Текст книги "Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды"

На неделе между 22 и 28 января. – 27-го исполнилось 20 лет со дня Январского пленума 1987 года, на котором Горбачев объявил о начале перестройки.

Ровно через двадцать лет после официального выхода на экраны советской страны фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» шесть «Золотых орлов» получил фильм Павла Лунгина «Остров». До этого «Остров» собрал рекордное количество зрителей в кинотеатрах; когда его показали по каналу «Россия» – во время новогодних празднеств 2007-го, поперек салату оливье и вопреки похмельному синдрому, – доля[10]10
  На телевидении используют два термина: «рейтинг» – процент посмотревших программу от общего числа телезрителей, и «доля» – процент от числа тех, кто смотрел телевизор в данный отрезок времени.


[Закрыть] достигла 41 процента. Фильм по картинке очень красивый, Петр Мамонов превзошел сам себя, режиссер по-настоящему крупный, но только художественными достоинствами объяснить успех невозможно. Особенно сценарными: драматургия «Острова» оставляет желать лучшего. В целом же это очень честная и невероятно важная работа, заслуживающая всяческих похвал; реакция же публики такова, будто перед нами по меньшей мере «Война и мир». Причем не Сергея Бондарчука, а непосредственно Льва Толстого.

Между прочим, «Покаяние» Абуладзе тоже было честной и важной работой, но никак не прорывом в неизведанное; то же абуладзевское «Древо желания» было куда совершенней и тоньше, но где тонко, там и рвется: «Древо» посмотрели только эстеты. А «Покаяние» – сто миллионов зрителей. Потому что в воздухе носился немой вопрос, который никто не решался сформулировать. Какая дорога ведет к храму? Куда нас занесло? Как выбраться из тупика? «Хоть убей, следа не видно; сбились мы. Что делать нам!» Режиссер внезапно взял и предложил ответ. Не дожидаясь вопроса.

Вот и Лунгин предложил ответ, так и не дождавшись вопроса. Но почувствовав его нутром. Что с нами в целом и с каждым из нас в частности происходит посреди удвоения ВВП, газовых войн, нефтяных прибылей, построения суверенной бюрократии, всеобщей сытости, массовой вовлеченности в воровство, монетизации льгот, перехода к ЕГЭ, который уничтожит остатки неусредненности нашего образования; чего мы на самом деле хотим и к чему стремимся, вопреки всем разговорам о конце морали, исчерпанности этических ориентиров и торжестве формулы «православие, самодержавие, доходность». Выясняется, что любая, самая несовершенная попытка поговорить с современниками о покаянии порождает ответную волну всеобщего доверия. Причем на сей раз – не о покаянии общественном, как это было у Абуладзе, но о личном, о своем собственном. Я виноват, моя вина, меа кульпа. Братцы, простите меня.

Это симптом более чем важный и до сих пор совершенно не осмысленный. Тот, кто решил, что секрет Лунгина – в эксплуатации модной темы православия и национальной традиции, ничего не понял. Секрет его – в массовом желании другой жизни. Имеется в виду не политическое устройство, не экономические модели и даже не система образования, хотя она важнее, чем политика и экономика вместе взятые. Имеется в виду частная, личная, индивидуальная жизнь, вписанная в систему ясных норм и правил. Соотнесенная с однозначными представлениями о добре и зле. Совершенно не обязательно праведная (сочувствие зрителя вызывает именно раскаявшийся грешник, а не преподобный святой). Но обязательно – выверенная по этической шкале.

Если угодно, «Остров», точнее, зрительская реакция на него – это общенациональный референдум. О том, какое общество нам нужно на самом деле. Какая политика будет действительно соответствовать массовому запросу. Это общество, в котором приемлемо не все, что доходно и эффективно, но только то, что морально. Разумеется, ощущение это пока весьма смутно, из такой закваски может образоваться и новый коммунизм, и новый национализм. Но может – и новый консерватизм, который не противостоит задачам модернизации, но отказывает ей в единственном праве: не считаться с ценностями. Общечеловеческими и общенациональными. Все зависит от реакции на реакцию. От того, как наши элиты отнесутся к этому народному киноизъявлению. Что ответят на ответ Лунгина. Проигнорируют – или учтут. И прекратят своеобразную политику воровства и страха, когда всем, кто боится, позволено красть, а всем, кто крадет, рекомендовано бояться.

