Текст книги "Шабатон. Субботний год"

– Да, первый семестр самый трудный, – согласился Игаль. – Потом легче.

Эррера расхохотался.

– Нет, ты не так меня понял, дружище. Все наладилось только в Саламанке, куда я поступил, вернувшись сюда. И вот мы с тобой сидим здесь, два выпускника МВТУ. Я – профессор в Мадриде, ты – профессор в Хайфе, а перед нами – прекрасная Ла Конча. Так будем же считать, что «конча» – значит «кончилось», и можно выпить за то, чтобы этот гадский век поскорее кончился и никогда уже не повторялся. Поехали!..

С тех пор они встречались довольно часто, всякий раз радуясь дружескому общению, причем не только на профессиональных тусовках: усиленное изучение истории ВКП(б) – КПСС превратило Хоакина в ревностного католика, и он регулярно устраивал себе командировки на Святую землю. В общем, набирая телефонный номер профессора Эрреры, доктор Островски испытывал гораздо меньше сомнений, чем неделю назад перед калиткой виллы гендиректора министерства. Он не ошибся: голос друга-коллеги звенел неподдельным восторгом.

– Замечательно! Прекрасно! – кричал Хоакин в трубку. – Приезжай немедленно! У меня как раз свободные гранты чахнут. Можешь купить билет на завтра?.. Нет?.. А на послезавтра?.. Хотя ладно, не надо! Лучше пришли по факсу данные паспорта, моя секретарша сама закажет в нашем здешнем турагентстве, оно шустрое. А то еще передумаешь, знаю я тебя…

Вечером, завершив семейные и телефонные переговоры, согласовав и пересогласовав сроки, а также управившись с непослушным факсом, Игаль вздохнул наконец свободно. Теперь, наедине с самим собой, уже можно было признаться, что главная причина столь стремительно организованной поездки, при всем уважении к Мадридскому университету, профессору Эррере и проблеме шабатона в целом, звалась совсем-совсем иначе, а конкретно: «камрад Нуньес». Лишь там, в Испании, где в конце тридцатых годов плечом к плечу сражались оба претендента на имя Наума Григорьевича Островского, следовало искать объяснение тому, что произошло. Лишь там – в загадочной точке расщепления, где понятная, известная многим личность солдата, мужа, отца вдруг разделилась надвое наподобие молекулы и пошла гулять по свету в двух независимых, непересекающихся ипостасях…

* * *

Впрочем, с камрадом Нуньесом пришлось подождать, чтобы не обижать Хоакина, который действительно постарался принять и впечатлить дорогого гостя. Только после утомительной двухдневной беготни по лабораториям, деканатам и общежитиям кампуса, когда друзья сидели за бокалом неизменной риохи в гостиной профессорского дома, доктор Островски счел себя вправе как бы между делом задать заранее заготовленный вопрос.

– Хоакин, помнишь, я рассказывал тебе о своем покойном деде Науме, который отсидел восемнадцать лет, а до того воевал здесь, в Испании? Если уж у меня выпала свободная минутка, то хотелось бы заодно разузнать подробности. Где, в какой бригаде, в каких сражениях и так далее. Нет ли у тебя знакомых специалистов-историков, у кого можно спросить?

Хозяин бросил на Игаля быстрый взгляд и покачал головой.

– Спросить-то можно… Но стоит ли спрашивать?

– Что ты имеешь в виду?

Профессор Эррера вздохнул.

– Видишь ли, даже мы, кому эта тема гораздо ближе, чем тебе, приняли в свое время решение не вспоминать. Хотя после смерти Франко кое-кто очень хотел перелопатить все заново. Вытащить трупы, подсчитать раны, заклеймить злодеев, отдать под суд преступников… Но те, кто поумнее, а таких, что характерно, оказалось подавляющее большинство, решили забыть. Просто продолжить с той же точки, будто ничего не случилось. Встряхнуть головой и идти вперед, не оглядываясь назад.

– Но почему?

– Потому что злодеями были тогда все. Все без исключения. Ты не можешь кричать, что твой сосед убийца, когда у тебя у самого руки по локоть в крови… Лучше уж забыть, поверь мне.

– Все? Все злодеи? – недоверчиво переспросил Игаль. – И твои родители тоже?

