Текст книги "Шабатон. Субботний год"

5

Выгоды союза с известной телеведущей доктор Островски оценил еще до посадки в самолет, когда Нина без тени сомнения провела его в зал ожидания для привилегированных пассажиров. Тогда он еще удивлялся ее нахальной манере по-хозяйски входить в любые двери, в принципе не обращая внимания на запретительные таблички, швейцаров, охранников и консьержей. Чудеса продолжились и позже, когда взлетели и стюардесса с робкой улыбкой предложила госпоже Брандт пересесть из салона для простых смертных в свободное кресло бизнес-класса.

– Спасибо, но, как видите, я не одна, – многозначительно ответила на это госпожа, и девочки в форме, послушно подсуетившись, устроили место и для Игаля.

Поглядывая на него во время полета, Нина потихоньку улыбалась. Как и большинство людей, построивших жизнь и карьеру на основе цинизма, она не любила циников – ведь, как ни крути, конкуренцию ей составляли именно они, а не увешанные тяжкой броней принципов интеллигенты, которые каменеют от удивления, получив внезапный плевок в лицо или запрещенный правилами удар в область паха. Внезапный кандидат в родственники доктор Игаль Островски явно принадлежал к числу вторых. Нина до сих пор не могла без смеха вспоминать возмущение, которым он воспылал при виде камеры на подоконнике, его чопорно выпрямившуюся спину, его гордый выход из кафе. Фу-ты ну-ты… – театр, да и только.

Хотя театры тоже нужны, не так ли? Да, они неэффективны, да, они не живут, а выживают, да, они уже давно передохли бы, когда б не дотации и помощь со стороны циников… Все так, но вот ведь что интересно: иногда смотришь на эти театральные интеллигентские сцены и любуешься, потому как красивы. Красивы! А временами – красивы до умопомрачения. Циником так не полюбуешься, от циника надо беречься, смотреть в оба за своим добром – даже за подметками, чтоб на ходу не сорвал.

В общем, Игаль ей нравился, помимо того несомненного факта, что мог принести проекту неоценимую практическую пользу. Далеко не все крепости берутся с ходу, нахрапом. Кое-где требуется изобразить осаду, походить вокруг да около, а это уже специализация интеллигентов. Ну а кроме того, приятно иметь дело со сверстником: этот простейший вид равенства всегда порождает дополнительное доверие.

Конечно, Нина не полагалась только на это. Красивой женщине не составляет труда заставить мужские глаза бегать по стенам и потолку наподобие взбесившихся белок – лишь бы только не наталкиваться на линию груди, словно бы ненароком приоткрывшуюся в невинном вырезе блузки, на обнажившееся в широком вороте округлое плечо с постоянно сползающей лямкой лифчика, на выпуклую лепнину коленей, которая не забывает напоминать о себе при помощи регулярно одергиваемой, выверенно короткой юбки. Эти маленькие хитрости известны испокон веков, но именно поэтому при их применении требуется тонкий вкус и чувство пропорций, дабы не пережать, не спугнуть, не ущемить, Боже упаси, деликатную мужскую душу…

Рассказ о несчастном детстве тоже немало поспособствовал созданию нужной атмосферы. Хотя тут Нина слегка исказила действительное положение вещей. Дом детей в кибуце был не так уж и плох – факт, что Давид и Лея росли там же, но им и в голову не приходило жаловаться на катастрофические последствия коллективного воспитания. Просто спустя десятилетие правила были уже другие – с упором на собственную бесценную индивидуальность. В годы юности Нины, в отличие от времен старшего брата, никто не делал страшные глаза, когда слышал: «Это мне не подходит! Этого я не хочу! Не хочу и не буду!»

Но настоящий переворот в жизни Нины Брандт случился после армии, когда психоаналитик, к которому она пришла по совету подруги, раскрыл ей глаза на истинное положение дел. Выслушав краткую двадцатилетнюю историю девушки, он посоветовал ей немедленно перестать винить себя.