В 1987-м «Покаяние» обозначило развилку истории. Назад не вернуться, можно только идти вперед. Без Абуладзе не было бы августа 1991 года. В 2007-м «Остров» обозначил другую развилку. Или возвращение к общественной морали, не навязанной государством, но и не разрушаемой им на каждом шагу. Или в никуда. Какие общественные перемены, какой август, декабрь или март напророчил нам Лунгин – увидим. Но как же устойчивы народные архетипы: ломали их, крушили, предавали забвению, а все равно культурная память подсказывает вечный сюжет:

 
Жили двенадцать разбойников
И Кудеяр-атаман.
Много разбойники пролили
Крови честных христиан…
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил.
Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить.
Сам Кудеяр в монастырь пошел,
Богу и людям служить.
 

На неделе между 29 января и 4 февраля. – Путин дал ежегодную пресс-конференцию в Кремле и заявил, что российская власть в целом придерживается праволиберальных взглядов. Но торговать оружием с Ираном будем, газовый ОПЕК – неплохая идея, а США ведут себя агрессивно. – Между тем начался процесс развода двух неразделимых коммерсантов – Владимира Потанина и Михаила Прохорова.

Когда предприниматель Михаил Прохоров был задержан в Куршевеле (который все почему-то называют КуршАвелем), высказывались самые разные предположения. Что лионского прокурора на курортном спуске обидели русские лыжники и он принялся жестоко мстить; что французы завидуют успеху и вольной жизни доблестных славян; что причиной всему желание интерросовцев недружественно поглотить какой-то из французских комбинатов; приходилось даже слышать мнение, что таким оригинальным способом франко-венгерский русофоб Николя Саркози открыл свою предвыборную кампанию. Когда же звучало осторожное предположение, что вся эта история пахнет русским духом, что ветер дует не с Альп, а с семи московских холмов, что кто-то здешний подсказал тамошней полиции адресок, по которому творятся всяческие безобразия, – это вызывало дружный смех и череду язвительных вопросов. Что же, французскую полицию можно подкупить и пустить по заказному следу? И кому могла понадобиться вся эта история? Зачем огород городить? Это не анализ, а маниакальная вера в теорию заговора.

Теория тут, положим, решительно ни при чем. А заговор, точнее, сговор, несомненно, был. И заключался он не в том, что кто-то из России профинансировал арест игривого предпринимателя. А в том, что лионским прокурорам дали четкую наводку, адреса, имена, явки: и потенциальных свидетелей, и потенциальных обвиняемых. Вот, ребята, вам сюжет: человек, занимающий 89-ю позицию в списке «Форбса», окружил себя малолетками, приживалами и нахлебниками, нарушает закон божеский и человеческий, сотрудничает с тайной сетью международных сутенеров и подлежит немедленному и очень перспективному задержанию. Даже если доказать вину не удастся, общественное мнение будет на вашей стороне. Русские миллиардеры, они же ничем не отличаются от арабских шейхов, такие же кочевники с деньгами…

Цель же была очевидной: в одночасье сделать Прохорова одиозной фигурой, втянуть его в густой шлейф непристойных ассоциаций. Для чего? А вот это и есть самое интересное.

После 2003 года мы окончательно вступили в эпоху огосударствления ключевых, стратегических бизнесов. Потому что лишь таким способом можно было провести бескровный передел собственности. В той или иной форме главные ресурсы передаются под контроль структур, в свою очередь контролируемых государством. Чтобы потом, спустя годы и годы, произошла повторная приватизация – в пользу новых владельцев. Это второе издание залоговых аукционов; просто роли переменились: государство было слабое, стало сильное – крупный капитал был сильным, стал слабым. Если бизнесмены мягко идут на предложенные условия, им позволяют слегка увиливать от окончательного переподчинения; если не идут, то пример Ходорковского и, главное, развинченного «ЮКОСа» – другим наука. Но, согласитесь, отдавать завоеванное таким трудом не хочется; даже если страшно. На протяжении последних лет Потанин с Прохоровым строили грамотную, психологически убедительную линию защиты. Все второстепенное сдаем без боя, а по поводу первостепенного ведем бесконечные переговоры. Как это было с государственной «Алросой», которая почти была готова объявить о переуступке в ее пользу «Норильского никеля». Но во время переговоров один партнер все время играет в поддавки, а другой дерется доской. И когда враг почти выигрывает партию у первого, послушного и хорошего мальчика, второй сбрасывает фигуры и объявляет: ничего не знаю, не хочу с вами дальше играть, я плохой. И переговоры начинаются с самого начала. А время идет.

