Текст книги "Бюро проверки"

Старец долго и сосредоточенно смотрел в одну точку; очнувшись, добавил:

– Знаешь, я сейчас подумал: тебе нужен друг. Чтобы можно было с ним попить лимонаду. У тебя ведь нету друга, правда?

– Нету.

– Вот видишь. Ты попробуй не быть одиноким. Путь впереди большой, не растеряй себя… И ещё… ещё… ещё… ещё. – Старичок пощёлкал пальцами. – Вспомнил. А ещё тебе нужен советчик. Со-вет-чик. Ты вот что. Продолжай ходить на исповедь, куда ходил. И никого не осуждай. Понял меня? Никого. И особо – отца настоятеля. У настоятелей работа нервная, тяжёлая, я сам был, я знаю. Столько соблазнов, столько проблем… А зубы лучше чистить порошком, без мяты. Совсем ничем не пахнет, представляешь?

И ветхий старичок противно засмеялся.

– Ну, Бог благословит, ступай в тот угол, там бумага для записочек и карандаш, напиши своё имя, отдай Ивану… И главное, запомни: никого не суди.

Толстый служка прошептал мне на ухо: «Припишешь адресок на обороте». Зачем, не уточнил. Пока я писал «адресок», отец Игнатий успел поговорить с очередной паломницей, которая поставила на стол корзину со съестным, размером со свадебный торт. Как я ни старался ничего не слышать, та восклицала ораторским шёпотом:

– Я грешница, отец Игнатий, дайте мне епитимию!

Старичок довольно громко отвечал:

– А что ж ты натворила?

– Я давила тараканов каблуком! Вы понимаете, о чём я?

– Подумаешь, матушка, не грех. Я, ты знаешь, их и сам давлю. И этих, как их, комаров. Во!

– Вы не поняли! Я их топтала без любви!

– Ладно, в следующий раз топчи с любовью…

Просвистел декабрь. Я штудировал бессмысленные книжки, увиливал от Мусиных намёков, по воскресеньям чистил зубы неприятным порошком, настоятеля не осуждал. Как герой стихотворения «Снегирь», которое мама мне читала в детстве: «Было сухо, но галоши я послушно надевал, до того я был хорошим – сам себя не узнавал». Поручили – выполнил. Велели – сделал. Но герой стихотворения Барто получил желанную награду: «Добивался я упрямо, повозился я не зря. – Чудеса, – сказала мама и купила снегиря». А мне снегиря не купили. Никто мне, разумеется, не написал. Ни через неделю, ни через две, ни через три. Нарастало чувство незаслуженной обиды; всё-таки напрасно я поверил дурачку и – особенно – благочестивым тёткам в электричке; не надо было ездить в Переделкино, не нужно было слушать милого и бесполезного отца Игнатия; до свидания, огненный слесарь шестого разряда. Между прочим, было жалко десяти рублей – мог бы ограничиться и трёшкой.

Новый год мы встретили, как полагается, у телевизора, так откроем же «Советское шампанское», пробки летят к потолку, начало шестого сигнала соответствует двенадцати часам, с Новым тысяча девятьсот семьдесят девятым годом, товарищи, союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь. Мы поели салат оливье и селёдку под шубой, мамин неизбежный холодец (на вечерней службе настоятель нас предупредил – не бойтесь нарушения поста, бойтесь обидеть домашних). Мама рано отправилась спать, я доставил Мусю на «Сокол», по счётчику четыре восемьдесят пять, но кто же в Новый год везёт по счётчику; мутно спал до часу дня, вечером мы с мамой поиграли в доедалки, она доскребла оливье, я же ограничился треской в морковном маринаде. Второе января я посвятил библиографии, а третьего переводил скучнейшую статью какого-то американского марксиста. Двигался короткой перебежкой. Торопливо перелистывал словарь, тонким грифелем надписывал над непонятными словами перевод.

Осторожно постучала мама:

– Лёша, я сходила за «Вечёркой», а в ящике лежит письмо? Из города Владимира?

Ей было страшно интересно, от кого, но спросить она не решалась. А я с высокомерной строгостью ответил:

– Мам, я занят, извини. Брось конверт на диван. Вечером прочту.

Дверь послушно затворилась.

