Текст книги "Сожжение"

Дескать: что, мальчик, мечтаешь повторить святых? Не бывать тому! Не позволю!

…Об этом хотел бы рассказать Алексий отцу Георгию, но… Что-то подсказывало, что изливать душу даже близкому другу не нужно, – по крайней мере, начинать с этого не нужно. Лучше разговорить отца Георгия о его проблемах.

***

Он застал отца Георгия готовым к поездке в колонию Металлострой, в его двухкомнатной квартире в высотном доме, на Советском проспекте в Рыбацком. Матушка Ольга, жена отца Георгия, тоже была дома и занималась с двумя их детьми – семи и пяти лет. К ужину она ждала мужчин назад, а вначале они по-быстрому должны были съездить в тюремный храм в Металлострое – благо, отец Георгий был автомобилистом, и вполне довольным своим не новым, но пока ещё безотказным «Рено». Он, как всегда, начал укорять отца Алексия за то, что тот ещё не сделал этот шаг современного человека, а именно, не купил машину.

– Тогда меня вообще из Питера не выгнать будет, – отвечал, тоже, кажется, не первый раз одно и то же, отец Алексий. – Так хоть в Тихвине я от рейсовых автобусов завишу, а иначе – прыгнул за руль и вперёд, как вот ты.

– Я без машины никуда, – гнул своё отец Георгий. – Вот как бы мы сейчас эти посылки в тюрьму отдали? Через кого, на чём?

В багажнике они везли килограммов семьдесят разной всячины – часть подготовки к предстоящему в начале декабря церковному празднику. По будним дням отец Георгий служил в Гатчине, а по воскресеньям – в тюремном храме Металлостроя, до которого от его дома, на Советском проспекте, было всего минут десять езды.

Отец Георгий был хорошо знаком с начальником колонии в Металлострое, и их пропустили без досмотра. Храм выглядел довольно внушительно: с одной круглой чёрной главкой над главным зданием белого цвета и с отдельной колокольней с чёрным шатром, тоже с круглой главкой наверху. К храму примыкал ещё и «Культурно-просветительский центр», куда отец Георгий вызвал двоих заключённых – один из них был старостой прихода, второй тоже из числа активистов – и отдал им посылки. Здесь же имелась и кладовая с решёткой, куда сложили пачки с книгами и не портящуюся еду.

Алексий, почти не прислушиваясь к их разговору, думал о своём, но мимоходом отметил разницу отношения к миру людей, живущих в колонии и только что приехавших с воли. Вроде бы, у этих з/к было и радио с телевидением – мобильные телефоны, правда, были в колонии запрещены, как и интернет, – но письма на бумаге доходили, и всё-таки отрезанность их от мира чувствовалась. Как жадно дрожали их руки, когда они перебирали пакеты с подарками, и как этот здоровяк-староста упрекал отца Георгия, что тот не привёз шариковых ручек…

– Ну что же вы так? – здоровенный детина, староста говорил неестественно тонким, плаксивым голосом. – Нам же писать нечем! Хорошо, что бумагу не забыли. А конверты?

– Конверты вот.

– Слава Богу! Хоть письма ребята напишут, а то ведь нечем писать и не в чем отправлять!

Пока эти трое разбирались со списками заключённых на получение подарков, отец Алексий побродил по культурному центру. Довольно большой зал со столами для чаепития – наверное, человек на двести, если очень плотно всех посадить. Всего в колонии Металлостроя содержалась одна тысяча заключённых, церковь была рассчитана человек на сто-двести, но, как говорил отец Георгий, по воскресеньям приходило всего человек тридцать.

