Текст книги "Шабатон. Субботний год"

4

Нина Наумовна Островская, мать Игаля, снимала крошечную квартирку – салон и спальня – в хорошем районе Кирьят-Яма, в пяти минутах ходьбы от пляжа и городской променады. Первые несколько лет после приезда в Страну она делила эту скромную жилплощадь и нескромную квартплату с подругой, тоже москвичкой. Обе не могли нарадоваться своему новому, бесстыдно-нескончаемому курортному бытию, доступному в прежней жизни лишь на несколько недель в году, если, конечно, удавалось вырваться на юг, к Черному морю.

Вокруг кирьят-ямской променады довольно быстро сформировался весьма артритный, но все еще ходячий костяк таких же «русских» пенсионеров разной степени дряхлости, которая, впрочем, буквально на глазах сменилась разной степенью бодрости под благотворным воздействием целебного морского воздуха и ежедневных купаний. К дарам природы добавлялась забота местных социальных служб, без устали присылавших «гражданам золотого возраста» – так здесь именовалось то, что в России называли грубым словом «старость» – то тренера по йоге, то специалистку по аэробной гимнастике, то приверженца прогрессивной методики оздоровительных приседаний в воде.

Приседая, пенсионеры не забывали задорно поглядывать по сторонам, что со временем привело к тому, без чего не обходится ни один уважающий себя курорт, а именно к обилию курортных романов. На благосклонность Нины Наумовны претендовали сразу три достойных ухажера: архитектор из Киева, питерский литератор и отставной подполковник артиллерии. Сначала она закономерно склонялась к последнему варианту, ибо какое женское сердце не дрогнет при виде парадного армейского мундира и военной выправки? Увы, подполковника подвела профессиональная глухота – следствие неумеренно частого употребления в прошлом команды «пли!» и технического спирта. Если б он только помалкивал, то, возможно, сошел бы и в таком виде, но бедняга еще и норовил встревать невпопад…

Союзу с питерским интеллектуалом помешали непримиримые эстетические разногласия: он непрестанно цитировал наизусть стихи поэта Бориса Слуцкого, что казалось Нине Наумовне, воспитанной на совсем другом Борисе, признаком крайне дурного вкуса. Оставался третий, Давид Михайлович Гольдфарб – сутулый, большеносый, с глазами навыкате архитектор, больше похожий на еврейского банкира-плутократа с карикатуры нацистской газеты «Дер Штюрмер» или советского журнала «Крокодил». В отличие от невпопад выскакивающего подполковника и брызжущего Слуцким литератора, архитектор молчал, как сломанная пушка, внимательно выслушивал все, что рассказывала Нина Наумовна, и с неизменной готовностью кивал, когда она обращалась к нему за одобрением и поддержкой.

Впоследствии, впрочем, выяснилось, что он слышит еще меньше, чем подполковник, хотя никогда не участвовал в стрельбах и пил только конвенциональные напитки, предпочитая водке коньяк. Но к тому времени романтические отношения зашли настолько далеко, что Нина Наумовна сочла за благо закрыть глаза на запечатанные глухотой уши своего избранника. Это ведь только женщины – существа без недостатков, а вот с несовершенством мужчин приходится мириться, увы, сплошь и рядом…

Судьба благоволила влюбленным: подруга-москвичка вскоре переехала в Иерусалим, чтобы сидеть с малолетними внуками, и коммунальная спальня в квартирке напротив пляжа была превращена архитектором в супружескую посредством плотного смыкания двух сохнутовских кроватей. Эта революционная архитектурная идея оказалась плодотворной для обоих: загорелые и помолодевшие, они впервые жили только и исключительно для себя, думали только и исключительно о себе и не испытывали в связи с этим никаких угрызений совести.