Я тут же захлопнул английский словарь и распотрошил конверт с изображением счастливого Гагарина. Адрес получателя и отправителя был отпечатан на машинке с нестандартным шрифтом – мелким, с прыгающими буквицами: «е» словно привстало на цыпочки, «р» осторожно пригнулось. Точки над буквицей «ё» были расставлены вручную, остро отточенным грифелем. В разделе «Адрес отправителя» значилось: Владимирская обл., Небыловский р-н, совхоз «Новый мир», а/я 7546, Соколовой М. С.

Чудесны дела Твои, Господи! Кто такая Соколова М. С.? Что ей от меня надо?

В конверте обнаружился двойной листок из ученической тетради. Текст письма был тоже напечатан на машинке со смешными прыгающими буквами.

Экие, подумал я, крокозяблики. И стал торопливо читать.

1 января 1979 г.

С Новолетием! Христос Воскресе!

Не знаю, как мне лучше обратиться.

Здравствуйте, многоуважаемый Алексей! Или добрый день, товарищ Ноговицын?

В самом начале Рождественского поста (кстати, день это в церкви особый, поминаем великого старца, Паисия Величковского, знаете о таком?) Вы оставили адрес. Сами знаете кому и сами помните где. До меня этот адрес дошёл по цепочке и только вчера; меня попросили с Вами связаться. Что же. Связываюсь. Я полностью к вашим услугам. Прошу любить и жаловать, иеромонах Артемий. Возраст неважен, место рождения – тоже. Где обретаюсь ныне – см. на конверте.

Если у Вас возникает нужда о чём-то посоветоваться, поговорить – можете писать ко мне. Чем смогу, помогу. Обещаю не занудствовать и не навязывать общение, а главное – не подсылать к Вам деревенских прихожан. Хотя они, конечно, с удовольствием. Сами понимаете – за колбасой в Москву удобнее ездить с ночёвкой. Знаете загадку: длинное, зелёное и пахнет колбасой? Правильно, электричка Москва – Петушки. Это по нашей железной дороге, направление г. Владимир.

Но если Вам совет не нужен и общаться Вам покамест не о чем – тогда не надо, не пишите, не понуждайте себя.

Желаю Вам сил и смирения. Мы живём в нехорошее время, но когда оно было хорошим?

С сердечной молитвой

ирм. А.

От руки было приписано округлыми устойчивыми буквами:

P.S. Если вдруг решите написать – не указывайте на конверте моё имя, только абонентский ящик, адресат – Соколова М. С., мне так будет проще: за письмами на почту ездит прихожанка.

Я прочёл письмо раз, прочёл два. Даже зачем-то понюхал бумагу. Бумага пахла сушёной ромашкой и мятой. Придраться было как бы не к чему. Слова стояли на своих местах, писавший был явно начитан, писал с поповским юморком. Но кое-что меня смущало. А если говорить по правде, то не кое-что, а всё. Начиная с обильных тире: знак нервический, женский, – и кончая фривольным филфаковским тоном. Сразу было видно: старец подослал начитанного батюшку, чтобы тот поговорил с интеллигентом. Облегчённый вариант, перетёртая кашка, агу.

Мне стало обидно. Я бегал по Лавре! Я в Переделкине мёрз! А мне в ответ подсунули какого-то Артемия. Долго замеряли по указанным параметрам: этот будет слишком радикальным, этот вялым, а этот сгодится. Да таких Артемиев в Москве полно. Захочу – найду без посторонних.

И я решил, что отвечать не стану. Даже разорвал письмо на узкие полоски, как рвут на исповеди список прегрешений. А конвертом заложил недавний сборник знаменитого марксиста Лифшица.

Не было ни дурачка, ни преподобного, ни угадок, ни случайных совпадений, выкинули глупости из головы. Папа обожал рассказывать историю, как проснулся однажды с похмелья, сел раздражённый завтракать и рявкнул на маму: «Соль должна стоять здесь!» И с размаху ткнул в солонку пальцем. А в церкви всегда попадёшь в православного старца, он же столп, утверждающий истину. От земли и до неба, не меньше. Потому что на меньшее мы не согласны.

