Текст книги "Великий государь"

Катерина ушла поздним вечером. Дворовые проводили ее до кремлевских ворот.

А Филарет в этот вечер долго не ложился спать, потому как вспомнил все, что было связано с Катериной. Воспоминания были отрадные и отвлекли его от мыслей о заговоре против Шуйского, о его судьбе. И все же избавиться полностью от этого он не мог. Филарет не проникся жалостью к Василию Шуйскому. Он считал, что тот заслуживает уготованной ему участи. Россияне его не любили. Он не оправдал их надежд, не избавил державу от смуты, но умножил бедствия. Он только заигрывал с народом и обманывал его. Россия устала от царя Василия. И потому, как сие казалось Филарету, когда низложат его, то россияне печаловаться не будут.

Глава восьмая
Избрание Владислава

У Филарета было много поводов размышлять и беспокоиться о том, что ждало Россию завтра. Никто того дня еще не определил, когда грянут перемены. Но все говорило о их приближении. Силы, способные низложить Шуйского, в Москве были. Однако Филарет удивился тому, что во главе заговора встали рязанские братья бояре Ляпуновы, знаменитый воевода, старший, Прокопий, и отчаянно дерзкий и смелый в делах Захар. «Что ж, эти своего добьются, – сделал вывод Филарет. И продолжал размышления: – Шуйского низложат, а дальше что? Кого народ крикнет-позовет на царский трон? Ведь нужен государь сильной руки, державного ума, твердого характера, имеющий родовое право на трон». Тут ныне выходил в первый ряд князь Иван Романов. Он, как и Филарет, был в родстве с царем Федором. И ближе родства ни у кого из других россиян не было. Но Филарет не льстил себя надеждами на то, что россияне позовут Ивана Романова. Да, он мужественный, добрый, но не государственного ума муж. А по горячности нрава наломает дров, и не соберешь. Куда уж ему на державный трон!

На каких-то перекрестках прошлого сходились-пересекались пути великокняжеских и царских родов с родами князей Мстиславских и Голицыных. И о том, чтобы отдать корону и трон князю и боярину Федору Мстиславскому, шел разговор еще после смерти царя Федора. И дворец князя стоял в Кремле, из опочивальни до трона можно было добежать в исподнем белье. Да, у Федора Мстиславского тоже, как и у Ивана Романова, полет был невысок, не окинуть ему своим оком державы, не увлечь ее за собой к благополучию.

И оставался один князь Василий Голицын. Что там говорить, был он на голову выше многих государственных мужей. Его знали и уважали в иноземных державах и считали умнейшим послом. Он и военным стратегом был. Князь, боярин, воевода – куда уж там более. Да знал Филарет, что боярский клан не выдвинет Василия Голицына в число искателей престола. А причин две: зависть и родовое равенство многих бояр. Тут и Салтыковы, и Черкасские, и Сицкие, и Бутурлины могли претендовать на трон. Да мало ли на Руси именитых княжеских и боярских родов. Те же бояре рязанцы Ляпуновы, чьими руками уготована жестокая участь царю Василию.

И оставался последний, достойный российского престола, князь-отрок Михаил Романов. И теперь становилось ясно Филарету, почему так настойчиво требовал Гермоген беречь сего отрока от злоумышленников. А среди них больше всего были заинтересованы отторгнуть от престола Михаила Романова поляки. И родилась у них эта потребность совсем недавно, в феврале-марте, когда, сначала тушинское правительство помчалось под Смоленск просить королевича Владислава на российское царство, а потом начались тайные переговоры царя Шуйского с королем Сигизмундом. И все о том же: бесхребетный Василий просил на трон России юного Владислава.

И все же Филарет надеялся на то, что россияне крикнут Михаила Романова, потому как сей юный князь, внук почитаемого в России боярина и князя, народного заступника, дворецкого Ивана Грозного, был чтим россиянами именно за это. Да Филарет не обижался да россиян. Все у них шло от истинной душевной привязанности. И в трудные дни, когда россияне встанут перед выбором, он не будет стучать себя в груди и взывать к сердцам и душам москвитян, чтобы они подняли на трон его сына. Нет, он останется в тени. И уж когда свершится воля Господа Бога, может быть, он, отец царя, встанет рядом с ним, дабы помочь в управлении державой, а сие ему ноне посильно.