В их маленькой квартирке имелось ровно два стула, так что взрослых детей, которые приезжали навестить «граждан золотого возраста», было решительно некуда усадить. Так, буквально «на одной ноге», Нина Наумовна рассеянно выслушивала рассказ Игаля о его житье-бытье, о школьных успехах внука, о здоровье невестки и на первой же паузе сворачивала разговор к своей кирьят-ямской, тверской-ямской тематике. И каждый раз, с некоторым усилием подавив уколы эгоистической сыновней обиды, доктор Островски заставлял себя порадоваться за мать, за этот последний счастливый поворот в ее – что скрывать – несчастной судьбе.

Дочь репрессированного, она все годы войны и террора жила лишь ожиданием возвращения отца и, дождавшись его в возрасте девятнадцати лет, немедленно, на гребне этой неимоверной радости, попала в руки мерзавца Смирнова, обрюхатившего и бросившего ее, растерянную юную девчонку. А что было потом? Что было потом, кроме тяжкого изнурительного быта, унизительного выживания, беспросветного одиночества безмужней молодой женщины? Поди устрой себе личное счастье, когда миллионы твоих сверстников выбиты, вырублены, перемолоты мясорубкой войны, которая затягивает в свой смертельный раструб юношей и мужчин, только на выходе вместо фарша – женские слезы, материнское горе, вдовий вой, сдавленный плач в подушку…

– Что же у вас тут сесть негде? Давай я привезу тебе складные стулья? – как-то предложил Игаль.

– Не надо, нам их ставить некуда, – твердо ответила Нина Наумовна. – Хочешь – садись на диван.

Вот и сейчас, приехав к матери вскоре после возвращения из Испании, доктор Островски примостился на старой продавленной оттоманке, подобранной когда-то на одном из благотворительных складов. Когда Игаль вошел, Нина Наумовна и Давид Михайлович заканчивали обедать.

– Хочешь борща?

– Нет, мама, спасибо.

Нина Наумовна не стала уговаривать.

– У тебя все в порядке? Как Наташа, Миша? – спросила она и, не дожидаясь ответа, понесла тарелки в кухню.

– Нормально, – отвечал Игаль материнской спине. – Работает. Служит.

Давид Михайлович благожелательно кивнул; впрочем, скажи Игаль «улетели на Марс», он отреагировал бы точно так же.

– Прекрасно, – вернувшись в гостиную, сказала мать. – А у нас тут на пляже новые навесы поставили. Такие удобные, ты даже не представляешь. Обязательно сходи посмотри. Мэрия предлагает путевки со скидкой. Круиз по Эгейскому морю. Мы с Давидом поедем. Они заходят на…

Доктор Островски слушал и не слышал, кивая в такт Давиду Михайловичу, то есть целиком положившись на проверенный годами тайминг «гражданина золотого возраста». Наконец в речи Нины Наумовны наметилась пауза, и Игаль поспешил вставить свою реплику.

– Мама, я тебе говорил, что у меня начинается шабатон. Это такой свободный субботний год с сохранением содержания. Помнишь?

Давид Михайлович кивнул.

– А? Да… – рассеянно проговорила Нина Наумовна. – Что-то припоминаю. Берта Львовна рассказывала, что у ее дочери такое же. Представляешь, она поехала работать в Ганновер, а там…

– Погоди, мама, – перебил Игаль. – Оставь ты эту Берту Леонидовну…

– Львовну.

– Да хоть Тигровну, – отмахнулся сын. – Я сейчас о себе говорю. Тебе что, совсем не интересно?

– Почему же, интересно. Просто Тигровна – армянское отчество. А Берта у нас Львовна. Ну, говори, что ты хочешь сказать. Нам с Давидом через полчаса выходить. Кружок тай-чи. Это открыли у нас совсем недавно, за счет мэрии. Я еще не уверена на сто процентов, но, по-моему, это помогает от…

– У меня на лбу хвост вырос.

– Что? – изумилась мать. – Что ты сказал?

– Ну, слава Богу! – саркастически произнес доктор Островски. – А я уж думал, ты меня совсем не слышишь, как Давид Михайлович. Правда, Давид Михайлович?

Архитектор благожелательно кивнул.