3

Из полусломанного лифта я вышел на ватных ногах. Возле первого гуманитарного не было ни души; ни абитуры, ни студентов, ни преподавателей, как будто на Москву сбросили нейтронную бомбу. Снял рубашку, пропотевшую насквозь, повесил на скамейку сушиться. Зачерпнул воды из фонтана. Вода была противно тёплая, но мне – после душегубки в лифте – показалась прохладной. Я с удовольствием умылся, сел на скамейку, под солнце, зажмурился. И стал нарочно думать о приятном, чтобы вернуть ощущение счастья. О том, что времени теперь навалом, хочешь, книжку читай, хочешь, валяйся на пляже в каком-нибудь Серебряном Бору или где-нибудь в районе Планерной. Женщины трудной судьбы возлежат на песке, мохнатые мужчины роют ямки, чтобы остужать в них «Жигулевское»; дымятся самодельные мангалы, разносится запах свинины, зелёного лука, печёной картошки и пива. Из переносных кассетников звучит Высоцкий: ой, Вань, гляди, какие маечки, я, Вань, такуюжу хочу; из транзисторов сочится сахарно-медовый голос Вали Толкуновой: «Сон свалил страну зеленоглазую, спят мои сокровища чумазые, носики-курносики сопят». Брешут собаки. Ссорятся дети. Летают воланы. Прекрасно!

С Мусей можно было не стесняться – ничего. Нравится быть мещанином? Отлично. Хочешь доморощенных авангардистов? Здо́рово. Ей что пляж, что Третьяковка, что бульдозерная выставка – что угодно, лишь бы только в радость. Котя, будь самим собой сейчас, жизнь одна, другой не предусмотрено.

Но сегодня никакого пляжа. Муся позвонила ночью, в половину первого, выразила недовольство моим сонным голосом и отдала приказ по армии искусств: завтра вечером приходишь женихаться. Нет, перенести нельзя. Только что приехали родители, и папичка сказал, что снова улетает до зимы. Что? На свадьбе? Нет, его на свадьбе не будет. На свадьбе вместо папы будет телеграмма, правительственная, на красном бланке. Мамичке поищешь что-нибудь такое, подмосковное. Мне – розу, одну, но большую, бери у грузин, дарагой пачему недаволин. Борьке шоколадку, лучше «Вдохновение», синюю, с Большим театром. Или нет. Борька вырос, шоколадкой оскорбится. Борьке можно ничего не приносить.

– Есть! – ответил я. – Есть женихаться! Есть розу, что-то подмосковное и шоколадку! Есть отставить шоколадку, мой генерал. Есть сколупнуть колючки, ваше вашество.

Она и здесь добилась своего, как добивалась во всём и повсюду. Позавчера погасила скандал. Вчера уговорила сходить на ватерполо. Лето Мусиных побед на личном фронте.

4

Я решил, что отправлюсь пешком. От Ленгор до «Сокола» часа четыре, добреду к назначенному времени.

По крутому, опрокинутому навзничь эскалатору я поехал к раскалённой набережной. Из тоннеля, словно разрывая холм на части, вылетали поезда метро. Замирали на мосту и мчались дальше. По асфальтово-серой реке, как во сне, проплывали речные трамваи. Рыбаки пребывали в нирване; поплавки стрекозами качались на тёмной воде. Только что политые холмы клубились влагой; остро пахло свежескошенной травой, июльскими цветами. Над сельским остовом Андреевского монастыря нависали недостроенные стены Академии наук, маячили строительные краны. Было тихо, стройка остановлена, рабочих перебросили на олимпийские объекты.

Я шёл, глазел по сторонам и думал случайные мысли. Почему-то вспомнил идиотскую статью из маминой «Вечёрки». Статья называлась «Берегите мужчин». Автор яростно доказывал, что слабый пол становится сильнее, а сильный пол, наоборот, неуклонно слабеет; женщины всё чаще проявляют волевые качества, а мужчины сплошь и рядом демонстрируют безволие; женщины дольше живут – продолжительность жизни мужчин сокращается. Я статью не дочитал, что вывел из этого автор, не знаю. Со статьи «Берегите мужчин» я перескочил на размышления об арестованном, униженном и обезволенном отце Димитрии Дудко. За что его всё-таки взяли. На чем сломали. Должна же быть какая-то причина, он же должен был чего-то испугаться? Чего? И что ждёт его дальше. И не слишком ли я рисковал, выполняя поручение перед отъездом. И где мы поселимся с Мусей, и куда я пойду на работу.