– Но я и не виню, – смущенно отвечала Нина. – В чем винить-то?

– Пока еще не в чем, но в будущем причина непременно найдется, – успокоил ее специалист. – Так вот, на этот случай запомни раз и навсегда: виновата не ты. Виноват кибуц с его тоталитарной уравниловкой. Виновата семья, которая мало тебя любила. Виновата мать, которая редко тебя обнимала. Виновата школа, которая втискивала тебя в общий шаблон. Виновата армия, которая заставила тебя ходить строем. Ты собираешься замуж?

– Пока нет…

– Виноват муж, которого пока нет. Виноваты дети, которые будут сосать из тебя все соки… И так далее. Забудь о своей вине, ты никому ничего не должна, кроме себя самой. Ищи себя и найди то, что тебе нравится. Найди то, о чем сможешь сказать: «Вот это – Я! Все прочее – не Я, а это – Я!» Понятно?

Девушка послушно кивнула. Вооруженная этим высшим знанием, она вышла из кабинета психоаналитика в большую жизнь и с тех пор, не останавливаясь, маршировала от победы к победе. Начало получилось легким: отпрысков подобных семей неспроста называют в Стране наследными принцами и принцессами. Но дальше уже пришлось стараться преимущественно самой: карьера, замужество, карьера, рождение сына, карьера, развод и снова карьера… Правда, в последнее время рейтинг ее популярных программ пополз вниз, и, судя по недавней беседе с директором канала, в которой тот клятвенно заверил госпожу Брандт, что чрезвычайно ею доволен, требовалось срочно придумать что-то новое, убойно-успешное. Она и сама теперь недовольно морщилась, пересматривая свежие выпуски своего шоу: «Нет, это уже не Я… совсем-совсем не Я…»

Короче говоря, история с папашей и его предполагаемым двойником-самозванцем, о которой весьма неосмотрительно поведал Нине подвыпивший брат, пришлась в этой ситуации удивительно к месту. Она снимет потрясающий документальный фильм о себе и своей семье, которая волею судеб оказалась втянутой в сердцевину событий уходящего века. Это будет шедевр, естественным образом совмещающий общую историю с глубоко личной интонацией. Он пройдет по экранам всемирных фестивалей, его купят платные каналы и кинотеатры – это будет взлет на совсем другой уровень славы.

«Виноваты не вы, – скажет она своим зрителям, – виновато проклятое поколение ваших отцов и матерей. Их называют поколением гигантов, основателей, воинов и борцов. Но если раскрыть шкаф, где висят их траченные молью мундиры и шевиотовые костюмы, сколько скелетов обнаружится там при ближайшем рассмотрении?»

Люди любят слушать такие вещи, им понравится… А потом – как знать… Вполне возможно, какая-нибудь европейская студия или даже сам Голливуд захочет снять художественную ленту на базе столь необыкновенного сюжета. И тут уже действительно верхней границей будет только небо. Главное, не продешевить с правами, попасть в сценаристы, на красные ковры «оскаров» и «пальмовых ветвей»…

Когда подлетали к Малаге, Игаль спросил, откуда она знала, что он позвонит. Нина пожала плечами.

– Как это откуда? Элементарная логика. Ты ведь разумный человек и должен видеть, какие тут возможности. Я умею открывать двери, мои испанский и французский тоже пригодятся. Даже если я тебе активно не нравлюсь, от меня много пользы.

– Ну почему же сразу не нравишься, – запротестовал он. – Просто на какие-то вещи мы с тобой смотрим иначе. А в твоей полезности можно убедиться хотя бы на примере вот этого бизнес-класса…

– Ты еще не видел других моих талантов…

Она произнесла это без улыбки и по секундному смятению в глазах доктора Островски поняла: мой. Мой с потрохами, вот хоть прямо сейчас бери и кушай. Даже скучно. А может, и не скучно – посмотрим по настроению.