Основная проблема этого тюремного храма состояла в том, что у з/к не хватало денег, иными словами, служение здесь было для священников только послушанием, местом не хлебным. Это вблизи от Питера, а что говорить о нищете Тихвинской тюрьмы! Там тоже организовался приход, но священники в него не торопились, ибо и сами-то оба тихвинских монастыря – мужской и женский – отнюдь не процветали, а в тюрьмах з/к смотрят на церковь как на источник обогащения. Вот эти самые посылки для них очень важны, а кроме того – освобождение от работ и всякие послабления в режиме для тех, кто назовёт себя «активом церковного прихода». Печально всё это было; таким ли представлялось церковное будущее, когда, например, этот храм в Металлострое открывал сам тогдашний патриарх Алексий в 1992 году? С тех пор этот храм так и остался едва ли не единственным специальным церковным сооружением в местах лишения свободы всей России. В остальных колониях и тюрьмах церковь представляла собой закуток, часть помещения или, в лучшем случае, специально отведённую для неё комнату.

Однако отец Георгий ничего печального в положении Церкви не видел; он бодрился и укорял Алексия за «грех уныния». И на обратном пути из Металлостроя в Рыбацкое Алексий коротко пожаловался ему на нововведения епископа Мефодия… Мог бы долго изливать душу, да поездка была короткая.

Суть конфликта в монастыре была проста и безнадёжна, и именовалась «заменой команды». Почти восемь лет Алексий проработал с нынешним наместником, престарелым уже отцом Иваном Байковым, и все эти годы они никак не могли закончить простую, казалось бы, вещь: заставить съехать прежних жильцов с монастырских площадей в предоставляемое им качественное жильё. Две семьи держались за домики с участками, и ещё три семьи занимали первый этаж монастырской «зимней» гостиницы, не позволяя её, как следует, отремонтировать.

На памяти Алексия, человек пятьдесят благополучно съехали, но эти последние представляли собой типичных склочников, верящих в то, что они смогут содрать с монастыря запредельные суммы. Год за годом тянулись суды, этим людям предлагались разные варианты переселения. Последним предложением был целый обновлённый дом в другом районе Тихвина, но они и в нём нашли недостатки. Дескать, дом этот когда-то был административным зданием закрытого ещё в советскую эпоху мясокомбината, а по соседству есть якобы старый скотомогильник. Силиконовая кирпичная кладка дома якобы пришла в негодность и лишь поверхностно зашита новым красивыми панелями.

Что ж, в предложенном жилье, действительно, можно было найти изъяны, но несомненным было и то, что эти люди сопротивлялись из принципа, желая сделать монастырю пакость.

Алексий чувствовал, что ещё год, максимум два, и монастырь бы их «дожал», но новый наместник вдруг распорядился отозвать судебные иски. И Вилович ему вторил: «Зачем вы людей кошмарите? Пусть живут, где живут, а предлагавшееся им новое здание монастырь возьмёт себе».

На первый взгляд, это был христианский поступок: закончить всё по любви. Но Алексий понимал, что новая команда принесла с собой тот дух презрения к христианской вере, который под видом любви разрушает церковь. Например, новый наместник распорядился не препятствовать женщинам приходить на богослужения без платков. «У нас что, средневековье? Надо соразмеряться с духом времени».

Вот и владельцу одного из участков, оставив его на месте, придётся «в духе времени» разрешить открыть автосервис и автомойку. Прямо на монастырском дворе, там, где крепостная стена была когда-то разрушена. И как возразишь: авторемонт – это же не рассадник греха, не винный магазин и не ночной клуб!

Кто же были эти «сопротивлянты», как называл их Алексий, то есть люди, отказывающиеся переехать из монастыря?

Среди них задавали тон две семьи – Букреевых и Мицкевичей. Сергей Иванович Букреев был кандидат исторических наук, автор нескольких книг, мужчина собой видный, но крикливый и чуть ли не припадочный. На одном из судов монастырский юрист уличил его в том, что в квартире в монастыре, которую он отказывается освободить, он живёт редко; тот вскочил и заговорил как в бреду, с пеной в уголках губ:

– Я по президентским грантам езжу, я веду исследования! Если вы не понимаете, если ничего не понимаете… – он рванул галстук и воротник рубашки. – Я не могу сидеть на одном месте! А тут всегда остаётся моя жена!

