Текст книги "Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады"

* * *

Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим ридну неньку Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!

1648–1654 годы: «Вы же сами очень хотели получить собственные Канны!”
Высыпался Хмель из мешка и наделал беды ляхам»

Шляхта, наконец, идет в казацкую школу

Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим родную Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!

В самом начале апреля Богдан Хмельницкий примчался на Хортицу, и рядом с ней в трех километрах от Запорожского острова стала лагерем орда Тугай-бея.

На берегу Днепра кипела работа. Хлопцы выдалбливали для боевых чаек громадные стволы вековых лип, пилили на доски ясени и берестки, смолили и паклевали уже законченные челны, рубили высокие статные дубы и грабы на мачты, ясени – на рули. Везде стучали топоры и молоты, в котлах пузырилась смола, стоял шум и гам, треск падающих деревьев. На приготовленных площадках белели аккуратно сложенные паруса, стояли небольшие орудия-фальконеты. На чайках готовили жестью и войлоком боевые отделения, закладывали в них бочонки пороха, небольшие ядра, мешки пуль, запасное оружие, багры, крючья, веревочные лестницы с цепкими железными кошачьими лапами для абордажного боя, целые чувалы с харчами и бадьи с пресной водой.

Готовые чайки стояли на Днепре по три в ряд, впереди каждых девяти чаек качалась десятая куренного атамана, а во главе боевого клина – чайка походного, наказного гетмана. На каждой чайке было по два петуха-пивня, для подачи сигнала к атаке, и окованные железом бревна, чтобы рвать цепи через Днепровский лиман у Очакова.

На чайках увидели своего гетмана и на атаманском челне ахнул фальконет. На боевых судах взвились паруса, гребцы дружно опустили море весел в светлую днепровскую воду. Чайки вздрогнули и могучим правильным клином заскользили вперед. Сильные удары весел рассекали воду Славутича и они, вспененные, бежали за казацкими судами. Попутный ветер бил в белые паруса и ускорял бег чаек и Хортица нескончаемой лентой летела за корму. Видел Богдан Хмельницкий, что летят казацкие боевые корабли на бури и грозы, на рев разъяренных волн и смех бешеной смерти. И гремела над Днепром старая запорожская песня:

 
«Не знав казак, як славы зажиты,
Зiбрав вiйско, та й пiшов турка биты!»
 

Все знали, что биться придется не с турками, а с ляхами, но песня была хороша. Богдан стоял на самом высоком месте Хортицы и Днепр внизу казался каким-то таинственно-заколдованным, звавшим и манившим к себе любого, считавшего себя рыцарем. Вся вода великой реки была в кровавых отблесках, и казалось, сама кровь плавно несется к древнему морю, почти видимом в неведомой дали, унося с собой товарищей, любимых, родину и саму жизнь в надвигающийся кровавый мрак народной войны.

Богдан железной рукой отмахнул, как кружащихся вокруг него ворон, злые предчувствия, страх неизвестности и тревогу за доверившихся ему казацких рыцарей и крестьянских хлопцев. Теперь у него было пять тысяч бойцов и целый речной флот, против двадцати тысяч жолнеров Потоцкого, среди которых находились четыре тысячи реестровиков, трех тысяч солдат Конецпольского и шести тысяч панов Вишневецкого. Хорошо бы их перессорить, подумал гетман, этих магнатов и нобилей, для которых главное не сама победа, а только то, кто будет впереди победного войска.

* * *

Гетман готовил новые казацкие полки для отчаянной атаки Потоцкого, понимая что без победы над ним никакой революции не поднять, и рассылал по всей Речи Посполитой сенаторам, маршалкам, подскарбиям, канцлеру письма, письма, письма, пытаясь объяснить будущее тем, кто не хотел о нем слышать:

«Человек просто так не бунтует. Он всегда противится неправде, гнету и насилию. Мы, украинцы, не будем носить кандалы неволи и рабства на своей собственной земле. Мы не станем рабами и быдлом, и не испугают нас ни кровь, ни смерть, потому что казаки не хотят навлечь на свой народ вечный позор рабства, а его геройскую честь превратить в бесчестье.