Потанин был хорошим. Он демонстрировал городу и миру полную лояльность и готовность подчиниться духу времени; покаялся перед «Единой Россией» за то, что не совсем праведно вел дела в 90-е годы, что не понимал социальную миссию бизнеса. Зато теперь все понял и перековался. Прохоров был скорее плохой. Все время в тени, слова цедит сквозь зубы, политику партии и правительства не осуждает, но и не приветствует. Потанин сдавал позиции, Прохоров их удерживал. И так это все удачно у них получалось, что неизбежно в умах национализаторов рождалась мысль: а как же их победить-то, если они стоят спина к спине и сзади удар им не нанести никак? Наверное, надо разделить сиамских близнецов. Пусть пропадут поодиночке.

До куршевельской истории были традиционные заходы через прокуратуру – не лионскую, нашу; были воспитательные беседы. Но главного довода не было. А теперь он появился. «Дорогой Владимир Олегович! Мы понимаем, что вы мужчина правильный, солидный. Опять же покаялись и не жадничаете сверх меры, делитесь. Но вот ведь какая незадача. Вы однозначно ассоциируетесь с этим неправильным товарищем Прохоровым. И когда отстаиваете свои законные интересы, то автоматически защищаете беззаконные интересы Михаила Дмитриевича. Потому что у вас как у братьев – все поровну. Раньше это было еще как-то терпимо, но теперь, после истории с малолетками, фу, даже говорить стыдно, как же вы будете решать вопросы на высшем уровне? Гарант Конституции не сможет вас принимать, потому что для него это потеря лица, да и как вы после всего случившегося будете смотреть в глаза Гаранту? Давайте решать по-хорошему. Разводитесь, что ли. В личном качестве к вам претензий нет, и заживем тихо и счастливо. А этот, который с малолетками, он пусть сам свои проблемы решает».

Довод убедительный. Управлять стратегически важной компанией и не иметь возможности являться пред светлые очи – невозможно. Нужно расставаться. А значит, уступать последнюю линию обороны. Конечно, можно последний раз потянуть резину, до предела запутать теперь уже свои собственные, внутренние переговоры. Но рано или поздно все равно они будет завершены. И тогда отступать будет уже некуда. Не только плохому гуляке Михаилу Дмитриевичу, но и хорошему семьянину Владимиру Олеговичу.

Какой из всего этого можно сделать вывод? Да примерно такой, который звучал уже после дела генерального прокурора Скуратова: всем можно, а тебе нельзя. Ни в политике, ни в личной жизни. Если бы Михаил Прохоров был просто вольным акционером группы «Интеррос», он мог бы шалить как угодно, где угодно и с кем угодно: это его личное дело. Но тогда и на результаты производства он повлиять не может; его дело – получать дивиденды и контролировать наемных менеджеров. А будучи реальным управляющим своего собственного дела, он должен вести себя как положено управляющему: скромно, безупречно, скучно. Галстук под горло, обтекаемая речь, в девять вечера домой, к семейству. В одиннадцать спать, к семи тридцати в офис. Большие деньги дают не большую свободу, а большую ответственность; миллиардер не может себе позволить того, что запросто позволяет нищий студент. Если, конечно, хочет остаться миллиардером.

На неделе между 5 и 11 февраля. – В России Генпрокуратура предъявила новые обвинения Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву – в хищении 23 миллиардов долларов и отмывании этих средств под видом благотворительности. Началось формирование Центральной избирательной комиссии нового созыва. – А во Франции – очередной карикатурный скандал.