По старому бетонному мосту я перебрался на другую сторону Москва-реки. Постоял у старинных казарм, улыбнулся избыточной церкви в Хамовниках и побрёл сквозь марево Садовых улиц – мимо пепельного МИДа, гранитно-серой площади Восстания, немытой Бронной. У неопрятного седого ассирийца купил гуталин и дорожную щётку – перед входом в квартиру почищу ботинки. Возле Театра сатиры встал в очередь за квасом. Продавщица с видом опытной доярки, не торопясь, нацеживала квас в бидоны, стеклянные банки, пузатые кружки. Покупатель пил, закидывая голову. Ожидающие сглатывали. В саду, примыкавшем к театру, звучала спортивная музыка; Муслим Магомаев уверенно пел: «Мы верим твёрдо героям спорта, нам победа как воздух нужна…»

Я проклинал неторопливую торговку, которая огромным кухонным ножом срезала с банок выползающую пену, обтирала нож о край халата и тонкой струйкой продолжала доливать. Возле бочки появился олимпийский иностранец в кедах, детских шортах, подростковой майке и пилотке, утыканной советскими значками. На удобном пузе лежал фотоаппарат. Иностранец экспонометром замерил выдержку и диафрагму, выбрал удобную точку и стал неудержимо щёлкать, подаваясь вперёд, как взлетающий гусь. Он снимал всё подряд, без разбора. Коричневую надпись «Квас» на жёлтой бочке, продавщицу в замызганном халате, мелкопузырчатую пену, кружки толстого стекла, с наслаждением пьющих людей. Вдруг из очереди вычленился пенсионер в серых холщовых штанах с пузырями и растоптанных жёлтых сандальках, молча сдёрнул с шеи иностранца фотоаппарат и случайно сбил с него пилотку; пилотка угодила в лужу, оставленную поливалкой. Всё это мрачно, беззвучно; толпа взирала с изумлением, но не вмешивалась. Я тоже не полез их разнимать.

…За Триумфальной я свернул на Ленинградку и часа за два дошёл до Мусиного дома.

Этот дом иногда называли бобровским – по имени великого спортсмена; то ли футболиста, то ли хоккеиста, я никогда не помнил. Но чаще всего – генеральским. Во внутреннем дворе размеренные маршалы выгуливали пёсиков, обильные жёны ругали портних: ах, милочка, вы опоздали, я сейчас иду на процедуры. Гербарий вчерашних карьер, супрематические линии лампасов, могильный перезвон надраенных медалек. Оттопырены нижние губы, упрямо выдвинуты подбородки, нам Сталин лично ордера подписывал, а вы кто?

Мы, барин, никто. Ниоткуда. Нам здесь места не положены. Даже Мусин начальственный папа – и тот попал в бобровский дом не по ранжиру; по местным меркам он был мелкой сошкой. За право жить в четырёхкомнатной квартире в этом генеральском гетто он по доброй воле отдал две приличных трёшки. Как можно было пойти на такой несуразный обмен, в голове моей не умещалось; Муся терпеливо объясняла, что соседство для номенклатуры очень важно, гораздо важнее жилплощади, я этого принять не мог.

На входе, в застеклённой будке, сидел долговязый лифтёр с узнаваемой армейской выправкой: прямая спина, богатырские плечи, весёлые пёстрые глазки. Он строго меня допросил, кто, откуда, к кому, документ, проходи́те. Я хлопнул дверью лифта со смешными кучерявыми колечками и поднялся на шестой этаж; в коридоре было сумрачно и глухо; коридорное окно перегораживал мясистый фикус; из-за ближней двери доносились запахи жарко́го, летних малосольных огурцов и свежей сдобы. Хорошо, что сейчас мясоед…

Сколько раз я был у этого подъезда, сколько раз меня заманивала Муся, сколько раз я отвечал ей жёстко – нет, а сейчас переступлю порог, и развеется «лирический туман». Наверняка в загадочной квартире обнаружатся азербайджанские ковры и огромный иностранный телевизор, бережно покрытый рушником. Натёртые полы должны блестеть, как сапоги, намазанные салом, в воздухе – запах мастики, в столовой (обязательно в столовой! ну не в кухне ж!) лакированный сервант с богемским хрусталём и сервизом «Мадонна». В кабинете – полки с книжным дефицитом. Синий Пушкин, полный Достоевский цвета хаки, оборванный на семнадцатом томе, аккурат перед опальным «Дневником писателя», коричневый десятитомник Манна, восьмитомный агатовый Кант, чёрная Ахматова и синий Пастернак в заветной серии «Библиотека поэта». Да, и Булгаков, куда без него? Книги, разумеется, нетронутые, новые – кому их читать, кроме Муси?