Пока Филарет пребывал в затворничестве и в думах, судьба царя Василия Шуйского была решена. По свидетельству историков прошлого все было так: «Пока Иван Никитич Салтыков, тушинский коновод, вел переговоры с Жолкевским по поводу избрания Владислава, Василий Голицын, хлопоча о своих интересах, пытался войти в отношения с Ляпуновыми, а другие бояре, вступив в сношения с самозванцем, но не добившись от него достаточно существенных обещаний, пришли к следующему заключению: ни Василия, ни Дмитрия».

Но кому же тогда быть царем? Из лагеря в Коломенском, где стоял в эту пору Лжедмитрий II, несколько голосов ответили: Ивану Петровичу. Это было имя Яна Сапеги на русский лад. Усвятский староста не раз порывался посягнуть на русский престол. Но братья Ляпуновы его ни во что не ставили и все круто повернули к развязке. Встретились в своих палатах, поговорили.

– Давай-ка, братец Захар, вершить неизбежное, – сказал старший брат Прокопий, богатырь телом и духом.

– Да уж приспело времечко, – согласился горячий Захар. – С чего начнем, родимый, поди уведомим Ивана да Михаила Салтыковых, дабы вкупе…

– Вот и скачи в Москву с малым отрядом. Я же следом выступаю.

Братья действовали решительно и споро. В Москве сплотили единомышленников и, как задумали, 17 июля на заре подняли набатом москвитян, сами же двумя отрядами в несколько сот воинов явились на Красную площадь. С нее вломились в Кремль, увлекая за собой горожан, разметали царскую стражу и возникли пред царем Василием во дворце. Захар Ляпунов подбежал к царю с обнаженной саблей.

– Сходи с трона, шубник, снимай венец! – крикнул Захар.

Шуйский, видавший такие зрелища и зря перед собой лишь двух бояр да людей низкого происхождения, показал большую твердость.

– Эй вы, тати, покиньте дворец, не желайте себе худа! – крикнул он и взялся за кинжал.

Но вытащить его не успел, потому как Захар коршуном подлетел к нему и схватил за руку, словно клещами. Крикнул царю:

– Не тронь меня, не то своими руками разорву на куски!

Василий отпустил кинжал, и Захар забрал его. Подошел Прокопий.

– Чего время тянуть, сходи-ка с трона, Васька, – потребовал боярин.

– Не ты меня ставил, не тебе отторгать, – заявил Шуйский. И все смотрел на двери, все ждал своих защитников. Они не являлись.

А мятеж набирал силу. Но навстречу мятежникам вышел патриарх Гермоген в сопровождении священнослужителей и бояр. Выйдя из Кремля, он остановился и, пытаясь перекричать гудевшую толпу, призвал москвитян к благоразумию:

– Вы же не тати, не ляхи-вороги! Зачем подняли руку на законного государя?!

Но против патриарха выступил Федор Мстиславский, приказал своим холопам:

– Уведите его в Кириллов монастырь, нечего его слушать. Дело решенное, и Шуйскому больше не быть царем.

События в Кремле развивались своим чередом. Царю Василию не дано было больше держаться за трон.

– Раз ты не в силах сойти сам, то я тебе помогу, – заявил Захар и взял Василия на руки, понес из дворца.

Царь закричал благим голосом:

– Пусти, тать, сам пойду!

Захар поставил Василия на ноги и взял под руку, повел из дворца, из Кремля, в Белый город, в родовые палаты князей Шуйских. Там же люди Ляпуновых взяли под стражу братьев царя, Дмитрия и Ивана. И сами братья долго еще не покидали подворья Шуйских.

Еще два дня шла борьба с Гермогеном, который требовал, чтобы Шуйскому позволили отречься от престола по закону. Но спустя два дня Ляпуновы завершили начатое дело окончательно. Они позвали с собой князей Волконского, Мерина, Засекина, Тюфякина, нескольких священнослужителей, монахов и толпой явились на подворье Шуйских, вломились в палаты, схватили Василия Ивановича за руки, и пока Захар Ляпунов крепко держал его, князь Иван Салтыков стал читать за Шуйского монашеские обеты, а князь Тюфякин свершил постриг.

На дворе тем временем появился крытый возок, Василия Ивановича вывели из палат, посадили в него, укрыли пологом от посторонних глаз и под стражей отвезли в Чудов монастырь, там сдали под надзор архимандрита.