– Все, – повторил профессор Эррера. – Я понимаю, что в школе нас с тобой учили иначе, но красный террор начался куда раньше мятежа, еще при власти республиканцев. По всей стране убивали и кастрировали священников, расстреливали классовых врагов, ликвидировали несогласных. Кого нужно винить в этом, если не тогдашнее правительство? Весь этот век – жуткое, кровавое время, а тридцатые годы – особенно. Повторяю: не стоит копаться в прошлом.

Доктор Островски умоляюще взглянул на друга.

– Хоакин, пожалуйста. Это не праздное любопытство, мне, правда, очень надо. Пойми: дед для меня значил и значит намного больше любого другого человека. Он меня не просто воспитал – он меня сделал тем, кто я есть. Я думаю, как он, живу, как он. Уж если в ком я уверен, так это в нем. Дед Наум не мог быть злодеем.

Эррера снова вздохнул.

– Ладно, пусть будет по-твоему.

Он сделал несколько телефонных звонков и вернулся в гостиную.

– Есть у нас на истфаке хорошая специалистка по участию Советского Союза в Гражданской войне – сеньора Васкес. Я договорился с нею на завтра. Она и русский знает – много работала в московских архивах. Но одно условие… – профессор на секунду замялся. – Лучше не упоминать, что ты из Израиля. У нее на твою страну пунктик. Давай притворимся, что ты остался москвичом…

* * *

Сеньора Васкес, сухопарая короткостриженая особа неопределенного возраста, приняла их в уставленном книжными шкафами кабинете. По-русски она говорила почти без ошибок, хотя и с сильным акцентом.

– С каких это пор физики стали интересоваться историей?

Игаль смущенно развел руками:

– Простительно, когда эта история – семейная…

– Хм, семейная… – фыркнула Васкес. – Кого вы конкретно запрашиваете?

– Камрад Нуньес, – торопливо проговорил Игаль. – Он был известен здесь под таким именем. Сражался в интербригаде.

Специалистка подошла к аккуратной картотеке, прищурилась и выдвинула нужный ящичек.

– Мы занимаемся тут специально мадридским фронтом, – сказала она, продолжая перебирать карточки. – Если ваш семейный Нуньес был на другой позиции, я не очень помогу… Ага. Вот!

Жестом фокусника сеньора вытащила прямоугольный кусочек картона и помахала им в воздухе. Сердце доктора Островски екнуло.

– Как вы можете видеть, написано мало, – продолжила Васкес, изучая карточку. – По причине, что он правда был в другом месте, в Барселоне. А в Мадрид был командирон… командирун…

– Командирован, – подсказал Игаль.

– Вот-вот, – кивнула специалистка. – Ко-ман-ди-ро-ван. Спасибо. В составе группы камрада Хосе Окампо. Которого настоящее имя Григулевич. Григулевич Иосиф Ромуальдович. А ваш родственник Нуньес был Островский Наум Григорьевич. Оба евреи.

Последнюю информацию, в отличие от имени деда, Игаль пропустил мимо ушей. Он наконец-то добрался до надежного источника и твердо намеревался вытащить из этой сушеной воблы максимум информации.

– Островский Наум Григорьевич – мой дед, командир Красной армии. А не могли бы вы уточнить, чем занималась группа? Танковые войска? Пехота?

Васкес усмехнулась.

– Ни тем ни другим. Группа занималась тем, что тогда звалось в Испании «сакас», а у германцев потом – «акциями». Ваш дед, как и Григулевич, были агентами НКВД. Они возили заключенных в Паракуэльос-де-Харама.

– Зачем?

Профессор Эррера взял Игаля сзади за локоть.

– Игаль, довольно. Мы и так уже узнали достаточно. Спасибо, сеньора Васкес.

– Игаль? – переспросила вобла, вскинув брови едва ли не до потолка. – Почему же вы знакомились как Игорь? Ну, я и вижу: на Москву не так похоже, больше на Тель-Авив. Ваш дед – убийца, господин Игаль-Игорь. В Паракуэльос возили людей из мадридской тюрьмы. Там в полях они рыли себе могилы. Это рядом, где теперь аэропорт Барахас, куда вы прилетели. Вам было хорошо видно те поля сверху. Тысячи людей. Не только солдаты. Интеллигенты. Инженеры, писатели, артисты, ученые, спортсмены. Всех убивали. А кто приказал убивать? Камрад Мигель Мартинес, он же Михаил Кольцов, которого настоящее имя Фридлянд Моисей Хаимович, тоже еврей.