На комоде бабушкины слоники, дорогие японские нэцке.

Я присел на корточки, макнул сапожной щёткой в гуталин, ловко начистил ботинки. И тут же пожалел об этом: от меня разило женихом, не хватало только запаха дешёвого одеколона. Но деваться было некуда, что сделано, то сделано. Звонок засвиристел, как детский водяной свисток. Дверь отворил приземистый крепкий мужик в дорогой демократической ковбойке и очень правильно протёртых тёмных джинсах. На ногах были белые кроссовки с алой полосой, на мягкой толстой подмётке; в таких кроссовках выступали олимпийские спортсмены, простому смертному не полагалось и мечтать. Глаза у мужика когда-то были голубыми, волосы и брови выгорели напрочь; вообще, он был похож на фермера из голливудских фильмов. За мужиком стояла плотная брюнетка в летнем платье; платье было в модную зелёно– синюю полоску, полные плечи открыты, на шее – ожерелье из крупных неровных жемчужин. Брюнетка улыбалась мягко и неопределённо.

Мужик бесцеремонно оглядел меня. Результатом остался скорее доволен, по крайней мере так мне показалось, широко улыбнулся и дружески похлопал по плечу:

– Привет, привет. Мы, так сказать, поставлены в известность. Пролезайте, гостем будете как дома. Я Виктор Егорович, а это супруга моя, Нина Петровна.

Брюнетка, словно получив отмашку, сразу сфокусировала взгляд и стала радушной хозяйкой:

– Здравствуйте, очень приятно.

Голос у неё был сочный и тягучий, у мужика – простонародно-хрипловатый.

– Я сейчас! – прокричала Муся из столовой. – Ноговицына не обижайте!

– Ты за кого нас принимаешь? – крикнула Нина Петровна в ответ и добавила тихо и вежливо: – Проходите, Алексей, мы рады.

Я наклонился, собираясь развязать шнурки и снять ботинки. Пусть лучше стоят в коридоре, разят гуталином. Но Виктор Егорович мне не позволил:

– Кончай ерундой заниматься. Что за фигня? У нас интеллигентный дом, мы тапков отродясь не носим. О, – шумно принюхался он, – ты, кажись, их надраил! Блестят! Осваиваешь новую профессию?

Я смутился; он почувствовал, что перебрал, и поэтому решил меня подбодрить:

– Не журысь, Алёха, все путём. Сами женихались, было дело! Ну, пойдём, пойдём, не кочевряжься. Эй, Муха, мы пойдём или пойдёмте, как правильно?

– Скажи «пошли», не ошибёшься.

– Вас по́нято. Всё время путаюсь, ей-право! Короче, приглашаю на экскурсию, пока девки на стол накрывают. А ты чего, и правда здесь ещё не был, мне Муха сказала? Ты, блин, даёшь. – И без паузы, избыточно громко: – Борька-а-а!!! Пшол сюда, поздоровайся с гостем.

Из детской выскочил смешной подросток в белой майке-безрукавке и коричневых клетчатых бриджах; над губой темнели арабские усики, майка и щёки были в арбузных потёках, в руке – огромная скиба́, алая, инкрустированная чёрными косточками.

– А это Борька, Муськин брат. Борька, шаркнул ножкой. Молодец. И хватит на ночь жрать арбуз, уписаесси.

Борька обиженным басом ответил:

– Папа! Сколько раз ты мне говорил – не ешь арбуз на ночь, не пей воды на ночь, не наливай чай на ночь! Ни разу не уписался.

И хлюпнул арбузом.

– Дерзко, – похвалил его отец. – Поужинаешь с нами, стариками?

– Я в ваших руках. В смысле, куда мне деваться.

Виктор Егорович хорошо, открыто засмеялся и повёл меня – показывать квартиру.