* * *

Пока оформляли в аэропорту машину, подошел вечер – знакомый, средиземноморский. За руль села Нина, словно желая подчеркнуть свой командно-рулевой статус. Игаль нисколько не возражал – приморская дорога от Малаги до Альмерии стоила того, чтобы бездумно глазеть по сторонам. Он не раз бывал в Испании, но никогда еще не опускался южнее Толедо. И вот наконец довелось, пусть и по такому странному поводу. Дома доктор Островски сказал, что едет по делам шабатона, а Нину Брандт не упомянул вообще. Зачем? Сама по себе эта борзая телеведущая не имела никакого значения, как, скажем, пилот самолета или дежурная администраторша в гостинице. Люди ведь не говорят, что летят в Малагу с капитаном авиалайнера Йоси Коэном и что ночуют с управляющей отелем сеньорой Суарес, правда? Говорят: «Лечу в Малагу… ночую в отеле», точка. Вот и здесь то же, оправдываться не в чем, даже перед собой.

Справа от шоссе тянулась курортная зона Коста дель Соль. Между зданиями, гольф-клубами и торговыми центрами подмигивало море, словно передавая привет от своего противоположного берега, от пляжей Хайфы и Кирьят-Яма, где, возможно, как раз в этот час мать доктора Островски оздоровительно приседает в воде бок о бок со своим красноречивым Давидом. Слева темнели предгорья Сьерры Невады, втягивая в котловины долин уставшее за день солнце.

– О чем ты думаешь?

Игаль покосился на ведущую автомобиль телеведущую. Женщины не переносят, когда забывают об их присутствии.

– Дед Наум много рассказывал об Андалусии, – неохотно проговорил он. – Больше о Гранаде, о белых деревнях, но и о море тоже.

– Это важный момент, – констатировала Нина. – Если твой дед кантовался в Андалусии, он никак не может быть камрадом Нуньесом. Ведь тот, как мы помним, действовал в Барселоне.

Доктор Островски угрюмо покачал головой.

– Хотелось бы верить, но вовсе не обязательно. Камрад Нуньес часто выезжал в командировки. Очень был усердный работник… Куда ты?

Не слушая его, Нина Брандт заруливала на смотровую площадку над берегом.

– Отличное место и свет подходящий, – сказала она, заглушив двигатель. – Мы должны повторить этот диалог на камеру. Вон там, возле парапета. Выходи. Давай, Игаль, давай, дело минутное…

В гостиницу они приехали уже в полной темноте и сразу разошлись по комнатам. Назавтра Игаль проснулся в одиннадцатом часу и спустился к завтраку. Когда он меланхолично допивал кофе, в столовую влетела Нина, свежая и легкая, как средиземноморский бриз.

– Позавтракал? Молодец. Нам пора в больницу.

– А ты? Даже не перекусишь?

Журналистка рассмеялась.

– Милый, я уже два с половиной часа на ногах. Зато переделала уйму дел. Вот, смотри, справка от местного отдела минздрава. А вот аккредитация от пресс-бюро мэрии. А здесь… – она торжествующе потрясла сумкой с видеокамерой, – …здесь интервью с заместителем мэра. Сам-то в отъезде, а то бы я и его оприходовала… Ну что, готов?

В городском госпитале Альмерии Игаль исполнял бесцветную роль оператора, фиксируя интенсивные переговоры Нины с секретаршами и чиновниками ветвистой медицинской бюрократии. Каждая беседа начиналась с борьбы противоположностей по разные стороны стола или прилавка: отрицательное покачивание очередной больничной головы тщетно пыталось управиться с утвердительным покачиванием модной стрижки официальной представительницы ведущего средиземноморского телеканала, как пышно именовала себя госпожа Брандт.

Помимо страстной испанской речи, в ход шли журналистские удостоверения, рекомендательные письма из ЮНЕСКО, диплом Европейского Союза и местные справки, предусмотрительно добытые Ниной не ранее как сегодня утром. Последнее обычно и решало дуэль в ее пользу: больничная голова постепенно меняла направление покачивания, и съемочная группа переходила на следующий уровень, как в компьютерной игре.