Общая идея борьбы за право существования на земле, за право иметь свою государственность, всегда поднимает великую народную силу и горе всем тем, кто встанет на ее пути. Такая народная сила пленных не берет. И эту силу против себя создаете и поднимаете вы сами, своей жестокостью и злобой.

Десятилетия вы опять и опять напускаете на нашу землю демонов насилия и разрушения. Ну, что же. Чому буты – тому статысь. Смерть найдет виноватого и за тысячей замков».

Великий коронный гетман Речи Посполитой ждал последние регулярные хоругви и после их прихода не было бы никаких шансов в будущей битве даже у мужества и доблести рыцарей Богдана Хмельницкого, на каждого из которых приходилось бы по пять жолнеров, загкованных в железный армейский строй. Неожиданно отказался присоединится к Потоцкому Вишневецкий со своими уже восемью тысячами обученных частных солдат, вдруг посчитавший, что негоже потомку Гедиминовичей идти в сражение не полководцем. Вслед за Иеремией отказался воевать и мечтавший о личных победных лаврах Александр Конецпольский, вдруг увидевший, что его три тысячи солдат нужны на самом пограничье. Несмотря на это в лагере Потоцкого собралось двадцать пять тысяч отборных жолнеров, прикрытых почти пятью мощными артиллерийскими батареями. Между Черкассами и Корсунью шли бесконечные попойки и гремела бесконечная похвальба о грядущем легком разгроме жалких двух тысяч разбойников-сиромах, плохо обученных и вооруженных. Что-то, правда, давило на сердце Потоцкого, и великий коронный послал на Хортицу двух друзей взбесившегося сотника Богдана – ротмистра Ивана Хмелевского, его друга по львовскому коллегиуму и его кума Михаила Кричевского, того самого спасителя Хмельницкого от тайного убийства наемниками Конецпольского. Польский гетман предложил украинскому гетману сдаться на амнистию и за возврат Субботова и получил прогремевший в Речи Посполитой ответ. Богдан потребовал вывести оккупационные польские войска с территории Украины и отменить Ординацию 1638 года, и это была звонкая пощечина Варшаве, пока не предававшей ей значения.

Гетман Войска Запорожского прекрасно понимал, что стоять на Хортице смерти подобно и решил выманить армию Потоцкого не к почти неприступному Кодаку, к которому сквозь многочисленные заставы шляхетных надворных команд не смогут пробиться никакие подкрепления, а в густонаселенные районы южнее и западнее правого берега Днепра. Новым парламентерам почему-то неуютно чувствовавшего себя Потоцкого казачий гетман заявил, что требует выдать себе на суд Чаплинского и переговоры тут же зашли в тупик. Хмельницкий понимал, что Варшава попробует поднять на него Москву, и послал к восточному соседу послов с сообщением, что он с татарской ордой идет на Киев, а русскому царству всегда будет другом. Вскоре в Кремле с усмешкой читали грамоту польского сената, привезенную срочным посольством: «Тысяча казаков-своевольников бежала на Запорожье, а старшим у них хлоп Хмельницкий поднял татар и думает донских казаков подбить на поход на Москву». Единственный умный дьяк Посольского приказа Леонтий Ордин-Нащекин, вскоре за свои редкие в боярстве таланты отправленный в опалу, весело спросил у главы польского посольства, должна ли Москва, в соответствии с союзным договором прошлого года, спасать великую и сильную Варшаву от тысячи гультяев, злодиев и шахраев и смех от очередного сенатского идиотизма тут же прокатился по Европе.