Всё тут было запредельно дорого, однако без торгашеского преизбытка. Просторный коридор оклеен тёмными английскими обоями с изображением серебряных зеркал. В синей дворянской гостиной – старинные мебели красного дерева, пегий секретер из карельской берёзы, наборный шахматный столик. Возле грандиозного окна стояла заграничная вертушка под матовой полупрозрачной крышкой; хотелось рассмотреть её как следует, но было неловко. Гостиная была совмещена с библиотекой. На открытых стеллажах, протравленных олифой, построились шеренги русских классиков: сиреневый Чехов, бордовый Лесков и зелёный Толстой. Вопреки моему ожиданию, книги были читаны и перечитаны: заячьими ушками торчали белые бумажные закладки, корешки – затёрты по краям.

Из гостиной мы направились в детскую. Вошли без стука; Борька покраснел от злости, но смирился. Только повернулся к нам спиной и сделал вид, что думает о чём-то важном. Хороший, воспитанный мальчик. Стены были полностью оклеены гастрольными афишами; на одном плакате – приторные «Песняры» с густыми усами подковой, на другом – чернобородый Намин, основатель распавшейся группы «Цветы», подозрительно похожий на философа Флоренского, на третьем – Владимир Высоцкий с дешёвой дорожной гитарой. Плакат Высоцкого пересекала подпись (почерк ученический, округлый): «Боре – добра, дядя Володя, Ташкент, “Юбилейный”, 1979 г.». Были тут и западные звёзды; я теперь их то– же знал, поскольку Муся приносила мне пластинки и потом придирчиво расспрашивала – что ты думаешь? Тебе понравилось? А почему? Взъерошенная Барбара Стрейзанд, белобрысые фермерши «ABBA», Happy new year, Happy new year, психоделический Боуи в образе перекурившего Пьеро…

В необжито́м стерильном кабинете тикали напольные часы. Здесь тоже были книги, книги, книги. Наглухо закрытый тёмный шкаф. Чёрный кожаный диван с армейской выправкой. И резной журнальный столик с толстыми пепельницами, набором курительных трубок и металлическими приспособлениями, назначения которых я не знал. На подоконнике стояла банка из-под молдавского сока, в которой затаился чайный гриб; он разбух и напоминал гигантскую пиявку.

– Муськин будуар осмотришь после, – она сама тебе покажет. Не, ты правда никогда и ничего? Уважаю!

Столовая, как в старых фильмах про былое, была отделена от кухни раздвижной затворкой. Муся, стиснутая ярко-жёлтым фартуком, подхватывала миски с оливье, обильные салатницы с «Мимозой» и нездешним бисерным кускусом (передавая ей посуду, мама наклонялась и неожиданно показывала грудь), красиво расставляла на столе.

– У нас ещё не всё готово, – строго сказала она.

– Плевать! Имеется аперитив, – Виктор Егорович легко раздвинул деревянный глобус, внутри которого распространился свет и вспыхнули резьбой хрустальные стаканы, конусообразные бокалы для коктейлей и тонкостенные бокалы для вина.

– Чё господа предпочитают в это время дня? Белое? Кампари? Виски? Может быть, мартини с водкой, смешать, но не взбалтывать? Мартыныч – просто закачаешься. Как слеза комсомолки, ей-право.

– Виски, – выбрал я наугад, хотя виски никогда не пробовал, да и крепкого практически не пил.

– Здоровски. Я надеюсь, натуральный, безо льда? Бурбон, ирландский, скотч? Есть, между прочим, японский.

– Папа, отвяжись от Ноговицына. Он же не торговая блатняра. Он нормальный человек. И наверняка не видел Джеймса Бонда. Ты же не видел? Правда? – Муся решила меня защитить.

– Не видел, – с сожалением признался я.

– Ну вот, – подытожила Муся. – Отстань от него.

– Как прикажете, – ответил папа. – Давай коньячку, по простульке. Грузинский будешь?

– Буду, – с облегчением ответил я.

Минут через пятнадцать нас позвали есть.