Видно было, что эта однообразная, до упора заряженная враньем и хлестаковщиной суета представляет собой естественную среду обитания журналистки; Нина уверенно маршировала от победы к победе, в том же компьютерном стиле заряжаясь дополнительной энергией после каждого промежуточного триумфа. Зато доктор Островски успел по меньшей мере десять раз спросить себя, что он тут, черт возьми, делает.

К счастью, как раз в тот момент, когда Игаль совсем уже утратил надежду на возвращение в осмысленный режим бытия, они добрались до архива, где, уставившись в потолок, сидела симпатичная девушка с тем мечтательным выражением лица, какое бывает лишь после особенно удачной ночи. Наверно, поэтому она не стала отрицательно мотать головой, а сразу кивнула и, покопавшись в регистрационных журналах конца тридцать седьмого года, довольно быстро вынесла тонкую канцелярскую папку, на обложке которой, помимо порядкового номера, значилась фамилия Нуньес. Камрад Нуньес.

– Снимай, – скомандовала Игалю Нина. – Я сейчас переведу.

Из истории болезни следовало, что камрад Нуньес, мужчина сорока лет, место рождения не указано, был доставлен сюда накануне Рождества 1937 года с двумя пулевыми ранениями в грудь и одним – касательным – в голову. Поначалу его шансы на выживание расценивались как весьма проблематичные из-за тяжести ран и критической кровопотери, но затем состояние пациента удалось стабилизировать, хотя в сознание он здесь так и не пришел. Четвертого января, то есть полторы недели спустя, за камрадом Нуньесом приехали моряки со стоявшего в порту Альмерии панамского теплохода «Эсперанса» и, предъявив письменное распоряжение губернатора Габриэля Морона, забрали раненого к себе.

– Негусто, – сказал Игаль, не скрывая разочарования.

– Отчего же? – возразила журналистка. – Теперь мы точно знаем, что история с тяжелым ранением – не фейк. Знаем, что его забрали на теплоход. Только вот почему этот теплоход панамский? Неужели камрада Нуньеса увезли в Америку?

– Ну, в Америку или нет – неизвестно, – усмехнулся Игаль. – Несомненно другое: превратить бессознательный полутруп камрада Нуньеса в живого и невредимого Наума Островского, который точно тогда же встретился в Париже с твоим дядей Яаковом, не могла бы никакая «Эсперанса». Вывод: во Франции именем Нуньеса-Островского воспользовался уже самозванец. А точнее – твой дражайший папочка Ноам Сэла. Вот только не знаю, радоваться этому или горевать…

Нина отмахнулась знакомым кошачьим движением.

– Да погоди ты с выводами. Мы всего лишь в начале пути.

Забирая у них папку, мечтательная хозяйка архива спросила, правда ли, что она теперь попадет в настоящий фильм?

– Сто процентов! – уверенно отвечала Нина. – Не сомневайся: тебя увидит весь мир. Игаль, сними-ка эту телезвезду вон с того ракурса…

Девушка смущенно замялась.

– А можно… Можно включить туда и моего жениха Фернандо? Он помешан на истории Альмерии и мог бы рассказать уйму интересного. Серьезно! Хотите, я ему позвоню? Прямо сейчас…

Нина Брандт повернулась к доктору Островски.

– Игаль, хочешь поговорить со здешним краеведом? Скажу тебе по опыту: в каждом провинциальном местечке непременно находится такой вот городской сумасшедший. Иногда он даже оказывается полезным, хотя чаще это пустая трата времени. Ты как?

Игаль пожал плечами.

– Отчего бы и нет? Засняли заместителя мэра – заснимем и краеведа. Если уж мы здесь… Может, он прояснит загадку с панамской «Эсперансой».