«Тайные недоброжелатели казацкого гетмана», посланные Хмельницким к Потоцкому, донесли, что бунтовщики вышли из Запорожья на Чигирин и радостный коронный гетман тут же решил отсечь казаков от Сечи и уничтожить. Потоцкий, пытаясь возвеличить свои великие заслуги в разгроме нового и, казалось, последнего запорожского мятежа, писал Владиславу IV: «Вроде бы легкое дело уничтожить пятьсот бунтовщиков, но я двинулся против этих малых с войском, потому что эти пятьсот подняли бунт в сговоре со всеми казацкими полками и со всей Украиной. Этот безрассудный Хмельницкий не преклонится перед милостью. Ничто на него не действует. Он отправил ко мне моих послов с требованием, чтобы коренное войско вышло из Украины, чтобы паны полковники со своей свитой были из казацких полков удалены, чтобы правительственная ординация о казаках была уничтожена. У Хмельницкого уже значительное войско и татары, и упаси боже, чтобы он вышел с ним на Украину».

Если бы Потоцкий действительно беспокоился о подавлении бунта, справедливо и заслуженного панятами, то великий коронный гетман не заливался бы четыре месяца старкой в Черкассах, а стер бы хлопа Хмельницкого с украинской карты. Потоцкий не имел ни малейшего представления о том, что происходило на Хортице, получая дезинформацию о бунте только из рук казацкого гетмана, перехватившего всех коронных доносчиков. Задержанные и изуверски пытаемые в Черкассах посланцы Хмельницкого молчали о батьке Богдане насмерть, и именно это смертельное молчание беспокоило коронного гетмана. Две тысячи казаков-разбойников его не пугали, но для полного триумфа в Речи Посполитой их было все же маловато, и Потоцкий решил отправить на перехват Хмельницкого под Чигирином только своего сына Стефана, а затем зажать бунтовщика с двух сторон, перебить вместе с казаками все местное население и доложить о десяти тысячах убитых его доблестным войском запорожских сиромахах, чтобы получить награды как новый спаситель отечества. На военном совете Потоцкий сделал то, о чем мечтал Богдан и разделил оккупационную армию надвое:

– Стыдно посылать большое войско против шайки отверженных и подлых хлопов. Чем меньше будет наш отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы.

Теплым апрельским днем из Черкасс вышли десять тысяч воинов под началом двадцатишестилетнего, не нюхавшего, впрочем, как и его отец, пороха, Стефана Потоцкого. Правым берегом Днепра двигались четыре тысячи жолнеров с пушками и две тысячи реестровых казаков главного комиссара Яцека Шемберга. Еще две тысячи реестровиков под командой верных Потоцкому войсковых есаулов Ивана Барабаша и Ильяша Караимовича вместе с двумя тысячами польских наемников поплыли по Днепру. Обе войсковые группы должны были обойти разбойников Хмельницкого с двух сторон, встретиться у Кодака с тысячным гарнизоном и отрезать бунтовщикам пути отхода на Запорожье.

Потоцкий лично провожал на смерть своего Стефана, и шесть тысяч поляков ревели ему vivat.

– Пройдите степи и леса, разорите Сечь, дотла уничтожьте презренное общество и приведите зачинщиков на казнь. Иди, сын, и пусть твоя слава войдет в историю!

Хмельницкий тут же узнал, что половина армии Потоцкого, в которой было четыре тысячи реестровых казаков, двумя группами вышла из Черкасс, чтобы у Чигирина отсечь его от Запорожской Сечи и взять в клещи. Казацкий гетман решил опередить поляков, атаковать и разбить Стефана Потоцкого по частям и затем ударить по Потоцкому-отцу и Калиновскому. Теплым апрельским днем в Запорожской Сечи разом ударили три пушки, созывая казаков на майдан.

От огромного количества вооруженных казаков майдан чуть не треснул, но раду успели перенести на правый берег Днепра в привольную степь. Густыми рядами стояли сосредоточенные казаки и над их грозным четырехугольником, покрытым морем шапок с выпущенными алыми верхами, лесом торчали мушкеты и пики, а позади грудились целые табуны оседланных коней. Было тихо и только шелестел говор многотысячного войска, разрезаемый отрывистыми распоряжениями полковников.