Стол был славный, разговор свободный; Муся, как кошка со шкафа, внимательно следила за тарелками, меняла, вовремя подкладывала угощение. Мама безразлично улыбалась, поражая белизной зубов, крупных, ровных, словно бы ненастоящих, а папа подливал нам беленькую, дамам красненького и бесперебойно травил анекдоты, повторяя через раз: вы будете смеяться, но… Начал с диетических, чукча не читатель, а писатель; на пятой рюмке стал подмешивать политику, тут Брежнев говорит дояркам: приветствую ваш многосисечный коллектив, мы идём нагавно… нагавно… нога в ногу. Неосторожно пошутил про коммунизм: он уже не за горами, за горами Армения. А потом пошла писать губерния. Про Андропова и КГБ. Про Арвида Яновича Пельше, который впал в маразм и поэтому не отдал Брежневу игрушки. И про сексуальную мечту советского мужчины – войти в Политбюро престарелым членом.

На этом неприличном анекдоте Муся недовольно фыркнула, мама сделала вид, что не слышит и, отвлекая на себя внимание, обнесла всех кастрюлей с варёной картошкой.

– В этой стране даже картошка – в мундире! – произнёс Виктор Егорович заранее заготовленную шутку и подцепил дымящуюся картофелину. – С селёдочкой самое оно. Ах, селёдочка моя, селёдочка, как я тебя давно не кушал. Разве в торгпредстве покормят?

Он стал красочно описывать торгпредовскую лавку: всё захламлено, сплошные пыльные коробки с рыбными консервами, на полках стройными рядами экспортная водка; в посольство иногда завозят чёрный хлеб, но продают по предварительной записи, а хочешь вкусненького – дай на лапу. Кладовщика за просто так не поменяешь, кладовщик – номенклатура департамента. Или взять начальника резидентуры: получает сущие копейки, а гонору, гонору, пончик с говном; торгпреду некуда деваться – давай, води его по барам, улыбайся, покамест он, ядрёна кочерыжка, заказывает виски поолдовей. И ведь не скажешь нет, не остановишь; пожалеешь потом, что родился. А этот крепостной обычай? Накануне большого приёма, на Седьмое ноября и Девятое мая, посольские жёны в ленинской комнате лепят пельмени – угощать алжирское начальство. Экономят, мать её налево. Потому что деньжат не хватает. Одна шестая часть, великая держава. Просираем такую страну! Кстати, знаешь этот анекдот?

Я до этого не видел дипломатов. Ни разу. Я думал, они осторожны, как ласковые толстые коты. Говорят пустыми гладкими словами. Поднимем этот тост за дорогого Леонида Ильича, да здравствует коммунистическая партия и лично. Даже Сумалей с его самиздатом на полках – и тот на всякий случай опасался ляпнуть лишнего и прятал под подушкой телефон; здесь такого не было в помине.

Ловко покончив с горячим – фаршированными перцами в сметане – и налив нам по последней рюмке, захмелевший хозяин воскликнул:

– Покойника под стол!

И, убрав опустошённую бутылку, стал невнятно рассказывать об Алжире. Понимаешь, Лёха, – он закатывал глаза, – всё такое ветхое и сраное, а всё равно, ядрёна вошь, красиво. А природа? Природа, бдь, какая, а? Красное, жёлтое, синее. Днём жарища, как в Ташкенте, ночью ветер, а утром спустится туман – и не проехать. Минут по двадцать все стоят на перекрёстке, ждут, пока рассеется, моторы урчат… Прикинь. Взбитый белок, не видно ни хрена, и ур-р-р-р. Ёжик в тумане, смотрел? Вот примерно как там.

К густому индийскому чаю помимо набора пирожных «Картошка» и дефицитного слоёного полена с витиеватым розовым кремом было подано большое блюдо фиников и колотых орехов непривычной вытянутой формы, похожих на выдолбленные лодочки.

– Это мы оттеда привезли. Попробуй. А? Умереть не встать, нигде таких больше не видел.

Муся убрала посуду и зажгла ароматную рижскую свечку. Свеча была высокая и толстая, сердцевина выгорела полностью, неровные края нависли над провалом, а фитиль опустился на дно, как в колодец. Виктор Егорович снял со стены инкрустированную семиструнную гитару и начальственным приятным баритоном запел подслащённого Визбора: милая моя, со-о-олнышко лесное, где, в каких краяях встретимса с тобо-о-ою… Разогревшись на Визборе, он перешёл к Окуджаве. Мы подпевали тихими задумчивыми голосами: от мама, мама, мама, я дежурю, я дежурный по апрелю до виноградную косточку в тёплую землю зарою.