Жена его тоже присутствовала на суде – русоволосая и нарочито скорбная. Она представлялась «частным экскурсоводом». До 1991 года, действительно, работала экскурсоводом в государственном историческом музее, расположенном в монастыре, потом музей закрыли, и она теперь называла себя экскурсоводом частным. Шила разноцветные сумки и продавала их паломникам, стояла возле храма Иконы Тихвинской Божьей Матери – не прогонять же её?

У этой парочки был сын – учился в Питере или уже работал. Светлана Букреева как-то всегда ходила на полшага сзади мужа, изображая полную покорность, и Алексий, вглядываясь в эту семью, никак не мог понять: что же его в них раздражает? Наверное, они просто остались в том времени, когда монастырь ещё не был возрождён, а в его помещениях находился исторический музей. И Алексию иногда становилось страшно: не окажутся ли правы эти Букреевы, не желающие изменяться? Время как бы опишет петлю и вернётся назад к их ногам.

В церковь монастыря Букреевы, конечно, не ходили: он потому, что в принципе был атеистом, а она говорила, что причащаться ездит в Петербург. А ходить в Тихвинские храмы ей, мол, «душа не позволяет».

Ещё одна семья, Мицкевичей, в 70-е годы переехала в Тихвин из Эстонии. Они всё время подчёркивали, что они – «переселенцы из Эстонии»; зачем они это делали, какой вкладывали в это смысл? Глава семьи, Артур Мицкевич, чем-то напоминал Сергея Букреева: какой-то… из другого измерения, что ли. С жёсткими морщинами, весь жёсткий, теперь уже совсем седой, хотя во время переезда Алексия из Петербурга в Тихвин Артур Мицкевич ещё был брюнетом с проседью. Довольно большая семья: четверо детей. Этих Мицкевичей в позапрошлом году выселили по суду, с судебными приставами конвоировали их в другой район Тихвина, но они тайно, ночью, вернулись в монастырь и поселились в кухне семьи Букреевых. Через пару дней после этого из Петербурга приехали представители Международной Хельсинкской группы, которым Мицкевич и Букреев давали интервью. Вместе с Хельсинкской группой приехал и корреспондент Русской службы Би-Би-Си – и ему они давали интервью перед храмом монастыря, обличительно жестикулируя в сторону этого храма.

Алексий хорошо запомнил тот суд с участием Мицкевичей: они оправдывали свой отказ выехать из гостиницы тем, что «тут жить красиво», «соответствует их эстетическим чувствам», а переезд в новое жильё «оскорбит их эстетическое чувство».

Эти две семьи занимали первый этаж гостиницы, не давая сделать в нём ремонт, хотя на втором и третьем ремонт уже был сделан. Тот суд монастырь проиграл, так как Мицкевич загнал судью в логический тупик: монастырь требовал выселить их на том основании, что помещения гостиницы «нежилые», но Мицкевич представил доказательства, что в верхних этажах живут, следовательно, и всё здание – «жилое». Что ж, монастырю пришлось смириться с поражением, но вскоре после этого Алексий, дождавшись, пока Мицкевичи протопят печку, лично открыл водопроводные краны в верхних этажах и залил их квартиру, в неостывшей печи лопнул чугунный щит, составили акт «о нежилом состоянии помещения», и вскоре было новое судебное заседание; тогда-то Мицкевичей и выдворили с помощью приставов. Но они вернулись и засели на кухне Букреевых…

А между тем комфортабельное новое здание в другом конце Тихвина стояло пустым. Тихвинцы, живущие в домах барачного типа, ругались: мол, эти Мицкевичи и Букреевы «с жиру бесятся». И Алексий был убеждён: монастырь заставил бы их переехать… Но Стронский объявил, что борьбу монастырь прекращает, то здание берёт себе, а Мицкевичи и Букреевы пусть живут там, где и жили.

Похоже обстояло дело со всеми остальными «сопротивленцами». Во всех них было что-то нехристианское; они были как представители иной расы или иной, внеземной цивилизации – так казалось Алексию. Но теперь прибыла команда родственных им людей – епископ Мефодий, Стронский, новый бухгалтер Пахталова…

Обо всём этом Алексий кратко рассказал отцу Георгию, пока ехали назад из тюрьмы, потом уже в квартире священника они продолжили этот разговор.