В центре, у небольшой группы старшин в разноцветных кунтушах, тихо колыхалось славное малиновое казацкое знамя, украшенное золотой бахромой и кистями, стояли еще хоругви и позолоченные бунчуки, прапоры и значки с конскими гривами под позолоченными яблоками.

Одетый уже по-походному Богдан был внешне спокоен. Все было решено и обговорено, и кошевой атаман Запорожской Сечи почти буднично объявил всему геройскому товариществу, что «наш гетман Богдан Хмельницкий решился на военное дело против поляков за их безмерные обиды и тяжести» и сообщил о поддержке похода крымской ордой. Богдан поднял изукрашенную бирюзой гетманскую булаву, и вокруг мгновенно ударила тишина.

– Нет в Речи Посполитой другого права, кроме права железа и огня. Мы искали у судов защиты – суды смеялись над нами. То, что не отдают нам по праву – мы возьмем силой! Переполнилась чаша терпения и уже льется из нее горе через край. Небо разорвалось и должны мы отомстить ляхам за все: за себя за народ, за веру. Судьба Польши должна свершиться!

Заколыхалась и взревела вся степь:

– Слава и честь гетману Богдану! Слава!

Вскипел воздух вокруг и понеслось эхо от днепровских берегов до всех гаев и лугов украинских. Загрохотали котлы-барабаны, ударили залпы орудий с валов Запорожской Сечи и восставшее войско вырушило в смертельный поход за свободу родины. Передние конные лавы разлетелись по обе стороны крыльями, а в центре грозно зашагали пешие полки, в огромном казацком четырехугольнике из окованных железом возов, которые легко могли вобрать в себя всю шедшую рядами пехоту. Шумело впереди родное малиновое знамя и передавали друг другу завзятые хлопцы слова своего героя Богдана: «Идет на нас, паны-братья, враг двумя отрядами, землей и водой. Приказываю вам не скупиться на горячие приветы давно жданным гостям!»

Через три дня после выхода десятитысячного войска Стефана Потоцкого из Черкасс, пять тысяч казаков и четыре тысячи татар двигались им навстречу и на перехват левым берегом Базавлука, по правому берегу Днепра и его притоку Ингульцу. Хмельницкий с войском шел тихо и мягко на невесомых кошачьих лапах. За семь дней надо было пройти сто пятьдесят километров и встретить поляков и своих реестровиков в районе, где вскоре появятся новые местечки Веселые Терны и Пятихатки. Богдан всегда будет навязывать врагу свои сражения там, где он их не ждет и всегда между противниками будет водная преграда. Даже через века ангажированные злобой и отсутствием профессионализма польские историки будут, как всегда гонорово, писать, что казак Хмель всегда прятал свои полки за реками, ибо не выдерживали они прямого удара железных хоругвей Речи Посполитой. Какая чепуха! Мастер боя Хмельницкий всегда выигрывал битвы не только ударами в лоб, традиционно сопровождаемыми огромными потерями, а гениальным маневром и перевесом сил на направлении главного удара, сопровождаемыми великолепной артиллерийской поддержкой и героизмом его славных рыцарей. Казаки, лучшая пехота Европы, поднимали на свои огромные пики крылатых шляхетных гусар вместе с конями и гибли сами под ударами их страшных метровых палашей. Для гения Богдана каждая украинская жизнь была на вес золота и гибель любого из его хлопцев-героев отрывала у него кусок пылавшего любовью к людям и родине сердца. Он учил своих рыцарей-полковников побеждать не числом, а умением и его битвы, особенно сражение под Батогом, будут изучать и Суворов и Наполеон, и все военные училища и академии Европы. Шел Богдан Хмельницкий навстречу Стефану Потоцкому, и уже где-то вдалеке небольшая украинская река катила и катила вперед и вперед свои замутненные глиной Желтые Воды.