* * *

Жених-краевед оказался моложавым англоговорящим красавцем лет тридцати пяти, чей слегка затуманенный взор так живо напоминал о хозяйке больничного архива, что почти не оставлял сомнений в том, что свою фирменную мечтательность они наработали совместными усилиями, причем совсем недавно. Услышав о панамском теплоходе, он рассмеялся.

– Конечно нет, какая Панама… Вы думаете, русские возили сюда оружие и людей под своим флагом? Под своим они грузились в Одессе и Севастополе, а потом проходили Черное море и проливы. Но сразу после выхода в Средиземноморье красный флаг быстренько менялся на иностранный, советское название заклеивали, и уже в таком виде судно шло до Картахены. Там и находился основной порт южного направления. Северные грузы из Мурманска и Ленинграда принимали во Франции, а потом везли по железной дороге в Барселону.

– То есть советских военных могли посылать в Картахену, чтобы наблюдать за разгрузкой? – уточнил доктор Островски. – Нас конкретно интересует один из них, работавший следователем НКВД. Вы знаете, что такое НКВД? Это…

Глаза Фернандо потемнели от обиды.

– Сеньор Островски, – с расстановкой произнес он. – Я знаю все, что связано с историей моего города и его ближайших окрестностей, куда входит и Картахена. И когда я говорю «все», то имею в виду все, что можно прочитать на эту тему в архивах, воспоминаниях и исторических работах. Что касается Гражданской войны, то я лично интервьюировал десятки доживших до наших дней очевидцев и участников. Вдобавок ко всему у меня фотографическая память, сеньор Островски. Так что я, безусловно, знаю, что такое НКВД, и даже помню пофамильно тех агентов, которые работали здесь. Пофамильно.

– Извините, дорогой Фернандо, – смущенно проговорил Игаль. – Я совершенно доверяю вашему рассказу и вашим познаниям. Пожалуйста, отнесите мой неуместный вопрос на счет негативного опыта общения с некоторыми профессиональными мадридскими историками, чья квалификация, увы, не всегда соответствует званию…

– К счастью, я не профессионал, а всего лишь любитель, – усмехнулся краевед, адресуясь к нацеленной на него видеокамере Нины Брандт, – и потому не могу себе позволить небрежность. О каком советском следователе вы говорите?

– Нуньес. Камрад Нуньес…

Фернандо на секунду задумался и кивнул.

– Да, знакомая личность. Не первого ранга, но по нашим провинциальным понятиям – почти генерал. Нуньес приезжал сюда несколько раз из Барселоны – в основном в Картахену, но и в Альмерию тоже. И не только на допросы.

– Наблюдать за разгрузкой?

Краевед отрицательно покачал головой.

– Нет, за погрузкой. В течение нескольких дней октября тридцать шестого года в порту Картахены шла погрузка испанского золота для отправки в Одессу. Пятьсот десять тонн, семь тысяч восемьсот ящиков, четыре советских теплохода. Это была совершенно секретная операция, сеньор Островски. О ней знали считаные люди – все из НКВД. Нуньес прибыл сюда, чтобы наблюдать за погрузкой вместе с курировавшим весь процесс резидентом НКВД Александром Орловым. Впоследствии практически все участники операции были расстреляны или посажены. Орлова потом тоже вызвали в Москву, но он почуял недоброе и успел сбежать.

Нина Брандт опустила камеру.

– Когда это случилось, Фернандо?

– Бегство Орлова? В начале тридцать восьмого. Что касается Нуньеса, то его, как я понимаю, пытались ликвидировать еще здесь, в Испании, по дороге из Картахены в Альмерию. Но не дострелили. Он чудом выжил и был перевезен на советский транспорт, следующий в Одессу. Дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна…

– Выздоровел, попал на Колыму, отсидел там восемнадцать лет и вернулся в Москву в качестве моего деда, – мрачно проговорил доктор Островски. – Спасибо, сеньор Фернандо. Теперь благодаря вам я знаю причину его ареста. В реальности тех дней она выглядит довольно логичной. Все эти годы мы думали, что Наума Григорьевича Островского, он же камрад Нуньес, он же мой дед Наум, оклеветали как предполагаемого троцкиста. А дело, оказывается, в сталинской тайне испанского золотого запаса…

– Рад был помочь, – улыбнулся краевед. – Вот моя визитка – для титров вашего фильма. Вы ведь пришлете мне копию?