Разговор был вполне себе бессмысленным, ибо Алексий и Георгий находились, что называется, «в противофазе». Ровесники, они смотрели на мир совершенно по-разному, и ни один из них не собирался менять свои взгляды в унисон другому. Отец Георгий был, как говорится, «крепким хозяином», отцом семейства; он имел квартиру, машину, кажется, имелась и дача; основной его доход шёл из Гатчинского прихода, но, наверное, что-то удавалось наваривать и на гуманитарной помощи в эту колонию в Металлострое. Его жена, матушка Ольга, имела музыкальное образование и трижды в неделю преподавала музыку на курсах церковных певчих. Наверное, и это делалось не бесплатно и пополняло семейный бюджет. В общем, это была церковная семья, но успешная даже по мирским оценкам.

А что у Алексия? Ни семьи, ни карьеры; куча проблем в Тихвине, и при этом характер отнюдь не похожий на тот тип «Иисусика», который часто видят в монахах.

Поэтому, рассказывая о проблемах в Тихвине, он сдерживал себя, чтобы отец Георгий не начал над ним откровенно подшучивать. А всё-таки пожаловался на жизнь и матушке Ольге тоже – кстати, она-то, пожалуй, поняла бы его лучше, чем её муж.

Матушка Ольга – костлявая и очкастая, с блестящей, бледной и жирной кожей лица – отнюдь не была красавицей, и всё-таки было в ней что-то даже романтическое. Между прочим, отец Алексий никогда бы не остался у них ночевать, ибо то, что происходило в этой супружеской спальне, его странным образом интересовало и «заводило», и даже служило неким вызовом его аналитическим способностям. Кто «сверху» в этом браке? Он никак этого не мог понять, да и можно ли в настоящей семье однозначно сказать, кто «главный»?

У них он ночевать вряд ли остался бы, да в их двухкомнатной квартире постороннего человека и негде было положить, разве что – на раскладушке в кухне или в детской. А отца Алексия сегодня ждала его собственная мама, которая, кстати, и ужином его хотела накормить. Так что от ужина у отца Георгия он отказался; попили чайку втроём и всё-таки сверили свои христианские «часы».

Отец Георгий – не без подколки – попросил Алексия повторить для жены рассказ о «страшных усах нового управляющего» – и откровенно хохотал над этим рассказом. Но матушка Ольга взяла сторону Алексия, особенно в вопросе о семьях Букреевых и Мицкевичей.

– Это просто сумасшедшие, – пожал плечами отец Георгий, но жена с ним не согласилась:

– Нет, Жора: они сумасшедшие, когда им это удобно, а так они очень даже всё понимают. Убивают, потом разыгрывают невменяемость.

– Ой, Господи! – остановил её муж. – Про убийства-то не надо!

– Раба Божья Ксения выступала у нас в семинарии недавно, – Ольга повернулась к Алексию, не обратив внимания на слова мужа. – Ксения Волкова. Ты её знаешь?

– Что-то слышал… Из Америки?

– Да. Замужем за американцем русского происхождения Волковым. Рассказывала об убиении мученика Иосифа – «брата Хозе».

– А кто его убил? – спросил Алексий.

– А убийство не раскрыли. Но факт тот, что убили за веру: уж слишком он был яркой личностью… Брат Хозе был вообще-то больной человек, сахарный диабетик, – рассказывала дальше Ольга. – Но, как вспоминает сестра Ксения, у него были очень тёплые и очень умные руки. Во-первых, работящие: он ведь был художник и скульптор. А, во-вторых, тепло и даже жар шли от этих рук: он ведь исцелял людей, Хозе. И вот те, кто его убили, именно надругались над его руками: многократно проткнули вены в области запястий и спустили кровь.

– ..Значит, убили свои? – предположил Алексий.