Гудела земля под копытами тысяч и тысяч копыт коней восставшего на возмездие казацкого войска и говорила своему герою: «Иди вперед, Богом данный, твердо и смело, ибо если остановиться на половине дороги, то скатишься вниз. Иди, и поднимутся все вслед за тобой. И горе тебе, тому, перед кем города будут открывать свои ворота, если вдруг в появившейся гордыне своей ты забудешь народ и веру, если только для себя соблазнишь ты на смерть хоть единого из малых сих. Дерзай, Богдан, и легионы ринутся в битву вместе с тобой!»

* * *

Богдан Хмельницкий, стратег и мастер политической интриги, совершенно не собирался повторять традиционные ошибки казацких восстаний и в очередной раз наступать на грабли Речи Посполитой, успевавшей подавить бунты до народного вмешательства в мятежи. Гетман прекрасно понимал, что шляхетскую победу нужно искать только в атаке, в которой должны участвовать не только малочисленное перед огромной Польской Короной казацкое товарищество, но и посполитые, собранные со всех украинских земель. Именно этот страшный по силе двойной удар может свалить колоссального, хоть и насквозь глиняного польского колосса, но даже это будет только началом независимости Украины. Магнаты, нобили, королята будут набирать наемников в Европе до последнего и бросать в горнило народной войны. Появляющейся Украинской державе нужны внешние государственные союзники и привлечение к первой атаке на шляхту Крымского ханства положит основание договорам с соседними странами, которых Хмельницкий добьется несмотря ни на что!

Казацкий гетман нового нарождающегося государства – войска был хладнокровным мастером боя, непринужденно и легко ориентировавшимся в боевой обстановке. Богдан мог мгновенно собрать полки своих рыцарей в кулак, изменить направление удара и в месте с ним весь план сражения и всей войны. Его окружала когорта витязей-побратимов, прошедших огонь и воду сражений в Европе и на Черном море. Хмельницкий отдавал себе отчет, что без победного разгрома оккупационной двадцатипятитысячной армии Николая Потоцкого народ на революцию не успеет, а значит, войско великого коронного гетмана Речи Посполитой должно быть разбито. Богдан всегда был уверен в том, что в битве сабли и ума всегда побеждает ум и собирался это доказать уже в 1648 году, понимая, что в случае непобеды нового года у него уже не будет. Пять тысяч отчаянных казацких бойцов, у которых вдруг сделалось одно сердце, суровые и безмолвные шли вперед победить или умереть. Все понимали, что вот-вот должна свершиться не только судьба Польской Короны, но и доля Украины.

Справа от войска Хмельницкого вел свою четырехтысячную орду Тугай-бей. Богдан помнил, что Александр Македонский всегда выигрывал битвы своим страшным косым ударом с правого фланга. У казаков мало конных полков и татарские всадники восполнят эту очень важную брешь в Войске Запорожском, в котором пока еще не было даже пушек, в середине XVII столетия уже игравших важнейшую роль в битвах. Гетман Богдан Хмельницкий остановил своего белого аргамака на древнем кургане и стал вглядываться вправо, где нес и нес свои нескончаемые воды невидимый в весенней дали Славутич. Где-то там Иван Ганджа со своим полком перехватывал четырехтысячную войсковую группу шедших морем наемников и реестровиков. Увести своих казаков к Хмельницкому, оставив в тылу две тысячи беспринципных наемных вояк, было мало, и Хмельницкий понимал, что сам должен быть на берегу Днепра там, где высадятся полки. Вот только надо осадить и запутать Стефана Потоцкого с его панцирными хоругвями и почти тридцатью пушками, из которых четыре были убойными тяжелыми мортирами.