– Конечно, пришлем, – заверила его Нина. – Но у меня, если позволите, еще один вопрос. Чем камрад Нуньес занимался здесь в остальные свои приезды? Помимо золота.

Фернандо вздохнул.

– О, это интересная история. Вам что-нибудь говорит имя Франсиско Марото, столяра из Гранады? Нет? Что ж, это понятно. Когда заходит речь об испанских анархистах, всегда говорят о Дуррути, Бернери и Аскасо, в то время как о нашем провинциальном Марото даже не вспоминают. А ведь здесь, в Андалусии, он был самой известной фигурой. Могучий парень, столяр и дорожный рабочий, который не стеснялся бить врагов по морде. Понятно, его то и дело бросали в тюрьму, но результат давал именно он, а не ораторы-пустословы. Когда начался мятеж, Марото был в Аликанте, в трехстах километрах отсюда, и сразу стал организовывать и вооружать пролетарскую колонну, чтобы идти на захваченную фашистами Гранаду.

– Но в то время камрада Нуньеса здесь еще не было… – робко напомнил Игаль, стремясь направить разговор ближе к предмету интереса.

– Да, не было, – согласился Фернандо. – Но если вы хотите знать, кого он допрашивал и как его машина оказалась на шоссе между Картахеной и Альмерией, придется выслушать и про Франсиско Марото. В начале августа тридцать шестого отряд Марото выступил в направлении Гранады. Сначала он насчитывал меньше трехсот ружей, но к нему все время стекались добровольцы – не только испанцы, но и приезжие анархисты из Франции и Италии. Вскоре их стали называть именем командира – колонна Марото. Это был поистине победный марш – колонна продвигалась пусть и медленно, но верно, отбивая у фашистов попутные города и деревни.

Когда Марото добрался до Гранады, под его командованием было уже больше тысячи добровольцев. Но он не мог штурмовать город из-за катастрофической нехватки патронов. Поэтому Франсиско приказал своим ребятам занять оборону, а сам отправился в Альмерию за оружием и боеприпасами. Почему именно в Альмерию? Потому что ее губернатором был человек по имени Габриэль Морон – заклятый сталинист, а сталинистам доставалось тогда практически все советское оружие. Их арсеналы ломились от винтовок, патронов, гранат и пулеметов, в то время как анархистам и социалистам было нечем и не из чего стрелять. Франсиско искренне намеревался смирить гордость и поклониться Морону, но получилось иначе.

Накануне, в первых числах февраля тридцать седьмого, мятежники захватили Малагу и сразу принялись расстреливать республиканцев. Чтобы спастись от расправы, люди стали уходить, как они думали, к своим, в хорошо защищенную Альмерию. Вот только сталинистам это совсем не понравилось. Они потратили уйму сил, чтобы очистить город от политических соперников, а теперь туда вновь стекался поток вооруженных беженцев, где коммунисты сталинского толка составляли ничтожное меньшинство. Поэтому губернатор Габриэль Морон заявил, что Альмерия не станет помогать трусам, которые сдали свой город фашистам. Он так и сказал – «трусам»…

«Чем прятаться под крылом настоящих солдат, – сказал он измученным и израненным людям, которые чудом спаслись от фашистской пули, – чем прятаться здесь, в чужом городе, вернитесь и отбейте у врага свой!»

Понятно, что Франсиско Марото не мог вынести подобной несправедливости. Он тут же организовал и возглавил демонстрацию протеста на площади перед мэрией. Демонстранты требовали, чтобы губернатор вышел к ним и ответил за свои слова, но Морон спрятался в кабинете и закрыл ставни. Я уже говорил, что Франсиско был сильным парнем, который ни минуты не сомневался, когда требовалось набить морду мерзавцу и врагу рабочего класса. Он лично раскидал губернаторскую охрану, взломал запертую дверь и за шиворот выволок Морона на площадь. Сталинист извинился, демонстранты разошлись, но уже на следующий день Франсиско Марото и его помощник Андре Клиши были арестованы полицией коммунистов.