В тот же день к Филарету пожаловало множество вельмож. Явились не только родственники, князья Трубецкие, Черкасские, Троекуровы, Лыков и Шереметев, но и те, кто в годы опалы отвернулись от Романовых. Пришел князь Дмитрий Мезецкий, еще думные дьяки Василий Телепнев и Томила Луговской – все прилежно служившие царю Борису Годунову. Гости были возбуждены, много говорили, спорили, у каждого имелось свое мнение по поводу будущего державы. Все хотели замирения междоусобицы, прекращения смуты, изгнания поляков с русской земли. Однако никто не знал, как все это сделать.

Филарет не понимал, зачем вдруг нагрянули к нему гости. Но после того как было выпито не по одному кубку вина и медовухи, князь Дмитрий Мезецкий направил разговор в то русло, ради чего и пришли вельможи. Он же сказал красно, как умел сие:

– Мы ноне вольные люди, нет над нами государя, который изжил сам себя. Но обретя свободу от клятвы, нам нужно подумать о детях своих, россиянах. Они не могут быть в сиротстве, им должно иметь царя-батюшку. И настало время о нем порадеть. Потому говорю: утвердите себе уполномоченного всей земли. Ежели жребий падет на меня, скажу, чему быть далее, о чем мыслю.

Бояре, князья, думные дьяки выпили еще вина и выразили доверие князю Мезецкому.

– Благословляем тебя, князь Дмитрий, сказать то, что замыслил, – сказал князь Юрий Черкасский.

– Говорю, – начал князь Мезецкий. – Мысль моя сводится к тому, что в сей смутный час нам не нужно искать царя у себя, потому как нет среди нас мужа, способного навести в державе мир и покой. Потому надо звать на царство российское мужа из другой державы.

Услышав сие предложение, Филарет потемнел лицом. Знал он о движении в пользу Владислава, и хотя князь Мезецкий не назвал его имени, было очевидно, что на него и упадет выбор собравшихся. Еще Филарет удивился тому, что чуждый кругу Романовых человек дерзнул в присутствии собравшихся сделать такое предложение. И митрополит возразил:

– Думал ты о Владиславе, князь Дмитрий. Так ведь и Шуйский его звал. Ему было наплевать на то, что с Владиславом хлынут на Русь католики и иезуиты. А ты-то к чему нас толкаешь? Потому отклоняю твой совет, говорю: ищите царя меж собой.

– Искали и не нашли, – ответил Филарету Федор Шереметев. Потому как народ абы кого не примет. Крикнет Мстиславского, а россияне ему откажут, будут звать Голицына, и снова буза возникнет. А Владислава мы обратим в свою веру.

– Вот как примет крещение, тогда и зовите. Ему же ведомы ваши потуги.

– Владыко Филарет, мы устали от самодержцев. Тирания Грозного, проказы Годунова довлеют над нами, хитрость и разврат Шуйского отвратили россиян от своих царей, – с жаром заговорил князь Мезецкий, – а мы хотим, чтобы русский народ очистился от злобы и ненависти, кою питал к домашним. Мы хотим позвать царя из державы, где народ живет вольнее, где есть науки, просвещение, где выше дух благочестия, культуры. Вот почему мы зовем Владислава.

– Однако опомнись, князь Дмитрий, – возразил князь Черкасский, – о каком благочестии ты говоришь?! Или забыл, что поляки при Лжедмитрии лошадей в московских храмах держали? Как можно такое простить?

– И верно, – подтвердил князь Лыков. – Поганили нашу веру ляхи.

– Многое мне непонятно в вашем поведении, вельможи, – продолжал Филарет. – Не пойму, зачем вы у меня сей разговор повели? Говорю вам как перед Богом, слышать ваши речи мне тошно. Скажу и другое: испокон на Руси государя выбирали архиереи с первосвятителями, а бояре и прочие слушали их суд. Зачем же не позвали к себе Гермогена, Дионисия, Ефрема, прочих достославных отцов церкви? – Филарет говорил сурово, попрекающе, и у многих проросла тревога в душе: а ну как сам пойдет к народу и спросит, кого он хочет назвать царем. И случится то, чего здесь многие боялись. Народ единым духом назовет отрока князя Михаила Романова – душу чистую и непорочную. Такого царя народ ждал давно. А россияне, и это знали собравшиеся, способны на то, чтобы помочь юному царю укрепить державу.