Сразу три разведывательных отряда вдруг выявились из горизонта и подлетевшие чубатые хлопцы доложили батьке Богдану, что в пяти километрах чуть севернее бежит речка Желтые Воды, а в двадцати пяти километрах за ней не спеша двигаются польские хоругви с прапором гетманского Стефана Потоцкого. Хмельницкий не собирался атаковать в лоб прикрытые десятками пушек панцирные полки. Гетман первым подскакал к реке и приказал войску окапываться. «Табор» – прозвучала многоголосая команда и казаки быстро разобрали с возов наготовленные заранее заступы и рогожи. Подошедшие на следующий день к Желтым Водам полки гетманенка увидели, как с другого берега на них внимательно смотрел полностью готовый казацкий лагерь, укрепленный по лучшим запорожским и европейским образцам. 19 апреля 1648 года два вражеских войска встали друг против друга.

В подзорную трубу было хорошо видно, как разъезжает по строившемуся польскому лагерю Стефан Потоцкий в позолоченных доспехах и под леопардовой шкурой. Хмельницкий понимал, что приставленные к гетманенку отцом опытные советники во главе со Стефаном Чарнецким объяснили начинающему полководцу, что дело пошло совсем не так, как хотелось и виделось из пьяных Черкасс. Нельзя атаковать восставших казаков, которых вдруг оказалось намного больше, чем жалкие две тысячи, да еще и прикрытых татарской ордой. Нужно ждать вторую днепровскую группу Барабаша и Караимовича, которая ударит Хмельницкого сзади. Чарнецкий мудро предложил не атаковать, а отступить и дожидаться войска великого коронного гетмана, но вспыхнувший от ожидания возможной славной победы Стефан Потоцкий почти закричал, что никогда не отступит перед никчемными хлопами. Польше еще не раз придется кроваво расплачиваться за никчемных полководцев, поставленных многомудрым неподкупным сенатом руководить войсками. Дело житейское. Хмельницкий подождет реестровиков от Днепра, и тогда увидим, чья сабля лучше рубит вражеское железо.

Военный совет польского войска решил дожидаться второго отряда от Днепра и атаковать бунтовщиков двойным ударом до полного уничтожения. Богдан тут же понял, что все идет как он задумал, и помчался на помощь Гандже, понимая, как много решается на днепровских кручах. Добрые казаки, а позаочи могут и не поверить даже геройскому гетманскому полковнику. Гетман почти физически ощущал, как качаются весы казацкой победы. Ему уже доложили, что завтра байдары морской группы встанут прямо напротив казацкого лагеря у Желтых Вод чуть ниже Кременчуга, между левыми днепровскими протоками Ворсклой и Орелью и будет до них чуть больше ста километров. Неси, аргамак, своего Богдана туда, где его ждут и не ждут. Скачи, боевой конь и пусть ветер дует тебе в спину всегда.

24 апреля представители реестровых полков тайно собрались на черную раду, слушать Ивана Ганджу, красноречивого витязя победы или смерти. Все понимали, что не победа в бунте означает смерть восставших, и все шло совсем не так просто, как виделось полгода назад из чигиринской рощи. Громкий голос хмельницкого полковника хорошо слышали все собравшиеся воины:

– Вы за костелы или за божьи церкви? Будете помогать Польской Короне, чтобы она заплатила вам неволей? Разве не Украина – матерь ваша? Хмельницкий уже стоит с полками против польских хоругвей, ставитесь и вы с ним против шляхты. На ноги, хлопцы! Тот, кто как Каин поднимет руку на брата – такому проклятому аспиду не будет помилования ни на том, ни на этом свете! Не поднимем же вооруженную руку на борцов за наше общее дело. Пусть поглотит нас Славутич за такую пекельную справу!

Ведший реестровиков Михаил Кричевский, половина Корсунского полка которого уже перешла к Хмельницкому еще в Запорожской Сечи, рассудительно сказал, что без разоружения двух тысяч идущих с ними наемников к гетману идти нельзя, а значит, реестровики просто полягут в битве с ними, ибо победить легкой казацкой пехоте равного ей по количеству закованного в доспехи противника в открытом бою нельзя. Это был тупик и опытные полковники Ганджа и Кричевский решили тут же послать за Богданом.

