Текст книги "Великий государь"

Глава девятая
Великое посольство

Пока россияне ждали нового царя, патриарх Гермоген волею Господа Бога собрал всех именитых бояр, князей, дьяков, кои заседали в Боярской думе, и приговорил им избрать из своего круга правительство из семи мужей. И такое правительство родилось, и россияне назвали его Семибоярщиной. Рьяно взялось правительство за дело. И первым деянием Семибоярщины были сборы посольства к королю Сигизмунду. Правители торопились. Особо настаивали на скорой отправке послов князья Федор Мстиславский и Иван Воротынский. Но проявляли они не свою волю, а действовали по команде гетмана Жолкевского, который тайно прислал в Москву своих людей. Однако полного согласия у Семибоярщины не было. Член правительства князь Иван Романов доказывал на заседании в Грановитой палате:

– Нет нужды в послах. Жигмонд не отдаст нам своего сына. Да нам он и ни к чему. Москву нужно уберечь от поляков, кои подбираются к ней. Вон гетман Жолкевский уже в селе Хорошеве сидит. В семи верстах. Эко!

Федор Мстиславский никогда не питал добрых чувств к Ивану Романову: молод, настырен. И потому Мстиславский урезонивал его круто. И глухой трубный голос его наполнял Грановитую палату:

– Ты, князь, молод чинить нам помехи. Мы выполняем волю патриарха. Потому говорю: посольству быть и оно пойдет. Твоя же супротивность нам ведома, и не желай себе худа!

Той порой дьяки Посольского приказа, под присмотром князей Андрея Голицына и Бориса Лыкова, составили списки тех, кому идти под Смоленск. И первыми в этом списке значились митрополит Филарет, князь Василий Голицын и боярин Захар Ляпунов. А далее за этими именами значились в списках еще 1242 мужа разных сословий, представляющие почти все области России.

Когда Авраамий Палицын зачитал сей список правителям, князь Романов вновь взбунтовался:

– Одумайтесь, державные головы! Не бросайте Русь в разорение! В иные годы и трети того не отправляли в иноземные державы!

– Да пойми ты, голова садовая, король Жигмонд должен знать, что мы всей землей просим! – возразил князю Ивану князь Трубецкой.

Иван Романов не успокоился, помчался домой, уведомил Филарета:

– Брат-батюшка, эко надумали: тыщу триста послов шлют к ляхам! Сие не посольство, но шествие рабов в стан победителя!

– Истинно говоришь, брат мой. Рабы и есть, как к ханам в орду ходили. Я такого посольства не поведу.

– К патриарху нужно идти, он образумит тупые головы.

– Твоими устами да мед бы пить, – согласился Филарет.

На другой день с утра он отправился в Кремль. В пути встретил князя Василия Голицына и спросил его:

– Не ты ли надоумил собрать такую ораву послов, кою нам с тобой вести?

– Плохо подумал обо мне, владыко. Правители закусили удила, и теперь их понесло невесть куда, и не остановишь. Худо еще и потому, что с нами идет князь Иван Куракин, слуга поляков, – посетовал князь Василий.

– Вот я иду к патриарху, и ты иди со мной. Что он скажет, тому и быть.

Гермоген еще не ведал того, что замышляли правители. А когда выслушал Филарета и Голицына, задумался. Да пришел к мысли о том, что затея Семибоярщины не лишена злого умысла. В самом деле, размышлял он, великое посольство не удивит короля Сигизмунда, он только порадуется затее московитов. Сам же и десятой доли послов не пожелает увидеть, а примет в лучшем случае пять-десять человек в своем полевом шатре. Тогда, спрашивается, зачем сие представительство от «всей земли российской?».

– Вижу, дети мои, замысел правителей в том, чтобы очистить Москву от неугодных им мужей. Токмо так сие открывается. Да нужно посмотреть списки, дабы мысль окрепла.

– Святейший, мудрость твоя нам ведома. И мы в согласии с тобой, – ответил князь Голицын. – Потому веди нас в Грановитую, там и откроем истину.

