Текст книги "Шабатон. Субботний год"

7

– Привет.

– Привет… С кем я говорю?

– Это я, Игаль. Игаль Островски.

– Гм… Игаль? Какой Игаль?

– Слушай, – сердито начал он, – если ты…

Она расхохоталась на своем конце провода.

– Извини, профессор. Не то чтоб я тебя не узнала. Видишь ли, обычно я съедаю самцов после секса, а ты почему-то еще жив. Просто не поверила своим ушам.

– Так… так… – доктор Островски порылся в голове в поисках ответной убийственной шутки и, не обнаружив там ничего, решил перейти к делу. – Наш договор о совместном проекте еще действует?

– О! – воскликнула Нина. – Теперь понятно, почему я тебя не слопала. Совместный проект, как же, как же… Есть что-то новенькое?

– Есть, – сухо ответил он. – Письма на французском, которые ты, надеюсь, поможешь прочесть.

– Нет проблем. Подъезжай.

– Когда?

– Да хоть прямо сейчас. Вечером у меня запись программы.

Она продиктовала тель-авивский адрес.

– Хорошо, – сказал Игаль. – Постараюсь подъехать часа через два.

– Вот-вот, постарайся, – отозвалась Нина. – Только одна просьба. Ты не мог бы надеть те же голубенькие трусики, которые были в прошлый раз?

– Фак ю! – рявкнул доктор Островски.

Госпожа Брандт рассмеялась.

– А вот это предложение будет учтено и изучено. Обещаю…

Игаль повесил трубку.

Два часа спустя он постучал в дверь ее квартиры. Нина открыла и сразу потянулась к губам. Она была босиком, в легком халатике на голое тело, да и тот как-то сразу слетел, так что наиболее содержательную часть приветствия они завершили прямо в прихожей на небольшом столике, смахнув с него несколько сумок, шляпок и шарфов. О проекте вспомнили много позже, уже в постели.

– Я надеюсь, ты не снимаешь нас на видео? – спросил доктор Островски.

– А надо? – рассмеялась Нина. – Вообще-то стоит подумать в этом направлении. Акробатический этюд на столике вполне заслуживал увековечивания. Ну а пока давай почитаем твои французские письма.

Черный пластиковый мешок с дедовским архивом содержал в основном письма с Колымы, адресованные жене и дочери, а также переписку с западными журналистами, двумя-тремя американскими сенаторами и правозащитными функционерами из Европы. Фамилия Клиши встретилась Игалю лишь дважды – на одинаковых открытках с видом на красивое желто-красное здание с высокой мансардной крышей и колокольной башенкой посередине. Две эти слегка пожелтевшие от времени картонки он и принес с собой.

– Лилль, – уверенно определила Нина Брандт, едва взглянув на открытки. – Старая биржа на главной площади. Помню тамошний блошиный рынок. Я там фарфорового поваренка сторговала, вон он, на полке.

– Да хватит о поваренке! – прервал ее доктор Островски. – Что там написано?

Какое-то время Нина изучала открытки, затем пожала плечами.

– Ничего особенного. Первое послание датировано маем семьдесят первого года. Автор надеется, что адресат чувствует себя хорошо. Сестра автора переехала в Лион. Мать автора болеет. А сам автор собирается осенью приехать в Москву с туристической экскурсией. Во втором письме, тремя годами позже, сообщается о кончине мамы, которая, как мы помним, болела еще в первом, и выражается сожаление, что адресат не смог приехать на похороны. Вот и все. Что тут такого интересного, кроме повода затащить меня в постель?

– Что интересного? – переспросил Игаль. – Фамилия автора. Неужели ты не обратила внимания?

Она перевернула открытку, чтобы перечитать обратный адрес.

– Клиши. Ромен Клиши. Я должна его знать? Хотя звучит и в самом деле знакомо…

Доктор Островски скептически хмыкнул.

– Неужели не помнишь? Альмерия. Краевед Фернандо. Рассказ о местном анархисте и его помощнике. Так вот, помощника звали Андре Клиши. По словам Фернандо, его использовали, чтобы заманить камрада Нуньеса к месту ликвидации. Какой-никакой, а след. Других вариантов у нас все равно нет.

– Да-да, теперь припоминаю… – Нина поднялась с постели и накинула халат. – А это не может быть простым совпадением?.. Знаешь, я сварю кофе. Мне надо уходить, но ты, если хочешь, оставайся.

– Нет, зачем же? – Игаль сел на кровати. – Я должен вернуться в Хайфу.

Госпожа Брандт с хрустом потянулась, соблазнительно приподняв полы короткого халатика.

– Конечно, как же иначе? – бросила она по дороге в кухню. – Жена, работа, жизнь… Тогда что, профессор? Поедем трахаться в Лилль?

* * *

В Лилль они приехали на поезде из Брюсселя и на сей раз удовольствовались одним гостиничным номером – как определила это Нина, сугубо в целях экономии. Дома Игаль сказал, что собирается выяснить перспективы шабатона еще и в Католическом Лёвенском университете.

Жена удивленно подняла брови:

– Зачем тебе Лёвен? Ты ведь уже договорился с Мадридом. Или испанцы – меньшие католики?

Пришлось ненаучно и несолидно врать о соображениях научной солидности, которые-де требуют представить ученому совету по крайней мере два авторитетных варианта. Наташа выслушала, пожала плечами и явно взяла что-то на заметку. Это не могло хорошо кончиться – женщины чувствуют подобные вещи на уровне инстинкта. Но доктор Островски ничего не мог с собой поделать. Теперь он уже не очень понимал, что именно заставляет его продолжать погоню за прошлым – необходимость разобраться в судьбе деда Наума или необъяснимая тяга к Нине Брандт, к ее циничным шуточкам, к ее подчеркнутой беспринципности, безоглядной свободе в поступках и изобретательной разнузданности в постели – то есть ко всему тому, что еще совсем недавно представлялось абсолютно чуждым духу ученого специалиста по сопротивлению материи.

Обратный адрес, указанный на открытках, привел их к жилому дому недалеко от площади Шарля де Голля. Открывшая дверь молодая женщина отрицательно покачала головой: нет, семья Клиши здесь давно не живет – переехали лет двадцать тому назад, куда – неизвестно.

Нина с досадой цыкнула зубом – нужно же было лететь в такую даль, чтобы упереться в тупик! Теперь ищи-свищи этого Ромена Клиши – во Франции людей с таким именем наберется несколько тысяч. Да и где гарантия, что он остался в стране, а не переехал, к примеру, в соседнюю Бельгию?

– Подождите, – спохватилась француженка. – Мсье Клиши держал книжный магазин. Недалеко отсюда, в помещении Старой биржи…

– Старая биржа – хороший знак, – заметила Нина, когда они с Игалем шагали в сторону площади. – У них во внутреннем дворе блошиный рыночек. Не помню, рассказывала ли я тебе о…

– …фарфоровом поваренке, которого ты там купила, – саркастически подхватил доктор Островски. – Рассказывала, хватит.

– А чем тебе не нравится мой поваренок? – вскинула брови госпожа Брандт. – Ревнуешь, что ли? Зря. Если тоже хочешь ко мне на полку – пожалуйста, он может подвинуться.

Они долго и безуспешно слонялись по огромному зданию Биржи, пока не набрели на лоток букиниста и не разбудили его хозяина, который дремал над грудой потрепанных книжек, многие из которых запросто могли поспорить с ним в возрасте. Старик проснулся не сразу, как будто подъем из омута летаргического сна совершался по правилам техники безопасности глубоководных водолазов.

– Извините за беспокойство, мсье, – сказала Нина, начиная раскаиваться, что попусту потревожила почтенного Мафусаила. – Но тут никто не может ответить на наш вопрос. Вы – наша последняя надежда. Где тут магазин Ромена Клиши?

– А? Что? – бессмысленно моргая, переспросил букинист.

Игаль потянул журналистку назад.

– Оставь, Нина. Ты же видишь: он не скажет тебе даже собственное имя.

– Клиши? – продолжал тем временем старик. – Не могут ответить? Нашли кого спрашивать о Клиши… Что эта молодежь помнит? Они даже собственное имя выучили только в десятом классе. Клиши владел тут большой книжной лавкой вон в том крыле. Во-он в том…

– Владел? То есть уже не владеет?

– Владел и вовремя продал, – кивнул хозяин лотка. – Кто сейчас читает книги? Только букинисты и читают…

– Понятно… – разочарованно протянула Нина. – И вы, конечно, не знаете, где его сейчас найти…

– Почему не знаю? Знаю. И даже иногда подкидываю ему раритеты в домашнюю коллекцию, когда попадается что-нибудь интересное. Букинист – это навсегда, девочка, даже если он продал свою лавку… – старик порылся в ящичке под прилавком, вытащил древнюю конторскую книгу и безошибочно раскрыл ее на нужной странице. – Вот его адрес, записывай…

Годы, прошедшие со дня встречи в московской мороженице, изменили Ромена Клиши – он обрюзг, поседел и отяжелел, – хотя и не настолько, чтоб Игаль не узнал его с первого взгляда.

– Мсье Клиши?

Хозяин, стоя на пороге, пристально вглядывался в лицо доктора Островски – вглядывался и молчал.

– Мы с вами встречались в Москве, – продолжил Игаль по-английски. – Мне тогда было двенадцать лет, а деду… Но вы, наверно, понимаете только французский. Нина, переведи…

– Господи-боже-мой! – русской скороговоркой воскликнул Клиши. – Игорьёк! Это ведь Игорьёк!

Он быстро шагнул вперед, обнял Игаля и крепко прижал его к себе.

– Игорьёк! Игорьёк! Я тебя так ждал!

Несколько минут спустя они уже сидели в просторной гостиной и элегантная пожилая мадам Клиши хлопотала вокруг стола с кофейником и печеньем. Как выяснилось, русское приветствие, произнесенное на пороге сыном дедовского друга, более-менее исчерпывало его словарный запас, поэтому перешли на английский. Нина, испросив разрешение, снимала встречу на видео, что полностью соответствовало праздничному настроению хозяина. Мсье Клиши не мог насмотреться на дорогого гостя.

– Сейчас-то я вижу, что это ты, – говорил он, – а сначала не узнал. Сколько тебе сейчас – где-то под сорок, правда? Примерно столько же, сколько и мне в тот мой приезд в Россию. Как ты меня нашел?

– По открытке с обратным адресом.

– Но адрес теперь не тот!

– Верно, – кивнул Игаль. – Мы с Ниной уже совсем отчаялись. Если бы не старый букинист в Бирже, вряд ли мы бы сидели тут. Искать по имени не имело смысла – фамилия Клиши слишком распространена.

Хозяин рассмеялся.

– Так и есть. Никому и в голову не приходит, что изначально у отца была другая фамилия. Когда он приехал сюда, его звали Андрей Калищев – любой француз язык сломает, пока выговорит. Пришлось поменять на Андре Клиши.

Игаль переглянулся с Ниной.

– Так он был русский?

– Стопроцентный. Русский, аристократ. Из… – Клиши напрягся и в несколько приемов одолел трудное русское слово, – из Екатерь-ино-слава. Вот!

Он снова рассмеялся. Мадам Клиши принесла кальвадос и рюмки.

– Вы остаетесь у нас на обед! Без возражений!

– Даже и не подумаем возражать! – с энтузиазмом откликнулась Нина. – Мсье Ромен, а как ваш отец попал сюда?

– О, это долгая история… Но разве Игорь вам ничего не рассказывал?

Доктор Островски пожал плечами.

– Если честно, мне просто нечего было рассказать. Дед не любил говорить о прошлом. Ни о друзьях, ни о себе.

Хозяин грустно кивнул.

– И это понятно. Он столько перенес… восемнадцать лет в ГУЛАГе! Уму непостижимо.

– И все же… как ваш отец…

– …попал сюда? – Клиши откинулся на спинку кресла. – Началось все в Италии. Он приехал туда учиться в Миланском университете. Вы ведь бывали в Милане, правда? Ну вот, значит, представляете, что это за город: искусство, науки, архитектура и вообще бездна вкуса во всем, на каждом метре каждой улицы. А тогда, перед первой ужасной войной, про которую еще не знали, что она не последняя, там была еще и политика, уйма политики. Так мой папа стал анархистом. Почему именно анархистом, а не либералом или социалистом?