– Я договорился с Мадридским университетом, – продолжил Игаль. – Надо еще закрыть здесь некоторые формальности, но, в принципе, дело решено. Проект начинается через два месяца. Сначала я поеду туда один, Наташа останется здесь. А потом, если у Миши все будет в норме, присоединится и она. В любом случае я намерен прилетать сюда минимум раз в две недели, может, чаще. Это недалеко.

– Прекрасно, – отозвалась Нина Наумовна и посмотрела на настенные часы. – Это ведь то, что ты хотел, правда?

– Правда, – торопливо отвечал Игаль. – Но это еще не все. У меня есть к тебе вопрос. Пожалуйста, мама. Успеете вы на свой сту-чи.

– Тай-чи.

– Окей, тай-чи. Все равно успеете. Вопрос такой. Ты не помнишь, было ли у деда Наума тяжелое ранение в Испании?

Мать удивленно подняла брови и села к столу.

– Тяжелое ранение… – повторила она. – Я не уверена, Игорёк. Ты же знаешь, он ничего не рассказывал о своей службе и о своем аресте. Мама тоже никогда об этом не распространялась, хотя наверняка что-то знала. Мне только известно, что он сражался там в танковых частях или в пехотной интербригаде. А потом его оклеветали – припомнили службу под командованием Троцкого во время нашей Гражданской войны. Как будто Троцкий тогда не командовал вообще всеми.

– А до Испании? Кем он служил до Испании? Где работал?

– Служил… – пожала плечами мать. – Служил в Красной армии. Твой дед был красный командир… э-э… видимо, в танковых частях. А иначе как бы он попал в танковую часть у испанцев? Почему ты спрашиваешь?

Доктор Островски смущенно покачал головой.

– Да так… возникли некоторые вопросы. Ты уверена, что он не работал на НКВД?

– Что-о?..

Нина Наумовна встала, упершись в стол обоими кулаками. Давид Михайлович перестал кивать и испуганно воззрился на подругу своего «золотого возраста».

– Вот что, Игорь, – раздельно произнесла Нина Наумовна. – Ты можешь делать и говорить все что хочешь, но только не это. Я никому не позволю марать чистую память о моем отце. Не знаю, кто и что напел тебе в уши, но это безумие, нонсенс. Мой отец, твой дед, был святым человеком. Святым!.. НКВД! Это ж надо такое придумать! Как, ты полагаешь, он мог быть одновременно и диссидентом, и работником НКВД? Как?

Игаль тоже попробовал встать, что получилось только с третьей попытки из-за сопротивления ревнивой оттоманки. Мать осуждающе смотрела на него сверху, явно забыв и про мэрию, и про круиз, и про тай-чи.

– Ты права, мама, – сказал доктор Островски, выбравшись наконец из хищной диванной пасти. – Извини. Сам не знаю, что на меня нашло. Пожалуй, поеду. До свидания, Давид Михайлович.

Давид Михайлович облегченно кивнул. Чмокнув в щеку возмущенно молчащую мать, Игаль вышел на улицу. Шагая к машине, он думал, что, как ни начинай жизнь заново, как ни снимай, ни срезай, ни состругивай с души чешую, кожу, мясо прежних чувств и интересов, а внутри все равно непременно должно сохраниться что-то сугубо твое, неприкосновенное, не подлежащее никаким переменам. Вынь этот незаменимый кварцевый кристалл – и что тогда останется от часового человеческого механизма? Мертвечина, исцарапанный корпус, беспомощный набор стрелок, шестеренок и винтов…

* * *

Вернувшись домой, он позвонил знакомому руководителю проекта в Авиационном концерне – известить, что снимает свою кандидатуру.

– Но почему, Игаль? – изумился тот. – Я только вчера говорил с отделом кадров. Твоя анкета вот-вот пройдет проверку. Подожди еще денек-другой, максимум неделю.

– Извини, но этот процесс оказался слишком сложным для меня, – совершенно искренне ответил доктор Островски. – Не стоило ввязываться с самого начала.