Гермоген понимал, что вольность и безрассудство семи бояр дорого обойдутся державе. Гетман Жолкевский, который стоял в двух часах ходу от Москвы, как только узнает, что из стольного града ушли почти пять тысяч россиян, способных защищать стольный град, тотчас двинет свое войско, дабы захватить город.

И подумал Гермоген, что глава вредной затеи – князь Федор Мстиславский. Это он с первого же дня, как встал у власти, подмял под себя другие головы правителей, верховодил над ними и вел двойную игру с ним, патриархом. И нет поди силы, способной заставить Мстиславского творить дела во благо державы. Гермоген знал, что повлиять на князя Федора он не может, разве что в его воле предать отступника анафеме. Патриарх и князь-боярин всегда были недругами. Мстиславский не скрывал этого и при всяком удобном случае пытался ущемить главу церкви. Но святейший всегда ставил интересы отечества выше личных амбиций и потому сказал:

– Идем же в Грановитую. Да пусть сумасброды не ждут милости. Наложу клятву!

И они отправились в главный Кремлевский зал, где полными днями пребывали правители. Гермоген нашел всех, кроме князя Федора Шереметева, который тоже не был в согласии с Мстиславским и его единомышленниками.

– Заблудшие овцы, – начал патриарх, поднявшись на возвышение, – я пришел сказать, чтобы образумились и не творили безрассудное. Токмо врагам нашим на руку ваша затея, отправить под Смоленск столь неразумно сбитое посольство. Проводите в путь седмицу умнейших, и дело с концом.

Федор Мстиславский сдерзил отчаянно, но без страха перед отцом церкви:

– Ты, святейший, стар, и тебе пора токмо молиться Господу Богу, но отойти от державных дел.

– Не дерзи, раб Божий. Это тебе пора уйти в вотчину и там пасти гусей. А ты творишь неразумное и вводишь русскую землю в конфуз. Виданное ли дело, чтобы посольством шла тьма!

– Так мы приговорили, так и будет, – твердо заявил князь Мстиславский. – Тебе же, князь Василий, и тебе, митрополит Филарет, скажу: вам великая честь оказана. И потому собирайтесь с Богом в путь, а святейший за вас помолится.

Гермоген погрозил наложить-таки на правителей клятву. Но они не сдались. И вскоре по Китай-городу, по Белому городу, по подворьям многих земель, кои имелись в Москве, начались сборы в дорогу. Собиралась армия. Только одной прислуги, возничих, писцов, стражников, боевых холопов набралось больше четырех тысяч. Готовились тысячи лошадей, колымаг, рыдванов, телег, крытых возков. На телеги было положено тысячи пудов хлеба, круп, мяса, рыбы, сена, овса. Знали же послы, что никто их в польском стане не накормит и нигде ничего в округе не купишь. Все селения ляхи давно ограбили. И дабы не голодать, надо было везти весь припас с собой. К тому же никто не знал, на какое время послы покидали Москву. Явно же не на неделю, но на месяцы. Да так оно и вышло.

В Москве во время сборов было беспокойно. Москвитяне, привыкшие к многому необычному, такого чудачества не видывали. На улицах собирались толпы горожан, судили-рядили, выпытывали у посольской челяди, куда они «навострили сани», уже не бегут ли из Москвы, кою поляки обкладывали. В городе появились шайки разбойников, случилось много грабежей, особенно в ночь накануне отъезда. И немало послов остались без съестных припасов и тягла.

Посольство покидало Москву в день Рождества Пресвятой Богородицы. Уходили под звон множества московских колоколов. Провожал послов и главный колокол державы «Лебедь» на Ивановой колокольне. Перед выездом в Архангельском соборе состоялся молебен. Но патриарха в храме не было. Послов благословили в путь другие архиереи. Посольский поезд растянулся на несколько верст. И когда Филарет и князь Голицын въезжали в Кунцево, то последняя повозка была еще на Поклонной горе.

Великое посольство выехало из Москвы в благодатную пору бабьего лета. Под колесами экипажей и повозок стелилась накатанная и еще пыльная дорога. Над поездом стоял гомон, крики, слышались песни. Для многих, кто отправился в путь, это было необычайное событие, особенно для молодых парней из челяди да боевых холопов.