– Ой, хватит об ужасах этих! – всплеснул руками отец Георгий. – В тюрьме наслушаешься, а тут ещё вы…

Отец Алексий овладел собой, как бы внутренне плеснув холодной воды на собственный разгорячённый разум. Опять Ольга с её садо-мазохистскими разговорами не туда его повела. Но не сам ли он открыл эту тему?

Он решил обобщить свои жалобы на нового наместника тоном взвешенным и спокойным:

– Вообще, ты отчасти прав, Георгий: нельзя слишком смотреть на детали. Я так расписал барственность владыки Мефодия и страшные усы его зама по хозчасти… Но я спрашиваю себя: объективно, в чём наш конфликт? Пока он – в разном отношении к арендаторам и к жильцам, которые отказываются съехать с переданных монастырю площадей. Но вообще речь идёт о замене всей системы управления монастырём. Ведь я был, фактически, правой рукой эконома, хотя и неформально. Когда келарем утвердили Виловича, я сразу понял, что замом уже не смогу быть, он меня уберёт. Так и произошло: меня отстранили от дел. И вся моя борьба идёт теперь за то, чтобы на меня не повесили какие-нибудь «обнаруженные злоупотребления»…

…Так они поговорили, и Алексий поспешил к собственной маме, в другой конец города. Пора – а то поздно станет. Отец его умер, когда ему было девятнадцать, а его старшей сестре тогда было уже за тридцать. Сейчас ей, соответственно, давно перевалило за сорок, и она, кстати, никогда в жизни не была замужем.

Сестру свою Алексий мог бы тоже назвать «монашествующей», если бы она сама не заявляла решительно, что в Бога не верит. Таким образом, это была просто «одинокая женщина с несложившейся личной жизнью». Кстати, Алексий недавно услышал, что это довольно редкий случай среди братьев и сестёр, когда оба безбрачны. Обычно одиноким остаётся кто-то один, а у второго – так называемая «нормальная», с мирской точки зрения, семья. Хотя, что значит «нормальное» в современной России, Алексий сказать затруднился бы.

Он чувствовал, что мать внутренне одобряет его монашеский выбор. Но при мысли об этом у него на душе почему-то делалось тяжело; и в эту квартиру, где жили сейчас мать с сестрой, он ехал, как всегда, с неохотой, с каким-то внутренним глубоким раскаянием или с тяжкими подозрениями относительно себя самого.

Епископ Мефодий

У епископа Мефодия было одно любимое занятие, которое он скрывал, словно тайный грех.

Это было – ведение записок, отрывки из которых он иногда публиковал под псевдонимами, не меняя одного из их рабочих названий, каковое было: «Записки мирянина».

Но имелось у них и иное, тайное заглавие, которое он избегал ставить на титулы тетрадей, а разве что помечал где-то в середине, да и то не всегда.

Оно было: «О величии» или «О великом человеке».

Не то чтобы он считал себя окончательно великой личностью, но…

В одной из тетрадей Мефодий писал:

От человека «умеренного и аккуратного», честного, «нормального» нет пути к великому человеку, ибо этот путь ведёт через отступления от нормы.

И дальше похожая мысль:

Обычный, в меру успешный человек не может состояться как гений; уж скорее таковым станет авантюрист.

Епископ Мефодий перечитал эти мысли и записал их продолжение:

Да, великий человек порой бывает ничтожнее всех! Но, когда он вспоминает о своём гигантском предназначении, о том, что именно он избран, чтобы повернуть всю историю всего человечества, – тут, конечно, он меняется. Вернее, он одновременно помнит и то, что он остаётся ничтожным и слабым, и, в то же время, что он, получается, самая сильная, могущественная личность не только на Земле, но и во всей Вселенной!

Владыка Мефодий записал эту мысль и закрыл тетрадь, принялся неторопливо расхаживать по пустой, почти не обставленной трёхкомнатной квартире.

Как здорово, что тормознули дурацкий план переселить сюда, в это здание, те семьи из монастыря!