– Молодежь любит радикализм, – улыбнулась Нина.

– Именно! – воскликнул хозяин. – Поэтому среди студентов почти не было ни консерваторов, ни либералов. Первые – для стариков, а вторые безнадежно скучны. А быть социалистом попросту безвкусно. Не зря потом из них вылупились фашисты. Можно ли быть безвкусным в городе, который сам по себе – бездна вкуса? Оставался только анархизм, вот вам и ответ. Когда началась война, отец был на втором курсе. Как и всем русским военнообязанным, ему предписывалось вернуться в Россию, чтобы участвовать в империалистической бойне. Но он никуда не поехал – предпочел остаться со своими новыми друзьями-анархистами и готовить революцию в Италии.

Доктор Островски скептически хмыкнул:

– Ну, революции хватало и в России…

– Как выяснилось, да! – подхватил мсье Клиши. – Но кто мог об этом знать осенью четырнадцатого? Зато через четыре года, когда отец приехал в Одессу, он был уже известным анархистом, другом Малатесты и Фаббри. В Украине тогда действовали в основном практики, а теории не хватало. Не хватало знаний. И папа почти сразу стал одним из главных в анархистской бригаде Одессы. Кроме того, он хотел увидеть своих родных в Екатеринославе – родителей и сестер. Но потом что-то ему помешало. Что-то такое, что зимой девятнадцатого он вынужден был буквально бежать из Украины. К счастью, ему удалось добраться до Италии.

– То есть он продержался в России всего год? При всей своей теоретической ценности? – насмешливо проговорила госпожа Брандт. – Что ж там такое приключилось?

Клиши развел руками.

– Не знаю. Даже не догадываюсь. Видимо, что-то очень опасное. Но в Италии тогда было не менее интересно. Шла борьба за то, кто возглавит революцию. Отец, хотя и пробыл в России недолго, вернулся с опытом настоящих партизанских боев. В общем, вскоре ему пришлось сматываться и оттуда.

– Из Италии?

– Ну да. Сначала от полиции, потом от фашистов Муссолини. Наверно, в тот момент отец и решил, что это уже чересчур. Он переехал сюда, в Лилль, и открыл здесь книжную лавку. Думаю, он сделал это на партийные деньги, потому что книги подбирались в основном революционные, с упором на анархизм. По сути, это был клуб анархистов со всего света: итальянцы, бельгийцы, французы, немцы, испанцы, ребята из Латинской Америки… Видимо, сначала предполагалось, что это временно. Что революция победит, и каждый сможет вернуться в свою страну, чтобы жить с революционным народом.

Нина Брандт иронически подняла брови.

– Возможно, я неправа, но «каждому» все-таки предпочтительней жить с женщиной. Или с мужчиной. Или с козой. Но жить с народом, да еще и революционным, наверняка очень утомительно.

Клиши подмигнул Игалю.

– У твоей жены хорошее чувство юмора. Да и, по сути, вы правы, мадам. В двадцать восьмом отец встретил маму. Ее звали Жанна Себаг, ей было двадцать два года, на двенадцать лет младше него. Они венчались в церкви по католическому обряду. Через два года родился я, затем Люси. Она сейчас в Лионе. Мы жили как обычная нормальная семья. Книжная лавка приносила доход – отец прекрасно разбирался в литературе, знал, что заказывать, поставлял школам учебники…

Мсье Клиши тяжело вздохнул.

– А потом началась эта проклятая заваруха в Испании, и жизнь полетела ко всем чертям. Мне тогда шел седьмой год, но я помню те дни, как вчера. Отцовская лавка всегда была клубом, но в июле тридцать шестого она превратилась в настоящий штаб. Приехал друг отца, Умберто Марзоччи, с которым они готовили революцию в Италии в начале двадцатых. Откуда-то слетелись десятки других, молодых, горячих. Они слушали сводки новостей, сопоставляли сообщения испанского, французского, британского радио.