Чтобы многочисленные сторонники Марото не освободили своего лидера, арестованных сразу увезли в Картахену, где в военном порту стоял линкор «Хайме Первый», превращенный сталинистами в плавучую тюрьму. Вот туда, на линкор, и приезжал интересующий вас следователь НКВД камрад Нуньес. Как видно, он был большим мастером своего дела, потому что именно ему поручили выбить из Франсиско признание в измене и шпионаже.

Доводы обвинителей основывались на том, что Франсиско Марото несколько раз пробирался в занятую мятежниками Гранаду и возвращался оттуда невредимым к своей колонне, которая, как уже сказано, стояла в трех километрах от города. Что, конечно, было полнейшей чепухой: на самом деле Марото и его товарищи, прекрасно знавшие Гранаду, организовали небольшую группу, которая выводила из города тех, кому угрожала смерть. Эта команда со временем превратилась в легенду. Их называли «Лос Ниньос де ла Ноче» – «Дети ночи». Трудно поверить, но именно это геройство ставилось в вину командиру колонны Марото!

Доктор Островски вздохнул.

– Зная советский опыт камрада Нуньеса, можно предположить, что он успешно сшил дело…

– Да, вы правы, – кивнул Фернандо. – Не надо забывать, что республиканский суд тоже контролировался сталинистами. Марото и Клиши были признаны виновными в шпионаже и приговорены к смертной казни. Но поднявшийся по всей стране протест оказался слишком велик даже для неумолимого НКВД, и к маю Франсиско освободили, отменив приговор. Вернее, не отменив, а отсрочив. Его привели в исполнение уже победители-франкисты сразу после войны, в июле сорокового.

– А что сталось с помощником? Если не ошибаюсь, вы назвали его Андре Клиши…

– Очень хороший вопрос! – краевед улыбнулся, как опытный лектор, исподволь подведший аудиторию к заранее подготовленному продолжению. – Андре Клиши – французский анархист, примкнувший к колонне Марото вскоре после начала войны и арестованный вместе с командиром… Он остался на линкоре и тоже пригодился потом людям из НКВД, хотя сам по себе был незначительной фигурой. В свой последний приезд в Картахену накануне Рождества тридцать седьмого года камрад Нуньес забрал Клиши с собой на очную ставку, которую собирался провести в Альмерии. Конечно, это только мое предположение, но думаю, что приказ об очной ставке был предлогом.

Я специально проверял в местных архивах: в тот день в альмерийской полиции не планировалось никаких следственных действий. Те, кому поручили ликвидировать Нуньеса, всего лишь хотели заманить его на пустынное провинциальное шоссе, подальше от главных событий, которые разворачивались севернее, в Мадриде, Барселоне и Валенсии. Что и было проделано. Кто ж мог знать, что две пули в грудь и одна в голову окажутся недостаточными?

– Как его обнаружили?

– Случайно. Найден в кювете погонщиками мулов.

– А машина с арестованным Клиши?

Фернандо снова улыбнулся.

– А вы как думаете? Официальная версия инсценировки гласила, что осужденный преступник сумел освободиться от наручников, застрелил камрада Нуньеса, бросил его в кювет, а сам скрылся на автомобиле. В реальности же предполагаю, что никуда он не скрылся. Скорее всего, стрелявшие в Нуньеса исполнители НКВД закопали беднягу Клиши где-нибудь в придорожной роще на обратном пути в Мадрид или Валенсию. Уверяю вас, никто даже не обратил внимания на его исчезновение. Француз, незначительная фигура, чужая пешка на местной доске…

* * *

Вечером в номере Нины просматривали отснятый материал и на пару добивали вчерашнюю бутылку виски.