Уж мы-то найдём, как использовать его, – и не в качестве стандартной гостиницы! Главное: оно на отдалении от обители, а монастырский контингент ой как не нравился владыке Мефодию! Этот коллектив ещё чистить и чистить: устранением верхушки дело не закончится, придётся перелопачивать всю братию. «Никодимовцы-кирилловцы» пустили, по-видимому, там очень глубокие корни.

Владыка посмотрел на часы: скоро четыре пополудни.

Сейчас, в ноябре, уже в четвёртом часу приходилось зажигать свет, но он пока не включал лампу.

В этой угловой квартире третьего, верхнего этажа лишь в одной комнате из трёх были занавески. И надо было теперь распорядиться, чтобы повесили на всех окнах.

У владыки Мефодия была комфортабельная келья в монастыре, внутри старинных крепостных стен – та, из которой он изгнал прежнего наместника Байкова; но он больше любил проводить время в этой квартире и склонялся к тому, чтобы именно здесь сделать себе постоянную неофициальную резиденцию. Не отказываясь, конечно, и от той кельи, смежной с начальственным кабинетом. А здесь в одну из соседних квартир поселить келейника, помощника, в другую квартиру – шофёра с семьёй. До монастыря на машине отсюда – шесть минут, но сан обязывал приезжать именно на машине. А сколько дальних поездок у него было или, вернее, могло бы быть!

…Владыка Мефодий прохаживался, останавливался, глядел в незавешенное окно на тускнеющие дали. Чёрные, мокрые перелески, кое-где с ржавыми пятнами ещё не облетелой листвы; трава в полях цвета мокрого мочала или лыка.

Перед домом – клумбы, на которых цветы тоже превратились в пучки мочала, торчали чёрные спицы стеблей, меж которых набился палый берёзовый лист.

Владыка открыл другую страницу тетрадки и перечитал некоторые – теперь уже не свои, а чужие – мысли о величии:

Великие дела не делаются сразу. – Софокл.

Ни один по-настоящему великий человек никогда не считал себя великим. – Уильям Хэзлитт.

Один и тот же человек редко бывает и великим, и хорошим. – Томас Фуллер.

Величие всегда опирается на одно и то же – на способность выступать, говорить и действовать, как самые обычные люди. – Хафиз Ширази.

Никто еще не достиг величия, следуя школьным правилам. – Ралф У. Эмерсон.

Владыка поколебался: записывать ли ещё о величии? Крутились какие-то свои мысли в этом же духе… Нет, пожалуй, достаточно. Сегодня до вечера следовало ответить на некоторые письма электронной почты.

Он задумался о ситуации в Русской Православной Церкви…

Она была столь же противоречивой, сколь и понятной, кристально-ясной.

Ересь экуменизма – вот что навлекла на себя наша церковь, когда избрала предстоятелем Кирилла Гундяева, в юности служившего секретарём митрополита Никодима Ротова – гомосексуалиста и экумениста. Митрополит Никодим – агент КГБ по кличке «Святослав» – и привил Кириллу эти два греха: половую извращённость и любовь к католикам.

Поначалу казалось, что проявить их не позволит Кириллу его окружение, и вдруг он выдал себя – да как нагло! Как если бы вышел на амвон, дерзко заголившись, – так на виду у всего мира в феврале шестнадцатого года он полетел на Кубу и встретился с папой римским!

Встреча готовилась тайно, хотя были зловещие её предвестья. Уже 2 февраля 16-го года Архиерейский собор утвердил участие РПЦ ближайшим летом в якобы «Всеправославном соборе» на Крите – на самом деле, конечно, в антиправославном, экуменическом сборище. Потом грянуло решение патриарха об увольнении Всеволода Чаплина – гόлоса верных в церкви, выразителя консервативных взглядов.

Не успели опомниться, и вот: трансляция из Гаваны. Кирилл, как послушная собачонка, сидит, ждёт в зале аэропорта, рядом с пальмами в горшках, а по лётному полю медленно-медленно ползёт самолёт, и медленно к нему движется трап – показанный в таком же ракурсе, в котором на средневековых иконах изображались некоторые лестницы: непонятно, она двухмерная или трёхмерная?