Внезапно высокий днепровский берег покрылся серыми казацкими свитками и все увидели сидевшего на боевом коне гетмана, за которым лавой раскатились его геройские всадники, примчавшиеся на помощь своим товарищам. Казалось, все четыре тысячи бойцов услышали его трубный голос:

– Привет вам дети мои, от ваших братьев в цепях, от матери Украины и от меня, ее слуги. Одна душа у нас и одна правда, один ум и одно сердце, одна ярость и один гнев. Встанем же за поруганную веру и родную землю, опоганенную панством, за обращаемый в быдло народ. Не дадим врагу терзать нашу родину. Вперед, за правду и волю, и впереди нас всегда будет лететь крылатая победа!

Одним сердцем ответили Богдану казацкие полки:

– Мы все пойдем за тобой на поляков! Насильная присяга нам не присяга. Веди, батька, на ляхов и погибель панству! Отомстим тем, кто называет нас хлопами!

Продажных войсковых есаулов Барабаша и Кареимовича зарубили, почти не заметив, и казаки, вдруг поддержанные невесть откуда взявшимися боевыи чайками, быстро окружили две тысячи наемников. Служившие за плату жолнеры сдаваться не стали, поскольку при этом теряли жалованье, и поэтому в недолгой яростной схватке им пришлось потерять только жизнь, а не наемные деньги. Хмельницкий помчался к оставленным Желтым Водам, а наказной атаман Федор Джеджалий повел реестровиков за ним. Казацкие разъезды успели перехватить двух лазутчиков, посланным комендантом Кодака Гродзинским к Стефану Потоцкому: «Сообщаю моему любезному пану печальную весть – 24 апреля около Каменного Затона, шедшее водой Запорожское Войско, взбунтовалось и побило полковников и старшину». Шли казацкие полки к батьке гетману и катилась впереди них волна жуткого боевого смеха, предшественника победы: «Цо, пышное панство, щось не тэ, шо мэтэ? Зачекайте трохи, бо идем до вас гуртом на вечерю. Ждите, ляхи, пошлем вас к вашим любимым дьяблам на бигос. Не таковы вы совсем, чтобы вас миловать!»

Неведомыми путями услышала этот еще неслышимый грозный смех полудалекая окрестная шляхта и послышался вокруг Днепра шорох разговоров непобедимого в корчмах и балах гонорового панства: «Ясновельможные, как бы собственные хлопы не наделяли бигоса из наших потрохов и не сварили из них себе на потеху добрый борщ. Мы не можем рисковать собой в этой надвигающейся буре, ведь мы же защитники Отчизны!» В мае 1648 года ни о какой поддержке армии Николая Потоцкого многими расстроившимися надворными шляхетскими командами и хоругвями Вишневецкого и Конецпольского уже не могло быть и речи.

В ночь на 2 мая две тысячи днепровских реестровиков незаметно вошли в лагерь Богдана Хмельницкого, которому была нужна не просто победа, а полный убийственный разгром войска Стефана Потоцкого, так и не узнавшего о том, что Днепр никогда не посылает подкреплений своим врагам. Семь тысяч взбунтовавшихся казаков с четырьмя тысячами татарских всадников на правом фланге стояли против четырех тысяч польских жолнеров и двух тысяч своих реестровых товарищей по оружию, и Хмельницкий не собирался давать Стефану Потоцкому ни одного шанса не только для победы, но даже для спасения. Весть о полном смертельном разгроме полков регулярной армии Речи Посполитой должна была лететь впереди победившего казацкого войска и сковывать привычным страхом Польскую Корону.