– Простите, а испанцы в Гражданской войне участвовали? – не удержался доктор Островски. – Или одни советские евреи?

– Испанцы сражались! – гордо выпрямившись, процедила сеньора. – Испанцы сражались, а евреи стреляли им в спину и воровали золото республики. Вам нужны еще имена? Я могу. Пожалуйста… – Теперь она декламировала, не глядя в шпаргалки, наизусть, как и положено действительно ученой специалистке. – Резидент НКВД Александр Орлов, он же Никольский, настоящее имя Лейба Фельдбин. Его заместители – два Наума – Белкин и Эйтингтон. Торговый представитель СССР – Гиршфельд, полпред Сталина – Розенберг. Надо еще?

– Спасибо, сеньора Васкес, – улыбнулся Игаль. – Вы ошибаетесь, если думаете удивить меня таким списком. Там, где я родился, давно известно, что евреи – источники всех мировых бед. К примеру, в России они устроили разрушительную революцию. Но зачем им понадобилось стрелять в спину испанцам?

Специалистка по Мадридскому фронту вложила карточку деда назад в ящичек.

– Понятно зачем. Из мести. Вы хотели мстить Испании за изгнание и за инквизицию. И вы сделали эту месть на первую возможность. Начали с церкви и монахов, а потом стали убивать всех. У вас очень сильная и очень злая память.

Она закрыла картотеку и отвернулась к окну, всем видом показывая, что аудиенция закончена. Профессор Эррера потянул Игаля к выходу.

– Подожди, Хоакин… – доктор Островски высвободил локоть. – Последний вопрос, сеньора Васкес. К кому вы рекомендуете обратиться в Барселоне по поводу камрада Нуньеса? Как специалистка.

Сушеная вобла пожала плечами-жабрами.

– Архивы Барселоны теперь в Саламанке, – сухо проговорила она, даже не потрудившись обернуться. – Поезжайте туда. Ваш дед-убийца наверняка оставил в Каталонии много следа…

* * *

По дороге к машине оба молчали.

– Последнее дело говорить: «Я тебе говорил», – сказал профессор Эррера, когда они выезжали с университетской стоянки. – Но я тебе действительно говорил. Не вороши прошлое, когда знаешь, что это – стог с ядовитыми змеями.

– Когда знаешь… – скривившись, повторил Игаль. – Но я-то не знал. Она ведь не врет, а, Хоакин?

– Про твоего деда? Что он расстреливал? Скорее всего, нет, не врет. Это ведь было в ноябре тридцать шестого. Мятежники наступали на Мадрид, город едва держался. А в тюрьме сидели тысячи их сторонников. Что же – оставить их врагу и тем самым усилить его? Такая была тогда логика. Что тебе сказать… Паракуэльос – до сих пор страшное слово, которое стараются лишний раз не произносить.

– А про Кольцова тоже правда? И про то, что расстрельная команда была советской?

Эррера пожал плечами.

– Не знаю. Я не историк.

– А эта стерва – историк?

– А эта стерва – историк, – рассмеялся профессор. – Так в ее резюме написано. Слушай, ну чего ты меня пытаешь? Мне-то откуда знать, что правда, а что нет? Да и не нужна мне она, эта правда. Я ж говорю: это стог со змеями. Ты туда всего разок палкой ткнул, а вон сколько их выползло.

– У тебя есть кто-нибудь в Саламанке? – помолчав, спросил Игаль.

– О Господи Иисусе! – простонал Эррера. – Ты даже сейчас не хочешь успокоиться!

– Да как же мне теперь успокоиться?! – почти закричал доктор Островски. – Как?! Это мой дед, дед Наум, а не дед-убийца! Я должен услышать хотя бы еще одно мнение. И желательно – не от стервы-антисемитки… хотя такое пожелание здесь, как я понимаю, чрезмерно.

Профессор Эррера дернулся, как от укуса.

– Это ты зря, Игаль, – сухо проговорил он. – Ничего чрезмерного в твоем пожелании нет. Сеньора Васкес – упертая анархистка, таких здесь не так много. К примеру, твой покорный слуга вовсе не считает Испанскую революцию и Гражданскую войну еврейской местью, сколько бы евреев ни было в числе советских советников и в составе американских интербригад – а их, кстати, действительно было много. Это наш собственный национальный позор, и неважно, какие иностранные легионеры в нем участвовали.

– Ты прав, извини, извини… – Игаль спрятал лицо в ладонях. – Боже, что я делаю… что делаю… ты-то тут при чем…

Два дня спустя доктор Островски улетал домой. Хоакин Эррера подвез его в аэропорт Барахас – тот самый, чьи самолеты взлетают и садятся над полями, засеянными останками жертв Паракуэльосской резни. Прощаясь, говорили о будущей совместной работе, о сроках, о бытовых и организационных проблемах. Оба тщательно избегали малейшего упоминания о поездке Игаля в Саламанку. Островски позволил себе мысленно вернуться к этой теме лишь тогда, когда «боинг» Эль-Аля пробил облачный слой, надежно скрывший от глаз испанскую землю и связанные с нею несчастья.

Хоакин, проведший в Саламанке несколько счастливых студенческих лет, без труда нашел нужный контакт в Архиве Гражданской войны – там работал его хороший знакомый, чью труднопроизносимую баскскую фамилию Игаль не смог заучить, как ни старался. Профессор и сам намеревался ехать вместе с другом, но тот воспротивился категорически. Причина его упорного отказа от совместной поездки была достаточно веской, хотя и не вполне осознанной.

У Игаля еще оставалась надежда, что речь идет об ошибке, о неправильной или злонамеренной интерпретации – уж больно враждебными и ангажированными, то есть в принципе ненаучными выглядели инвективы сушеной воблы. Если информация от архивиста из Саламанки окажется иной – что ж, тогда можно будет со спокойной душой разделить эту радость с Хоакином. Но если, напротив, придется выслушивать невыносимо постыдные вещи о дорогом человеке или в определенном смысле о себе самом, то лучше делать это в одиночку, а не под сочувственными взглядами друзей.

Травмированный визитом к мадридской специалистке, Игаль внутренне готовился к чему-то подобному и в Архиве, но, к его великому облегчению, Хосе Труднопроизносимый оказался весьма дружелюбным стариканом с превосходным английским. По инерции напрягшись, доктор Островски с порога известил о своем израильском гражданстве – трудно сказать зачем; возможно, он подспудно надеялся, что ему немедленно укажут на дверь. Однако старик расплылся в улыбке.

– Прекрасная страна! – мечтательно проговорил он. – Жаль, что католиков там не особенно привечают.

– У нас очень сильная и очень злая память, – с вызовом отвечал доктор Островски, мстительно цитируя воблу.

– И вас можно понять, – подхватил историк. – Только поэтому вы еще существуете как народ, в отличие от иберов, аланов, вандалов, визиготов и многих других, от кого и следа не осталось.

Игаль кивнул и расслабился, упрекая себя за излишний напор, особенно нелепый ввиду подчеркнутой доброжелательности собеседника. Желая сгладить неудачное начало, он срочно подыскал подходящий комплимент.

– Да уж, если кто и вправе говорить об исторических следах, так это вы, хранители архивов. Кстати, сеньор Хосе, почему архив Каталонии находится здесь, а не в Барселоне?

– Пока еще здесь, – с оттенком озабоченности поправил старик. – Видите ли, сразу после войны Франко распорядился перевезти республиканский архив сюда. Двенадцать вагонов конфискованных документов и фотографий, представьте себе. Зачем? Чтобы на их основе готовить судебные процессы и репрессии. Там ведь можно найти практически все: списки членов партий, протоколы заседаний, копии приказов, секретные директивы и отчеты… – все что угодно. Сейчас каталонцы требуют вернуть архив, и будет очень печально, если они добьются своего.

– Почему? Это ведь их документы.

– Именно поэтому, – вздохнул Труднопроизносимый. – Архивы не должны быть в руках тех, кто озабочен созданием своего оправдательного нарратива. Они неизбежно засекретят что-то одно и преувеличат что-то другое. Работать с историческими документами должны нейтральные ученые.

Игаль покачал головой.

– А такое возможно?

Старик рассмеялся:

– Тут вы меня подловили! Примите поправку: работать с документами должны нейтральные, насколько это возможно, ученые. Иначе неизбежны искажения.

Доктор Островски решил, что настала пора сворачивать разговор ближе к интересующей его теме.

– Что ж, вы видите перед собой наглядный пример такого искажения, – печально проговорил он. – Уроки в советской школе и книги, которые я читал о вашей Гражданской войне, представляют совершенно иную картину, чем, к примеру, история о Паракуэльосе, которую я впервые услышал только вчера.

– Да, Паракуэльос… – кивнул историк. – Серьезное преступление республиканцев, которое долго замалчивалось. Кстати, знаете ли вы, что был реальный шанс вывести это на суд публики буквально в разгар расстрелов? Некий швейцарец, доктор Хенни, работавший в Мадриде от Красного Креста, составил доклад об этой резне для конгресса Лиги Наций. Он уже летел с этим в Женеву, но так туда и не добрался. Его самолет сбили советские истребители. Да-да, исторический факт.

– Меня воспитывали на историях о бескорыстной советской помощи испанским братьям, – усмехнулся Игаль.

Хосе Труднопроизносимый задумчиво постучал по столу костяшками пальцев.

– Видите ли, помимо войны между мятежниками и лоялистами, в Испании шла еще и другая война – за мировую революцию, как ее понимали русские. Спору нет, советские танки помогли отстоять Мадрид на первом этапе, но что касается продолжения… Русские советники сразу сделали ставку на одну из двух соперничающих компартий, очень небольшую по тогдашним меркам. Перед войной в партии сталинистов едва набиралось тридцать тысяч. Сравните это с анархистским союзом, в котором состояло два миллиона… И НКВД стал исправлять ситуацию привычными для себя методами: похищали лидеров союзных вроде бы партий, пытали, убивали, стреляли в спину буквально во время боев. Это была настоящая война, которую люди Сталина вели параллельно с основной.

– Но ведь из России поставляли и оружие, разве не так?

– Да, поставляли. Но, конечно, бескорыстием тут и не пахло. Перед войной у Испании был четвертый в мире золотой запас. Он весь перекочевал в Москву – якобы на хранение, а на деле – безвозвратно. А взамен шло преимущественно списанное со складов Красной армии вооружение: винтовки, которые не стреляли; гранаты, которые не взрывались; патроны с просроченной годностью. Причем процесс распределения этих сомнительных благ также контролировался сталинистами: поставляли своим, обходили идеологически чужих. Анархисты, составлявшие большинство республиканской армии, постоянно страдали от нехватки боеприпасов.

– Что же получается – Сталин не хотел победить?

Старик пожал плечами:

– Я понимаю, в это трудно поверить. Но учтите: Сталина устраивала не победа вообще, а только весьма определенная – победа своих. Он точно не желал успеха анархистам и тем, кого называл «троцкистами». А коммунистов сталинского толка было, как я уже сказал, относительно немного – даже после того, как их функционеров рассадили на все ключевые посты в республиканском правительстве. И когда стало ясно, что сталинская революция невозможна, русские попросту бросили республиканцев погибать. Если не коммунисты, то пусть лучше Франко – такая вот элементарная, но очень сталинская логика. Кроме того, для НКВД здесь расстилались поистине райские кущи – я имею в виду неограниченные возможности вербовки. Не забывайте, что после расформирования интербригад их бойцы вернулись в свои страны – Штаты, Латинскую Америку, Британию, Францию. Среди тех, кто потом продавал Советам ядерные секреты, были люди, ставшие агентами здесь, в Испании. Пятьсот тонн золота и шпионская сеть, раскинутая по всему миру, – чем не победа?.. Да… – он выдал новую барабанную дробь по столу и вопросительно посмотрел на Игаля. – Но вы ведь приехали сюда не ради этой лекции на общую тему, не так ли?

Доктор Островски смущенно кивнул.

– Да, сеньор Хосе, вы правы. Меня интересует наш дальний родственник – Наум Григорьевич Островский, известный тут под именем камрад Нуньес. В Мадриде мне сказали, что он служил в зондеркоманде – иного слова не подберу, – которая расстреливала людей в Паракуэльосе во время осады Мадрида. Хотелось бы проверить эту информацию…

– Давайте попробуем…

В отличие от мадридской воблы, Хосе Труднопроизносимый не полез в картотеку, а включил компьютер и некоторое время щелкал мышью. Островски ждал с сильно колотящимся сердцем. Наконец старик поднял глаза от экрана.

– Камрад Нуньес, – сказал он, – действительно известная личность. Хорошая новость заключается в том, что ваш дальний родственник вряд ли расстреливал заключенных в Паракуэльос-де-Харама, хотя действительно находился тогда в Мадриде…

Грохот камня, упавшего с души доктора Островски, можно было услышать в радиусе нескольких улиц Саламанки. Он вскочил и с чувством пожал старику руку.