Сначала были известия о военном мятеже по всей стране. Генералы высадились на юге, захватили Севилью, Барселону и Северо-Запад, вот-вот падет и Мадрид… Все сидят, как на похоронах, молчат, и лица у людей черны от горя и гнева. Но вот проходит два-три дня – и все меняется самым волшебным образом. Вооруженный народ отбил Барселону! Расстрелян предатель-генерал Годед! Рабочие атакуют мадридские казармы Монтанья! И повсюду впереди, во главе революционной массы – наши братья-анархисты, еще месяц назад пившие вместе с нами вино возле этих вот книжных полок! Геройски погибший Франсиско Аскасо! Геройски сражающийся Буэнавентура Дуррути!

Но чем больше радовались отец и его товарищи, тем больше слез лилось из маминых глаз. Она-то понимала, что нет такой силы, которая может удержать этих людей в стороне от событий. Так оно и случилось, Игорь. К началу августа в клубе не осталось никого. Все уехали защищать революцию, и отец вместе с ними.

Клиши снова тяжело вздохнул и потер ладонью лицо.

– Сначала мы получали от него письма с юга Испании, из Андалусии и Мурсии. Гранада, Альмерия, Аликанте… Получали и радовались, потому что самые кровавые бои шли вокруг Мадрида и на северо-западе. Думали, что на юге он в большей безопасности. А потом письма вдруг прекратились. Мы не знали, что и думать, пока не вернулся папин друг Умберто Марзоччи. Он-то и рассказал маме о том, что отца арестовали сталинисты, держали несколько месяцев в тюрьме, а затем расстреляли по обвинению в шпионаже. Отца – в шпионаже! Могли бы придумать что-нибудь более правдоподобное…

Доктор Островски сочувственно положил руку на плечо хозяина.

– Да, мы в курсе, мсье Клиши. Ваш отец погиб в ходе операции НКВД накануне Рождества 1937 года.

– Что? Что ты сказал? Кто погиб?

Клиши поднял голову и теперь смотрел на Игаля с выражением безмерного изумления.

– Кто погиб? – повторил он. – Отец не погиб, но смог прислать нам весточку лишь тридцать лет спустя, в шестьдесят девятом.

– Как это – не погиб? – едва слышно вымолвил Игаль. – А что же с ним стало?

Мсье Клиши поднялся с кресла, постоял, обвел комнату отсутствующим взглядом и снова сел.

– Ты и впрямь ничего не знаешь? – проговорил он наконец. – Все это время он жил. Жил в России. Сначала на Колыме, а потом в Москве. Жил под именем Наума Григорьевича Островского, твоего деда.

8

Доктор Островски проснулся с жуткой головной болью и сердцебиением. Тяжелый, будто коровий язык едва помещался во рту, а при попытках сдвинуть его с места царапал нёбо. Это состояние называлось сильнейшим похмельем и помнилось доктору по стародавним, чуть ли не студенческим временам. Вероятно, из-за этой давности он не сразу сообразил, где он, даже когда, совершив героическое усилие, смог приоткрыть глаза. Чужая комната, чужой запах, угол незнакомого журнального столика… Преодолевая панику, он напряжением всех сил перекатил глазные яблоки вбок и, сдвинув таким образом поле зрения, обнаружил в нем дверь с черно-белым планом эвакуации. Гостиница. И не просто гостиница, а гостиница в Лилле. Тесная гостиница в скупердяйском французском городе Лилле, где вчера он напился так, что начисто не помнит, как ухитрился добраться сюда своими ногами.

Полежав минуту-другую, Игаль перевел себя в сидячее положение. Номер был пуст. Где тогда, черт возьми, его напарница? Напарница, которую зовут Нина? Напарница Нина, которая, как выяснилось, приходится ему не кем-нибудь, а тетей! Тетей доктора Островски, кровной сестрой его матери – тоже, между прочим, Нины… Трахаться с собственной тетей, носящей к тому же материнское имя, – это надо суметь… Он застонал от нового приступа головной боли. Надо бы попасть в ванную, в душ, причем немедленно. Вот только как встать? Религиозный приятель Игаля по Техниону настоятельно советовал произносить перед этим короткую молитву: мол, помимо чисто божественного смысла, есть в этом обычае и медицинский компонент, потому как слишком резкий переход в стойку дурно сказывается на здоровье.