Митрополит Филарет и князь Василий Голицын ехали в одной карете. Поначалу они долго молчали, пребывая в своих думах. Да было над чем подумать каждому из них. Правители наказали им добиться согласия Сигизмунда отдать в Россию своего сына. Казалось, задача совсем простая. Так Мстиславский и сказал: «Поклонитесь всем посольством королю Жигмонду, и он благословит Владислава идти царем великой державы». Однако эта кажущаяся простота таила много загадок. Но и нелепости явные просматривались. Чего-чего, а сие Семибоярщине было непростительно. Как мог князь Василий Голицын просить усердно короля Сигизмунда о милости благословить сына, ежели сам вынашивал мечту добиться Мономахова трона? И только бы сказали москвитянам тогда на Девичьем поле, дескать, зовите в цари князя Василия Голицына, и был бы он уже царем. Право же, размышлял Филарет, Всевышний лишил правителей разума, коль послали человека, который ну никак не поусердствует в пользу Семибоярщины и Владислава. Зачем же тогда вся затея с посольством?

А разве глава Семибоярщины князь Федор Мстиславский не знал интересы Филарета и всех Романовых, всех их сродников? Хорошо, его, Филарета, Мстиславский исключал. А есть ли у него причины отрицать князя и боярина Ивана или княжича Михаила? «Ой, княже Мстиславский, не наградил тебя Господь прозорливостью», – пришел к выводу Филарет.

И все-таки загадка оставалась неразгаданной. Патриарх Гермоген не назвал бы всуе после низложения царя Шуйского имени нового государя, сына Филарета – Михаила Романова.

Трудно все это было объяснить, считал Филарет. И конечно же правители были в тумане и разум их был подчинен мощной силе иного мужа. Им без сомнений был Гермоген. Он благословил в поход Филарета, князя Голицына, боярина Ляпунова, твердо веря в то, что они и слова не скажут в пользу королевича Владислава. Вот она и разгадка. Филарету полегчало.

В этой сложной игре Филарет искал свое место. И он готов был к открытой борьбе с Семибоярщиной, ведущей Россию к новым страданиям. Избавить россиян от страданий – вот суть борьбы. А для этого нужно найти достойного великой державы государя, нужно изгнать с русской земли иноземцев. Ясно же, что Владислав и пальцем не шевельнет во благо россиян. Кто-то из русских вельмож уповал на Сигизмунда, дескать, он наведет порядок в России. Но вот уже более десяти лет Сигизмунд не может вразумить своих ясновельможных панов и прекратить междоусобицы, терзающие польский народ. Сказывали, что Сигизмунд к тому же первый мот в Европе. А то, что бездарен в военной справе, так это показала осада Смоленска.

Все эти горькие размышления навевали на Филарета печаль и досаду. Солнце с запада для России не светило. А если бы и светило, то не согрело бы души россиян отеческой заботой. Все равно они пребывали бы в сиротстве.

За Гжатском спокойное движение посольства вдруг нарушилось. В голову поезда прискакали три мужика-возницы и с криками: «Ляхи напали! Ляхи грабят!» – осадили коней возле кареты митрополита. Один из всадников соскочил с коня и выдохнул Филарету, который открыл дверцу кареты:

– Батюшка-владыко, ляхи хвост нам отрубили, а сколько возов с харчами в лес угнали, и не ведаем! Что нам делать, владыко?

Покачал головой Филарет, заступника Бога вспомнил, а сказал по-воеводски:

– Вооружитесь дрекольем, вилами и топорами, бердыши у кого есть возьмите да погоняйте ляхов по лесу, как волков. Далеко они не ушли. Помните: ляхи наши вороги!

Россиянин все понял, поклонился Филарету, на коня лихо вскочил, крикнул своим: «Айда!» – и умчал обратно.

Князь Василий словно проснулся, из кареты выскочил резво.

– Коня мне! – крикнул он своим холопам. А увидев Захара Ляпунова, и его позвал: – Боярин, поедем на досмотр. – И Филарету сказал важное: – Вот оно, началось наше противостояние с Сигизмундом. И надо сбивать челядь и холопов в отряды, оборону держать.

Подошел Захар Ляпунов. Он был гневен, ругался:

– Чертово отродье, мало им шестого года! Ну да напомним!

Василию и Захару подали коней, и они в сопровождении небольшого отряда воинов ускакали в конец поезда. Филарет же велел передать всем возницам по цепочке, дабы погоняли коней с расчетом засветло добраться до Вязьмы.

На пути до Смоленска польские «фуражиры» еще дважды пытались напасть на посольство, но каждый раз их встречали кольями, вилами, огненным боем, они оставляли на дороге раненых, убитых и скрывались в леса.

Русские разбили становище на левом берегу Днепра. А чтобы поляки знали, кто встал близ них, Филарет послал князя Андрея Черкасского, летописца-келаря Авраамия Палицына, еще трех дьяков Посольского приказа уведомить поляков о прибытии русских послов и узнать, когда король Сигизмунд их примет.

Но польский король Сигизмунд, однако, не поспешил принимать россиян. Для этого у него оказалось несколько причин. И перво-наперво он выразил претензию о том, что не там, где следует, разбили лагерь. С посланниками встретился гетман Рожинский.

– Пока не встанете лагерем на правом берегу Днепра, близ нашего войска, нам нет до вас дела, – заявил он спесиво.

– С какой стати нам быть на правом берегу? Нам и перебираться не на чем, три лодчонки всего, – возразил гетману князь Черкасский.

– Ставьте мост или паром сплотите, – ответил Рожинский, с тем и проводил посланников.

Услышав такое предложение Сигизмунда, главы русского посольства задумались. Там, куда прочил поставить русский лагерь король, стояло польское войско. Выслушав князя Черкасского, Филарет сказал:

– Зачем нам такое соседство? Россиянам сподручнее стоять на своем берегу.

Поразмышляли скопом, прикинули так и эдак: не увидели резону переправляться на правый берег. И воевода Захар Ляпунов выразил желание сам сходить в польский лагерь.

– Я найду что сказать Жигмонду, – заявил Захар.

– Горяч больно, дров наломаешь, – заметил князь Голицын.

– Мы не за милостыней пришли. Мы Жигмондову сыну Россию отдаем. По такому делу ему бы к нам на поклон идти, – ответил Захар.

– Ишь как ты повернул! Ан нет, пока мы в просителях и надо уважить короля, – сказал свое слово князь Иван Куракин.

Однако Ляпунова поддержал Филарет:

– Иди, боярин, токмо и впрямь не наломай дров. С собой же возьми опять же князя Андрея и Авраамия.

Ляпунов с сотоварищами ушел в польский лагерь, и не появлялись они в русском стане два дня и вестей от них не было. Чего только не передумали Филарет и князь Василий.

– Поди не удержался горячая голова, надерзил-таки королю наш посланник, – размышлял князь Василий.

Однако Захару не довелось дерзить польскому королю. Узнав от Рожинского, что за птица боярин Ляпунов, Сигизмунд сказал:

– Не хочу видеть сего разбойника. Коль Шуйского стащил с трона, так и к Владиславу руки потянет. Где он сейчас? – спросил король гетмана.

– В деревне избу облюбовал, – ответил Рожинский.

– Поставь стражу возле, а через два дня выпроводи, – повелел король гетману.

Когда Захар Ляпунов вернулся, Филарет собрал многих послов на совет и спросил их:

– Скажите, почему Жигмонд навязывает нам свою волю? Мы же пришли со своей.

Князь Василий Голицын, зная посольские тонкости, возразил:

– Истина за Сигизмундом. Пока мы не послы, но непрошеные соседи. Потому придется смириться с требованием Сигизмунда.

– Нет истины за Жигмондом! – воскликнул боярин Захар. – Нам с князем Черкасским было худо два дня. Вас же посадят в подклеты на недели и месяцы. Я в польский лагерь не пойду.

Послы долго спорили и все-таки согласились с Филаретом и Захаром Ляпуновым стоять на левом берегу Днепра.

И прошло еще несколько дней в переговорах о том, где стоять русскому лагерю. Король упорно звал россиян на правый берег. Но Филарет и его сотоварищи твердо отстаивали свою свободу. Они укрепили стан, выставили посты и наладили быт по законам войны. А как укрепились, день за днем посылали в польский лагерь группу за группой, и каждый раз новых посланников. Однако все они возвращались ни с чем. Тогда вновь напросился в польский лагерь Захар Ляпунов. Князь Голицын отказывал воеводе. Но Филарет, исполняя только ему ведомые расчеты, позволил Ляпунову и Черкасскому идти к польскому королю. Верил он, что Сигизмунд пожелает принять упрямого боярина. Так и вышло.

Лишь только Ляпунов появился в польском стане, короля об этом тотчас уведомили.

– Ну, приведите его ко мне, посмотрю, чего стоит сей упрямый онагрь, – сказал Сигизмунд.

Захара и князя Черкасского допустили к королю. Увидев русского богатыря, Сигизмунд подошел к нему, ткнул пальцем в грудь.

– Ты что, устрашить меня рвешься, рыцарь? – спросил король.

У Захара на устах было дерзкое слово, но он удержал его под замком да сказал не менее остро:

– Другое меня заботит, государь. У нас кормов мало, потому как твои люди ополовинили обоз и зимовать нам на Днепре не с руки. Так ты уж не косней, приглашай послов, да вкупе и поговорим тебе же во благо.

Сигизмунд понимал по-русски и сам сносно говорил. Отметил, что сей богатырь не напрасно выпущен на поединок: силен, умен и остер. Но в расчеты короля пока не входил прием послов на переговоры. Тем более что веской причиной затяжек посидеть за столом было как раз то, что Сигизмунд хорошо знал о сути переговоров, чего потребуют послы-россияне. А у него не было для них благоприятного ответа. Имелась и еще одна причина затяжки переговоров. О ней он и сказал Захару Ляпунову.

– Я позову вас, как только из Москвы примчит гетман Жолкевский. – Король выделил слова «как только из Москвы».

Захар переглянулся с князем Черкасским. У него на лице застыло удивление: как это – из Москвы? Ляпунов же не удивился, зная, что поляки стояли под Москвой и в ясную погоду видели колокольню Ивана Великого. Спросил, однако:

– Какими же путями твои люди в Москве появились?

– Такова моя воля. Ею и вошли в ваш стольный град, – гордо ответил Сигизмунд. – К тому же не могу я принять тысячу двести послов в своем шатре. Вот как возьму Смоленск, так и приглашу вас всех во дворец воеводы.

– Зачем тебе воинов губить безрассудно? – заявил Ляпунов. – Вот как станет твой сын царем на Руси, смоляне сами распахнут врата.

– Знаю смолян. Непокорство им всласть. Да ждет их суровая кара. – Сигизмунд смотрел на Ляпунова все с большим интересом и позвал его: – Иди ко мне в войско. Гетманом сделаю, армию дам. – И пожаловался на своих вельможных панов-гетманов. – Ленью мои гетманы обросли и воевать не хотят.

Ляпунов не проявил сочувствия королю и служить у него отказался.

– У тебя, государь, и солдаты ленивые. Не желаю над ними стоять.

Смоленск, однако, сдаваться на милость Сигизмунда не думал. Стены его для польских воинов оставались неприступными. К этому времени из Москвы появился гетман Жолкевский, которого с таким нетерпением ждал Сигизмунд. Потому причины тянуть прием послов были исчерпаны и Сигизмунд оказался вынужден начать переговоры. Но он обставил их многими хитроумными рогатками. И на первую встречу даже не пригласил митрополита Филарета – главу посольства. Он боялся Филарета, был наслышан о его несговорчивости, какую тот проявлял еще в Тушине. Знал и о крутом нраве этого родовитого вельможи. В ответ на этот шаг короля князь Василий Голицын заявил: «Никаких переговоров не будет без главы посольства».

Посредником на сей раз между королем и русскими послами был находчивый гетман Жолкевский, державный муж, но больше храбрый воин. Он явился в стан москвитян и вел себя так, словно распоряжался своими солдатами.

– Знаю, воля ваша источилась. Потому говорю: король готов вас принять, но ему лучше знать, кого он желает видеть. Он не желает видеть Филарета Романова.

– Тогда и нас Сигизмунд не увидит, – заявил князь Голицын.

Не добившись своего, гетман Жолкевский пригрозил:

– В таком случае сидите тут до весны. – С тем и уехал.

Прошла еще неделя пустого сиденья русского посольства на берегу замерзающей реки. Но снова появился в русском стане гетман Жолкевский. Сигизмунд разрешил пригласить на переговоры Филарета.

– Да пусть с малой свитой приходит. Больше десяти человек не приму, – наказал король гетману.

Филарет не принял условий Сигизмунда. Он предполагал взять с собой не меньше как двести человек, считая, что всем послам, наконец, нужно заняться делом, а не зеленеть от безделья в шатрах. И заявил гетману Жолкевскому:

– Мы пришли просить короля Жигмонда всей землей. А то к чему бы нам идти из Москвы великим посольством.

Станислав Жолкевский откровенно признался:

– Нам такую ораву и накормить-то нечем.

И снова начались хождения из лагеря в лагерь, пустые переговоры, а за всем этим – явное нежелание короля Сигизмунда принять русских послов. Король стоял на своем твердо: примет только десять человек. Филарет не сдавался.

Наступила зима. Днепр заковало льдом. В русском стане на исходе были съестные припасы. Филарет посылал в Москву гонцов, требовал слова о возвращении посольства. Но Семибоярщина отказала. Наконец Сигизмунд пошел на уступки, дал согласие принять семьдесят человек. Филарет принял это условие. Вместе с князем Голицыным он отобрал вельмож, писцов и прочих нужных людей, и в конце ноября послы двинулись за реку в польский лагерь.

Послов приняли в большом отапливаемом шатре. Были накрыты столы, на них стояло довольно скудное угощение, вино. Когда все подошли к столам, гетман Жолкевский предложил выпить за дружбу и замирение. А пока Станислав говорил, в Смоленске раздались пушечные выстрелы и в польский лагерь полетели ядра. Смолянам ответили польские канониры. Завязалась перестрелка. Ядра разрывались где-то совсем близко, в шатре началось волнение. Но пришел король, он был спокоен и начал свою речь:

– Вот вы пришли ордою в мой лагерь и вместе со смолянами устрашаете меня, требуете отдать вам моего сына. Зачем же мне покоряться вашей воле? Велите смолянам открыть ворота и прекратить стрельбу. Тогда и поговорим.

– Мы горожанам не указ. Покиньте нашу землю, и наступит замирение, – начал в ответ Филарет. – А сына твоего Владислава россияне готовы признать царем и зовут занять российский престол.

– Но Владиславу еще рано вставать царем на великое царство. Потому российский трон принадлежит мне, ибо меня тоже звали на царство.

– Ведаем, звали, но не россияне, а тушинские сидельцы. Сие же не есть народ нашей державы, – ответил Филарет. – И грамоты избирательной на тебя нет, государь польский.

– Ничего, скоро сия грамота будет. Вот гетман Жолкевский отбывает в Москву и привезет ее.

Филарет понял, почему Сигизмунд устраивал проволочки с переговорами и какую интригу задумал осуществить. И стало ясно теперь, что сию игру затеяли московские правители, отправив в стан поляков многих российских вельмож, кои не желали видеть на российском престоле ни королевича Владислава, ни короля Сигизмунда. Теперь там, в Москве, найдется немало доброхотов – тушинских перелетов, кои служили Сапеге и Рожинскому. Они подпишут любую избирательную грамоту, а все усилия великого посольства – тщетная маята. В груди у Филарета все закипело от гнева, но он сдержался и не сказал того, что не положено говорить послу. Однако озадачил Сигизмунда:

– Запомните, ваше величество, непременно одно: на той грамоте должно быть имя первосвятителя Гермогена, а без его подписи та бумага для россиян не указ.

– Но ты, митрополит, еще не все посольство. – И король обратился к другим послам: – Что скажешь ты, князь Голицын, и ты, князь Куракин? Вот все вы послы, что скажете? Ну говорите же! Вот ты, князь Тюфякин…

Послы молчали. Даже князь Василий Голицын замешкался с ответом. Тюфякин же смотрел на Филарета. Митрополит видел этот просящий взгляд и знал, чего добивался от него Тюфякин, но не помог тому, считая, что здесь каждый должен опираться на свою совесть. Так бы послы и отделались молчанием, но нарушил тишину неукротимый воевода Ляпунов:

– Мы здесь не по своей воле. И то, что говорили, шло от имени России. И владыко Филарет молвил то, что велели сказать россияне. У нас патриарха чтят как царя и как духовного отца.

– Но вам нужен муж, который бы достойно управлял государством. Вот я и буду таким государем. Говорите же свое.

– От имени всех и говорю, – начал князь Василий Голицын. – Шли к нам в Москву королевича Владислава. А для сего изъяви свою волю в грамоте, и мы будем удовлетворены, уйдем домой.

Гетман Жолкевский, более сдержанный, чем король, и розмыслом побогаче, что-то тихо сказал Сигизмунду. Тот закивал головой и даже улыбнулся. И сказал послам:

– Хорошо, я не сержусь на вас, что вы исполнительны и тверды. Я дам согласие Владиславу выехать в Москву и быть царем. Но при условии, ежели он сам этого пожелает.

– Мы рады твоему согласию, ваше королевское величество, – ответил князь Голицын. – Но спросите сына, согласен ли он принять новую веру?

Сигизмунд глянул на Жолкевского. Тот кивнул головой.

– И об этом спросим – ответил король.

Пока говорили другие, Филарет думал. Он вспомнил еще одно напутствие патриарха Гермогена.

– К тому же предупреди сына, государь, что крещение принимать ему в Смоленске от архиепископа Сергия, – твердо сказал Филарет.

– Эко размахнулись послы! – воскликнул король. – Да кто же откроет ворота в крепость, кто распахнет врата кафедрального собора для Владислава?!

– Смоляне и откроют, когда ты уйдешь с войском с русской земли.

– Ты, митрополит, дерзишь мне. Я стою под Смоленском потому, что это мой город. И пока не возьму его, пока примерно не накажу смолян за бунт, мое войско будет стоять здесь.

– Добре, государь, стой. Но тогда твоему сыну придется креститься в Москве, как испокон крестились великие князья и цари. Обряды у нас полные, чистые, купели серебряные, крестные матери и отцы – достойные, – зачастил Филарет.

– Скажу, скажу о ваших претензиях, – отмахнулся от Филарета король. – Пусть крестится в Москве, ежели пожелает.

– Еще предупреди, – продолжал Филарет, – что ежели он надумает жениться, то пусть не ищет себе невесту католической веры. Мы сами найдем ему будущую царицу православного христианского обычая.

Сигизмунд промолчал. Он подумал, что великое посольство, во главе которого стоит такой твердый блюститель державных интересов и церковных канонов, как митрополит Филарет, будет несговорчиво во всем, что затрагивает интересы России. И потому надлежало подумать о том, как избавиться от этой помехи. Сигизмунд тихо поговорил с гетманом Жолкевским и, наконец, ответил россиянам:

– Я обещаю вам, послы: все, о чем вы просите, будет мною передано королевичу Владиславу. Еще обещаю послать в Краков гонцов не мешкая. Уйдут ноне же. Как вернутся, продолжим беседы.

Митрополит Филарет прикинул, что русскому посольству предстоит пребывать в напрасном ожидании еще недели две. И потому решил немедленно сократить на две трети посольство, дабы оставшиеся не голодали. Когда же Филарет сказал на пути из польского лагеря послам, что намерен делать, все поддержали его. Никому из россиян не хотелось терпеть лишения и голод в стане близ польского войска, всем хотелось поскорее вернуться в Москву, в свои палаты.