– Я вот чего не понимаю, – сказала госпожа Брандт, потирая уставшие глаза. – Зачем было лечить Нуньеса, если его и так хотели ликвидировать? Объясни мне это несоответствие как человек, причастный к тайнам загадочной русской души.

Игаль кивнул.

– Это как раз понятно. Ликвидацию предполагалось произвести скрытно, то есть о соответствующем приказе знали всего несколько агентов. Повторно гонять исполнителей в Андалусию вряд ли имело смысл – ведь шансы на выживание раненого расценивались как минимальные. Не умер в госпитале – умрет на пароходе. Приказывать врачам намеренно умертвить пациента тоже не слишком разумно: это означало бы несанкционированное расширение круга посвященных в секрет операции. Да и зачем стараться, о чем беспокоиться? Ну лежит себе этот Нуньес, так и не пришедший в сознание, забинтованный по пояс, на койке в корабельной медчасти… – и что? Чем он опасен в таком своем положении? Судно-то идет не к буржуазным врагам, а в родную советскую гавань Одессы или Севастополя – там уже и разберутся, без шума и спешки, как с ним, с полутрупом, поступить…

– Да, логика есть, – признала она. – Но что дальше?

– Дальше – арест, лагерь…

– Да нет, – отмахнулась Нина. – Я имела в виду: что дальше у нас с тобой? Куда будем двигаться теперь?

– Теперь будем двигаться в постель, – поднявшись со стула, проговорил он и смущенно добавил, вовремя осознав двусмысленность сказанного: – Я имел в виду, каждый в свою. Что-то я подустал за этот день.

– Нет проблем, иди, – откликнулась Нина, снова поворачиваясь к экранчику видеокамеры. – А я еще поработаю.

Она окликнула доктора Островски, когда тот уже выходил из номера:

– Эй, Игаль! Слышь, Игаль?..

– Что?

– Не закрывай дверь своей комнаты.

– Почему? – не подумав, спросил он и сам поразился глупости этого вопроса.

– Потому, – продолжая листать кадры, отвечала госпожа Брандт.

Все еще испытывая досаду на себя, доктор Островски прошел по коридору, отпер свой номер и аккуратно притворил дверь, стараясь, чтобы замок не защелкнулся. Выйдя из ванной, он еще раз это проверил и тогда уже лег. Еще недавно он падал с ног от усталости, а теперь сон почему-то как ветром сдуло.

«Почему? – мысленно повторял он. – Надо же задать такой идиотский вопрос! Мало ли почему один партнер просит другого оставаться в пределах досягаемости? Может, он… вернее, она хочет что-нибудь занести… Или посоветоваться… Может, ее мучают ночные кошмары. Может… да мало ли какая помощь может понадобиться человеку… вернее, женщине в чужой стране. А ты запираешься, будто боишься чего-то… или кого-то. Это глупо, трусливо, не по-мужски…»

Сон по-прежнему никак не шел, и Игаль достал из чемодана присланную ему на рецензию статью об испытаниях на прочность нового композиционного материала. Увы, сосредоточиться никак не удавалось, и он испытал настоящее облегчение, когда услыхал звук открывшейся двери и последующий щелчок замка.

– Выключи свет, – сказала Нина Брандт, развязывая поясок махрового халата. – Только не спрашивай почему.

В свете уличного фонаря он видел стройные контуры ее тела. Женщина откинула простыню и плавным движением перетекла на доктора Островски.

– Насколько я понимаю в людях, ты не из тех, кто изменяет жене, – нараспев проговорила она, несильно, но очень эффективно двигая бедрами. – Только ведь это и не измена вовсе. Никто не сошлет тебя на плавучую тюрьму Картахены за то, что ты помог мне расслабиться. Просто представь, что ты из этих… из «Лос Ниньос де ла Ноче» и тебе нужно непременно проникнуть в Гранаду… а вот, кстати, и Гранада…

Доктор Островски закрыл глаза.