В центре общего внимания – публикация пародийных картинок, изображающих пророка. Мусульманская общественность во главе со специальным советом, который в свое время (после парижских погромов) создал при своем министерстве Николя Саркози, требует жертвенной крови редактора, разместившего рисунки в газете; в смысле – суда и увольнения. Сам Николя Саркози резко против; весело улыбаясь, он разъясняет корреспондентам свою позицию: лучше пусть будет слишком много карикатур, чем слишком мало, он понимает чувства верующих, но они должны смириться с тем, что живут в стране, традиция которой запрещает запрещать насмешку, в том числе над религией. В ответ мусульмане грозят распустить примирительный совет и пойти медийной войной на нехорошего Саркози. Напрасно; эта война лишь укрепит его позиции, добавит шансы в президентской гонке. Потому что он стоит на страже ценностей Французской республики. И нация это одобрит. Даже те, кто борется за права мусульман в европейском мире. Обижать при найме на работу не дадим, дискриминацию осудим, но карикатуры запрещать не станем. Чувство юмора, вольная ирония и кухня – основы традиции. Сегодня вы мешаете смеяться, завтра устриц есть запретите, поставите под сомнение луковый суп и андуенские сосиски; что тогда от Франции останется?

Что тут сказать? Хорошо французам, они знают, в чем заключается их традиция. Сама по себе традиция может быть сколь угодно глупой (или сколь угодно умной); важно лишь, что она есть и, значит, есть пока консенсус по вопросу о том, что допустимо, что недопустимо, что следует терпеть, а что порицать. В такой ситуации можно быть сторонником традиции, а можно быть ее противником, то есть диссидентом; можно ей следовать, а можно дерзко нарушать. Политическая, гражданская картина мира отцентрована и сфокусирована; ничего расплывчатого, двусмысленного: занимайте места согласно купленных билетов, определяйтесь, где вы, за или против.

Проблемы начинаются, когда в едином европейском пространстве сталкиваются разные национальные традиции; то, что самоочевидно во Франции, не столь однозначно в Италии. Попробуем спроецировать недавний российский конфликт (девочка Маша Шрайбер подала иск против преподавания дарвиновской теории в школе) на европейскую почву: как среагировало бы тамошнее общество на аналогичные судебные претензии?

Во Франции девочке не поздоровилось бы; светское государство отрицает право выносить учебные суждения на основе церковной позиции; веруй себе за пределами школы, а в школе изволь изучать науку. В Италии все было бы не так однозначно; сильная, энергичная католическая общественность Марию Шрайбер поддержала бы, левые – осудили бы; что же до решения суда, то его не просчитаешь. Смотря в каком городе, коммунистическом или католическом; смотря в каком суде.

Как будет Европа примирять и выравнивать свои традиции, как будет на этой основе вырабатывать новую, общую – посмотрим. Что же до нас, то мы вообще никакой общепринятой и устоявшейся общегражданской традиции пока не имеем; поэтому действуем наугад, то отсылая самих себя к дореволюционным основаниям (православие-самодержавие-народность), то смутно припоминая советские и пытаясь на их основе вынести современное суждение о сиюминутных происшествиях. Дело «Шрайбер против Дарвина» – яркий пример. Одним не нравится, что девочка и ее родители заявляют о своих религиозных правах, точнее – о праве не знать теорию, расходящуюся с их картиной мира. Других возмущает насмешливая реакция Патриарха Алексия II, который полуподдержал протест Марии Шрайбер, добавив: кто хочет верить в то, что произошел от обезьяны, пусть верит. Третьи недовольны тем, что кто-то вообще покусился на незыблемость научного знания, поставил под сомнение безусловное право науки выносить идеологические вердикты. И важно даже не то, кто прав, кто виноват; важно, что нет никакой общепринятой позиции, на основании которой можно вынести итоговое суждение. Мы не республиканцы, не страна победившего атеизма; мы не коммунисты, не враги церковного мракобесия; мы не убежденные христиане, твердо отстаивающие свою веру; мы либо по привычке следуем советским правилам (наука – всё, вера вообще ничто), либо по привычке же апеллируем ко временам православной империи (вера – всё, наука не всесильна).

Впрочем, во всяком недостатке скрыто свое преимущество. То отсутствие единых ценностных оснований, которое объединяет большинство жителей России (объединяет – отсутствие), дает шанс сформировать традицию заново. В соответствии с новой исторической судьбой, в соотнесенности с реальными задачами, которые ставит перед страной и миром XXI век. А эти задачи невозможно будет решить, если нам извне предпишут жесткий набор правильных взглядов. По французскому ли, по итальянскому ли образцу. Нынешний мир устроен так, что одолеть все его препятствия может лишь человек, привыкший лично выбирать свою судьбу, свои взгляды, убеждения, и лично отвечать за сделанный выбор. Ценностью является не следование предложенной цели; ценностью является умение понять разные логики и осознанно выбрать – свою.