Впрочем, о резком переходе говорить уже не приходилось – перейти бы как получится… Хотя от молитвы точно хуже не станет, тем более что вставать ужасно не хотелось – хотелось, наоборот, лечь. По причине несдвигаемости языка Игаль произнес полученную от приятеля формулу мысленно:

– Благодарю Тебя, Царь живой и явный, за то, что милосердно возвратил мне душу мою. Велика вера Твоя…

«Вера во что? – думал доктор Островски, стоя под живительными струями воды и мало-помалу возвращаясь в дееспособное состояние. – В меня? Но как можно верить в такого ублюдка, Господи… В ублюдка, трахающего собственную тетку? В человека, чей дед был мерзавцем и убийцей, который мучил и пытал невинных людей в застенках советского гестапо? И почему Ты не можешь действительно возвратить мне мою душу? Мою – ту, с которой я жил до того, как начался этот проклятый кошмар, до шабатона, анкеты и Шимона в коротких штанишках? Верни мне ее, Господи, а эту, новую, возьми назад, потому что она не моя…»

Вытираясь скупым французским полотенцем, он услышал, как стукнула входная дверь. Наверно, вернулась напарница. Откуда? Опять, наверно, бегала записывать интервью с портье, с булочником, с мэром, с премьер-министром, с президентом де Голлем, да будет земля ему пухом… Когда замотанный в полотенце Игаль вышел из ванной, госпожа Брандт сидела возле крошечного гостиничного стола, просматривая кадры на экранчике видеокамеры.

– Одевайся, профессор, – не оборачиваясь, проговорила она. – Наш рейс через три часа.

– Какой рейс, тетя Нина?

Нина резко повернулась к нему. Доктор Островски еще никогда не видел ее такой сердитой.

– Хватит паясничать! Как будто ты не знал, что мы можем оказаться родственниками. Пожалуйста, не строй из себя царя Эдипа. Подумаешь, великий инцест! Мы с тобой что, детей заводить собрались? Перепихнулись разок-другой к взаимному, я думаю, удовольствию – биг дил! Лучше извинился бы за вчерашние мерзости. Известно, что русские склонны напиваться до скотского состояния, но чтоб так буквально…

Доктор Островски смущенно потупился. Часть вчерашнего вечера по-прежнему была представлена в его памяти, как «Черный квадрат» Малевича на выставке искусства соцреализма. Что же он такого натворил…

– Сначала бросил меня там совсем одну, – продолжала Нина. – Да еще и в таком дурацком положении: извиняться перед хорошими, но абсолютно чужими людьми за твое внезапное исчезновение. Потом заявился сюда посреди ночи в совершенно непотребном виде – настолько, что не смог сам раздеться. Потом храпел, как целая конюшня ломовых лошадей… От тебя и сейчас еще несет чудовищным перегаром. Надеюсь, ты почистил зубы? Нет, уважаемый профессор, на такое мы с тобой не договаривались.

В наступившей тишине Игаль еще раз проанализировал сказанное и пришел к утешительному выводу, что все могло быть гораздо хуже. А так… а так, собственно, ничего особо страшного не произошло. Ну храпел… тоже мне, преступление…

Вчера он и в самом деле вышел из гостиной семейства Клиши на улицу, объяснив это желанием покурить на свежем воздухе. Хозяин понимающе кивнул:

– Конечно, Игорьёк, конечно. После таких новостей надо собраться с мыслями…

Ну да, для этого он и вышел – собраться с мыслями. Курить Игаль в принципе не собирался из-за плачевного – первого и последнего – опыта, случившегося с ним в возрасте четырнадцати лет, когда подростки во дворе уговорили его на крепкую кубинскую сигарету «Винстон». К удивлению Игорька, ему не пришлось много кашлять после первых затяжек, и потому, вдохновленный похвалой приятелей, он храбро дымил до самого фильтра, после чего, позеленев, едва добрался до квартиры. Дома был тогда только дед Наум, который не стал ни ругать, ни упрекать, а просто помог: промыл парню желудок двумя литрами воды, открыл окно, уложил на бочок, а сам сел рядом и гладил внука по голове, пока не полегчало.

«Ах, дед Наум, дед Наум… Никакой ты, оказывается, не дед, а я – не внук… – думал доктор Островски, шагая по улицам чужого французского города. – Не внук, а кто? Кто я, черт меня побери?»