Потом в явно трёхмерном борту самолёта открывается дверь и по двухмерному пространству лестницы осторожно спускается этот сын погибели – в нарочито простой робе – главный еретик мира, так называемый Франциск.

Владыка Мефодий смотрел трансляцию в Петербурге, в кабинете одного из епархиальных начальников, и возмутился было вслух, но тот округлил глаза, напоминая о присутствии в кабинете ещё одного лица – этот молодой священник, но уже доцент Духовных школ, был из горячих сторонников патриарха.

– Не могу я этого принять! Не могу! – вспылил Мефодий и встал.

– Владыка, но давайте дождёмся итогов встречи, – молодой священник тоже встал, вроде бы из вежливости к поднявшемуся на ноги архиерею, но выглядело так, что и с вызовом. – Давайте дождёмся итогового коммюнике…

– Ну, дожидайтесь, – бросил ему владыка и вышел из кабинета.

И, в раздражении, не надевая пальто, по февральскому морозу перешёл в другой корпус Невской лавры, в кабинет ещё одного своего покровителя – архиепископа, заместителя митрополита.

Тот был один и тоже досматривал по интернету новости – где сюжет с патриархом уже сменился другими. Здесь владыка Мефодий отвёл душу – да и архиепископ не сдерживался.

– Слушай, я архиерей, как и ты, – сказал архиепископ, – но я, блядь, кроме матерных слов, других выражений не имею для происходящего! Наш патриарх встречается с папой римским – это чудовищно!

– Давайте действовать, владыка, – Мефодий нервно потирал руки. – Что мы можем противопоставить?

– А что можем? Я не хочу ведь потерять работу как Всеволод Чаплин, и ты не хочешь… Да у тебя её, впрочем, и нет. Бери епархию – Тихвинскую, сколько раз предлагали – и организуй там сопротивление еретику Гундяеву, если сможешь…

«У тебя работы нет» – это и был тогдашний приговор Мефодию. Епископский сан он получил вместе с кафедрой в Тобольске, однако вырвался оттуда в Питер, где жил теперь вместе с матерью в их прежней квартире. Без должности, но всё-таки – ближе к власти и к тем кабинетам, где принимаются решения. На момент встречи патриарха с папой владыка Мефодий числился проректором Духовной академии, хотя назначили его сугубо временно, и проректорский пост уже сократили. Ещё месяц-два он сможет получать зарплату проректора, а потом? Он хотел бы остаться в Питере, но тот епархиальный отдел, где он мог бы работать, возглавлял протоиерей, а он как епископ не мог быть заместителем протоиерея. Самому занять кресло начальника, согнав с него хорошего человека, тоже было бы неправильно. Место епископа Тихвинского – по совместительству наместника Тихвинского монастыря – он пока не соглашался принять.

Но вот в кабинете своего покровителя, в этот зловещий день встречи патриарха и папы, он вдруг бросился, как головой в холодную реку.

– Я так и сделаю, – сказал вдруг Мефодий, сам ещё не веря, что решился. – Я возьму Тихвинскую кафедру и сделаю из неё базу для борьбы с никодимовщиной… с еретиками!

– Вот и славненько! Вот и с Богом! – архиепископ уже набирал кого-то на смартфоне. – Иван Вилович! Наш-то согласен! Владыка Мефодий согласен взять Тихвин и вас как своего начальника по хозчасти. Да! Божьим промышлением… – архиепископ замолчал, слушая своего собеседника, а вскоре вновь зарокотал начальственным баском: – Безобразие… Мы тоже тут смотрели! Вот с этим безобразием и надо бороться, в том числе, и вам, в Тихвине. Вот я даю ему трубочку…

Так состоялось соглашение владыки Мефодия и крепкого хозяйственника Ивана Виловича Стронского. Они поговорили по телефону, и вечером того же дня Стронский приехал к епископу Мефодию домой, и решение окрепло и обрело неотменимость.

Стронский очаровал и маму владыки Мефодия, которая угощала их чаем с вареньем, а после ухода гостя решительно сказала сыну: «Это надёжный человек! Ты за него держись!» – «Конечно, мама. Для того он и приезжал», – ответил епископ.

***

С тех пор прошло более полутора лет.

Назначение его в Тихвинскую епархию произошло не так уж и быстро, да и передача дел затянулась, так что он всё ещё «сидел на заборе», как говорят англичане, то есть не спрыгивал ни на одну территорию, ни на другую.

Положение такое, вообще-то, нравилось ему… Хотя он понимал, что придётся, придётся «запачкать руки» и сделать те неприятные и грязные дела, на которые давно намекал Стронский.

…Но думать об этом всё равно не хотелось, и епископ Мефодий помыл в кухне пару яблок и прилёг на диван похрустеть ими, полистать «Журнал Московской патриархии».

Потом согрел кофе и опять начал расхаживать по квартире, принуждая себя – наконец! – заняться неприятными, но неизбежными делами…

…На миг уплыл куда-то мыслями, вспомнил поездку в Белоруссию, в которую пригласил его Стронский перед принятием дел Тихвинской епархии.

Они ездили в Бешенковичи, западнее Витебска, в монастырь, в котором, по словам Стронского, была создана «идеальная рабочая модель», достойная того, чтобы перенести её в Тихвин.

Монастырь в Бешенковичах был совсем новый, но центром его был старинный, первой четверти девятнадцатого века постройки, храм, который вначале когда-то был синагогой, но уже при Николае Первом был отнят у евреев и превращён именно в собор православный, якобы один из центров анти-иудейского и анти-католического миссионерства в Западном крае.

«Якобы один из центров»; потому что при Николае Первом многое имело не то содержание, на которое указывал внешний вид. Начиналось это с самогό монарха, якобы деспота, а в реальности – подкаблучника у жены-немки. Наводнённая немками и немцами, жёнами и родственниками многочисленных великих князей, империя почему-то именовала себя «русской православной», и никто не сомневался в Уваровской триаде: «самодержавие – православие – народность». Вот только не уточнялось: какая же «народность» имеется в виду? Зам Николая по хозчасти Клейнмихель, шеф Корпуса жандармов Бенкендорф и несменяемый министр иностранных дел Нессельроде, – если эти немцы были воплощением «народности», то, значит, «народность», действительно, носила название “Deutsch”.

Немцы считались непререкаемыми авторитетами в философии, музыке, медицине; и даже жену национального писателя Толстого звали в девичестве Софья Андреевна Берс: из той семьи Берсов, с которой Толстой срисовал своих немцев «Бергов» «Войны и мира».

Немецкие остзейские дворяне пролоббировали отказ от русификации Прибалтики и всего Западного края. Здесь – остров спокойствия и верности престолу: так они рисовали дело. И правда, зачем холопам Энгельгардтов и им подобных бунтовать против германизированного «батюшки-царя»? Никто не бунтует, а, коли так, то зачем ещё какое-то насаждение русскости? Кого дразнить?

Немец управлял и делами Священного синода Русской православной церкви, и он-то, с безупречной логичностью, поставил вопрос: ну хорошо, мы переименовали бешенковичскую синагогу в православный храм Живоначальной Троицы, но зачем глубже этого что-то менять? Пусть раввины называются протоиереями, а члены кагала – епископами; заставим их переодеться в православные ризы (тем более, что деньги на них даёт казна), – а дальше пусть себе живут по-старому: и они будут довольны, и для державы спокойнее.

***

Номера в гостинице в Бешенковичах Стронский оплатил наличными, а чек об оплате гостиничная администраторша выписала от руки, на аккуратном бланке со штампиком Витебской епархии неуказанной церкви. Этот бланк из своих рук Стронский со значением показал епископу Мефодию:

– Примечайте, владыка. Здесь все платежи проходят автономно, без кассовых аппаратов или через «свои» банки. Можно сказать, «государство в государстве»…