Что из этого следует – применительно к истории «Шрайбер против Дарвина»? То, что российской школе не могут диктовать готовые взгляды ни наука, ни вера. Подчеркиваю: именно взгляды; мы сейчас говорим не о наборе достоверных фактов, которые предлагает школе именно наука, и только она, а об интеллектуальных теориях, которые интерпретируют эти факты. Интерпретируют рационально или иррационально. Но всегда – основываясь на предположениях и допущениях. С этой точки зрения Шрайбер одновременно и права, и не права. Права, протестуя против навязывания одной-единственной картины мира, одной-единственной теории. Не права, требуя убрать Дарвина из школьной программы. Ученик должен знать и о дарвинизме, и об антидарвинизме; и о научной интерпретации, и о религиозной; чтобы в конце концов самостоятельно выбрать, из чего он будет исходит в своей дальнейшей жизни: из эмоциональной веры или из научного знания. А может, из того и другого – сразу? Не находя неразрешимых противоречий между этими подходами. Как не находили их на самом деле ни Дарвин, ни Павлов, ни многие другие великие ученые.

На неделе между 12 и 18 февраля. – Путин выступил в Мюнхене – и высказал Америке и Западу все, что наболело. Сегодня в мире – один центр власти и силы, Америка; Америка ни с кем не считается; НАТО продолжает расширяться – несмотря на прямые гарантии нераспространения, которые были условием объединения ГДР и ФРГ; на западные рынки не пускают; российское решение ядерной проблемы Ирана не рассматривается. – Все заговорили о новой холодной войне. – Объявлено о перестановках в правительстве; Сергей Иванов перестал быть министром обороны и стал первым вице-премьером – уравнявшись в административных правах с Медведевым; пошли слухи, что полку преемников прибыло: Сергей Нарышкин получил ранг вице-премьера; Анатолий Сердюков из налоговой службы возглавил Российскую армию. – Тем временем в Москве правозащитники обсуждали проблемы национализма.

Название отсылает к статье одного из отцов-основателей русского Живого журнала Романа Лейбова; разочаровавшись в интеллектуальном потенциале ЖЖ, он язвительно написал о том, кто наводнил свободное пространство блогов. Среди прочих уродов были помянуты недобрым словом Страшные Фошысты и Жуткие Жыды. Эта оговорка важна по двум причинам. Во-первых, нехорошо приписывать себе чужую шутку, особенно удачную. Во-вторых, это алиби. На тот случай, если стражи леволиберальной истины, люди, как правило, серьезные до катастрофизма, решат, что я это всерьез. Про Жыдов. На то, чтобы они согласились шутливо говорить о Фошыстах, даже и не надеюсь.

Теперь оговорки побоку и – поближе к предмету. На прошлой неделе я имел удовольствие и честь принимать участие в дискуссии о национализме, устроенной людьми вполне демократических, западнических и модернизационных взглядов. Казалось бы, демократия, западничество и модернизация предполагают открытость позиций, готовность к спору и публичному отстаиванию своих идей. Идей – разных, пускай полярных, прогрессивных и реакционных, лишь бы не нацеленных на провокацию как таковую, на использование полемической площадки для пропаганды человеконенавистничества. Но почему-то кажется (может быть, я заблуждаюсь), что часть людей, убежденно полагающих себя демократами, способна слушать только самих себя и себе подобных, намерена спорить об оттенках и деталях собственной идеологии, а посмотреть в глаза националистически настроенному оппоненту и послушать его доводы – решительно не готова. Даже просто пообщаться – не желает. Слово «национализм» вызывает не полемическую реакцию, что нормально и, может быть, единственно правильно, а именно реакцию отторжения. Нет, и все тут. Почему? Потому. Приличным людям не положено. Фи. А что же делать с реальностью, в которой националистические умонастроения нарастают? Либо гордо игнорировать, либо мужественно бороться.

Попробую обосновать иную точку зрения. Изнутри либерального, но не левого, патриотичного, но не националистического самосознания. Рискуя нарваться. Но, увы, очень хочется быть понятым, принятым и любимым, однако на том стою и не могу иначе.