– Нет-нет, и слышать об этом не желаю! – решительно заявил руководитель. – Давай я сейчас подтолкну наших замшелых кадровиков и сразу перезвоню тебе. Ты нам нужен как воздух.

– Не надо, Рами, – попросил Игаль. – Я уже принял решение. А что касается воздуха, то твои изделия прекрасно летают и вне атмосферы.

– Я перезвоню! Перезвоню! – продолжал настаивать собеседник.

Телефон и впрямь зазвонил буквально две минуты спустя. Вздохнув, Игаль снял трубку.

– Рами, пойми, с этим кончено, – вежливо, но твердо проговорил он. – Я снимаю свою кандидатуру.

На другом конце провода молчали.

– Рами?

– Во-первых, я не Рами, – со смешком отвечал приятный, неуловимо знакомый женский голос. – А во-вторых, не припомню, чтоб когда-нибудь предлагала вам работу, халтурку, вступление в брак или что-либо другое, для чего требуется мужская кандидатура. Вы ведь доктор Игаль Островски?

– Гм… да. С кем имею честь?

– Меня зовут Нина Брандт.

Игаль напрягся, тщетно пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мог встретить женщину с таким именем.

– Девичья фамилия Сэла, – добавила она, почувствовав его замешательство. – Мой отец – покойный Ноам Сэла.

– Ага, – проговорил Игаль, – теперь понятно. Давид – ваш старший брат… Но скажите, мы раньше встречались? Ваш голос кажется знакомым.

Нина Брандт рассмеялась.

– Я веду программу на телевидении и на радио. Не исключено, что вы что-то видели или слышали.

– Ага… На телевидении и на радио, – зачем-то повторил доктор Островски. – И что, вы хотите пригласить меня на свою передачу?

– Нет, к сожалению, это невозможно… – с комической серьезностью произнесла она. – Вы же только что сняли свою кандидатуру. Давайте пока ограничимся деловой беседой в кафе. Чисто случайно я сейчас в Хайфе. Не хотите ли встретиться? Ну, скажем, в «Пеламиде», прямо сейчас? – Нина понизила голос до таинственного шепота. – У меня с собой фотографии.

– Какие фотографии? – спросил Игаль, уже предполагая ответ.

– Те самые. Фотографии, которые вы просили у моего брата Давида. Принесите свои, сравним, «у кого длиннее», как в школе на задней парте…

По дороге в кафе доктору Островски удалось, пусть и с некоторым трудом, соотнести телефонный голос с телевизионным. Нина Брандт вела программу задушевных бесед – преимущественно с женщинами, где говорилось преимущественно о мужчинах. Как правило, этот слезливый китч проникал в его гостиную по чистой случайности, когда телевизор работал в автономно-фоновом режиме, то есть трындел где-то на десятом уровне внимания хозяев, которые занимались в это же время какими-то другими делами на кухне, в кабинете или на балконе. Вернувшись в салон, Игаль или Наташа немедленно пресекали самоуправство электроники, переключая ее на что-нибудь менее невыносимое, что, в общем, получалось само собой, ибо глупее шоу Нины Брандт выглядели разве что индийские мыльные сериалы или соревнования по бутафорскому рестлингу.

Войдя в полупустое кафе, Игаль почти сразу разглядел ее за столиком возле окна. Нина поднялась ему навстречу – стройная блондинка средних лет с короткой прической и профессионально приветливыми манерами. Туфли на высоченных каблуках позволяли ей с первых же минут смотреть на собеседника сверху вниз, и эта деталь, несомненно, была продумана и заготовлена заранее, как и все прочее, включая модные джинсы, в меру скромную, с расчетливым декольте, блузку и почти полное отсутствие макияжа, приятно отличающее женщину в кафе от женщины на экране.

– Вы не поверите, но я так вас себе и представляла, – сказала она, протягивая Игалю руку. – Может, чуть пониже ростом.

– А я бы вас не узнал. В телевизоре вы совсем другая.

– И хорошо, что так, – отмахнулась Нина. – В телевизоре я кукла. Думаете, я не знаю, что думают о моей программе нормальные люди? Но рейтинг делают ненормальные, а их большинство.

– Все обстоит ровно наоборот, госпожа Брандт, – возразил Игаль. – Норма – это большинство, по определению.

– Ладно, будь по-вашему, – легко согласилась она. – Тогда скажем так: я знаю, что думают обо мне ненормальные люди, такие как вы. Поэтому извините меня за глупые шуточки по телефону. Это от смущения.

– Да уж, – улыбнулся Игаль. – Про измерения на задней парте можно было не упоминать. Как вы нашли меня?

Нина пожала плечами.

– Просто: Давид рассказал о вашем визите. Как о курьезе – посмеяться в тесном семейном кругу. В прошлый четверг у него был день рождения, пятьдесят четыре года. Он и Лея намного старше меня. Мне сейчас сорок. А вам?

– Тридцать восемь. Но вы никак не выглядите на…

Женщина снова отмахнулась; в ее исполнении этот жест был не лишен особой индивидуальности – коротко, по-кошачьи, сверху вбок, пальцы согнуты, когти выпускаются при необходимости.

– Оставьте, профессор, мы не в телестудии. Я заговорила о возрасте не для того, чтобы напроситься на комплимент. Мне важно, чтоб вы поняли, чем я отличаюсь от них, от Давида и Леи. Они – плановые, желанные дети, а я – случайность, не слишком приятное недоразумение. Когда мама обнаружила, что беременна мною, ей было сорок четыре, а отцу пятьдесят восемь. Уверена, что они уже не предохранялись и никак не ожидали такого подарка от вялого секса, которым одаривали друг друга раз в месяц, а то и в полгода. Короче говоря, моя мамаша приняла беременность за преждевременный климакс и когда соизволила наконец пойти к гинекологу, внутриутробной мне шел уже шестой месяц.

Игаль усмехнулся.

– Возможно, я лезу не в свое дело, но создается впечатление, что вы не больно-то цените своих родителей.

– У нас в семье разделение труда, – фыркнула Нина. – Обязанность ценить родителей закреплена за Давидом и Леей. А я могу позволить себе статус ублюдка. Если уж родился ублюдком – будь им.

– Ну зачем вы так, госпожа Брандт…

Она остановила его тем же коротким взмахом кошачьей лапы.

– Нина. Зови меня Нина. И давай попроще, без господ и госпож. Мы ведь как-никак в некотором роде родственники – пусть и через самозванство.

– Зачем ты так, Нина? – повторил он, охотно принимая новые правила. – Ну какой же ты ублюдок? Поздних детей обычно любят куда больше старших. Это мне надо бы жаловаться на ублюдочность: я ведь внебрачный. Отец бросил маму, едва узнав, что она забеременела.

– Значит, мы еще и родственные души, – улыбнулась она. – А что касается любви к позднему ребенку, то мне ее не досталось вовсе. Мать считала, что дети должны с грудного возраста воспитываться по-коммунистически. Ты, наверно, слышал о кибуцных домах детей. Меня запихнули туда почти сразу, причем не там, в Рамат-Гане, а далеко, в Долине, в одном из крайне левых кибуцев Хашомер Хацаир. Отец хотя бы навещал меня время от времени, а мамаше и вовсе было плевать. Они друг друга стоили – упертые сталинисты, оба. Ты ведь видел наш дом? Давид дважды перестраивал его, пока не получился дворец. Но вначале-то они жили в будке на полторы комнаты. И эти полторы комнаты до сих пор есть в недрах виллы, которую ты видел. Остались точно такими же, как при папаше. С четырьмя портретами на четырех стенах: Маркс, Энгельс…

– …Ленин и Сталин… – закончил за нее Игаль. – Скажи, а кто дал тебе это имя? Мать? Отец?

– Отец. Мать не хотела, говорила, что после Леи обязательно должна быть Рахель. Но он протащил эту дурацкую Нину. А почему ты спрашиваешь?

– Мою мать тоже зовут Нина…

– Ага… – какое-то время она молчала, глядя в стол, потом подняла голову. – Скажи, ты действительно думаешь, что мой отец, Ноам Сэла, самозванец?

Доктор Островски горестно вздохнул и пожал плечами.

– Честно? Когда я говорил с твоим братом, то был в этом уверен. Сейчас уже не знаю… Скажу больше: после тех историй, которые мне пришлось выслушать в Испании, я даже не знаю, чего хотеть… Давай сравнивать?

– Сравнивать? – переспросила Нина. – Что сравнивать?

– Ну, уж не то, что сравнивали на задней парте, – усмехнулся Игаль. – Ты сказала, что принесла снимки. Будем надеяться, что они нам помогут.

– Ах да, снимки… – женщина извлекла из сумочки несколько блеклых черно-белых фотографий. – Здесь отец в сорок шестом году с товарищами из Хаганы. А эти три карточки из первой половины пятидесятых. И последняя, незадолго до смерти…

Игаль вынул свою козырную колоду. Минуту-другую они сидели, глядя друг другу в глаза через разделяющий их стол, как начинающие игроки в покер.

– Ну что? – сказала наконец Нина Брандт. – Карты на стол?

– На счет три, – кивнул доктор Островски. – Раз… два… три!

Сблизив головы, они рассматривали лежащие на столе фотографии и не верили своим глазам. Если не знать, что речь идет о двух разных людях, можно было с большой степенью уверенности утверждать, что на снимках, сделанных примерно в одно и то же время в Москве и в Тель-Авиве, изображен один и тот же человек. Один и тот же человек, с теми же особенностями телосложения, ростом, овалом лица, разрезом глаз и формой носа… Конечно, старые фотографии не позволяли рассмотреть мелкие детали, но поразительное сходство деда Наума и Ноама Сэлы не подлежало сомнению.

Доктор Островски откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Нина Брандт, отвернувшись, теребила свой кисейный шарф, комом лежащий на подоконнике.

– Что теперь, профессор? – спросила она после затянувшейся паузы.

– Вообще-то это можно было предвидеть, – задумчиво отвечал Игаль. – Ведь одного из них – пусть и после очень большого перерыва – опознал родной брат Наума Островского, а другого – жена. Для этого требовалось если не абсолютное, то очень большое сходство.

– Да, но что ты собираешься делать дальше? – настойчиво повторила Нина.

Игаль равнодушно пожал плечами.

– Не знаю. А надо что-то делать?

– Ну как… – она явно не ожидала такого исхода. – Нельзя же бросать это на середине, так ничего и не узнав?

– Почему? Законом не запрещено.

Нина возмущенно фыркнула.

– При чем тут закон? Погоди… Ты сказал, что узнал в Испании что-то очень важное…

– Скорее, отвратительное, – печально усмехнулся доктор Островски. – Человек по имени Наум Григорьевич Островский, он же камрад Нуньес, был следователем НКВД. НКВД – одно из названий советской политической полиции. НКВД, ЧК, ГПУ, КГБ… – что-то из этого ты наверняка слышала. Аналог нацистского гестапо с теми же методами и той же вседозволенностью. Камрад Нуньес пытал и убивал тех, кого приказывали пытать и убивать, – как в России, так и в Испании, что совсем, абсолютно, категорически не похоже на деда Наума. Хочешь присоединить это прошлое к своему отцу – пожалуйста, не стану возражать. Пусть тогда самозванцем будет мой дед.

– Ха! Следователь?! В политической полиции?! – Нина азартно прихлопнула ладонью по столу. – А знаешь, где работал мой папашка Ноам Сэла? В Шин-Бет, в ШАБАКе, в еврейском отделе! Его пристроил туда дядя Яаков, когда эта контора еще называлась красивым словом ШАЙ. Так что, видимо, ты прав: самозванец не он, а твой дедушка. Потому что мерзкий следователь политической полиции всегда остается мерзким следователем политической полиции – при любых властях и начальниках. Это как с ублюдками – раз и навсегда, до самой смерти… Ну что ты так на меня смотришь?

Доктор Островски и в самом деле смотрел на нее с выражением крайнего изумления.

– Как это «что»? По-твоему, не удивительно, что дочь радуется подобному известию о своем отце?

Нина улыбнулась без тени смущения:

– Я же предупреждала: обязанность любить родителей в нашей семейке закреплена не за мной. Ну так что? Ты согласен насчет самозванства?

Игаль помолчал, обдумывая ответ.

– Нет, не согласен, хотя очень хотел бы согласиться. Кое-что мешает принять твою версию. Следователь НКВД Наум Григорьевич Островский не имел возможности сбежать из Барселоны в Париж в конце тридцать седьмого года, а значит, не мог встретить там своего брата Яакова, чтобы затем приплыть с ним сюда, поступить здесь в ШАБАК, жениться и родить троих детей, включая такую горячо любящую дочь, как ты.

– Но почему же?

– Потому, что в конце тридцать седьмого он был тяжело ранен по дороге из порта Картахены в Альмерию. Потому, что его нашли полумертвым и были уверены, что он не выживет. Потому, что из больницы Альмерии его перевезли в плавучий госпиталь советского судна, и новый 1938-й год он встречал не на парижских улицах, а на больничной койке, весь замотанный-перемотанный бинтами.

Нина Брандт недоверчиво хмыкнула. Ей явно не хотелось расставаться со своей версией. «Похоже, она очень расстроится, если папочка окажется хорошим человеком, а не палачом и убийцей», – подумал доктор Островски.

– Скажи, это документировано?

– Что именно? Бинты?

– Нет! – нетерпеливо выпалила она. – История ранения документирована?

– Не знаю, какие документы ты имеешь в виду, – пожал плечами Игаль. – Такова запись в личном деле камрада Нуньеса из Архива Гражданской войны, который сейчас хранится в Саламанке, но был перевезен туда из Барселоны, где Наум Островский преимущественно работал. Это тебя устраивает?

– Не слишком, – с сомнением проговорила Нина. – Подобные вещи легко инсценировать, особенно в неразберихе войны и особенно если собираешься сбежать.

Игаль усмехнулся.

– Ну, тогда не знаю, какие документы могут тебя убедить. Ведь подделать можно вообще все, любую бумажку. И даже, как выясняется, целую человеческую судьбу…

– Надо ехать в Альмерию!

– Что-что? – изумился доктор Островски. – В Альмерию? Зачем?

Нина всплеснула руками.

– Ну как ты не понимаешь? Если он действительно был ранен, в архивах больницы есть соответствующая запись. Принят. Зарегистрирован. Выписан. Такое куда труднее подделать, чем запись в твоем архиве.

– Не в моем, – напомнил Игаль. – В Государственном Архиве Гражданской войны в Испании.

– Да какая разница! – горячо возразила она. – Эта запись может быть результатом одной-единственной телеграммы, посланной из… да пусть даже из той же Альмерии. Мол, найден тяжело раненным, отправлен, переведен – и точка! Этого, конечно, мало для его личного дела в КГБ, но для испанского архива более чем достаточно. Телеграмма подшита, на ее основе сделана запись – и все, готово! Что, не так?

– Допустим, что так, – сказал Игаль после непродолжительного молчания. – Ладно. И что дальше? Я вот чего не пойму, Нина, – тебе-то зачем ввязываться в такую странную историю? Меня вот затянуло случайно, помимо воли, и я уже не чаю, как выбраться из этой мутной трясины. Но чего хочешь ты? Почему ты мне позвонила? Зачем мы с тобой вообще тут сидим, в этом кафе?

Женщина бросила на него быстрый взгляд и закусила губу.