Выпив напоследок жирного яичного ликёра, мы с Виктором Егоровичем отправились в его необжитой кабинет, а женщины остались наводить порядок.

5

Виктор Егорович пьяно сопел. Но движения были ровные, твёрдые. Он предложил мне устроиться в кресле, вынул из шкафа большую шкатулку размером с обувную коробку: в полированную крышку было вделано устройство, похожее на медный корабельный компас. Внутри коробки затаились коконы сигар. Он промял одну, полузакрыл глаза, провёл под носом; жесты были ленивыми; он давно привык к житейскому комфорту и не пытался этого скрывать. Угнездился на диване, кивком показал на сигару:

– Ты, я понимаю, не по этой части?

– Не по этой, Виктор Егорович.

– Попробуешь?

– А считаете, стоит?

– Ну, выбросишь, в конце концов.

– Не жалко?

– На курево пока хватает.

Кривыми рахитическими ножничками Виктор Егорович осторожно срезал кончик отёчной сигары. Запалил охотничью спичку (я такой же разжигал лампады), с удовольствием прогрел сигару, неторопливо провернул её над пламенем и нежно подул, разгоняя огонь. Ногти у него были ухоженные, покрытые бесцветным лаком. Он старался быть демократичным, даже простоватым, но в голосе звучало нечто барское, сановное.

– Вот тебе доминикана, она мягонькая. Только не спеши. Сигара – девушка спокойная, разгорается медленно, зато потом не остановишь. Тебе, я думаю, это знакомо.

Я решил не отвечать. Попробовал втянуть губами дым; не получилось. Облизал сухие губы, как делает трубач перед концертом, прежде чем прикладываться к мундштуку, и попробовал ещё раз. Внутри сигары что-то засипело, рот наполнился суровым дымом.

– Ну как? – с сочувствием и лёгкой завистью спросил Виктор Егорович. – Она же у тебя первая.

– Не знаю, – выпуская дым, ответил я.

– Не противно?

– Нет. Скорей наоборот.

– Хорошо. Побалуйся пока доминиканой. А я предпочитаю по кубинкам.

Виктор Егорович вынул другую сигару, более смуглую, толстую; сколупнул бумажное колечко, поёрзал на диване.

– Значит, с Мухой у тебя серьёзно? – спросил он доверительно, как любят спрашивать подвыпившие мужики.

– Надеюсь. – Ответ прозвучал как-то невнятно; Виктор Егорович насторожился.

– Не, ну я тя умоляю. Ну чё за дела. Ты прям как неродной. Она-то к тебе прилепилась, я знаю. А с твоей какие чувства?

Я испугался пьяного допроса; самое противное – когда с тобой начинают говорить по душам.

– И с моей все серьёзно, – ответил я вежливо.

– Окей, – удовлетворился Виктор Егорович. – Предлагаю заполнить анкету. Твои-то кем будут?

– Простите, не понял?

– То есть – родители твои, они кто?

– А. Папа директор техникума, но он с нами не живёт. А мама – в издательстве. Работает в бюро проверки.

– Шо цэ такэ? Навроде Первого отдела, по связям с Лубянкой?

– Ну уж нет уж. Просто проверяет в книжках факты.

– Интэллигэнты, говоря по-русски? – Собеседник скользко захихикал. – Лучше бы, конечно, из рабочих. Перспективнее. Но родителей не выбирают, что уж тут. Я о другом хотел поговорить. О другом, – повторил он и густо затянулся.

Покатал дым за щеками, словно полоскал им рот, и неторопливо, в несколько заходов выдохнул. Устроил длинную сигару в пепельнице с выемкой, панибратски хлопнул меня по колену.

– В общем, Лёха, тут какое дело. У нас товар, у вас купец и всё такое. Муха – правильная девка, крепкая, я за неё, что называется, ручаюсь. Но упрямая, зараза. Упрямая. И заласкана, ей-право, сам наверняка заметил.

Виктор Егорович снова взял сигару, двумя пальцами, как пацаны берут окурок, выпустил синий дым через ноздри. Он курил без мефистофельских ужимок Сумалея, но тоже несколько литературно. Вокруг него распространилось облако, он стал похож на водолаза, который на морозе вылезает из воды.