Собираясь на подворье Романовых, вельможи рассчитывали получить поддержку от Филарета. Ведь все эти «перелеты» в Тушино чтили его как патриарха. И теперь, пока Гермоген еще радел за Шуйского, Филарету, по их мнению, сам Господь велел подать свой сильный голос и встать на патриарший престол. Ан выходило, что обмишулились: Филарет пел с Гермогеном в одну дуду. И ждали, что Филарет вот-вот крикнет гневно и выгонит всех с позором из палат.

Но Филарет усмирил в душе гостей бушующие страсти и, будучи дипломатом в большей степени, чем собравшиеся, нашел мирный исход дела и всех привел к полюбовному решению.

– Вот что, дети мои, пока вовсе не впали в заблуждение, исправьте свой неблагой порыв. Идите к Гермогену и архиереям и заручитесь их словом, просите, чтобы повели народ на Девичье поле, дабы там россияне выразили свою волю, быть или не быть иноземному королевичу царем на Руси. Идите с миром, а я помолюсь за вас. – Сказав это, Филарет покинул трапезную.

Вельможи еще кое время судили-рядили о предложении Филарета, а потом сошлись во мнении, что без благословения патриарха их затее грош цена. И, выбрав достойных мужей во главе с князем Мезецким, обязали их идти на поклон к Гермогену.

Потом к Филарету приходила Катерина и рассказала, как они уломали Гермогена дать согласие звать на престол Владислава и как патриарх отторг от верховодства князя Дмитрия Мезецкого и отдал предпочтение князю Василию Голицыну. Катерине бы попечаловаться вместе с Филаретом, потому как сия весть его не радовала, но привела в уныние. Ан нет, она была весела и беззаботна. Филарет рассердился:

– Не доводи меня до греха, дочь моя, зачем нечистую силу тешишь, а меня в тоску вгоняешь?!

– Слушай, владыко, – с улыбкой заговорила Катерина, – и прости меня, грешную, что дерзить тебе вздумала. Да любо мне тебя сердить. Потому без сутаны тебя хочу видеть, Федором назову, Федяшей, на утехи способным.

– Окстись, дочь моя, – осеняя крестом Катерину и пятясь от нее, воскликнул Филарет.

– Да уж не проси, не отступлюсь. Люб ты мне, как в молодости. Да и старости в тебе нет, есть сила богатырская, есть желание и тоска по близости. – И вовсе вплотную подошла Катерина к Филарету, в глаза ему заглянула, заиграла своими, обжигающими, разум затуманила Филарету, огонь в груди зажгла.

И Филарет поддался ее чарам, в блаженном тумане взял ее за руку, приник к ней губами да и повел свою возлюбленную в глубину своих палат.

– Голубушка, разрушу, разрушаю стену, кою воздвиг меж нами. Возьму на душу грех, ежели сие грех, приголублюсь к тебе. Да Бог простит прегрешение.

– И не сомневайся, любый, нет в том греха. Мы идем с тобой на прощальный пир, мы прольем с тобой слезы расставания, потому как долгие годы не свидимся. Так угодно судьбе. Сказано святейшим, ты уйдешь главою великого посольства.

Все это и многое другое Катерина говорила уже в опочивальне, на ложе, греша и молясь о прощении греха.

А Филарет в эту ночь благодарил Всевышнего за то, что послал к нему несравненную и самую прекрасную женщину, за то, что не погасил в его сердце любовь к ней, за то, что испытал блаженство, кое будет питать его дух долгие годы грядущих страданий.

Катерина ушла из палат Романовых только ранним утром. Дворецкий проводил ее глухим путем через сад к Москве-реке. На прощание Катерина подарила ему перстень и попросила:

– Ты уж, батюшка, сохрани нашу тайну. Да больше нам с Федором Никитичем не суждено свидеться.

По пути в патриаршие палаты Катерина вымаливала прощение у законного супруга, который был в сей час в дороге к Смоленску. Шел туда, чтобы проникнуть в осажденный город, передать архиепископу Смоленскому грамоту Гермогена, чтобы подняться на стены в ряды защитников и простоять на них до исходного часа.