– Я объясню, но прежде ты должен кое-что обещать. Вернее, нет. Сначала положи в карман мою визитку… – она бросила ему через стол свою визитную карточку. – Вот так, молодец. А теперь обещай не пугаться и не сердиться.

– Ну, знаешь… – усмехнулся доктор Островски. – После такого вступления трудно не испугаться… Хорошо, обещаю. Что же это за тайна такая?

Нина Брандт потянулась к подоконнику и приподняла скомканный шарф. Под ним светился зеленый огонек портативной видеокамеры. Игаль потерял дар речи.

– Ты обещал, – напомнила Нина. – Сначала не пугаться, потом не сердиться…

– Я… ты… – с трудом выдавил из себя доктор Островски. – Ты что, записывала наш разговор на видео? Но зачем? Что это за… что это за бессовестная гадость?

– Я журналистка, помнишь? – быстро проговорила она. – А история с погоней за нашим самозванцем – бесценный сюжет. Бесценный! Из этого можно сделать великолепный документальный фильм. Сам подумай: мы с тобой идем по следу моего отца и твоего деда. Я – дочь, которой врали, ты – внук, которого обманывали. Мы ищем не просто свои корни, но свою правду. Представь, какие тут открываются смыслы – копать и копать! Мы просто обязаны это сделать! Не знаю, как для тебя, но для меня это проект, который дается журналисту один раз в жизни, если вообще дается. Проект на целый букет фестивальных премий…

– Премий? – повторил доктор Островски. – Премий? Ну ты и… штучка…

Он собрал со стола фотографии и встал.

– Подожди, Игаль, – умоляющей скороговоркой продолжала журналистка. – Ты обещал не сердиться. Пойми, мы с тобой замечательная пара. Ты ведь сам не можешь прийти к людям просто так, с улицы, правда? Тебя не пустят в дом, в учреждение, в архив, в ту же больницу в Альмерии, а меня пустят. Меня пустят, потому что я – пресса! Удостоверение журналиста открывает любые двери, а если еще и снимается фильм, то тем более. Люди хотят попасть в кино.

– Я – не хочу! – отрезал доктор Островски. – Будьте здоровы, госпожа Брандт.

– Я знаю английский, испанский и французский! – выпалила она ему в спину. – Ты знаешь русский! Вместе мы сможем понять и перевести все, что они скажут! Игаль! Игаль…

Он шел по вечернему городу, невольно вглядываясь в лица встречных прохожих. Вроде бы люди как люди… А вот поди угадай, какие чудища, какие безумные выверты кроются под этими аккуратными прическами, за этими морщинистыми или, напротив, чистыми молодыми лбами.

Вот две Нины, две женщины, две предполагаемые дочери одного и того же человека – а может, и не одного, неважно. Важно, что для одной отец – непререкаемая святыня, не подлежащая попыткам пересмотра и принижения, в то время как для другой – даже не враждебное существо (обычную человеческую ненависть еще как-то можно было бы понять), а всего лишь средство, объект публичного полоскания и расчленения… И ради чего? Ради чего, Господи?.. Из сугубо утилитарных карьерных соображений! Потому что одно дело – вытащить папашин скелет из могилы, обвалять в смоле и перьях и под крики зевак проволочь на свалку, как последнюю сволочь, и совсем другое – сделать из этого шоу, напечатать билеты, а потом еще и выставить труп на продажу…

Ах, Нина Брандт, Нина Брандт… Как можно жить в таком ядовитом облаке цинизма и при этом не задохнуться, не превратиться в робота, в голема Франкенштейна? И как нормальные люди могут общаться с такими големами?.. Хотя нельзя отрицать, что эта журналистка – довольно красивый голем, общение с которым скорее приятно. Но это уже, наверно, благодаря ее навыкам профессионального интервьюера…

* * *

Два дня спустя доктор Островски отыскал в кармане куртки визитную карточку и набрал номер.

– Ты что-то говорила о поездке в Альмерию? – спросил он вместо приветствия.

– Ну наконец-то, – ответила Нина. – Я уже начала думать, что ты не позвонишь…