Так вот. Национализм – это болезненно преувеличенное патриотическое чувство. Опасное не тем, что эксплуатирует тему любви к своему, а тем, что рискует сорваться в ненависть к чужому. И почти всегда срывается. Однако болезнь на то и болезнь, чтобы вести либо к выздоровлению, либо к смерти. Выздоровление в данном случае равнозначно переходу от национализма этнического к национализму гражданскому; мы гордимся не тем, что русские, евреи или татары (этому мы просто тихо радуемся или не обращаем на это никакого внимания, нужное подчеркнуть), а тому, что мы граждане прекрасной страны. Свободной, успешной, духовно состоятельной и самобытной.

Если мы считаем себя здоровыми (хотя наверняка тоже чем-то больны, ибо преувеличиваем абсолютное значение своих ценностей, зашкаливаем за край и не отдаем себе отчета в этом), то имеем ли право отворачиваться от того, кто находится в болезненном состоянии? Во всяком случае до той поры, пока болезнь не стала слишком заразной и смертельно опасной, как чума. Разговаривать, встречаться и открыто общаться – не значит поддерживать и одобрять, оправдывать и легитимировать; это значит размыкать болезненно замкнутое сознание в иное смысловое пространство и давать организму шанс на выздоровление. По крайней мере, не позволять болезни прогрессировать. Потому что если вы отправляете прокаженного в лепрозорий, это значит, что ему вынесен смертельный приговор. Он удален навсегда. И уже не поправится. Если говорить менее метафорично и более рационально, то пока националист готов общаться с либералом, он не делает окончательный шаг навстречу шовинизму, не превращается в человеконенавистника. Разумеется, при этом либерал должен быть внутренне готов к тому, что националист считает больным – его, что общается не для того, чтобы исправиться, а в надежде, что сам слегка поправит либерала, привьет ему начатки отечестволюбия. Но что в этом плохого?

Полноценное общество состоит из людей разных взглядов. Либеральных и националистических. Левых и правых. Изолировать себя от тех, с кем ты не согласен, можно только в одном случае. Если ты сам, по доброй воле, перемещаешься в гетто. Где будут только свои. Понимающие. Правильные. Немногочисленные. Правда, история показывает, что в маргинальных сообществах, обособившихся от внешнего неприятного мира, тут же начинаются внутренние разделения. Детали и оттенки, казавшиеся незначительными и несущественными на фоне чужого и чуждого, вдруг приобретают статус самодостаточных идей. Фракции преобразуются в партии, партии начинают борьбу, борьба заканчивается очередным расколом и еще большим дроблением.

Леволибералы, радеющие за чистоту своих рядов, выстраивающие сложные классификации разных типов национализма, чтобы прийти к однотипному выводу: это фашизм, и это фашизм, и это тоже фашизм, повторяют ошибку старообрядцев. Удаляясь в леса и пустыни, убегая в чужие края, можно спасти чистоту веры. Но невозможно участвовать в истории. Так что путь, который они предлагают, – это игра на выбывание. Вполне возможно, что путь этот окажется неизбежным – если болезнь, массовое распространение которой мы сегодня все замечаем, разовьется и перейдет в стадию агонии. Как это было в довоенной Германии. Как это могло произойти, но не произошло в послевоенной Франции. Но зачем спешить и сдаваться раньше, чем потерпел поражение?

Что же до тех, с кем общаться нельзя ни в коем случае, то имя их известно: провокаторы. Организаторы Русского марша и лидеры ДПНИ плохи не тем, что радеют за русский этнос, а тем, что расшатывают общество ненавистью, разрушают, раскалывают его изнутри, подталкивают к крови. Их лозунг – «Россия для русских» – опасен в первую очередь для самой России; он выполним только при условии ее распада и превращения в среднерусское мононациональное княжество. Провокаторы есть и среди правых, и среди левых; и тем, и другим «ответ один – отказ». Люди нормы против людей края – вот настоящая линия разделения.

И, может быть, в таких дискуссиях и либералы, и умеренные вменяемые националисты осознают, что чрезмерное, преувеличенное, болезненное состояние умов – это компенсация за чувство унижения и несвободы, что это странный способ массового изживания комплекса несправедливости, отчужденного в своей собственной стране. И выход из тупика заключается не в том, чтобы гонять инородцев, и не в том, чтобы самозабвенно сражаться с националистами, а в том, чтобы вернуть себе свою собственную общую страну, захваченную бюрократией.

Лишенной национального лица. И ненавидящей свободу.