– Спасибо, сеньор Хосе! Вы даже не представляете, как много это для меня значит. Получается, он все-таки не участвовал в расстрелах! Не участвовал. Что и требовалось доказать!

Старик молча смотрел на него.

– Это, увы, не все, сеньор Игаль. Есть и плохая новость. Скорее всего, Нуньеса командировали в Мадрид не для того, чтобы стрелять. Убивать выстрелом в затылок – нехитрая штука, хотя и она требует определенной сноровки. А камрад Нуньес обладал слишком высокой квалификацией, чтобы использовать его таким топорным образом. Ваш дальний родственник работал здесь следователем. И не просто следователем, а одним из самых умелых мастеров заплечных дел, какие прибыли тогда в Испанию прямиком из московских кабинетов НКВД. Думаю, и в Мадриде он допрашивал заключенных непосредственно перед расстрелом. Тех, кого имело смысл допрашивать, потому что большинство заключенных сидели абсолютно ни за что.

– Сле… следователем? – пробормотал Игаль. – Вы уверены? В семье считалось, что он был боевым офицером… воевал в танке…

– Сомневаюсь, что камрад Нуньес мог найти время на танковые сражения, поскольку был по горло занят допросами. Вы ведь слышали о Майских днях в Барселоне, когда НКВД и испанские сталинисты физически уничтожили анархистское и троцкистское руководство? Так вот, именно камрад Нуньес избивал и пытал похищенных. О его методах рассказывают ужасные вещи… – архивист снова обратился к экрану и уверенно кликнул мышкой. – Вот здесь… Если хотите, могу зачитать свидетельства уцелевших. Хотите?

– Н-нет… не надо…

– Как хотите. Ваш дальний родственник действовал не только в Каталонии и в Мадриде, – продолжал старик. – Зарекомендовал себя здесь как очень деятельный работник. Он и ранен был во время командировки. Тяжело ранен, почти убит.

– П-почти убит… – в своем тогдашнем состоянии доктор Островски мог разве что изображать эхо.

– Да-да. В конце тридцать седьмого камрада Нуньеса обнаружили в бессознательном состоянии по дороге из Картахены в Альмерию и привезли в местный госпиталь. Но там он долго не пробыл, потому что его при первой же возможности отправили на советский теплоход. На этом испанская карьера вашего родственника и закончилась.

Это уже было слишком даже для здоровой психики специалиста по сопротивлению материалов. Доктор Островски привстал со стула, потом сел и, наконец, опять встал – теперь уже окончательно.

– Извините, сеньор… – сказал он, вдруг обнаружив, что вдобавок к чересчур сложной фамилии забыл еще и имя собеседника, напротив, чересчур простое. – Сеньор… сеньор… мне нужно… срочно… извините…

Сопровождаемый удивленным взглядом старика, он выбрался из комнаты и уже больше не вернулся туда, что и вовсе выглядело верхом невежливости. Но доктору Островски было в тот день совсем не до церемоний, как, собственно, и сутками позже – в салоне самолета, скользящего на восток по белому облачному одеялу.

Дед Наум – убийца? Дед Наум – следователь НКВД? Дед Наум – садист, избивающий и пытающий обреченных людей, похищенных его подельниками по сталинским преступлениям? Игаль просто не мог соединить эти ужасы с привычным образом глубоко порядочного, доброго, интеллигентного, всесторонне образованного человека, уважаемого всеми без исключения. Слова «убийца», «следователь» и «садист» соскальзывали с этого облика как с гуся вода. Но факт оставался фактом: в испанских картотеках к картонке с именем Наума Григорьевича Островского были накрепко пришпилены именно эти слова и дела.

Решить подобное противоречие можно было лишь одним-единственным способом – доказав, что убивал, пытал и допрашивал вовсе не дед Наум, а кто-то другой, точнее, даже не кто-то, а конкретно тот проклятый самозванец, который столь неожиданно возник в жизни доктора Островски после заполнения длиннющей анкеты короткоштанного Шимона На-грабли или как его там!

Хотя нет… По логике вещей существовал еще один вариант, в котором самозванцем оказывался как раз дед Игаля – хороший, чуткий, ни в чем не повинный человек, зачем-то назвавшийся Наумом Островским и таким образом невольно взваливший на себя преступления истинного хозяина этого имени, мерзавца и преступника…

Так или иначе, ситуация все больше и больше запутывалась.