2 мая на виду всего польского лагеря гетман Богдан Хмельницкий провел торжественный смотр своих полков, услышавших его громовые слова, докатывавшиеся, казалось, и до пышного шатра Стефана Потоцкого, раскинувшегося на левом берегу Желтых Вод:

– Рыцари-братья! Мы взялись за сабли не ради славы и добычи, а ради обороны наших жен и детей и самой жизни. Поляки, в благодарность за то, что мы проливали кровь, обороняя и расширяя Польскую Корону, отнимают у нас честь, вольность и веру. Не будем же мы невольниками на своей собственной земле, постоим за мать Украину и весь наш народ!

Все народы защищают вечно свою жизнь, свободу и собственность, даже звери и птицы до изнеможения защищают норы и гнезда свои. Не будем влачить тяжкие оковы рабства в постыдной неволе! Ляхи – наши непримиримые враги. Они уже все отнимают у нас, даже честь, права, собственность и свободу говорить и верить. Осталась при нас наша жизнь, но и та ненадежна, преисполнена горестей, страхов и отчаяния.

Предки наши, известные всему миру со времен Киевской Руси, соединяясь с литвинами и поляками добровольно и ради общей защиты от врагов, пришли в общий союз разом с собственной природной землей, со всеми своими городами, селениями и законами. Поляки ничего ни нам, ни литвинам не давали ни за грош, хотя заслуги наши известны всей Европе, да и сами поляки очевидно доказывали это своими хрониками.

Пролитая за Польскую корону кровь наша и гибель на полях ратных тысяч наших воинов награждаются от поляков одним презрением, насилием и тиранством, презрительно называют они нас хлопами и схизматами.

Вспомните недавние жертвы наших воинов, преданных коварством и изменой и замученных поляками самым неслыханным варварством. Вспомните сожженных живьем в медных быках наших гетманов Наливайко и Сулиму, вспомните отрубленные головы наших полковников, которых ляхи на решетках жарили, колесовали и жилы из живых тянули и всеми лютейшими муками лишали жизни. Все рыцари наши замучены за отечество свое, за свободу и за веру отцов наших, презираемых Польшей. Эти мученики, убитые, вопиют нам из гробов своих, требуя за невинную кровь отмщения, и зовут вас на оборону отечества своего!

Над лагерем загремел тысячеголосый крик:

– Отомстим за страдальцев наших и за поругание веры нашей или умрем со славой! Клянемся тебе, гетман Богдан, служить верой и правдой своему народу, святой церкви и матери нашей Украине! Веди нас, Богдан, куда честь, польза и отвага наша требует во славу Отчизны!

Утром 3 мая Богдан Хмельницкий послал в лагерь Потоцкого парламентеров: «Не губите, панове, себя понапрасну. Победа в моих руках, но я не хочу вашей крови. Уйдите с казацкой дороги!» Никто в польском лагере ничего не понимал и это было именно то, чего хотел казацкий гетман, создававший у врагов привычный им хаос. Утром 5 мая был назначен бой.

На уже горячем майском рассвете казацкие полки стояли готовые к атаке. Через небольшую реку было видно, что десятки польских пушек четырьмя батареями были выставлены по фронту и левому флангу лагерного прямоугольника. Хмельницкий еще ночью обсудил с полковниками план предстоящего боя. Бойцы Кривоноса слева перейдут реку и имитируют удар на сильное польское правое крыло и постараются выманить хоругви гетманенка из лагеря на открытое место и тогда по ним ударят главные казацкие силы в лоб, а татары с тыла. Если поляки не выйдут из укреплений, Кривонос завяжет бой на своем месте, а реестровые полки Джеджалия и Кричевского ударят на поляков справа на их левое крыло, а за ними конники Богуна и Ганджи зайдут панам в тыл. Со стороны Кривоноса в тыл Стефану Потоцкому пойдут и татары Тугай-бея. Если поляки засядут в укреплениях, их нужно отсечь от воды и на майской жаре они сломаются в три дня. Никто из восставших в лобовую атаку на убийственные орудийные батареи не пойдет. Гетман выехал к казацкому строю и произнес свою первую речь перед боем: