокое. Дело в том, что этот Паоло рассказал о деде Науме. Дед Наум ненавидел евреев? Дикость, иначе и не скажешь. Мне трудно в это поверить. Настолько не соответствует…

Нина с досадой хлопнула себя по коленке.

– Да почему не соответствует, профессор? Ты думаешь, в этой истории один Наум Островский – подлец и убийца, а его двойник Андре Клиши – ангел во плоти? Когда ты наконец поймешь: у них у всех руки в крови! У всех, кто тогда жил! Все они подонки, до единого. Все убивали, насиловали, крали, предавали…

Их скромный «фиат» бодро бежал по автостраде в тени грузовых фургонов, сплошным потоком везущих товары из Генуи в Милан и далее на север. Игаль сердито покосился на свою соседку.

– Знаешь, я тебе завидую, – сказал он. – Тебе, твоему непробиваемому цинизму. Наверно, легко жить, когда на все начхать. Когда нет ничего святого. Когда все подвергается осмеянию и оплевыванию…

Госпожа Брандт присвистнула.

– Вон ты как завернул, профессор… – теперь в ее голосе не было прежней насмешливой интонации. – А что ты обо мне знаешь, чтобы вот так…

– Ну, извини, – после напряженной паузы проговорил доктор Островски. – Просто так это выглядит со стороны. Такое впечатление, что тебя радуют известия об очередной мерзости, которая числится за твоим отцом. Я помню наш первый разговор: когда я рассказал о его испанском прошлом, ты нисколько не удивилась, как будто знала это заранее. Но ты ведь не знала, так? Ведь не знала? Ну, что ты молчишь?

– Не знала… – глухо ответила она, глядя в сторону.

– Ну вот! – с оттенком торжества воскликнул Игаль. – Отсюда и вывод…

– …и знала, – не слушая его, продолжала госпожа Брандт. – Не знала и знала. Что бы я тогда от тебя ни услышала, это не стало бы новостью. Даже если бы ты прокрутил мне кинохронику, где видно, как он пожирает живьем маленьких детей. Когда речь заходит о моем отце – он же, между прочим, и твой дед, – я заранее готова ко всему.

– Но почему?..

– Помолчи, а? Помолчи и послушай, если уж вытащил меня на этот разговор… – она открутила вниз боковое стекло и закурила. – Из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего любила субботы, потому что в субботу приезжал отец. Не в каждую, нет. Поэтому из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего ненавидела тоже субботы – те, когда он по каким-то неведомым причинам не появлялся в дверях нашей проклятой детской тюрьмы. Он был для меня всем – защитой, ожиданием, счастьем, гордостью… всем.

Я видела, с каким уважением и опаской на него смотрели взрослые, как они шептались, указывая на него: «Ноам Сэла… тот самый Ноам Сэла…» Он обещал, что заберет меня оттуда, когда я подрасту. Нам говорили: для того, чтоб подрасти, надо хорошо есть, и я добросовестно уминала все, что клали мне в тарелку. Времена были не самые сытые, но только не для кибуцев, инкубаторов правящей аристократии, – там всегда кормили до отвала.

Мы мало виделись и потом, когда мне исполнилось пять и я вернулась в то место, которое у нормальных людей называется домом. Отец часто уезжал, работал по ночам, исчезал на несколько недель. Я училась в интернате и возвращалась домой на субботу – опять она, эта суббота. Мать тоже носилась по всей стране, устраивала светлое будущее. Сука! Я ненавидела ее всеми фибрами души. Сука, сука, сука… Она олицетворяла для меня предательство. Можно предать что угодно и кого угодно, но только не собственного ребенка. Материнская измена заклеймена самой природой – в отличие от прочих измен, придуманных людьми и потому зависящих от угла зрения.

В одну из суббот отмечали ее юбилей, пятидесятилетие. Было много гостей, много водки, но все разошлись довольно рано: наутро мать уезжала на какой-то семинар в Вади Ара. Сестра уложила меня в постель и уже читала на сон грядущий какую-то переводную советскую хрень – других книг у нас в доме не водилось, – когда послышался выстрел. Лея бросилась в спальню родителей, я за ней. Туда уже прибежали отец и Давид. Произошел несчастный случай. Мать решила почистить пистолет перед завтрашней поездкой – как истинная революционерка, она не расставалась со своим браунингом – и забыла о патроне в стволе. Алкоголь и усталость – плохие помощники при чистке оружия…

Я упомянула здесь мать, только чтоб ты понял, чем был для меня отец. Ее гибель абсолютно не расстроила меня, ее шестилетнюю дочь. Я смотрела на красное пятно, расплывшееся по простыне, и скорее радовалась, чем огорчалась. Теперь папа не будет отвлекаться на эту суку. Теперь мне достанется больше. Зато девять лет спустя, когда он погиб в автокатастрофе, я думала, что умру от горя…

Нина выбросила дотлевший до фильтра окурок и вытряхнула из пачки новую сигарету.

– Я выбрала свою нынешнюю профессию рано и, конечно же, по его совету. Как-то он сказал мне, еще девчонке: «Ниночка, у тебя природный дар задавать людям вопросы и вытягивать из них ответы. Со временем ты могла бы стать прекрасной шпионкой, но это слишком опасное занятие. Лучше иди в журналистику…» И я пошла в журналистику. Когда ты принадлежишь к сливкам мапайной аристократии, для тебя нет ничего невозможного. Сразу после школы меня вместо армии пристроили на «Галей ЦАХАЛ» – в питомник израильской прессы. После года работы я уже брала интервью. Не у политиков и футболистов – для этого требовался гибкий позвоночник и умение ползать на брюхе по минному полю, чем я не располагала. Меня посылали к другим, менее интересным широкой публике персонажам: к писателям, ученым, музыкантам…

И вот однажды мне дали задание сделать короткий репортаж для армейской газеты о женщине по имени Геула Сегаль по случаю получения ею какой-то награды. Не помню уже, какой и от кого, – что-то вроде медали за благотворительность и помощь инвалидам, в том числе ветеранам ЦАХАЛа. Редактор сказал: «Жду от тебя дюжину снимков, какую-нибудь трогательную историю и цифры – скольким, за что и почем они помогают». Я позвонила, договорилась о встрече, взяла штатного фотографа, и мы вдвоем заявились в ее тесную квартирку на бульваре Бен-Гуриона.

Как выяснилось, Геула и сама передвигалась на инвалидном кресле. На вид ей было лет пятьдесят – тогда это казалось мне глубокой старостью. Я быстренько задала нужные вопросы и получила нужные ответы; сержант-фотограф – тоже сын-брат-сват кого-то блатного, как и вся наша редакция, – отщелкал метр казенной пленки, и мы совсем уже собрались уходить, когда черт дернул меня за язык. В принципе, пункт о трогательной истории уже был мною выполнен, но мне захотелось придать нашей беседе более личный характер. Показать, что благотворное дело Геулы Сегаль продиктовано не столько ее персональной святостью и альтруизмом, сколько собственной бедой. Мол, знаю на своем опыте, на своей беде, на своей боли… Мол, по-настоящему понять инвалида может только инвалид… И так далее и тому подобное.

– А вы сами, госпожа Сегаль? – спросила я. – Не будет ли чрезмерным с моей стороны поинтересоваться историей вашей личной болезни?

Геула улыбнулась и ответила, что речь идет о травме, полученной еще в подростковом возрасте.

– Автокатастрофа? – продолжала давить я. – Знаете, мой отец тоже погиб в автокатастрофе шесть лет назад.

– Примите мои соболезнования, – сказала она. – Я и сама потеряла отца примерно в таком же возрасте. Но нет, моя травма никак не связана с автокатастрофой. Вы слышали что-нибудь о «Сезоне»?

Я не сразу поняла, о чем речь, и даже едва не спросила, какой сезон имеется в виду, но вовремя остановилась. Наверно, ее интонация, выражение лица, тень в глазах и другие мелкие признаки подсказали, что речь идет не о времени года и не о сезоне мод. Я всегда лучше других замечала такие характерные движения интервьюируемой души – видимо, так отец и угадал во мне если не шпионку, то журналистку. Об операции «Сезон» – с большой буквы С – нам рассказывали в школе, правда, очень коротко и не вдаваясь в детали. Говорили, что осенью 1944 года безрассудные теракты раскольников из организации ЭЦЕЛ – некоторые учителя даже называли их фашистами – поставили еврейское население Палестины на грань катастрофы. Что поэтому Бен-Гурион и руководство ишува были вынуждены приказать Хагане и ПАЛМАХу призвать фашистов к порядку. И все, не более того.

Уже потом, разобравшись в тогдашних событиях, я поняла, что произошло ужасное братоубийственное злодеяние. Поводом к началу «Сезона» послужила ликвидация в Каире британского министра лорда Мойна, прямого виновника гибели сотен спасавшихся от Гитлера евреев, пассажиров судна «Струма». Мойна ликвидировали двое ребят из ЛЕХИ, но как раз их группу не тронули. По простой причине: Бен-Гурион не видел в ЛЕХИ политических соперников – в отличие от ЭЦЕЛа. На них-то и набросились со всей силой: похищали, пытали, выдавали британской полиции. Но тогда, сидя напротив инвалидного кресла Геулы Сегаль, я еще не знала ничего, а потому просто кивнула, не имея ни малейшего понятия, что может последовать дальше.

В декабре 1944 года ей исполнилось 14 лет. Началось с того, что в одно прекрасное утро Геулу остановили у ворот тель-авивской гимназии. Кучка парней и девушек из молодежной организации «Рабочая молодежь» попросту преградила ей дорогу со словами: «Уходи прочь, фашистам здесь не место». Она решила, что это какая-то дурная шутка. Геула была обычной ученицей и в жизни не участвовала ни в каких политических мероприятиях. Правда, ее отец, журналист Менахем Сегаль, считался сторонником тогда уже покойного Зеева Жаботинского и писал статьи в соответствующем духе, но разве это могло быть причиной тому, чтобы перекрыть ей дорогу в школу, где она училась?

Геула попыталась прорваться в ворота силой, но получила удар кулаком в зубы и упала на мостовую. Потом кто-то плюнул ей в лицо, кто-то ударил лежащую ногой. В слезах, с разбитым в кровь ртом, девочка прибежала домой. А вечером в дверь позвонили. Отец Геулы открыл, и квартира сразу наполнилась грубыми молодыми людьми. Их командир выглядел вдвое старше своих бойцов. Он окинул взглядом перепуганную семью и кивнул на Геулу: «Эту тоже». Ее и отца запихнули в автомобиль, завязали глаза и привезли в какое-то каменное строение в глубине апельсиновой рощи. Менахема привязали к железной кровати и стали избивать палками. Потом старший сказал, что будет бить дочь, пока отец не расскажет все, что знает о ячейках ЭЦЕЛа, о конспиративных квартирах, убежищах и тайных складах оружия. Менахем Сегаль рассказал все, что знал, но старший не поверил. Он стал угрожать, что сдаст Геулу в британскую полицию как террористку. Он сказал: «Ты знаешь, что они делают с теми, кто в них стреляет?»

В этот момент Менахем заплакал. Он был сильным человеком, так что Геула впервые увидела отца плачущим. Он плакал и клялся, что ему больше не о чем рассказать. «Что же, пеняй на себя, – сказал старший. – Я привык держать слово». Геулу снова усадили в машину и повезли – она надеялась, что домой, но оказалось – в полицейский участок на улице Дизенгоф, где четверо британских солдат-индусов попеременно насиловали ее ночь напролет. Насиловали и били. Утром случайные прохожие нашли девочку в канаве возле Микве Исраэль, без сознания и с поврежденным позвоночником.

– С тех самых пор я и парализована, – сказала она мне. – Автокатастрофа тут, увы, ни при чем.