Филарет в это время стоял на коленях перед иконостасом и молился, прося прощения у Всевышнего, у Сильвестра и ругал самого себя за греховодство. Разум его пробудился от наваждения, и он счел, что по священному писанию должен строго наказать себя. Но знал он и другое: сей грех был искуплен за многие годы отлучения от жены, от любимой женщины. Он был пострижен в монахи вопреки его вольнолюбивой натуре. И все же Филарет изгонял из себя беса. Он велел жарко натопить баню и ушел бороться с соблазнителем. И пока парился, нещадно избивал себя голиком, а не веником, обливал ледяной водой. И как показалось Филарету, бес был изгнан. Но душевное умиротворение осталось, и ночь накануне Успения Пресвятой Богородицы запомнится ему на всю оставшуюся жизнь.

Семнадцатого августа, после долгого затворничества, Филарет вышел из палат и пешком отправился на Девичье поле, куда стекались москвитяне и где, знал Филарет, назовут ноне имя нового царя. Всматриваясь в лица москвитян, Филарет не видел в них ни радости по столь важному событию, ни неприязни, отторгающей иноземца. Похоже, что россияне устали от всякой борьбы, от выражения каких-либо чувств и были ко всему равнодушны. Так оно и было.

Когда на возвышении в центре Девичьего поля появились бояре, князья, дворяне, священнослужители и князь Василий Голицын при общей тишине прочитал договор с польской державой о том, что россияне зовут на престол королевича Владислава, народ встретил это полным молчанием. Но вот князь Голицын прочитал особые условия:

– Мы заявляем, что прежде чем вступить в царствование, королевич Владислав должен исполнить нашу волю и принять русскую православную веру, креститься по нашему обычаю. Без оного ему не быть царем.

И над полем впервые прокатился гул одобрения.

– Мы требуем, чтобы все польские войска покинули русские земли, – нес слово россиянам князь Голицын.

И только теперь россияне вышли из состояния равнодушия, над полем стоял неумолчный гул, прорывались выкрики: «Долой ляхов!»

Но в этот день никто в России еще не ведал о коварных замыслах польского короля Сигизмунда. А Жигмонду, как его нарекли россияне, уже самому захотелось немедленно овладеть троном и побыть в роли государя великой державы. Все это россияне узнают потом, а пока смирились с волею вельмож и присягнули на верность будущему царю Владиславу.

Странно, однако, Филарет не испытывал от всего, что увидел и услышал, никакого волнения. Он больше взирал на чистое небо и молился Всевышнему, просил его не допустить на престол России чуждого духу россиян царя.

Через несколько дней в Москву съехались выборные от многих областей державы. Всех их пригласили в Успенский собор. Туда же позвали Филарета. Сошлись, чтобы утвердить волю народа. Митрополит был свободен от какого-либо угнетения духа. И причиной его спокойствия было предсказание ясновидицы Катерины. Он верил ей без сомнений. А она сказала, что вся суета вокруг Владислава – напрасная маята. Видела она на престоле России лик юного россиянина.

И потому, стоя в огромной толпе, заполонившей Успенский собор, Филарет думал и беспокоился не о том, что вершилось в соборе, а о своем сыне Михаиле, как он там пребывает в тайных местах Костромской земли.

Но вот в Успенском соборе началось то главное событие, ради которого собрались выборные от всей земли. На амвоне, в торжественном одеянии появился патриарх Гермоген, и наступила тишина. На клиросах тихо запели певчие. И сам патриарх прочитал благодарственную молитву. Выглядел Гермоген усталым, словно долгое время пребывал в тяжелом борении, да так оно и было. Голос его, обычно мощный, звучал вяло и тонко. После молитвословия Гермоген вдохнул в себя новые силы и начал говорить четко, громко, выделяя каждое слово.

– Братья во Христе, православные россияне, церковь наша готова надеть венец на избираемого вами королевича Владислава, ежели он отречется от католичества и примет православную веру. Посему благословляю вас на посольский поход в польскую землю. Да скажете королю Жигмонду, чтобы отпустил своего сына в Москву и наказал принять нашу веру. Идите, люди, от всей земли русской, но не посрамите ее!

Этот наказ россиянам прозвучал строго и убедительно. И голос Гермогена был полон властной силы. Высказав будущим послам все, что должно им совершить, благословил:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Аминь!

И снова на клиросе послышалось пение. В него включились певчие в самом храме, и оно звучало мощно, торжественно, словно гимн.