Человек, назвавшийся дедом Наумом, притворившийся им, был на самом деле старше настоящего Игалева деда. По словам мсье Ромена Клиши, его отец, российский подданный Андрей Калищев, поступил в Миланский университет в 1912 году – значит, тогда ему было уже не меньше восемнадцати. Получается, что «дед Наум» родился не в 1897 году, как стояло в метрике Наума Григорьевича Островского, а минимум тремя годами раньше…

Занятый вычислениями, Игаль не заметил, как отошел на значительное расстояние от дома, из которого «вышел покурить», и теперь вряд ли сможет самостоятельно найти дорогу назад. Само собой, это не означало, что он потерялся, как маленький мальчик в лесу, но доктор Островски предпочел сделать вид, что дело обстоит именно так. Ему, поддельному внуку, ужасно не хотелось снова оказаться рядом с Роменом Клиши, с настоящим сыном. Так суррогат стесняется соседства с оригинальным, действительно ценным продуктом.

«Кто я такой, черт меня побери? – этот вопрос дятлом стучал в голове доктора Островски, пока он бесцельно топтался на незнакомом углу двух незнакомых улиц незнакомого города незнакомой страны. – Кто я такой и куда мне теперь? Спросить дорогу у прохожих? Поймать такси в гостиницу?»

Так ничего и не решив, он шагнул вправо и тут же отшатнулся, наткнувшись на незаметно подошедшую пару.

– Пардон…

– Алкоолик! – возмущенно выпалила женщина и потянула своего спутника прочь, подальше от неприятностей.

Значение этого французского слова было ясно без перевода, что могло, вообще говоря, послужить ободряющим признаком того, что далеко не все в мире одинаково чуждо и непонятно потерявшемуся человеку. А на противоположном углу очень кстати подмигивала красно-белая неоновая реклама хорошо знакомого пива, сваренного, как тут же вспомнилось Игалю, в бельгийском городе Левене, где доктор Островски, согласно легенде, должен был находиться в настоящий момент.

«Кабак… – подумал он. – Кабак, на котором сошлись все звезды, включая красно-белую спартаковско-левен-скую «Стеллу Артуа». Что ж, назвали алкоголиком – полезай в кружку…»

Бар был невелик и уютен: темные деревянные панели, старые фотографии на стенах, несколько столиков вдоль стены и стойка. Доктор Островски взял пинту пива и порцию виски.

– Виски без пива – деньги на ветер, – по-русски пояснил он молодому бармену, и тот, к удивлению Игаля, понял смысл сказанного, кивнул, улыбнулся и даже выговорил ответное «карашо».

Деньги-то черт с ними, но вот свистящий между ушами ветер следовало унять как можно скорее. Одним махом прикончив первую пару, доктор Островски немедленно заказал вторую.

– Карашо! – одобрил бармен.

На третьем комплекте доктору Островски заметно полегчало. Теперь ему казалось, что не произошло ничего из ряда вон выходящего. В конце концов, биологическое родство – не главное. Дед Наум был его дедом фактически, на всю катушку, заменив к тому же еще и отца. Не тот отец, кто мать обрюхатил, а тот, кто сына воспитал. В этом – суть. Этого никто не отнимет. Хотя… хотя кое-что мешает проглотить такую успокоительную логическую пилюлю. Обидно сознавать, что тебе всю дорогу врали. И еще обидней, когда врал именно тот, кому ты верил безоглядно, не подвергая сомнению ни единое его слово. Когда даже привитая тебе любовь к красно-белым футболкам имеет на самом деле двойное дно, как шпионский чемодан: сверху, для вида, – московский «Спартак», а в сердце, в тайнике, – неведомый враждебный «Олимпик» из чужого города Лилль.

Принимая заказ на четвертый комплект, бармен изменил интонацию на вопросительную:

– Карашо?

Хорошо или нет, но ветер вернулся, причем со снегом – теперь в голове шумела настоящая пурга. Если уж вспомнились шпионы, то почему бы не предположить, что рассказанная Роменом Клиши история про Андрея Калищева – всего лишь легенда. Что дед Наум до войны работал здесь под прикрытием как агент советской внешней разведки. Как этот… ну… не Ричард Третий, при чем тут вообще Ричард… а, вот! Рихард! Рихард Вагнер! Нет, тоже что-то не так… Мысли путались, пурга крутила снежные вихри, звезды Артуа мерцали в слепящей красно-белой круговерти, мешая доктору Островски выудить из памяти нужное имя. А! Вот! Рихард Зорге! Вот, работал под прикрытием, как Рихард Зорге, предотвращая империалистическую войну. Ездил туда-сюда, жил на два дома…

Да нет, чушь полнейшая…

А непонятней всего – бабушка. Как могло случиться, что бабушка Лиза признала мужа в вернувшемся с Колымы абсолютно чужом человеке? Или бабушка Лиза – тоже… того?.. Бабушка Лиза – тоже не всамделишная бабушка! Эта догадка пронзила доктора Островски настолько, что он тут же заказал пятый комплект. Бармен с сомнением покачал головой. Весь вид его говорил: «А стоит ли, мсье?»

– Это за бабушку, – все так же по-русски объяснил ему Игаль. – Знаешь, как детей кормят: за маму, за папу… Так вот это – за бабушку. Которая на самом деле не бабушка. Но и не дедушка. И не я. Потому что я – хрен знает кто.

Как видно, объяснение прозвучало достаточно убедительно, так как парень принес заказанное. Дальше в памяти доктора Островски образовался некоторый провал, виновна в котором была все та же пурга, завесившая красно-белым пологом весь видимый мир. Тем не менее доктор мужественно шел сквозь метель, как капитанская дочка, как Ричард Зорге, как бабушка Наум. Время от времени в заснеженной степи вспыхивал киноэкран с более-менее яркой картинкой. Вот озабоченное лицо бармена, который настойчиво трясет его за плечо и повторяет: «Такси, мсье! Такси!» Вот таксист, непонятно ругаясь, прислоняет его к столбику у ярко освещенного входа в отель. Вот красный ворс под ногами и удивление – откуда в степи взяться красной ковровой дорожке? Неужели они с Ниной получили-таки Оскара за свой фильм? И все. После дорожки и Оскара – полное и окончательное затмение, до утра, до утренней головной боли и нынешнего дурацкого вида со скупердяйским французским полотенчиком на бедрах.

– Отвернись, – сказал он. – Мне надо одеться.

– Да ладно, – иронически хмыкнула госпожа Брандт, перед тем как снова повернуться к экранчику камеры. – Перед родной тетей-то чего стесняться. Я ж тебя еще младенчиком в ванночке купала, насмотрелась на твой краник.

Доктор Островски вздохнул и стал одеваться, но вдруг замер, пораженный неожиданной мыслью.

– Слушай, – проговорил он, – неужели я проспал больше суток?

– С чего ты взял? – отозвалась Нина.

– Ну как… Мы были у Клиши в понедельник, а наш самолет в среду. Значит…

– Ничего это не «значит», – оборвала его госпожа Брандт. – Успокойся, сегодня вторник.

– Тогда почему…

– Почему-почему… – раздраженно передразнила она. – Потому! Я поменяла рейс. Мы летим в Ниццу. И не из Брюсселя, а отсюда, из местного аэропорта.

Ботинок выпал из руки доктора Островски.

– Ну что ты на меня уставился? – продолжала Нина. – Мне надо делать фильм, ясно? Надо создать картину расследования – постепенного, трудного, от двери к двери, от загадки к загадке. Это тебе не поездка на субботнем лифте… тут чем больше остановок, тем лучше.

– Но зачем Ницца? При чем тут Ницца? Ты с ума сошла… мне завтра надо быть дома…

Нина презрительно фыркнула.

– Да не убежит от тебя твой дом! План такой: сегодня мы летим в Ниццу, берем там машину, едем в Савону, а завтра вечером улетаем из Милана. Проще простого. Жене доложишь, что решил посетить еще и Миланский универ. Кстати, обрати внимание: я забочусь о твоей семейной жизни, не только о личной. Настоящая любящая тетя!

– В Савону? – простонал Игаль. – В какую Савону… впервые слышу о какой-то Савоне… Скажи, это наяву или я еще сплю?